Текст книги "Истории, рассказанные доктором Дорном. И другие рассказы"

Истории, рассказанные доктором Дорном
И другие рассказы
Станислав Ленсу

© Станислав Ленсу, 2023

ISBN 978-5-0060-7566-5

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

ИСТОРИИ, РАССКАЗАННЫЕ ДОКТОРОМ ДОРНОМ

Издатель счел необходимым сообщить возможному читателю некоторые факты о предлагаемой его вниманию рукописи. Некоторое время тому назад по электронной почте мы получили несколько разрозненных файлов от ранее неизвестного нам адресата врача Девиантова А. П. Последний в сопроводительном письме выражает надежду, что известный широкой аудитории наш интерес к необычным судьбам литературных текстов, позволит опубликовать присланную рукопись. Обстоятельства появления «Историй», описанные в завершающем рассказы пояснении господина Девиантова А. П., показались нам действительно необычайными, и пользуясь тем, что адресат не связывал Издателя никакими обязательствами, мы поспешили представить вниманию читателей этот сборник. В заключении Издатель сообщает, что датировка рассказов показалась нам странной, но мы тем не менее взяли на себя смелость сохранить её в авторской редакции.

Сочельник

С некоторых пор полюбил дежурить в больнице в ночь на Новый год.

Иллюзия того, что эту невидимую финишную ленточку рвешь сам, а не в толпе и суете праздничного стола.

А может, чувствую себя нужным только в эту ночь, когда все от выпитого считают себя неуязвимыми и традиционно ожидают чуда, дразнят судьбу и слепо рискуют? Хотя, какое чудо может быть в нашем захолустье? Какая судьба?

А может нравится, сдав дежурство (сомнамбулически веселый сменщик, натянув халат, заваливается на диван), идти по пустым и стылым улицам, разглядывая еще тлеющие следы народного гуляния. Никого. Ни музыки, ни смеха. Скрип промерзших деревьев и сухой, дробный шелест ветвей над головой. И веришь, что светлое, с тусклым, спрятавшимся за домами, солнцем утро, и есть Новый год. Чистый лист.

январь 2008

Знак леса

Прошлым вечером позвонил коллега, Михаил Львович. Звал помочь оперировать. Пожилой рабочий с соседней лесопильни промучился болями в животе более суток и, когда его привезли к нам в приемный покой, был уже совсем плох.

Михаил Львович, врач опытный. Наблюдать, как превосходно он оперирует, настоящее удовольствие для профессионала. Прошло лишь полчаса, как была обнажена брюшная полость, а капсула поджелудочной железы была рассечена несколькими разрезами, и налажен дренаж. Еще минута – другая, и больного сняли с операционного стола.

Но мастерство врача не всегда определяет исход лечения. Вот и в ту ночь, судьба бедняги, лежащего в центре белой ярко освещенной палаты, решалась явно не на Земле. Я внутренне молился, чтобы намерение перелить жидкость, которая вливалась в него литрами, было в согласии с представлениями Всевышнего о спасении несчастного.

Сбросив перчатки и освободившись от фартуков, мы с моим коллегой устроились неподалеку от кровати, чтобы наблюдать за состоянием оперированного.

– Судьба иногда делает любопытный поворот, – заметил Михаил Львович, – было время, я тратил много сил и душевной энергии на возрождение нашего леса.

Я был несколько озадачен: Михаил Львович, человек замкнутый, никогда до этого не ведший откровенных бесед. Леса и вправду богатейшие окружали раньше наш городок. Мой собеседник продолжал:

– Признаюсь честно, я всегда тяготился нашей профессией. Помните, в начале девяностых я даже оставил практику и занялся любимым делом?

Он подошел к пациенту. Присел, помял между пальцами пластик свисающей дренажной трубки, осмотрел оценивающе скопившуюся в стеклянной банке жидкость.

– В то время казалось, что я могу сберечь березовые и дубовые рощи, вернуть птиц и животных в леса, наполнить реки и разбудить в людях чувство благодарности матушке-природе.

Он снова устроился на круглом металлическом табурете.

– Я вложил свои скромные средства в это дело. Тогдашний лесник горячо откликнулся на мое предложение. Было прекрасно! Высадили несколько просек, очистили глухую безымянную, лесную речушку. Мы чертовски уставали! До обморока! Но именно тогда ко мне пришел душевный покой и радость.

Он улыбнулся своим воспоминаниям и продолжил:

– Потом лес стали растаскивать, вырубать гектарами. Лесник первым смекнул об опасности. Но я уговорил его остаться.

Михаил Львович замолчал. Мой товарищ был печален, и я только догадывался, коль грустны были его мысли.

– Во время операции вы посетовали, что нам мешали обширные спайки в брюшной полости. Помните?

Я кивнул, подивившись странному переходу от воспоминаний к хирургическим перипетиям, и заметил:

– Боюсь, как бы они не стали причиной осложнений.

Он тоже закивал и продолжил:

– У меня сожгли квартиру, а лесник получил заряд картечи в живот. Это было лет… десять назад. Меня с ожогами увезли в область, а он здесь едва Богу душу не отдал! Какой-то мальчишка, стажер сумел его прооперировать и тем самым спас ему жизнь. Честь и хвала! А вот сегодня довелось и мне руку приложить!

Михаил Львович прошелся по палате. В белой, застиранной хирургической паре, высокий и худой он был похож на птицу. Не припомню только на какую.

Лесник умер через два часа. Михаил Львович, постояв над ним, ушел в ординаторскую. Там он налил себе стакан коньяку и молча выпил. Потом налил еще, стекленея глазами, выпил и остался сидеть неподвижно.

Я написал эпикриз и отправил тело на ледник. Потом осмотрел женщину с затянувшимся приступом стенокардии и назначил ей морфию. В приемном покое зашил резаную рану и вернулся в ординаторскую. Я нашел Михаила Львовича в туалетной комнате: его тяжело рвало. Уложив его на диван, я дал горячего сладкого чаю и укутал одеялом.

октябрь 1897

Рубеж

Странно устроена наша мыслительная деятельность. В особенности то, что принято называть внутренним монологом: сразу несколько тем, параллельных или прерывающихся увлекают нас и будоражат воображение. Мысленные образы и логические заключения переплетаются, но не смешиваются, бегут, обгоняя друг друга, и существуют сами по себе и благополучно уживаются в одно и тоже время, в один и тот же миг в одной голове. В такой вот, как курчавая голова моего возницы, степенного, немолодого, уже за тридцать, мужичка. Он разговаривал большей частью прибаутками, вроде «аптека не прибавит века» или «расходы подытожить – душу растревожить» и при этом покрикивал на пегую свою кобылку, чтобы та бежала ровнее и не вывернула бы ненароком наши санки из заледенелой колеи и не обрушила в снежные наметы поверх устоявшихся твердых сугробов. Успевал он при этом напевать тихим приятным баритоном незатейливый извозчичий плач.

От станции до местной больницы путь оказался короток, и вот я, уже переодевшись, помыв и обработав руки, вхожу в операционную залу.

В центре, в ворохе простыней лежит кто-то. Ни лица, ни тела не видно. Я лишь знаю, что женщине 26 лет, поденщица из городка, имеющая четырех детей. И вот, пятый может свести ее в могилу, родившись так, что пришлось местным эскулапу и акушерке перелить уже не один литр крови, поскольку кровь хоть и «не водица», а все ж вытекала из несчастной и вытекала.

Участие в тянувшейся уже не первый час операции не сулило мне ничего хорошего. Нарушенная топография брюшной полости, нарушенный внутренний баланс жизненных сил, удерживающих бесконечной сложности элементы и жидкости в едином целом.

В тазу среди грязных тампонов лежала бесформенным комом увядшая мышца, пристанище эмбрионов, а на ее месте в брюшной полости – множество сочащихся красной влагой точек. И где-то там затаился прохудившийся сосуд.

Все же, каким уязвимым сделал Господь человека! Врачуя плоть, спасая телесную оболочку, касаемся ли мы воли Создателя?

Я погрузил правую руку в рану. Стальные зеркала, как ни старались уставшие мои коллеги помочь, не могли мне открыть необходимый обзор, и я действовал «вслепую». По еле уловимой мягкой пульсации определил крупный сосуд…

Прошлым месяцем навестил я старинный храм, что стоит верстах в тридцати от города среди заснеженной равнины вдали от наших лесов. На восстановлении купольной росписи трудился мой давнишний товарищ, реставратор А. Мне, человеку верующему, но не религиозному, доставляло удовольствие, приезжая в храм, наблюдать, как из-под строительных наслоений, открывалась лазурь устремленного ввысь небосвода. Роспись удивительным образом раздвигала и преодолевала материальную оболочку купола.

– Друг мой, – обращался ко мне А., – вы знаете, что общего в нашем с вами труде? Вот взгляните, – демонстрировал он мне мною же подаренный скальпель, которым А. сантиметр за сантиметром снимал с фресок позднейшие наслоения, – у нас с вами схожий инструмент. Но главное, – он проворно спустился с «лесов», – у нас с вами схожая задача. Преодолеть хаос и распад и выявить меркнущий образ!

Он наблюдал за мной, щуря хитрые голубые глаза и пряча улыбку в седеющей бороде.

Я помню, подивился такому сравнению, но теперь мысль эта поразила меня верностью и ясностью понимания сути вещей. «Преодолеть хаос и выявить меркнущий образ!»

Хаос, хаос… действительно хаос, который невозможно охватить ни глазами, ни воображением. Фрагменты информации, струящейся через кончики моих пальцев, складываю в нечто еще не целое, лишь приобретающее очертание целого. Аорта, подвздошные ветви, мыс крестца и обрывающаяся книзу яма малого таза… Разрозненные элементы, однажды созданные в скрытой для нас взаимосвязи и гармонии. И мы пытаемся, нет, не воссоздать, но приблизиться к великому замыслу. Но как мы рискуем! Одно неуклюжее движение, неверный взгляд, и хаос поглотит тело, и «меркнущий образ», душа, «дыхание Бога», покинет ненадежный кров. И – нет человека. «Распад и хаос, хаос и распад»…

Мой товарищ продолжил свои рассуждения:

– Когда-то живописец, трудившийся над росписью купола, сделал последний удар кистью, и в этот момент образ, живший до этого только в его воображении, воплотился из небытия и зажил своей жизнью.

Приятель мой помолчал, перебирая на столе инструменты.

– Что нам мешает жить от рождения тем светлым, чем одарил нас Создатель? Посмотрите, мой друг, – он показал наверх, там, где центральная часть купола была темна, и тени от неровностей искажали перспективу, делая свод плоским.

– Там, под несколькими слоями краски и штукатурки образ стал хрупким и уязвимым… местами утрачен… навсегда…

Неожиданно мимо пальцев и набухшей марли выстрелила алая струя, с легким шлепающим звуком ударила меня в грудь и расплылась на халате неровным пятном. Пальцы, опережая мысль, мгновенно прижали верткую змею сосуда. Другою рукою я проник к месту, где аорта распадается надвое и, скользнув по правой ветви, дошел до следующей развилки. Задача состояла в том, чтобы, пережав сосуд, остановить кровотечение. Однако был риск: приходилось делать это «вслепую», на ощупь, и надеяться, что в нарушенной топографии органов я не надорву уязвимые, тонкие стенки кровеносных сосудов…

«Зачем вы, девушки, красивых любите?» – циники и весельчаки студиозусы-медики переделали мелодраматическую песенку на свой лад.

 
Вас ждут впоследствии одни страдания,
Вовек не выплакать девичьих слез!
У вас плаценты будет предлежание,
Отит, мастит, нефрит и токсикоз.
 

Мы распевали ее за хмельным застольем – самонадеянные и наглые, еще не ведая ни о будущих потерях, ни о ждущих нас сомнениях и разочарованиях.

Зачем вы, девушки, красивых любите? Затем… чтобы в операционных лежать и истекать кровью. Почему в песню не вставили еще и ДВС синдром? Наверное, потому что не рифмуется, потому что «диссеминированное внутрисосудистое свертывание» не рифмуется со словом «страдания». Кровь просто не останавливается, а вытекает по каплям, литрами… а ее всего-то, литра четыре в этом маленьком тельце

Я отошел от стола и присел на табурет. Сосуд перевязан, живот зашит. Сбоку, из надреза на животе выведена и спускается вниз под стол трубка-дренаж. Красная влага, словно конденсат, незаметно собирается на прозрачных стенках пластика, набухает каплей на конце трубки и срывается вниз. Сколько их? Двадцать капель в минуту… или девятнадцать? От количества зависит, как быстро умрет лежащая на столе женщина. Только от меня уже ничего не зависит. Человеку не дано знать день своей смерти, и это еще одно доказательство существования Бога… Двадцать семь капель,…что там сейчас происходит, кто знает об исходе? Кто определяет исход?.. двадцать шесть капель… или двадцать семь? Зачем вы, девушки? … Кровь уже нельзя переливать, только плазму и только по чуть-чуть… если «по чуть-чуть», то может и вовсе не нужно? Двадцать шесть…

В такие минуты, минуты бессилия и безысходности меня посещала мысль о существовании рубежей человеческой жизни, граней, изломов его существа, когда обнажается присутствие «человека-бога и человека-зверя», духовного и телесного. Рубежей, перед которыми бессильны любые ухищрения человеческой мысли, где тайной скрыт механизм выздоровления или смерти.

Двадцать пять капель …нет, показалось,…акушерка радостно блеснула глазами… двадцать капель, двадцать!…за окном уже ночь и фонарь, как яичный желток, на черной сковороде неба… пятнадцать капель… ну, все! Пойду переодеваться… десять…

На обратном пути подвыпивший возница вывернул санки из наезженной колеи, и я мгновенно оказался в сугробе, зарывшись лицом в невесомый и пушистый снег.

декабрь 1901

Святочная безделица

В один из святочных дней я был приглашен на обед в дом к ***, известному терапевту, умнице и отличному товарищу. Все происходило очень традиционно: праздничный стол, незамысловатые розыгрыши, хмельные беседы. В начале застолья живо обсуждались случаи из практики, к середине и ближе к завершению обеда под сердитые взгляды экономки – темы общего свойства, почти философические.

– Вот вы думаете, – обратился ко мне Иван Романович, – если у господина студента было бы достаточно средств к существованию, если бы его матушка не написала ему жалостливого и одновременно провоцирующего письма, господин студент не убил бы старуху– процентщицу? – и он сощурил глаз, не столько от ехидства, сколько от выпитой водки.

– Неужели вы думаете, что он изменился бы и стал благонамеренным буржуа? Смею вас уверить, друг мой, что ничего, ровным счетом ничего бы не изменилось! Потому что господином студентом двигали не обстоятельства, а его внутренний императив! Если угодно, врожденный мотив – властвовать! Преломившись чудовищным образом в его мозгу, мотив этот превратился в невероятное созерцание божьего света и человеков! Другими словами, каким он видел мир, так сообразно этому и вершил поступки свои! Даже «добрый Наполеон» – это власть! Власть делать добро и власть убивать, – все одного свойства! Уж коли, определено мотивом этим стяжать власть, то хорошего не жди! Так и будет индивидуум действовать от рождения и до конца дней! И раскаяние его – лишь продолжение этого стяжательства!…

– Позвольте, позвольте, … – вскричал я в возбуждении, пытаясь возразить, – что ж, если вас на прошлом дежурстве обнаружили в шкафу, так теперь ваш императив будет вас в шкаф все время заталкивать или, что хуже, в шифоньер? А воля личности, ее осознанный выбор?

В это время распахнулась дверь, и вошла женщина, несомненно, красивая. Красивая своей статной фигурой, поворотом головы и необычайной выразительности глазами. Волосы, убранные наверх, открывали восхитительную шею и мягкий овал лица. На ней была легкая шубка и наброшенный на плечи цветастый народный платок.

– Дружочек, – поднялся ей навстречу хозяин дома, – позволь рекомендовать тебе Евгения Сергеевича, мой друг и коллега, – и, повернувшись ко мне, – моя жена, Елена Андреевна.

Мы раскланялись. Елена Андреевна доброжелательно и с улыбкой, я же, смутившись ее обаяния, несколько принужденно. Тут же не мешкая, Иван Романович просил меня сопровождать Елену Андреевну на прогулке, поскольку сам, чувствуя недомогание, «чертов ревматизм!», оставался дома.

Мы шли по Проезжей улице. Мимо проносились хохочущие и разряженные парни и девицы, сияло солнце в синеве неба, чуть подтаявший снег пах арбузом, и я ощущал неожиданное волнение от близости красивой женщины, державшей меня за руку.

– Ах, оставьте, Евгений Сергеевич, – прервала Елена Андреевна мою неуклюжую попытку сказать комплимент, – вы умный, порядочный, искренний человек. Мы замечательно гуляем! Что ж вам еще нужно? Неужели мелкий пошленький флирт? – она дружески положила свою ладонь, одетую в вязанную зеленую рукавичку с белыми игольчатыми оленями, на мой рукав.

– Не обижайтесь, – она с удовольствием вдохнула морозный воздух, – я давно так не гуляла. После смерти моего первого мужа, да, не удивляйтесь, я уже была замужем, я редко так отдыхаю душой.

Она помолчала.

– Я вышла замуж, едва закончив консерваторию. Муж мой был много старше, известный литератор, профессор. Быть рядом с ним, служить ему и великому делу русской словесности я почитала за высшее счастье для себя. Я оставила музыку, перестала концертировать… Вы не поверите, Евгений Сергеевич, но я была счастлива!

Она задумалась, вспоминая.

– Александр Владимирович был болен и последние несколько лет практически не покидал постели. Я была ему всем: и сиделкой, и товарищем, и слушателем, и критиком. Последние его статьи я фактически дописывала сама.

Мы шли не спеша. Я сочувственно молчал. Историю ее второго замужества я знал от Ивана Романовича. Известный терапевт, уже немолодой, но энергичный он познакомился с ней в столице на концерте филармонического оркестра. Очаровательная, жизнерадостная «она покорила мое одинокое сердце!» растроганно рассказывал мне Иван Романович.

– Я уехала из столицы, было тяжело, – Елена Андреевна вздохнула, – но, видно, у меня судьба такая – быть рядом с людьми замечательными, неординарными. Иван Романович так нуждается в моей поддержке, советах. Его болезнь… это испытание для нас обоих, но мы его преодолеем! – она лучисто улыбнулась.

Неожиданно в толпе мелькнуло знакомое лицо – «Михаил Львович!». Он подошел. «Вы не знакомы?» – «Нет, но безмерно рад возможности…» Странная улыбка Елены Андреевны, когда он представился.

Прогулка, уже втроем, продолжилась, но я заметил, как мой товарищ изредка бросает на мою спутницу восхищенные взгляды. К своему удивлению, я вынужден был признать, что мне это было досадно.

Мы воротились в дом. Ивана Романовича нигде не было.

– Вероятно, отдыхает, – проговорила негромко Елена Андреевна, сбрасывая шубку мне на руки, и приложила палец к губам. Она пригласила нас с Михаилом Львовичем пройти в гостиную, сама же ушла переодеться к ужину, рассеянно, как мне показалось, взглянув на моего товарища. От этого взгляда тот вдруг заулыбался и энергичным шагом прошел в гостиную. Задержавшись в прихожей, я осторожно отвернул полу пальто и достал маленький букет оранжерейных цветов, незаметно купленных во время прогулки. Я притворил дверь гостиной. Кровь застучала у меня в голове – ведь нехорошо! Жена моего старшего товарища! Но это лишь безобидный знак восхищения, – уговаривал я себя, – никто не узнает о том, почему бешено колотится мое сердце! Я перевел дыхание и направился к двери, за которой скрылась Елена, сжав хрупкий букетик в руке.

И в это время странное чувство заставило меня остановиться. Внезапно мне показалось, что такое уже случалось. Со мной или с кем-то другим, но определенно я видел или читал об этом. Мужчина входит с букетом. Боже мой, я ли это? Я представил себя, как вхожу в эту дверь и застаю Михаила Львовича, держащего в объятьях Елену…

Я провел ладонью по лицу. Потом отошел от двери и поискал глазами, куда положить букет. Бросив его на подоконник, я развернулся и толкнул дверь гостиной.

Елена и Михаил Львович отпрянули друг от друга, разжав объятия. Я в замешательстве остановился в дверях. Странный шум раздался со стороны громоздкого шкафа, возвышавшегося в углу гостиной. Звук внезапно оборвался, одна из створок шкафа распахнулась, и оттуда буквально вывалился почтенный Иван Романович. Пригладив всклокоченные волосы и одернув домашнюю бархатную куртку, он обратился ко мне и Михаилу Львовичу:

– Господа, не откажитесь отужинать с нами!

Этим же вечером, забравшись в глубокое, «английское» кресло с крыльями, и вытянув ноги поближе к изразцам жаркой печи, я листал книгу некоего доктора Генри Мюррея «Explorations in Personality», написанную лет через пятьдесят. Листал и задавался вопросом, какой же механизм скрывается за навязчивостью поступков Ивана Романовича, самоотверженным упорством красавицы Елены? Ответ мне не давался и, в конце концов, я прибег к древнейшему в нашей профессии способу поиска ответа. И остался этим способом вполне доволен. В тот вечер это был арманьяк.

* * *

Горела лампа под зеленым абажуром, стыл чай, маятник настенных часов мерно отмахивал время субботнего вечера. На столе лежала книга.

Внутренний мотив… обратимся к доктору McLellend. «Мотив – бессознательное желание, потребность добиться какой-то цели… и не столько цели, сколько СОСТОЯНИЯ достижения цели». Выделим здесь «бессознательное» и «состояние». Поищем примеры, которые помогут нам понять мысль доктора. Пример первый.

Человеку мало быть с кем-то знакомым, быть в постоянном общении с людьми и окружать себя взаимоотношениями. Ему важно состояние комфортности этих отношений. Случись недомолвка, разлад с кем-то из них, и человек ночами не спит, мается, мучается до тех пор, пока не восстановит прежних отношений. Пока не восстановит внутренний комфорт, прежнее СОСТОЯНИЕ.

Пример второй. Некто, имярек тратит время, усилия, деньги на подготовку восхождения на Эльбрус, рискуя, преодолевая опасности, и достигает вершины. В момент, когда он, стоя выше облаков, обозревает горы, дальние долины и, ему кажется, планету всю, для него важно это состояние. Оно притягательнее всех материальных благ мира!

Пример третий. Пренебрегая дарами цивилизации, человек проводит свою жизнь среди трущоб, болезней, нищеты с одним лишь стремлением, помогать страждущим, неся им просвещение, исцеляя их от болезней тела и духа, борясь с социальными язвами и взывая к милосердию Создателя!

Каждый из этих трех влеком к цели мощным внутренним импульсом. Этот внутренний императив определяет их мысли, их оценку окружающего и происходящих событий и, наконец, определяет их поведение!

Я захлопнул книжечку, на титульном листе которой было напечатано «Комментарии к теории Дэвида МакЛеланда о трех социальных мотивах под редакцией приват-доцента Б. Х. Виаристова», и задумался. Выходит, нечто бессознательное и определяет наши поступки. Поступки, как следствие нашего мотива? Любопытно… Вот если, к примеру, Елена Андреевна в той прошлой истории, в загородном доме дяди Вани, была замужем за Серебряковым, а потом влюбилась в Астрова, то, что же ею двигало? Любовь, влюбленность, внезапный импульс или некий коварный императив, сидящий в ней, как и в каждом из нас? Насколько нелепо ее поведение в святочный день, и отчего она по смерти мужа вышла замуж не за Астрова, а вновь за старика? Любопытно! Надо бы разобраться. Я продолжил чтение.

«И дал Господь первому мотиву имя „Affiliation“ (Всевышний творил в тот день язык британцев, подбирая пропорции германского и французского, смешивая с кельтским). Взглянул на него и порадовался имени его и велел племенам людей, что на севере, быть от сего дня…»

Смутившись прочитанным, я, немало удивившись, взглянул на книжку, что держал в руках. Обложка была оклеена плотной бумагой с муаровым, коричневым рисунком. Однако ж, названия книги я не увидел, и лишь приглядевшись, сумел прочесть на потрепанном матерчатом корешке издания осыпавшееся и потускневшее золотое тиснение – «Заветные ветхи. Сборник ненайденных апокрифов в переложении для детей младшего школьного возраста». Я продолжил чтение.

«Взглянул на него и порадовался имени его и велел одним племенам людей, что на севере, расселятся по всей земле и от сего дня возжелать и стремления свои и поступки свои подчинять единственно дружеским и сердцу теплым отношениям с другими. И не засыпать и не просыпаться без побуждения к радости жизни среди людей, к стремлению принадлежать к кругу избранных соплеменников или касте странствующих паломников или какой ещё отмеченной помыслом божьим и почитаемой соплеменниками…»

В этом месте бумага, желтая от времени, была покрыта словно старческим «nevus» коричневым пятном. Чуть ниже буквы вновь появлялись, но уже с середины абзаца: «…и увидел ОН, что это хорошо. И дал Он имя третьему мотиву „Power“ и сказал племенам, что жили на западе…»

Я поднялся и в волнении стал ходить по кабинету. Елена Андреевна, Елена Андреевна. Неспроста она дважды выходит замуж за стариков, неспроста! Но что общего между ними кроме возраста?

– …я увлеклась им как учеными и известным человеком. Любовь… мне казалось тогда, что она настоящая, – это она о Серебрякове.

– …у меня судьба такая – быть рядом с людьми замечательными, неординарными, – рассказывала она о замужестве с Иваном Романовичем.

И тот и другой – люди известные, имеющие заметное положение в обществе, а в профессиональной среде и определенную популярность, почти славу. Так-так… Стремление к «известности», славе мужа и есть внутренний императив Елены Андреевны? Но зачем? Затем, чтоб стать причастной к этой известности и славе. Быть ПРИЧАСТНОЙ!..О себе-то она говорит как о фигуре «эпизодической», и понятно ее стремление компенсировать свою заурядность …Да-да! История с Астровым свидетельствует то же! В разговоре с Соней она выделяет в Астрове, как привлекательные, исключительно черты таланта:

– Милая моя, пойми, это талант!…Такие люди редки, их нужно любить…

Её отношения с Астровым могут быть чем угодно, но только не изменой своему внутреннему императиву, быть ПРИЧАСТНОЙ! Причастной к незаурядности, таланту, известности!

Я улыбнулся и подмигнул своему отражению в окне. Быть причастной… этот американец непременно узрел бы в Елене Андреевне мотив «Affiliation». Любопытно.

Горела лампа под зеленым абажуром, стыл чай, чуть торопясь, протенькали часы в полумраке. На столе в круге света лежала раскрытая книга. Я не удивился, увидев, что с книгой произошла очередная метаморфоза. На это раз это оказался неизвестный мне роман «Бессмертие» в мягкой цветной обложке. В полной уверенности, что книга вновь несет что-то удивительное, я наугад открыл страницу. С первой же строки увлекшись, я не заметил, что читаю стоя. Вернувшись в кресло, я дочитал любопытную и, в какой-то мере поучительную историю отношений Гёте и Беттины Брентано. Потом, сняв очки, в задумчивости пощелкал выключателем лампы. Да, снова книга вела меня по пути понимания скрытого для привычного взгляда. Рассказанная история странным образом подтверждала слова МакЛеланда и догадку об Елене Андреевне. «То была не любовь… то было бессмертие».

А что, если «примерить этот же кафтан» на запальчивую реплику Ивана Романовича? Что он там говорил про Родиона Раскольникова?

9 января 1900