Текст книги "Аллея всех храбрецов"

Он не понял.

– Ты же сейчас меня Ингой назвал.

Обратно они возвращались молча.

– Молчишь, как рыба.

– Все мы – рыбы, пожалуй, – заставлял себя говорить Мокашов. – Каждая по-своему. Больше молчим, а заговорим, не понять.

– Не надо.

– Характер такой… От рыб и бродячих собак. Молчим, как рыбы, и поступаем так же.

– Когда мы шли сюда, я ещё верила, и мне было хорошо.

Глава пятая

Последнее время Инга жила, как во сне. Жизнь её стала иллюзорной и питалась воображением.

Она вернулась из Москвы виноватой и напуганной. Она, конечно, понимала, что ничего особенного не произошло. Нет, всё же произошло, какое-то изменение, которое она не могла не чувствовать, а потому, наверное, заметное и другим. В Краснограде она боялась встречи с Мокашовым, и когда им действительно пришлось встретиться, она всего лишь холодно кивнула.

Мысли и чувства её тогда были сумбурны и противоречивы, а поступки не всегда было просто объяснить. То она с удвоенным вниманием начинала относиться к мужу, ожидать его, выполнять его случайные просьбы с таким усердием, точно был он ребенок или больной. То, наоборот, посвящала себя полностью Димке, и, когда он уехал в пионерлагерь на лето, стала ненормально скучать и волноваться. Но в душе её, говоря казенным языком, происходила инвентаризация, переоценка обычных мыслей и чувств.

По утрам она просыпалась от самолетного гуда. Самолету, взлетавшему с городского аэродрома, необходим был круг для набора высоты. Ему удобно было делать круг над территорией завода, но это категорически запрещалось, и приходилось кружить над дачным поселком, набирая высоту, и от этого Инга просыпалась рано, лежала и думала о своём.

Она думала о том, как она счастлива и какой у неё уравновешенный и уважаемый муж. Она за ним, как за каменной стеной. А что ещё женщине нужно? И есть ли страсть, нечто книжное, неизведанные наслаждения или они – всего лишь выдумка кинофильмов и книг? И, может, похожа она на нереальную жизнь опустившихся наркоманов?

В соседних дачах лаяли собаки. Начинала одна, другие подхватывали, точно видели в самолёте чужое враждебное и могучее животное и торопились выказать отношение к нему. Иногда она просыпалась раньше и тогда ждала этот регулярный, настойчивый шум.

“Что такое страсть? – думала она. – Ожидание, а не насыщение”.

Но жизнь катилась своим чередом. И прежние мысли и сомнения казались со временем наивными и детскими. Она по-прежнему просыпалась по утрам, слушала ровное дыхание мужа и, иногда приподнимаясь на локте, долго вглядывалась в его спокойное, спящее, а оттого и глуповато близкое лицо.

Первое время она ждала звонка долгими вечерами. Мучительно ожидала и одновременно его боялась. Затем были звонок и история с собакой.

– Отчего ты горбишься? – говорила она мужу. – У тебя вечно помятый вид.

Когда муж занимался вечерами, она подходила к нему, ворошила волосы, говорила:

– Хочешь, сделаю тебе прическу?

Он целовал её. Она говорила: фу, не бритый, колешься, – и спешила отойти. Но чувствовала перемену в себе.

А Воронихин был занят, и перемены не замечал. Замечал Димка. Перед отъездом он часто подолгу смотрел на неё и настойчиво просил:

– Мамуха, давай бороться. Пожалуйста. Я знаю, с женщинами не борются. Немножечко, а?

– Мамуща, – сердился он. – Какая стала… не может ребёнку уступить …

А Воронихин не замечал и вечно был занят своими важными делами.

Он делал всё в положенное время. Женился после института, вовремя защитился, и было в нём что-то заслуживающее внимания, потому что именно его выделил Викторов из остальных. Теперь он двигался вверх по служебной лестнице. Этим летом кончился его испытательный стаж, который для многих других продолжался годами. Из исполняющего обязанности заместителя начальника отдела он превратился в полноправного зама, и было ему в это время – двадцать восемь лет.

Забежал ведущий Лосев, поздравил, подмигнул: " Обмыть полагается".

Вечером "обмывали". Ни Викторова, ни более высокого начальства не было. Оно не опускалось до совместных брудершафтов. Собрался обычный круг лиц: несколько человек из проектного отдела, Иркин с женой, соседи по квартире, Лосев – одним словом, обычная компания. Как всегда, когда собирались у них, разговор за столом для Инги состоял из отдельных, часто не связанных кусков. И возвращаясь из кухни: с горячим, с пустыми тарелками, с домашним пирогом, она поражалась неожиданности его переходов. Пила она мало, обычно сухое, но в этот раз выпила коньяк.

– Рюмочку? – спросил её Лосев, объяснивший перед этим, что по правилам высшего тона он ухаживает за дамой справа, а, следовательно, за ней. Она кивнула, он налил и заговорщески спросил:

– Теперь чего?

– Музыки, – нарочито капризно ответила Инга, выпятив нижнюю губу.

– Что же это я? – спохватился Лосев. – У меня есть такая плёночка. У вас какая скорость магнитофона?

Он исчез, а вечер шёл своим чередом, становились все ожесточеннее споры. Говорили о работе.

– Инга, – как всегда мягко, спросил Иркин, зашедший на кухню "отпить чистенькой водицы", – Инга, может, чем-нибудь помочь?

– Нет, – засмеялась Инга. – Ступайте за стол.

– Тебе неинтересно? Все о работе? Это, знаешь, такой анекдот. Приехал на фирму американец узнать: как русские делают спутники? Вернулся, рассказывает. Ничего не понимаю: до обеда они говорят о футболе, после обеда – о женщинах, а после работы соберутся, напьются и о работе говорят. Прислать тебе Лиду?

– Не нужно, я закончила.

Она вошла в комнату. Лосев возился с магнитофоном, увидел её, помахал рукой. С независимым видом подошел Славка, спросил:

– Завели шарманку?

Чувствовал он себя неловко, потому что все присутствующие были для него начальством. В комнате было шумно; одни слушали, склонясь к магнитофону, шорохи и аккорды гитары, песенные противоречивые слова.

"Ах, опять эти задушевные голоса, доверительные и такие похожие, стандартная дружба и стандартная любовь".

– У меня пирог, – сказала она и встала.

– Нет, послушай, – говорил Лосев. – Слушай, какие слова.

Магнитофон пел надтреснутым голосом с бравадой и жалостью о каком-то письме:

«… Ты мне письмо прислать рискни-ка…хоть это все, конечно, зря».

Мокашов позвонил ей перед отъездом и сказал спокойно, словно не ждала она его звонка:

– Уезжаю, Инга.

– Куда?

– В Карпаты. В отпуск.

– Надолго?

– На месяц, как всегда.

– А зачем? – прикусила она губу. Все равно он не видит.

– За туманом.

– Туманные слова.

Не знал, наверное, этот глупый Мокашов, что по утрам она думает о нём. Она сказала:

– Жалко.

Тогда он быстро сказал:

– Ловлю на слове. Напиши мне письмо.

– Из жалости?

– Хотелось бы получить. Было бы приятно.

– Куда писать? Просто: Карпаты.

– Запиши адрес и, ради бога, прошу, не потеряй. Я буду ждать. Ты поняла меня? Очень.

Магнитофон пел, крутились диски, ползла коричневая тонкая пленка:

“… Не присылай мне писем, сама себя пришли, не спрашивая тонкого совета…”

Ей нужно было в кухню, в духовке пёкся пирог, но получалось, словно она от себя бежала. И Славка приплёлся в кухню, и она поддразнивала его, потому что знала, что нравится ему, как и Лосеву, как и многим другим, и не представляла себе жизнь иной. Славка охотно повиновался и фартук одел, но больше мешал и шутил непрерывно, как десятиклассник.

Другой бы не растерялся, наверное, минуту не упустил, расцеловал бы. Будь что будет. А он лишь пыжился, и она хохотала над ним: милый, милый потешный Славка.

Они вернулись в комнату, и Славка помогал убирать к чаю стол.

– Это же шейк, – возмущенно говорила молоденькая жена парторга, танцевавшая с Лосевым. Она трясла длинными ногами и руками, а Лосев изгибался, опускаясь чуть не до пола, точно готовясь сделать акробатический мост, спрашивал:

– Почему не твист? Это определенно твист. Натали, у тебя музыкальная аритмия.

Потом за столом он разлил остатки коньяка: "за успех".

– Часто пить приходится? – вмешался Славка.

– Это почему? – обиделся Лосев.

– Успеха не видно.

Славка закусил удила.

– Можешь прощаться с мужем, – сказал он Инге, – согласно новому графику…

– Это правда? – спросила она мужа, когда он вопросительно посмотрел на неё.

– Что?

– Намечается новая горячка?

– У нас, нет. У него – да, – кивнул Воронихин на Иркина.

– Нет, уважаемый Владимир Палыч, на этот раз и вам придется попотеть, – отозвался весело Иркин.

– Знаешь, что, – сказал Воронихин Инге, – У меня гениальная идея. В отпуск мне, пожалуй, не удастся пойти. Оформляйся одна, и у меня будут развязаны руки.

– Как это понимать?

– Понимай, как знаешь. Я давно хотел превратить нашу квартиру в этакий гаремчик на дюжину человек.

Пощелкивание и бормотание колёс, отчетливые на малых оборотах, сливались в монотонный, успокаивающий гул. Казалось, поезд, словно большое, сильное животное, достигнув предельной скорости, потребовавшей от него предельной отдачи сил, пытался удержать её, постанывая и дрожа.

"Как хорошо, что поезд, – счастливо улыбалась Инга. – Поезд, а не самолёт. Постепенно въезжаешь в отпуск".

Она высовывала голову в окно, и ветер играл волосами и трещал лицом, словно полотнищем флага. Перед глазами её проплывали широкие, до горизонта поля, кружащиеся, залитые солнцем. Зелеными баранами курчавились у дороги кусты, то появлялись вдруг шеренги многоэтажных тополей, удаляющихся за горизонт, или тянулась дорога, ведущая неизвестно куда.

В Москве она не застала ни матери, ни сестры. “В Тирасполь поехали”, – объяснила соседка. В Красноград письмо, видимо, не успело дойти.

Она ходила на вокзале среди людей и касс, потом стояла в очереди, и словно попала в иной мир. Люди казались необычными. Наивными? Не то слово. Не наивными, доверчивыми, и опять – не то. Простые, открытые, смешливые, неравнодушные, хотя и себе на уме. Какие-то взрослые дети, умудренные жизненным опытом, с непосредственностью поведения детей. И тогда, подумала она, что и людей-то совсем не знает, и что значит её ограниченный круг?

Её спрашивали, она охотно отвечала, и в очереди за билетами, узнавая о дороге, узнала многое: и о дорожных правилах, и о видах на урожай и массу других ненужных сведений. И в их числе – о Карпатах. Что на Карпаты тоже садиться здесь.

До сих пор это слово существовало для неё отвлечённо. Она знала, что есть Карпаты, но она слышала, что есть карпатские горы и на Луне. И эти близкие Карпаты были для неё столь же далекими.

"… не посылай мне писем, сама себя пришли…" звучала в голове магнитофонная песенка, и она быстро решила, что поедет в Карпаты. Представила, как приедет и увидит его неподготовленное лицо. И важно, каким оно будет?

Не раздумывая, она взяла билет до Львова. "Получится неожиданно и смешно, а потом она отправится в Тирасполь". Вагон был мягкий (других билетов не было), и из Москвы отправился полупустым. В её купе была одна старушка со сморщенным, подозрительным лицом и, к счастью, малоразговорчивая. Хотелось подумать, побыть одной, разобраться в суматохе последних дней и всё разложить по полочкам.

Она вспоминала лицо Мокашова. Ровное розовое лицо, но у ноздрей и губ светлые неокрашенные полоски. Ленивые, точные движения рук. Серые глаза, губы немного чувственные.

Затем стала думать о Димке, вспоминать его нежное, белорозовое спросонья лицо и голос:

– Мамуха, сколько времён?

– Спи. Рано ещё.

И он тотчас же валился на подушку, но спал уже по-другому, вытянув руку вперед и положив её под голову, точно плыл куда-то в своих непорочных снах. А она слушала странную птицу, свившую гнездо под окном, трещавшую короткими очередями.

Димка спал, а она ждала его пробуждения, когда проснётся и попросится к ней в постель, потому что позже будет поздно, и он будет мешаться под ногами.

– Не мешайся, – станет говорить она ему. – Не мешай, а то накажу тебя. Я опаздываю.

– Как? – таращил он по обыкновению глаза. – Наказывать ребёнка? Ты же добрая.

Странно, – думала она, вспоминая, как будил её по утрам самолетный гул и желание улететь на этом самолёте. А теперь она едет, сама не зная куда.

До сих пор она не ездила одна, И всего лишь пару раз вообще летала на самолёте. Но самолет скрадывал расстояния. Всего какие-то пара часов пути. Наоборот, поездка на поезде казалась ей сотканной из тысячи мелочей, пустяковых самих по себе, однако, в дороге, в силу особенных дорожных обстоятельств становившихся существенными и непреодолимыми. Таким было её давнее убеждение, но вот она почти сутки находилась в пути и не испытывала ничего, кроме удовольствия.

Она стояла в коридоре у окна, не отвергая внимания молоденького лейтенанта, чистого и свеженького, словно новенькая монетка. А за окном всё, казалось, подчеркивало стремительность движения: дорожки, бегущие вдоль пути, облака, провода, стягивающие черные столбы. Поезд скользил по рельсам мягко и быстро.

– А что? – в который раз спрашивал он её. – Может, отправимся в ресторан. В ресторане окна не уже.

– Нет, – качала она головой. Её забавляло наивное ухаживание.

Утром она несколько раз просыпалась. Быстрое покачивание убаюкивало её. Когда с полотенцем в руках она вышла в коридор, всю длину его занимали мужчины. Они сидели на откидных сидениях, и электробритвы дружно жужжали в их руках. Потом, через полчаса в помятых брюках они дымили в коридоре, и в глазах их было общее недоумение: что же делать теперь?

– Бутерброды с колбасой, яйца вареные, помидоры в наборе, – толкала корзину перед собой рыжая официантка. Мужчины облегченно вздыхали и спрашивали: где ресторан?

Проводница в голубоватой вылинявшей форме сновала по вагону, повторяя:

– Ну, что? Чайку? Вмиг согреем.

И ей захотелось долгих дорожных разговоров, откровенных именно потому, что дорожные попутчики, спутники на колесах видятся в жизни, как правило, всего единственный, первый и последний раз.

На какой-то станции в их купе добавили лейтенанта. Проводы его на платформе через закрытое окно напоминали забавную пантомиму. Провожающие кивали, открывали беззвучно рот. И, странное дело, беззвучный смех напоминал гримасы страдания и горя. Лица в полумраке вокзала выходили землистыми, как в фильмах Бергмана, и это её безмерно развлекало.

Поезд тронулся, и лейтенант, появившись в купе, первым делом спросил:

– А что, соседочка, у нас ресторан или буфет?

– Не знаю.

– Как же так? Такое важное обстоятельство.

Лейтенант был молод, не знал как себя вести, и был однообразен. С его появлением она лишилась множества преимуществ, которых первые сутки пути даже не замечала. Она, например, не могла теперь просто переодеться в купе, и не хотела лейтенанта просить, который с самого начала выбрал насмешливо-покровительственный тон.

– Чтобы друг друга узнать, – шутил он, – нужно, как говориться, пуд помады съесть.

“В утверждении всегда есть ограниченность, – думала Инга, – категоричность утверждений – особенность ограниченных людей".

Она понимала, что нравится, и он прост, не может этого скрыть, и пробовала рассердиться.

“У него глупое лицо. Что он сказал? Очередную глупость? Ему и рта незачем раскрывать. И что сказал сейчас? Тоже глупость. Можно дальше не слушать. Он скажет чушь. За кого он её принимает?”

Однако всё это не пугало, а доставляло удовольствие. Ей надоело одиночество. Она боясь не хотела думать: как приедет? И как он встретит её? И подтверждение того, что она нравилась – отвлекало и придавало ей уверенности.

– Вы куда, к мужу едете? Он служит? А муж у вас ревнивый?

Воронихин не был ревнив. Она просто говорила иногда себе, выдумав, что муж её – ревнив. Наоборот, он был ровен, спокоен, голоса не повышал. Она звонила ему:

– У нас сегодня вечер. Я позже приду.

– Хорошо, – не спрашивая, отвечал он.

– Соседку я предупредила. Она покормит Дмитрия и уложит.

– Хорошо, – соглашался он.

Ей хотелось его позлить, сказать, что будут мужчины и станут за ней ухаживать. Ведь так естественно, ухаживать за ней. Но на вечере ей сразу же становилось скучно, как правило, и она торопилась уйти. Раз она упросила Славку проводить. Он довел её лишь до угла, распрощался, не знал, как себя вести. Милый, милый, наивный Славка.

– Так нельзя, – убеждала она себя, – проживешь и нечего будет вспомнить. Надо что-нибудь придумать, – думала она, и это неясное решение волновало и одновременно её пугало.

Воронихин не был ревнив, хотя она не стала бы утверждать с уверенностью. Просто он не давал ей повода. Она думала, где же тогда пo-Фрейду компенсация его эмоций? Он был сдержан всегда и не раскрывался до конца.

Старушенция – соседка по купе ушла обедать и они остались вдвоем. Лейтенант читал газеты, бормоча себе под нос.

– Состоялась встреча борцов, – читал он вслух и потешно надувал щеки, – за мир.

Забавный розовый лейтенант. Он взглянул на неё внимательно, и она ему улыбнулась… “Улыбается, значит нравится, выходит, можно обнять шутя, с этого начать… а дальше, как выйдет… по всякому … Но необходим первый шаг. Он просто обязателен и хорошо бы выпить. Трезвым всё сложно, а выпил чуть и всё по-иному. А если разобраться, в этом и есть жизнь, как повезёт. Женщины ценят решительность”.

Лейтенант пошарил сбоку и задернул дверь.

– Откройте дверь, – попросила Инга. – Жарко.

– He стоит, – ответил лейтенант. – Я решил переодеться.

– Хорошо, я выйду.

"Может, сходить к проводнику, – подумала она, – попроситься в другое купе?"

– Пулечку не молотите?

Заглянул в купе подвыпивший мужчина. Он почему-то смотрел на неё:

– Разрешите мне мужа вашего похитить?

– Пожалуйста, – рассмеялась она.

“Ну, попал, – думал лейтенант, – скукотища. Называется мягкий вагон”.

Билетов плацкартных не было, и пришлось доплатить за мягкий.

“Ну что же, – говорил он себе, – поеду с комфортом. Когда придется ещё?”

Он ехал после училища к первому месту службы.

– Куда? – спрашивали однокашники.

– Не знаю. Еду в неизвестность. Нагородили повсеместно ракетных ПВО.

Не верили, говорили:

– Прямо как в сказке: пойди туда, не зная куда.

– Вот, вот, – смеялся лейтенант.

Воображение рисовало ему палаточный городок в безводной степи, стриженные под ноль солдаты и ни одного женского лица.

Прежде он не ездил в мягком и ожидал необычной роскоши. Теперь его возмущало, что это обычный и довольно грязный вагон. Вагон не очень почистили: пыль, чего не коснешься, а когда подняли нижнюю полку и посмотрели отделение для вещей, в нём оказались бутылки и обрывки газет.

– Может в ресторан? – спросил он неразговорчивую соседку.

– Ни за что.

В вагоне были проводницы. К молодой белозубой, с по-детски плоским телом, приходила подружка из другого вагона, полногрудая, спокойная. Она с вызовом взглянула на него темными блестящими глазами, когда он, обследуя вагон, заглянул к ним в купе. Проводницы ели лук с хлебом, макая его в соль, и беспрерывно хохотали, говорили о том, сколько безбилетников удалось устроить.

Казалось, чего проще: сходить в буфет, распить бутылочку на вынос с этими хохотушками, поговорить, посмеяться, что говорится, время скоротать, и ехать ему ещё пол суток. А там, как выйдет, и бог знает. Но у него такая соседка, и он не думал прежде и не мог себе представить, что есть на свете такие женщины. Он даже не знал, о чём с ней разговаривать? Возможно, ведь всё возможно и жизнь действительно сложна, как эта женщина.

«Муж? – улыбалась про себя Инга. Ей пришло в голову давнее наблюдение: женщины становятся похожими на тех, с кем живут. Соседка по лестничной клетке – молодая интересная женщина – была брюзглива и рассудительна, как и её старый муж. Она представила себе, кем стала бы она замужем за лейтенантом, и рассмеялась внезапно.

– Хотите, скажу, о чём вы думаете? – спрашивал лейтенант.

– О чём?

– Вы военных не любите? Думаете, как они тупы. А военный – теперь в первую очередь инженер.

“Надо же, – подумала Инга, – в Краснограде говорят: инженеров, как собак нерезанных. Плюнь и попадёшь в инженера, и кто теперь не инженер? А тут верхом совершенства – инженер … Может попроситься в другое купе? Но удобно ли? Могут отказать, и что лейтенант подумает? Вообразит себе бог знает что. И есть ли место лучше? Не туда же, где в карты играют и пьют всю ночь". И хотя она чувствовала себя теперь самостоятельной, но само действие – идти к проводнице и просить – доставляло ей неудовольствие, и она первый раз подумала: куда её понесло?

Спала она плохо. Ей снилось море, блестящее до горизонта, и белый пароход. Они лежали на камнях у теплого моря, и воздух туманился вдали. Он брал её за руки, трогал за плечи, а она ласково улыбалась.

Она внезапно проснулась. Кругом стучало, и даже ночник не горел. Но темнота казалось полной движений, и ей показалось, что кто-то прежде коснулся её ног.

– Послушайте…

Она подумала, нет, поняла инстинктом, что есть ситуация, когда всё напрасно: упрашивать, говорить. Соседка сошла или перешла в другое купе. И было накурено, а лейтенант сидел напротив.

Такого он до сих пор не испытывал и вряд ли испытает ещё. В чём дело? Этого он не мог понять. Нечто вне его порядка вещей и куцего опыта.

– Послушайте…

Всё так несправедливо. Ему сходить. Но сойти теперь с поезда казалось несусветной глупостью. Это словно выбросить на ходу в окно свой золотой ключик или сеять деньги в Стране Дураков. Он пожалеет об этом. Обязательно. Но что же делать ему?

– Понимаете, не могу заснуть, всё думаю. Не знаю даже, как вас зовут, а мне сходить.

“Сама виновата, – подумала она, – кокетничала. Теперь не выспится”. Ей стало стыдно. О чём она подумала?

– Сейчас схожу, – сказал лейтенант, – и не проститься не мог. Вы – необыкновенная, и всё у вас будет хорошо.

Поезд притормаживал.

– Я вас провожу. Выйдите.

Она даже не успела причесаться. Влюбился, стало быть лейтенант. Смешно. Нет, в самом деле – не смешно. Тревожно. И мало ли что лезет в голову. Но всё пройдёт. Только не хочется, чтобы прошло, и неясность, может, и составляет теперь её жизнь.

– Поцелуй, на прощанье, – умоляюще смотрел на неё он.

Она замотала головой.

– Поцелуй. Ведь больше не увидимся.

– Ступай.

Она не пошла в купе. Стояла у окна, и её знобило. Она вспоминала и разговаривала сама с собой.

Затем в вагоне наступила перемена декораций. Пассажиры теперь не считались главными. Попадаясь в проходе, они вжимались в стены. Наступил деловой час проводников. Проводники собирали постели. Поезд прибывал во Львов.

Несмотря на ранний час, закусочные в подвальных этажах домов уже были открыты. Трамвай непрерывно нырял в зеленые коридоры, и ветви близких деревьев царапали его металлические бока.

Она ходила, поеживаясь от холода, по белокаменным плитам вымытых тротуаров, думая о своем. Казалось, ничто не волновало её, она устала, и теперь достаточно было пустяка, чтобы разрыдаться без видимых причин.

Уже "Галушки" были открыты и "Идальни", и в перукарнях намыливали подбородки первым посетителям, предварительно закутав их в длинные белые простыни.

Её всё время бил озноб. И ей хотелось, чтобы её приласкали, как маленькую девочку, погладили по голове. Она ходила по магазинам, полагая, что это привычное хождение успокоит.

Магазины были безлюдны в этот ранний час. Колбаса, как в географическом справочнике, была и львивска и черкасська, буковиньска и прикарпатьска и много вин с роскошными и скромными наклейками; окорока, сала куски, обрезанные по краям; подарунки дитячие в пестрых разрисованных кузовках.

В ней будто что-то огрубело и появилась решительность: она обязательно отыщет Мокашова, чего бы это ей не стоило. Она совсем уже успокоилась и с интересом рассматривала полки, приделанные в магазинах на уровне головы. На них стояли кувшины, сосуды из керамики, расстелены были рушники с красными петухами, до того видоизмененными, что напоминали скорпионов, а не петухов. Уехала она дневным поездом, ходившим через день на Рахов.

Поезд кружил. Тянулись черные сырые дороги. Деревья были разные с плотной и яркой листвой. Одно походило на взрыв, разметавший зеленые ветви. Поднимаясь в горы, поезд натужно кряхтел. Постепенно перроны становились безлюдней, и чаще поезд проскакивал их, не останавливаясь. Ингу охватывало торжествующее чувство. Теперь она стала совсем самостоятельной и может распорядиться своей судьбой.

Она сошла с поезда, когда солнце пряталось за зеленые плечи вершин. Пансионат был далеко, между гор, в выемке, и горы в разные стороны разбегались от него. Рядом с ним шумела река. Она залюбовалась сказочными домиками с моста через водопад.

Даже если она не найдет Бориса, она поживет в одном из этих сказочных домиков, потому что здесь нравится и так ей хочется.

Глава шестая.

– Вы не из тридцать девятой? – спросила его коридорная – молодая девушка с бледным, невыразительным лицом.

– Да, – ответил Мокашов.

– Телефон оборвали. В дирекцию просят зайти.

– Для чего?

– Может за неуплату, – пожала она плечами. – Ступайте скорей.

– Посадят ещё в долговую яму.

– Ничего с вами не сделают.

И Мокашов обошел здание, любуясь и деревянным балконом и растущим перед ним деревом. Он отыскал кабинет директора. Директор был не один. За столом у окна сидел мужчина с ожесточённым точно перед дракой лицом.

– Мокашов?

– Мокашов.

– Паспорт с собой?

– Пожалуйста.

Мужчина листал паспорт, а Мокашов рассматривал мебель кабинета. Она была необычной: из причудливых корневищ и стволов, отлакированная и блестящая. Но зачем его позвали сюда?

– У меня предписание доставить вас в Ивано-Франковск.

– Чье предписание?

– Собирайтесь, и весь разговор.

– Но почему? Покажите, что вам предписано.

– Не учите меня.

– Так чём дело?

– Не спорьте, милуша, – вмешался директор и виновато улыбнулся. – Товарищ из органов.

– Оставайтесь здесь, – сказал "товарищ из органов", – вещи вам принесут.

– Я сам…

– Не спорьте, милуша. Всё сейчас сделаем, – мягко сказал директор.

Открылась дверь и вошла администраторша. И она, видно, что-то знала и отводила лицо, и можно было прочесть по лицу.

– Мокашова, – сказала она и поправилась: – Вас спрашивают.

– Спокойно, – сказал мужчина и вышел.

Дверь кабинета директора отворилась, и вышел мужчина, из тех, что "при деле", не отдыхающий. Об этом можно было сказать наверняка. Он знал, что делать и как поступать и не сомневался.

– Кто к Мокашову?

Когда Инга справлялась у администраторши, та отчего-то забеспокоилась, заговорила, отводя глаза, затем попросила подождать и отправилась в кабинет директора. Но тут же вернулась и с ней вышел этот человек.

– Вы, – спросил он опять, – вы к Мокашову?

– Да, – сказала она тревожась: – А что с ним?

– Кто он вам?

– Никто.

Как ей объяснить? Он ведь для неё – всё и больше того.

– Я вас серьезно спрашиваю.

Вызов, оказался, с работы. Следовало только уведомить, но сработал автомат: не сообщили в чём дело, и проискали обычно и продержали всю ночь, а утром начальник местного УВД извинился: не успели предупредить, а тут многим шпионы мерещатся.

Его хотели отвезти на служебной машине, но приехал Протопопов. "В пансионате такой кавардак".

Возвращаясь, они смеялись:

– Директор друга вашего разыскал, – рассказывал Протопопов. – "Вы Мокашова, говорит, хорошо знаете?" "А что?" " Да, тут такое дело. Может, он агент?" "Агент", – не моргнув, отвечает тот. "Шутите?" "Почему же, вовсе не шучу.". Пользуясь случаем, хочу вас спросить: вы нам по математическому обеспечению никого не порекомендуете?

– На ваше счастье как раз Сева здесь. Сева – великий машинист.

– Спорим с Левковичем. В подобных случаях я – известный фаталист, говорю: “Если уже что-то созрело, оно всем приходит в голову. Так уже устроена голова”. А он: “Зря вы на голову надеятесь. Голова человека – слабость. У животного что? Инстинкты. Животное не собьешь. А человек обязательно подумает: а если? И это "если" его и погубит”.

– Ну, Палец, ты хорош. – говорил он Пальцеву. – Что же, не мог потрясти удостоверением?

– У тебя понятия времён дикости. Потрясешь и мигом загремишь. Не успеешь даже потрясти, как следует.

– Не смог товарища выручить?

– Не счёл. А тебя ждут.

Они обошли дом, поднялись на галерею второго этажа, и Пальцев толкнул дверь. И тут он увидел милое, испуганное за него, близкое и прекрасное лицо. Инга приехала.

Они не провели вместе в Яремче и четверти суток, однако, всё между ними было решено именно здесь. Она целовала его и плакала оттого, что встретились и от жалости к себе. Он уезжал ночью, она через пару дней в сторону Рахова.

– Мне тут нравится. Побыть здесь хочется.

– И мне казалось, тебе понравится.

– Уже нравится.

И она опять целовала его. А он думал, что кончилась его цыганская неустроенная жизнь, безответственно беззаботная, и теперь каждый шаг его – это не только собственный, но и совместный шаг.

– Он не поймёт, – говорила она о муже. – Не поймет, что уходить можно не к кому-то, а от него…

– Никто не понимает этого. Это понятно, когда не ты.

А она плакала и целовала его.

Они гуляли улицей между буками, сидели на площади, смотрели на закат. Инга думала: "Там, за домами, за лесом, за горизонтом другие люди видят закат. В нём что-то радостное и ужасное, для всех, кто смотрит, и одинаковое".

Она говорила:

– Я хочу всё знать о тебе. Рассказывай.

– Я – вредный, не люблю, когда идут передо мной, я – жадный…

А она говорила: "Пойми, в Краснограде мне не жить". Он был счастлив, но подумал: " А почему, собственно, жертвовать отличной работой? Может, утрясётся всё? "

Метка от укуса на её ноге напоминал ему их историю. Инга выглядела разной. В первой встрече печальной хризантемой в тронутом морозом саду. В посёлке с Димкой – усталой и доверчивой. Недоступной после Москвы. И было страшно подумать, что если бы не вышло и не получилось.

– Смотри, – говорил он ей шёпотом.

У скамейки стоял в луже ножками маленький серый воробей, ловил клювом мокрые крошки, отдавал их воробьихе, суетившейся рядом на сухом.

– Отчего ты не звонил? – поворачивала она к нему счастливое и виноватое лицо. – Я ждала твоего звонка.

– Телефона не знал, не знал, как ты ко мне относишься?

– Стоило захотеть.

– Это кажется: стоило захотеть.

Он сорвал ей тогда одуванчик, желтый, как солнце, цветок.

Тем же днём состоялся неподалеку в общем примечательный чем-то разговор между Левковичем и Протопоповым.

– Всё. Можно ехать, – Протопопов был весел несмотря ни на что. – Пора подвести итоги. С рекламой у кафедры не вышло. Мы – на нуле и сорван семинар. И остальное – тоже негусто. Разве что отдохнули. Как вы?

– Я в полном порядке. Колдовские места, – отвечал Левкович, – Я даже поверил, что именно здесь решу фундаментальные общие уравнения.

– И можно поздравить?

– Куда там. Как бы не так. Не вышло в который раз.

– Понимаю. А я хоть достойного сотрудника для кафедры нашёл. Мокашова. Перспективного, с его работой по космическим лучам…

– Только вот что, Дим Димыч, я вам на это скажу, – перебил его Левкович, – Не хочу разочаровывать, но не верю в опережение космических лучей. По-моему это – игра воображения и чистый бред. Если и есть что-то в этой идее, то с точками Лагранжа, правда, с детекторами не космических лучей, а небесных тел, угрожающих Земле, и, может, средствами на них воздействия.