Текст книги "Аллея всех храбрецов"

… Так, так, – уговаривал он себя, отвлекая от главного, а его тянуло подставить ряд, в чём он считал себя первооткрывателем и одновременно радовался, что пристроил его. Ведь резольвентный ряд был его детищем. Он его исследовал, однако не мог толком места ему найти.

… Так… подставляем… а тут выпала вставочка и её следует не забыть, хотя оставим пока… Ну, нет, этого не может быть, от того, что не может быть никогда… Решение разваливалось, и оставалась резольвентная функция и ей обратная …Хотя и это шажок в трясину… А дальше…Дальше так не пойдёт. Нужно отвлечься…. Признать ошибку значило поступиться репутацией и стоило заняться ею, однако он интуитивно чувствовал, что с гравитацией сегодня дело пойдёт.

Вечером за корпусами пансионата проводилось мероприятие, на большой, огороженной поляне со следами прежних костров, слушали местного сказителя. Сказитель приехал на велосипеде – необычном, большом, деревянном. Был он крепкий старик, с красной шеей, желтыми зубами, пел приятно, но позы принимал.

Левкович не вслушивался в слова. Он знал: их выдумали. Лари обязательно тисовые, и Довбуж появляется непременно с той стороны, “с которой восходит меж буками солнце”. Он не слова слушал, а вслушивался в голос с хрипотцой. И в этой песне без слов пред ним возникала дорога. Дорога, ведущая за горизонт. И тошно и сладко становилось, хотелось, бросив теперешние заботы, уйти куда-то вытоптанными тропами.

Но стоило вслушаться в слова и очарование пропадало. Была смешна трогательная наивность легенды, завязавшей в узел сюжеты гибели героя и любви. Старик пел, раздувая ноздри, о Ксении Дзвинке – жене Стефана Дзвинчука. Как вырвала она, ласкаясь, у Довбужа из головы его золотые волоски. “Из волосков этих паны отлили пулю. Служило над пулей двадцать четыре попа. Так получил Дзвинчук свою золотую пулю”…

Он понимал песню желанием красоты. Красота – общее свойство, за ней многое спрятано. И он хотел вытащить общий критерий красоты, хотя все на него набросились. А песня о своём понимании красоты, но слишком проста. У каждого понимание своё, но есть и общее свойство. Вот только что спрятано за ним?

Слова, слова… А мало ли в мире сказочек? Иное он пропускал мимо ушей. Его убеждали мелочи. Побратимов Довбужа называли черными парнями за черные рубахи. Черный цвет рубах можно объяснить практичностью. Рубахи вываривали в сале, чтобы в них не заводились насекомые. И жестокость опришков Довбужа имела смысл. Сила их заключалась в мобильности. Потому и поклялись они не жалеть себя, добивать своих больных и раненых. И когда сам Довбуж был ранен Дзвинчуком, он попросил: "Пане братья, снесите в горы меня и порубайте, чтобы не досталось панам тело моё".

Странное это было слушание. Он думал о своём, что знал, что слышал, чем занимался в последние дни, а песня вела за горизонт. И он подумал, что может. подсказкой была она и ему, и его идее, и не подсказкой, а больше – находкой и вещим сном.

Он потихоньку пошел в темноту вокруг корпуса. Придя к себе, заперся, высунув из-под двери белый лист. Так делал сосед, когда просил потерпеть и не стучать: мол, гости. Он начал писать, и руки дрожали у него. Он словно крадучись подходил по хрустким стеблям к гнезду, где растопырила крылья яркая птица – решение. Он только смутно предугадывал её движения. Счёт на машине мог бы сыграть роль ловчей сети. Но чтобы поймать, необходима ещё масса везения. И чаще птице удается вспорхнуть. И может исход этот осуществится не завтра, не здесь, а лишь через сотню лет и в наперёд неизвестной стране.

Он быстро писал и не отозвался на стук Теплицкого, приглашавшего в ресторан.

В отличие от других мест отдыха, собирающих отдыхающих по путевкам с обозначенными сроками, в пансионате отсутствовал постоянный состав. Останавливались на сутки, на пару дней, на неделю, как позволяла погода и отпускные дела.

Машину обслуживали механики. Приезжие в это время бродили по горам, любовались далями, замирали на узком, вытянутом над водопадом мосту. Затем уезжали, не познакомившись и не прощаясь. И единственным общественным сборным местом был ресторан.

Ресторан был отмечен в дорожном справочнике и туристском путеводителе рядом с разными общими сведениями. Что Карпаты – самые молодые горы в мире. Возраст их не более пятидесяти миллионов лет. Что на склонах их растут бук, ель, лиственница польская и даже красное дерево – тис. Что легендарный рейд Ковпака закончился именно здесь. Что в этих местах был погублен Олекса Довбуж. И наряду со всеми этими сведениями упоминалась Яремча: про водопад яремчанский и ресторан.

В ресторан собирались к вечеру. Дожидались в вестибюле очереди у высоких стеклянных дверей. А потом сидели, поглядывая по сторонам, за тяжелыми дубовыми столами, курили, пили настойки, настоянные на травах, ели безвкусные телячьи шницеля. Старались не засиживаться, чтобы утром уехать с туманом, не умывшись и как следует не выспавшись, и где-нибудь за горным перевалом вспомнить яремчанский ресторан.

Они пришли в ресторан, когда небольшой его зал был уже полон. Постояли перед дверьми, и Сева сказал:

– Прошлый раз было чудесно. В соседи нам прошлый раз попали геологи. Они совсем от людей отвыкли на своей скважине. Когда попали сюда, радовались общению с людьми. Хорошие были ребята, только стеснительные. Мы предложили им у нас переночевать. Отказались, полезли в свой распадок в кромешной тьме. Хорошие были ребята, но стеснительные.

– Открою секрет, – перебил Севу Пальцев, – с ними девушка хорошая и тоже стеснительная была.

Столы освободились сразу в нескольких местах. За одним сидела рыжая женщина, и Мокашов толкнул Пальцева. Тот кивнул: мол, не слепой, вижу.

Она сидела согнувшись, расслабленно, но заметив, что на неё смотрят, выпрямилась и посмотрела по сторонам.

– У вас не занято? – спросил Мокашов.

– Пожалуйста.

Две официантки обслуживали зал, и этого было мало. Кто-то из посетителей, пытаясь привлечь внимание, позвякивал о бокал.

– Что же это такое? – негодующе произнес Пальцев. – Один ликёр.

Он говорил это громко, в расчёте не только на Мокашова и Севу:

– Пошли, Себастьян. Попотрошим неприкосновенные запасы.

Они ушли. А рыжая женщина просто сидела напротив. Она ничего не делала и улыбалась уголками рта. И от этой чуть заметной улыбки мир получался сложней обычного. У него как бы обнаруживались второй и третий планы.

Молчать стало неудобно. Он, сказал:

– Я где-то вас видел.

Но она ответила:

– Бросьте. Я вас сразу узнала. По вашей статье до сих пор отклики идут.

Именно ей представлялось право “узнавать – не узнавать”.

– Что, – спросила она, улыбаясь, – вспомнили?

Он, кивнув, сказал:

– Но тогда у вас был голубой период… Как у Пикассо.

Затем пили "Иршавское", что принесли Пальцев с Севой.

– Это что за вино? – спрашивала Генриетта Николаевна. Она была возбуждена.

– Вам нравится?

– Да, но что это за вино? Возбуждающее или успокаивающее? Я совсем уже собиралась спать.

– Скорее довозбуждающее, неспособное возбудить сонного…

Глаза Пальцева сделались круглыми, как у лемура, а Генриетта напоминала ласку гибким телом. И была в ней этакая прозрачность – голубые глаза, жилки насквозь. Мелкие зубы, губа закушена. Беззащитность и, как у хищников, с виду незаинтересованность. Однако и жестокость во взгляде была, способность тащить крупную жертву, больше её самой.

– Перестраиваем кафедру на современный лад. Меньше делать, больше иметь. Мы – маклаки. В одном месте взяли, в другом перепродаём.

Она говорила и морщилась, будто вынуждена была говорить, а Пальцев поддакивал.

– Понятно, – говорил он, – малыми силами. Это как, если мужикам жаль тратиться и они в скверике у ресторана ждут… Ждут, когда из ресторана появятся подвыпившие девушки, тёпленькие, и их можно брать голыми руками. Затрат никаких. Так?

– Похоже, – кивала она.

Пальцев пристально поглядывал и прикидывал: “Лишь бы она посложнее амёбы была. Будет что вспомнить потом”.

– Деньги пришли из Реутова, – излагала она, словно они с соседней кафедры. – Определились с тематикой. А наш кафедральный мамонт неожиданно заявил, что решил заниматься красотой. Волнует, видите ли, его распознавание образов. Про семинар слышали?

– Так, кое-что.

– А как вас занесло в эти влажные места?

– Тоже в поисках красоты, – кивнул Мокашов. – Сева ищет машинный образ, а у Пальцева просто маниакальная идея – переписать все выдающиеся произведения.

– Как?

– Очень просто. “Анну Каренину” на одном листе. Укоротить осовременить всё достойное. Ведь современным читателям некогда читать. Изложи, Палец.

Теперь о дальнейшем можно и не беспокоиться. Пальцев – современный акын.

– … Незаходящая звезда отечественного хоккея Алексей Вронский, Лёха среди своих, – озвучивал Пальцев, точно это был его ковёрный номер, – сама святая простота и одновременно аристократ в мире спорта влюбляется в жену ответработника МИДа Анну Каренину. Анна ответно полюбила его. На одном из матчей в присутствии тысяч зрителей против него применяют грязный силовой прием, и Анна выдает своё чувство, а затем насовсем уходит к Вронскому. Её муж, тщеславный эгоист чиновник-силовик Каренин не даёт развода и в тоже время закрывает Вронскому выездную визу, отчего страдает в первую очередь отечественный хоккей, а вместе с ним, разумеется, и Анна с Вронским. Последний пьет. Одновременно работник подмосковного совхоза Константин Левин – удивительно физически здоровый человек – сватает студентку литинститута, временно работавшую на подшефных совхозных полях Кити Щербацкую. Кити некоторое время надеется на Вронского, но тот морально загнивает и подводит её. Тогда она уезжает в Зверосовхоз в Подмосковьи и ищет утешения в труде на полях. Время от времени, наезжая в Москву, она унижает Анну стойким моральным духом, румянцем, разговорами на спортивную тему с Алёшей (Кити – чемпион совхоза по ядру) и твердым, постоянно возрастающим достатком. Унижение невыносимо, и Анна увлекается поп музыкой, постимпрессионизмом, что равносильно её моральной и физической смерти. Как? – выдохнул Пальцев.

Все зааплодировали.

Пришел Теплицкий. Он везде чувствовал себя в своей тарелке.

– Ваши шансы заметно повысились, – произнес он, указывая глазами.

– Он как? – спросила Генриетта.

– Спит или прикидывается.

– Я предупреждала…

– Что же, – пожал плечами Теплицкий, – впереди ночь и утро, а с ними и остальное.

Ему налили вина.

– За вами тост.

– Тост? Это не просто, – глаза Теплицкого излучали иронию. – Одному известному полководцу, мысли дельные приходили только на коне.

– Коня, – воскликнул Пальцев, и все рассмеялись. Теплицкий улыбался, тараща глаза.

"Сова, – пришло в голову Мокашову. – Определенная, сова. Нос крючком и глаза совиные".

Часть ламп уже была погашена, когда им принесли грибы. Их принесли к столу в огромной сковородке, возбуждая всеобщее внимание.

Разговор за столом давно сделался общим.

– Откуда грибы?

– Грибов полно, но удивительное дело – бежишь всё дальше, каждый раз полагая, что там, дальше – основное обилие грибов. Вы любите лес?

– Не люблю, – сказала Генриетта. – Я его боюсь. Хожу по нему, как по лабиринту.

– В поисках любви, – успел вставить Пальцев.

– Нет, нет, – возразила Генриетта, – утверждаю, что совсем не существует любви. Любовь – чушь, выдумка, признак иного. Еще в институте я экспериментировала, повторяла сокурснику: "Какой ты хороший". И через неделю он был без памяти в меня влюблён.

– Эксперименты над людьми запрещены.

– И вы говорите про любовь. Любовь – выдумка, брокенский призрак. Никто ей не дал ей определения. Я совершенно в неё не верю. Главное материнство. Материнство разных форм.

– Всё дело в методике, – утверждал своё Теплицкий. – Мы разрешаем любой вопрос.

– Любой?

– Любой. Методом мозгового штурма.

– Например, любовь.

– Пожалуйста. Приступим. Каждый может высказаться. Сначала высказывают полный бред. Потом…

– Неполный…

– Нет, просто истину последовательными приближениями. Попробуем?

– Сева, давай.

Сева уже заметно опьянел.

– Кто это? – шепотом спросила Генриетта.

– Философ, философствует обо всем. Представляете, маленький городок и местный философ. Мысли глобальные, а рядом поросёнок визжит, дрова не пилены.

Генриетта прищурилась.

– Наш он, – счёл нужным вмешаться Мокашов, – и машину знает назубок.

– Какую? Мазду?

– Обижаете, бортовую, вычислительную.

“Может, Севку пристроить. Севка пока нигде. Из Краснограда он выпал. А Генриетту что-то иное занимает, ей не по себе. Не нравится что-то ей, и жилочка на шее вздрагивает. Хотя в чём только душа держится? А Теплицкий посматривает на официантку и Сева руками машет, как дирижер”.

– Любовь пользуется исключительностью. Она под охраной государства, как вымирающий туранский тигр…

– Ему не следует больше пить, – шепнула Генриетта. – Смотрите, лицо и руки пятнами пошли.

– Сейчас его уведём.

– … Любовь нельзя судить по законам общества…

– А как? – подзадоривал Севу Пальцев.

– Словно ты на необитаемом острове.

– Интересно, – сказал Теплицкий, хотя по лицу его было видно, что думает он наоборот. – Ну, что же выпьем за любовь и не осудим.

– Вот…от любви… – сбился Сева. – … только страдания…

– Так запретим пропаганду любви, как пропаганду войны. Садись, – сказал Пальцев, обнимая Севу за талию.

Сева обиделся.

– Вы, – попросил следующим Теплицкого Пальцев.

– Любовь, как Фивы, имеет сто ворот.

– А вы, Генриетта Николаевна?

– Любви, утверждаю, нет, как правило, – ответила она.

– Не понял.

– Любовь – редкое чувство. Обычно так говорят о желании. Люблю, а это не точно. Нужно сказать: хочу…

– И наконец, – Пальцев смотрел на Мокашова.

– Как учили. Любовь всем позволила выжить.

– Что ещё?

– Исходным предкам помогло выжить некое свойство – любовь, жертвенность. Затем по правилам естественного отбора произошло культивирование любви. Она у животных – редкость, а у людей сплошь и рядом.

– Типичный образец самообмана, – сказал Теплицкий. Он непрерывно пил и не пьянел, и резонерство, может, и было опьянением для него.

– А у меня – энергетический подход, – фонтанировал Пальцев. – В ком сколько энергии? В одном и на одну жалкую любовь не хватает, и он поборник единственной. В другом …

– Любовь вообще-то – заразная штука.

– Я утверждаю: нет любви.

– Ну. мы пошли, – объявила наконец Генриетта, – спасибо за компанию. Прелестно провели вечерок.

– Вы… – неожиданно закричал Сева. – вы – ненастоящая женщина.

Они ушли. Пальцев повёл Севу, и Мокашов остался один. За соседним столиком ужинала пожилая пара, отпуск которой, видно, подходил к концу, и которая, видимо, извелась в номере пансионата, потому что – дожди. Лицо женщины излучало благодарное желание поговорить.

– Сосед ваш – очень интересный человек, – улыбаясь сказала она.

– Много говорит, – ответил Мокашов.

– А разве это плохо? Соберите десяток его ровесников, спросите их..

– Ничего. Со временем пройдет, – не в такт ответил Мокашов.

Ему стало тоскливо. “Сидим, вот, рассуждаем о любви, а что она, действительно? Скорее допинг? Она меняет масштабы счастья и горя. И, может, правильно запретить любовь”.

Он вновь привычно подумал об Инге, и внутри него защемило. Тогда он снова выпил. Вино обычно двояко действовало на него. Так, словно для него имелось два особенных канала – куда попадёт? Порой ему становилось весело, а иногда глухо и тупо, и нервы были не тонкими струнами, а просто веревками, которые нужно хватать и трясти.

Грузнотелая официантка, которая поила его ликёром в первый день, убирала столы. Он представил, как погасят огни, лишь на веранде оставят гореть цветные фонарики, и она отправится домой.

Темнота была за окном. Пустое пространство, потом река, деревня, вымершая в этот час. Пустые улицы, только собаки и непрекращающийся шум реки.

В зале произошло движение: появилась мотоциклетная компания и уселась за соседним столом.

– Нет ничего, – объясняла официантка и пошла из зала, и парни в крагах отправились следом за ней.

"Зачем я приехал, – подумал Мокашов, – слушать общие разговоры, ничего не понимая? И что есть жизнь? Бесконечная дорога у каждого вдоль своей реки и в конце тупик".

Он почувствовал, что на него смотрят, повернул голову и увидел черноглазую девушку удивительной красоты. Было в ней что-то знакомое или казалось, что было. То ли было, то ли возможностью предчувствия. На ней была короткая кожаная юбка. “Не всякая решится такую надеть, – подумал он. – Черноглазая. Гурия. По-Авицене лекарство от любви”. Есть что-то печальное и завораживающее в красоте. Но отчего она так знакома?

– Что это у вас? – спросила она с улыбкой. – Пахнет удивительно.

– Помогите уничтожить. Это – грибы. Едим их весь вечер и никак не справимся.

– Не ядовитые?

– Я ел и жив, как видите,

Она смотрела на него. Глаза её были лучистыми. И он подумал, что со временем пронзительные будут глаза.

– Вы умрете медленной смертью.

– Подождите до утра. Если я не появлюсь к завтраку, можете смело выбрасывать.

– Тогда я умру, – сказала она, – от голода.

– Вы кто?

– А вы?

– Мы – бродячие философы. Философствуем на темы любви: мол, любовь к еде – обжорство, а к вину – алкоголизм. А вы?

– Угадайте.

– Специалист по греческой истории.

– С чего вы взяли? Я тоже специализируюсь на любви.

“Улыбка. Передние зубы чуть-чуть раздвинуты. Но это её не портило”.

– По любви и греческой истории?

– Не выдумывайте. Только по любви. Любовь – разновидность сумасшествия… Вы грек?

– Я нет, а вы?

– Наталья.

– Борис.

– Я так и думала.

– Вы обо мне думали?

– А вы хотите этого?

– Не знаю…

– Вот, не знаете.

– Просто не знаю, как по-гречески сказать: да.

– По-моему, нужно кивнуть. Мне кажется, именно это может означать “да” по-гречески.

– Выпив вина, человек становится естественней.

– Естественней? Выпив вина, человек становится свиньей.

– Значит он и есть свинья.

Мокашов с Пальцевым ступили уже на мостик над водопадом, и больше нельзя было, бесполезно говорить. Но вот через шум воды стало слышно музыку, и появились сказочно освещенные красивые домики пансионата.

– Севка как? – спросил Мокашов.

– В самом прекрасном виде: нафилософствовался и спит.

– А рыжая?

– Он ей говорит: вы ненастоящая женщина. Она улыбается: я даже не женщина, я – функция. А я соображаю, как её проводить? Предложить погулять или кофе выпить в номере? А возле корпуса её мужа встретили. Маленький такой крючок. Досадно, нет сил. Хотя с другой стороны, представь ситуацию: пьем чай у неё и прочее и вваливается муж… Мотоциклетных девиц не заметил? Одна необыкновенно хороша, хотя, думаю, пробы негде ставить.

– Преувеличиваешь.

– Их, думаю, разговорами только смешить. Что соловья баснями кормить. А они ловко устроились. У них двойные номера. Сочетания – два из четырех.

– Завидуешь?

– Чёрная – хороша. Глаза горят. Настоящая женщина и настоящей её здесь нет.

– Вижу, точно завидуешь.

На асфальте, перед крыльцом первого корпуса стояла толпа. На крыльце разместились музыканты в белых пиджаках.

– Что это?

– Самодеятельность из Ворохты. Опять не дадут спать.

Они задержались у крыльца, слушая. Спустилась томительная ночь, и казалось кощунством теперь отправиться спать. Пальцев толкнул Мокашова: смотри. В нескольких шагах от них стояла черная девушка.

– Подойдём? – шепнул Пальцев, но она подошла к ним сама.

– Борис, проводите меня, – мотнула она головой, – забыла в ресторане кольцо.

Она взяла Мокашова под руку.

– Идём… А ты, деточка, постой, – объявила она Пальцеву.

“Зачем я ей? – подумал Мокашов. – Интригу с собственными мужиками заварить?”

Они прошли безлюдной аллеей и спустились к мосту, и тут он даже не услышал, понял: погоди. Она прильнула к нему. Он чувствовал её всю. Губы искали его губ. От сладкого поцелуя закружилась голова, но он отчётливо чувствовал опасность и ни к чему ему вся эта самодеятельность.

Глава четвертая

С утра Пальцев давал советы:

– Вставай, вставай, лентяй, – тормошил он Севу. – Пора начинать трезвую жизнь. Начало жизни нужно отметить. А чем, я спрашиваю? Ни одной бутылки.

Сева только зевал.

– Всё спишь, – приставал Пальцев, – как у тебя со сном?

– Нормально, – сказал Мокашов.

– Странно. Я бы и не удивился, если бы ты совсем не спал.

– Это ещё почему?

– Так от бессонницы возбуждением лечат. С утра дают возбуждающее. Человек возбуждается и к вечеру готов. Прекрасно спит. В Краснограде у вас, наверное, все прекрасно спят. Вставай.

– Нет, – сказал Мокашов, – никуда не пойду. Дайте человеку поспать.

– Не хитри. Признайся, пригласил черную девушку? И до обеда можешь с ней спокойно поспать. А мы пошли. Салют.

Перед завтраком Мокашов побродил по влажным дорожкам, зашел за корпуса, к гаражу и встретил Протопопова. Он стоял у машины, засучив рукава.

– Ба, – воскликнул он, – какими судьбами? Вы должны написать о нас большую статью. Если не секрет, у кого вы в Краснограде?

– У Викторова.

– Борис Викторович – чудесный человек. Говорят, у вас его поголовное обожествление, лозунги по стенам: Наши А, Б и В – это БэВэ.

– Что вы? У нас культурные люди.

– А признайтесь: любите Бориса Викторовича?

– Боготворим.

– Я и говорю: нет дыма без огня.

– Геночка, – сказал Протопопов подошедшей Генриетте. – Познакомьтесь, пожалуйста.

– Здравствуйте, – отвечала она улыбаясь.

– Вот, – продолжал Протопопов, указывая на машину, – в газетах спрашивают: могут ли машины подчинить человека? А на практике полное подчинение. Мы, например, из-за какой-то машины не можем как следует с вами поговорить. Геночка, поразвлекай Бориса Николаевича.

– С утра на ногах? – улыбнулся он ей.

– Мы уже в Станислав съездили. Я рано встаю, – ответила она. – И дорогой ваших встретили. Их нужно отлавливать. Говорят, решили: туда – пить, обратно – закусывать. И пьют. А у нас пробег имени Левковича.

Они расхаживали перед корпусом, и она говорила с горячностью:

– Кафедра хиреет на глазах, но появился шанс сменить тематику. И конфуз. Не слышали? С семинаром. Начинался потрясающе. Собрались больше чистые математики – поклонники Левковича.

Они подошли к Протопопову. Было видно, что получилось у него и довольный он руки вытирал.

– Гости просто балдели от копчённой фарели и ликёров – травничков. На заключительном заседании зарубежные гости попросили доложить его нашумевшую работу по оптимальному управлению. К последней работе его необыкновенный интерес. Ведь Левкович для них – и царь и бог, разрешивший проблему Гильберта.

– Пригласили математиков, – подтвердил Протопопов, – и интерес был велик. И надо же…

– Конфуз какой.

Мокашов пока ничего не понимал, но ему было интересно.

– Цунами подняли не киты, – рассказывал Протопопов. – Девчонка в коротенькой юбчонке встряла в спор. Ткнула в доску туда-сюда, и вышел скандал. Ошибка. Левкович в конце концов ошибку признал и от людей заперся. Боюсь за него теперь самым серьезным образом.

– Да, откуда она?

– Вроде от Келдыша. Мы прозвали её нашей общей бедой. Беда и есть, и практически сорван семинар. Масса усилий коту под хвост.

Они пили чай со свежими булочками на балконе номера Протопоповых.

– Идея ваша блеск, – говорил довольный Протопопов. – Мне нравится. Разрешите, я её украду. Шучу, конечно, и по-прежнему ждем вас на кафедре. Милости просим. Защититесь без проволочки. Мы любой товар пустим в ход. Мы – маклаки.

– Мы – маклаки, – с улыбкой возражал Мокашов.

А Протопопов мотал головой:

– Ни в коем случае. Мы – маклаки. А вы – первопроходцы. Вам некогда. Вы успеваете столбить, не разрабатываете золотые россыпи. Переходите к нам пока не поздно. Этап завоеваний прошёл, наступает этап освоения. Чувствуете?

– Я себя бегемотом чувствую.

– То есть?

– Бегемотом в стаде слонов.

– Да, – сказала Генриетта – кругом полно слонов, бегемотов и ослов особенно.

– Так что с Левковичем?

– Раскричались и бросили, а он, возможно, решение нашёл.

– Воздух тут особенный, – сказал Мокашов, – способствует.

– Да, и воздух, – согласилась Генриетта.

– Но в чём эффект беды? – спросил Мокашов.

– Сама она, может, ничего и не делает. Находит ошибки других.

– У кого?

– У всех. В Академии теперь на ушах стоят. И чёрт её дёрнул приехать сюда. А с Левковичем. Старик просто хотел в Карпатах отдохнуть. Теперь, думаю, не пьет, ни ест. Как отмыться думает?

– Да, чья она?

– Ничья. Объявилась в ИПМ, у Келдыша и портит репутации. Да, бог с ней. Выживем. А вам нужно напечататься в нашем сборнике, – неожиданно сказал Протопопов.

Мокашов только улыбнулся.

– Вам разрешат под своей фамилией?

– Не знаю.

– Заходите к нам, пожалуйста, – пригласила Генриетта, – у нас чудесный аперетив, чай от Липтона, конфеты финские. Помните, для нас вы всегда – желанный гость.

После завтрака, возвращаясь, на мостике у водопада он встретил вторую из мотоциклетных девиц. Светловолосую. Она стояла, перегнувшись через перила, и волосы её золотыми потоками струились вниз.

– Так нельзя. Нельзя так долго в воду смотреть, – начал было Мокашов, тронув её за локоть. Она обернулась, и он увидел несчастное мокрое от слёз лицо Леночки.

– Леночка?

Знакомое лицо. Испуганное.

– Какими судьбами? Давно здесь? Я тебя видел и не узнал.

– А я нарочно лицо платком кутала.

– А парни?

– Один блатник из министерства. Будущий крупный шеф. Другой – военный космонавт.

– Не летавший не считается. Пока не космонавт. Не летавший не в счёт.

– Ой, держите меня. Летавший – не в счёт. Не подступишься. Референт из главка шутник, животики надорвешь. Не скучно.

– Прожигаешь стало быть жизнь?

– Наоборот, – она покривила губы. – Я всегда весёлая. А тут не могу.

– Да, как попала в Яремчу?

– Я у вас тогда подслушала, когда переписывала тебе. И объявляют семинар. Я и подсуетилась и Наташку уговорила за компанию. Пока болталась по семинарам, Наташка тоже зря времени не теряла. Зажгла в конкурсе “Мисс Карпаты”. Спасибо косметике. Косметика делает чудеса. Она и конкурс выиграла. Могла бы победить и в Краснограде. А это то же, что, например, мисс Гваделупа или Наветренные острова. Но в Краснограде пока не проводят конкурсов. Есть в ВОХРе доморощенный народный хор. Но это совсем иное дело. Наталью, значит, я тебе подослала. Попробовать, клюнешь ли на признанную красоту? Наталья сказала: не может быть и нет мужчины, которого нельзя завлечь. Как не ответить на чувства девушки? А не вышло.

– У меня характер такой, – улыбался Мокашов, – собачий. Я обычно вдогонку бегу, в хвост уходящему.

– Ты меня не рассмеивай. Я думала, думала. Поутру встала, чувствую – не могу и плачу. Реву с утра. Никуда не поехала.

Он смотрел на неё с нежностью. “ Леночка удивительная… Осталось что-то в ней от подростка. Он вспомнил недавний сон. Нежная Леночка ведёт его за руку по краю обрыва, нежно и робко. Так в детстве водили, бережно ведёт.

– Пошли. Так не годится, и так здесь хватает сырости, – он потянул её за руку.

– А ваши?

– Уехали, – покривив губы, ответила она.

– Ну, и ладно. Идём купаться. Вода к воде.

Они купались и грелись на камнях. Вода была холодной. Она учила:

– За выступом – яма и с берега можно прыгать в водопад.

– Русалка.

Они сидели у самой воды в каменной нише, и их не было видно ни сбоку, ни с моста. Он очень внимательно посмотрел на неё. Она это почувствовала.

– Ныряй, – сказала она. – Отсюда можно.

Он стал на камни по щиколотку в воде. Вокруг бурлило и клокотало. Он плоско прыгнул в кипящую воду и сразу начал руками молотить. Его отчаянно понесло, но он с удивлением заметил, что может приблизиться к порогу. Он думал, как вылезает на камни среди беснующейся воды, влезет на уступ и закричит что-нибудь дикое, всё заглушит вода.

Но в этот момент лавина обрушилась сверху на него, и он, не успев ни подумать, ни вскрикнуть, ни рукой пошевелить, ушел с водяной струей на глубину. И снова, как пробка, проделав порядочный путь, был выброшен на середину заводи, не успев испугаться. Потом он вылез на камни, взглянул на воду, и эта зеленая, темнеющая в глубине масса заставила его содрогнуться.

Они гуляли, и он спрашивал:

– Умыла Левковича? Ведь он великий, чуть ли не академик.

– Кот учёный.

– Еврей?

– Можно подумать, что у тебя есть знакомые академики – не евреи…А что ты Наташке крутил о греческой истории?

– Профиль у неё греческий. Как в учебнике истории.

– Нас в старших классах работать заставляли, для опыта. Наташка в милиции выдавала паспорта. Приходит один. Национальность, говорит, иудей. Наташка пишет – индей. Ей всё до фонаря. Вы что, в своём уме? – он её спрашивает, – Я говорю иудей, что значит, еврей. А Наташка (не портить же паспорт) пишет в паспорте: индейский еврей.

Они пошли через лес к питомнику. Он шёл следом, наблюдая и удивляясь её красивой ходьбе. Она шла впереди, изгибаясь в пояснице, и ни одна жилочка не дрогнула на её ровных, высоких ногах.

– Не смотри на меня, – говорила она, – я всегда спиной чувствую, когда смотрят.

Он рассмеялся: тоже мне телепат.

– Что? – обернулась она. – Признавайся, надо мной смеялся?

Переходя через мелкую речку по бревну, они попали в воду. Вода была холодной. Они долго смеялись, и подошли к питомнику с мокрыми ногами.

Их долго не хотели пускать. Хмурый егерь в фуражке с дубовыми листиками смотрел недоверчиво.

– Мы из "Спутника", – объяснил Мокашов.

– Из какого "Спутника"?

Лицо у егеря было аскетическое тонкое, словно высохшее от страстей.

– Из журнала. Хотим про форель писать.

– О хулиганах нужно писать, что рыбу губят.

– О хулиганах тоже напишем.

Когда он в ворота стучал, Лена смотрела недоверчиво. Теперь же ходила следом и заговорщицки улыбалась.

Олень тянул губы за перегородкой. Во всем, в своей наивности и страхе, как она вскрикнула, когда олень ткнулся ей в руку: "Ой" – она напомнила ему маленькую девчонку. Но когда взглядывала со стороны, ему становилось неловко.

Они ходили за неразговорчивым гидом, и он нехотя, с акцентом, путая слова, давал короткие пояснения. Потом они вдруг остались вдвоем. Она подошла, стала рядом, и он почувствовал, будто снова на бревне через быструю речку. Время тянулось театральной паузой.

– Смотри, рыбы остановились и смотрят.

– Отчего?

– Ты красивая.

– Ты это сейчас решил?

Он молчал, и она подстреленно спросила:

– Ты думаешь, они понимают, рыбы?

– Думаю, понимают, – серьезно ответил он.

Голова его кружилась. Леночка целовала его… Рабыни…Гурии – черноокие. Светловолосые валькирии… Нам нужно одиннадцать женщин… О чём это он? Нет, нам ничего не нужно… Нет, нужно, и очень, очень. Больше всего…

И тут что-то большое и грустное опустилось на его, подняло, повертело и поставило на ноги. И когда это кончилось, всё вокруг уже было иным.

Она спросила, и он невпопад ответил. Она была теперь очень близко, но это ничего не значило. И было печально смотреть на её лицо, на слезинки из глаз.

– Я было поверила, – сказала она. – Но всё достаемся толстым коровам.