Текст книги "Истории, рассказанные доктором Дорном. И другие рассказы"

– Идите поспите, а я посижу.

Елена покачала головой:

– Вы же ничего не умеете. Нет, я уж сама.

Евгений помолчал, склонившись над ней в неудобной позе, и снова прошептал:

– И все же я тут посижу, – и присел рядом.

Елена какое-то время незряче смотрела на вторую страницу, потом, почему-то стесняясь своего чтения, украдкой закрыла книжечку и воровато пихнула ее под свое кресло.

Молчали минут десять. Сидели рядом и молчали.

– Евгений Андреевич, – негромко обратилась Елена, – можно Вас спросить?

– Если не будете спрашивать почему у меня штаны мятые, то – валяйте, – тоже шепотом ответил Евгений.

– Дюрер. Он кто был, немец?

– Немец. Альбрехт Дюрер из Нюрнберга. Жил в XV веке.

– Я никогда не могла понять, почему те или иные старинные вещи стоят так дорого?

– По разным причинам: престиж, мода, патриотизм, вложение денег. Вот Дюрер, например. Я думаю, есть несколько факторов, которые определяют его стоимость. Одни повышают, другие – снижают… Одно имя стоит огромных денег. Имя, сейчас бы сказали «брэнд», – гарантия сохранения вложенных денег. Платят за имя. Платят за тайну. Вы видели его работы? Нет? Ну и ладно… Дюрер был замечательным рисовальщиком и живописцем, гравером. Это знаете, когда рисунок переносят на доску, а потом делают оттиск – гравюру. Ну, конечно знаете…

– Тайна? Вы сказали тайна? Тайна искусства, да?

– Ну, конечно, искусство тоже… Но с Дюрером другая история, настоящая тайна. Когда он еще не был знаменитым, только-только стал получать заказы на самостоятельные работы, ему заказали иллюстрации к книге. Он сделал, как предполагают, не менее 30—40 рисунков, а всего было более 70: обычно такую работу заказывали сразу нескольким художникам. Сохранилось множество оттисков иллюстраций, даже несколько деревянных досок. Но большинство досок пропало. Тайна в том, что ни на одной из сохранившихся досок нет пометок, что они выполнены именно Дюрером. Возможно исчезнувшие доски хранят его клеймо, а может нет. Книга эта так потом и не была напечатана. До сих пор нет прямых свидетельств, что Дюрер участвовал в иллюстрировании той книги. Только догадки – тайна…

Он замолчал.

– Название книги – «Комедии» Теренция?»

– Верно, вот и вы об этом читали.

Потом он наклонился к Елене:

– Почему вы спросили про Дюрера?

– Другими словами, Евгений Андреевич, этот вот Дюрер стоит дорого?

– Дорого, дорого, – он снисходительно поглядел на сиделку – что у вас за интерес такой? Вы что, Дрезденскую галерею собираетесь ограбить, или вы «Всадников апокалипсиса» на чердаке отыскали?

– Нет, ничего я такого не отыскала, но я думаю вам не лишне будет знать, почему вас позвали сюда, Евгений Андреевич.

– Любопытно, – Евгений откинулся на спинку стула, благодушие его испарилось, – знаете, Елена, у меня к вам предложение. Давайте-ка мы избавимся от этого «Евгений Андреевич, Евгений Андреевич». Евгений, Женя, – вполне удобно для обихода и для моих седин не оскорбительно.

– Но ведь это не справедливо! Ей деньги, дом, квартира, а вам – ничего! И, между прочим, этот Дюрер, который стоит немалых, как вы, Женя, сказали денег, тоже достанется ей! Хотя Андрей Никитич только вам пообещал сказать, где запрятана какая -то его доска!

Евгений задумался.

– Ах, Андрей Никитич решил со мною поделиться своей тайной?.. Со мной? С чего бы это?.. У них с Анной какие-то свои игры, а я тут причем? Впрочем, что я принца датского из себя строю? Знаете, Лена, я ведь такой расподлец! Я ведь не из-за отца приехал. Не из-за него…

– Если уж вы такой расподлец, Женя, так не отдавайте Дюрера! – Елена грозно и решительно смотрела на Евгения.

Тот не нашелся, что ответить и только удивленно посмотрел на Елену.

– Лена, а вам-то что с этого?

Та все так же грозно смотрела на него, потом растерянность появилась на ее разрумянившемся лице:

– Так вы… вон всю жизнь мыкаетесь один, без близких… а с этим у вас хоть деньги будут.

Она опустила голову, пряча глаза.

– Э-э – протянул тихо Женя, разглядывая на склонившейся голове розовую полоску пробора в тяжелых темно-русых волосах, – да мы с вами одного поля ягоды.

Эпизод 11

День прошел вяло и сонно. После беспокойной ночи Евгений засыпал, стоило ему только присесть где-нибудь. Неутомимая Елена кормила, находящегося в беспамятстве Андрея Никитича через поильник, перестилала и меняла белье под ним. Евгений пытался хоть как-то быть полезным, но был отослан в магазин за продуктами. Он с облегчением и благодарностью отправился по тенистым и пустым улицам поселка.

По дороге он глазел по сторонам на торчащие из-за заборов мансарды и крыши домов, прислушивался к шуму сосен над головой и думал, о том, что вечерами здесь невероятно скучно и одиноко. Он подумал об Елене, каково ей здесь одной? Потом вспомнил, что сутки не звонил Нике. Его охватило нервное, почти болезненное беспокойство, он заторопился, и разом исчезла сонная тишина вокруг и неспешное плавание высоких облаков вверху над головой.

Свалив пакеты с провизией на кухне, он отправился на поиски телефона. Не найдя его, он раздраженно поинтересовался у Елены, «есть ли, черт возьми, телефон в этом доме?» Оказалось, что есть и, что аппарат находится аккурат у кровати больного.

Он попросил Елену выйти из комнаты и перевел дыхание.

Отец лежал умытый и выбритый. Что-то происходило в его сознании, потому что лицо Андрея Никитича двигалось: то брови соберутся грозно, то через минуту разгладятся, то губы неслышно зашелестят какими-то словами, то глаза, приоткрытые до половины, вдруг начнут блуждать по сторонам.

Присев у кровати на пол, Евгений покрутил диск телефона, набирая заветный номер. С гулко бьющимся сердцем он слушал протяжные гудки на том конце провода. Насчитав десять гудков, он нажал на рычаг.

– Бросьте эту игру, товарищ, – неожиданно над его ухом заговорил отец. Голос был хоть и негромкий, но глубокий и с до боли знакомыми баритональными переливами, с детства знакомой теплой интонацией. Евгений невольно отстранился и привстал, заглядывая отцу в лицо. Тот по-прежнему спокойно лежал, глаза были прикрыты и только голос, словно сам по себе, жил в тишине комнаты.

– Я вообще не понимаю, зачем вам это нужно? Нет, отчего же… Почему вы думаете, я не разделяю человеческие ценности? Вот именно!.. Не нужно, товарищ, ломиться в открытую дверь! Если бы вы не были так агрессивно настроены против нас, то могли бы прочесть в документах последнего Пленума очень близкие вам по духу слова… Это вы напрасно говорите, что я пытаюсь завербовать вас. Да я уверен, что вы так и не думаете! Просто вы не находите аргументов и пытаетесь, очень эмоционально пытаетесь отстоять свою точку зрения. Это, уж извините, прямо ребячество какое-то…

Внезапно зазвонил телефон. Евгений в недоумении снял трубку.

– Алло? – настороженно спросил он неведомого звонившего.

– Простите, – услышал он голос Ники, и сердце, сорвавшись с привязи, захлестнуло его голову кровавой пульсирующей волной, – на моем определите высветился ваш номер, но он мне незнаком. Вы, вероятно, ошиблись, позвонив мне?

– Ника, это я, – не слушающимся голосом сказал Евгений, – это я звонил. Я в Истрице у отца, поэтому

номер тебе незнаком.

– Здравствуй, Женя, – голос ее потеплел, – ты правильно сделал, что поехал к отцу. Ну, как он?

В это время Андрей Никитич довольно явственно хохотнул:

– Ну зачем же так все упрощать? Любовь, это, знаете ли, материя непростая…

– Ты не один? – голос отца заглушал Нику, и Евгений попытался отползти подальше от кровати, но шнур проклятого телефона был короток и не отпускал. – Женя, я тебя не слышу. Как отец?

– Ника, я здесь, – Евгений изловчился, повернулся спиной к кровати и загородил ладонью телефонную трубку, – отец плох. Это он говорит, я не могу далеко отойти от него… – тут его охватил страх, что она положит трубку, – Ника, пожалуйста, не клади трубку, давай поговорим. Мне нужно слышать твой голос. Я без него просто больной.

– Хорошо, Женя, хорошо, давай поговорим. Как ты себя чувствуешь?

– Сейчас, когда я тебя слышу, намного лучше! У тебя голос просто целебный! Такие теплые интонации! Ты так мягко произносишь «Женя» словно это главное слово в твоей жизни!

– Вас не затруднит отодвинуться, я буду сейчас блевать, – отец беспокойно заворочался совсем рядом за спиной у Евгения.

– Ника, – тот буквально впился в трубку, – Ника, я совсем болен. Я болен тобой! Ну почему, почему? Почему я не могу быть с тобой? Чем я так плох, что ты не хочешь быть со мной?!

– А вот хрена вам, сволочи заокеанские! – Андрей Никитич дернулся, попытавшись сопроводить свои слова соответствующим жестом, – мы, так сказать, и своим умом проживем!..

– Женя, послушай, – голос Ники сразу стал усталым и глухим, – я тебя очень, прошу не надо все начинать снова и снова. Мне давно надо было самой все прекратить и не мучить тебя…

– Ника, не надо, – затрясся как в лихорадке Евгений, – я тебя прошу, ради Бога, не надо! Я буду молчать, ни слова больше об этом, только не бросай меня! Бог ты мой, как унизительно! Как нищий на паперти! За что, Ника? За что, Господи?

– Товарищи, – голос старика стал проникновенным, – постоянной заботой партии и правительство было и остается повышение благосостояния трудящихся. Быстрыми темпами развивается жилищное строительство…

– Женя, – голос Ники звучал обреченно и отчаянно, – у меня сердце разрывается от того, как ты страдаешь. И виню в этом только себя, только себя!.. Ты хороший, добрый, славный, но… не в тебе дело. Понимаешь, есть определенные обстоятельства, и я, ну понимаешь, не могу. И ты тут не при чем. Женя, прости меня, прости!

– Ника, -у него пересохло в горле, – Ника, послушай. Только выслушай, пожалуйста. Ника ты выйдешь за меня замуж, если у меня будет квартира? Хорошая, ты не беспокойся, очень хорошая: светлая, большая, прямо в центре у Никитских ворот. Представляешь, ты – в лучах солнца! Москва за окном! Квартира…

– Квартира-квартира-квартира-квартира, – забормотал старик, – квартира – кумира– рапира – сатира – мортира– сортира —эолова лира…

– Женя, ну что ты… – голос Ники дрогнул, – ты никогда об этом не говорил. Это так внезапно… Я для тебя…

– Для меня – для тебя – не стало, – снова глухо забубнил старик, – пустыре-гербом-возвеличить-космос-увы– заменить-остается-диск-сеансе-эхом-ночи… – его голос затихал, утопая в бессвязном бормотании.

– Ника, Ника! – заполошно зачастил Евгений в погасшую молчанием трубку, -я люблю тебя!

Телефон отключился. И потом снова и уже бесполезно:

– Люблю…

Над самым его ухом гулко и протяжно заурчало в животе у больного. Евгений так и сидел на полу у его кровати, едва касаясь плечом матраса. Он положил трубку на рычаг, потом развернулся к постели отца:

– Андрей Никитич, папа, – позвал он его, – где Дюрер?

Эпизод 12

С того дня сын подолгу просиживал у постели отца и, когда оставался один на один с ним, снова задавал тот же вопрос: «Папа, где Дюрер?» Ответом было молчание.

Несколько раз в эти моменты в проеме двери показывалась Анна, вслушивалась, ждала какое-то время и потом молча уходила. Бред больше не повторялся, и Андрей Никитич лежал в забытьи отстраненно и молча.

Этим вечером Женя сменил Елену и первым делом, наклонившись к уху старика, внятно и раздельно спросил:

– Папа, ты меня слышишь?

Старик лежал с закрытыми глазами, но на вопрос дернул головой и еще больше зажмурил глаза.

– Папа, открой глаза, – то ли попросил, то ли приказал Евгений.

Неожиданно больной, словно услышав, попытался приоткрыть веки: мышцы лица болезненно задрожали, лоб наморщился и брови рывками поползли вверх. В приоткрывшейся щели между веками показались белки и края радужки глаз. Он сделал еще несколько попыток открыть глаза, но дальше мучительного подёргивания век дело не шло.

Евгений, воодушевленный первым результатом, попытался развить успех:

– Папа, подними правую руку.

Отец дернул обеими кистями исхудавших рук, лежащих поверх одеяла.

– Нет, папа, только правую, – подсказал Евгений.

Отец поднял над одеялом правую руку и задержал ее в таком положении. Рука висела в воздухе, периодически подрагивала, мышцы плеча мелко дрожали под складками дряблой кожи.

– Все, все, опусти, -забеспокоился Евгений, – больше не надо.

Старик медленно и рывками опустил руку и, как показалось Евгению, облегченно вздохнул. Лицо его разгладилось, гримаса болезненного напряжения исчезла.

Евгений взял приготовленные влажные гигиенические салфетки и начал протирать лицо больного: носогубную складку, потный лоб, вокруг глаз, выскабливая налипшие на ресницах и в углах глаз сухие мелкие комочки. Он, поворачивая его голову то вправо, то влево, тщательно протер уши и кожу, складками лежащую на шее. Затем, приподняв изголовье, он приложил к пересохшим губам отца поильник и, наклонив поильник так, что струйки влаги потекли по подбородку, на грудь, и на рубашку, стал вливать в рот больного воду. Отец сделал несколько судорожных глотков, потом поперхнулся и, разбрызгивая вокруг себя воду и слюну, закашлялся.

Когда тот успокоился, Евгений вытер ему подбородок, расправил сбившийся ворот рубашки и присел рядом. Он взял его сухую, прохладную кисть, слегка сжал ее и погладил:

– Папа, ты чувствуешь мою руку? – спросил он, как будто пытался пробиться сквозь стену его беспамятства.

Отец кивнул головой и сделал усилие, чтобы сказать – из полуприкрытых губ послышалось хриплое и непонятное бормотание.

– Как ты ее чувствуешь? – снова раздельно и, наклоняясь к отцу, спросил Евгений, – моя рука, она теплая или холодная?

Голос отца оказался тихим и с хрипотцой:

– …родная…

Евгений отшатнулся и, прижавшись спиной к стулу, замер, в растерянности глядя на Андрея Никитича. Придя в себя и расслабив тело, он сидел какое-то время, опустив голову. Потом выпрямился и снова осторожно коснулся руки больного. Рука показалась еще более холодной. Он подумал, что именно через руку, через кончики пальцев вместе с теплом уходят его последние силы. Внезапно больной с протяжным стоном деревянно согнулся пополам и сел в кровати. Широко раскрытые его глаза были пусты и блестели лихорадочным огнем.

Эпизод 13

Больного снова уложили в постель, утихла суета, и прошел испуг от сомнамбулического поведения старика. Тут выяснилось, это Елена успела замерить температуру, что у Андрея Никитича жар. Анна присела на край постели и, глядя на полоску ртути на градуснике, сказала:

– Это – пневмония. Это – конец.

Евгений стоял, прислонившись к оконной раме и прижав лоб к прохладному стеклу.

Елена, сложив полотенце, водрузила его вместе с грелкой со льдом на голову больного.

Все молчали, но каждый думал о том, что будет дальше, после смерти Андрея Никитича.

Первой нарушила молчание Елена:

– По крайней мере, надо позвать врача.

Анна, порывшись в кармане халата, достала мобильный телефон и пару раз нажала кнопку вызова.

Односложно и глухо переговорив с доктором Яновичем, она поднялась с постели больного и тоже подошла к окну.

Каждый из них подумал, что они избегают глядеть в лицо старику. Так бывает, когда входишь в комнату, где лежит покойник. Взгляд блуждает по комнате, по обоям, мертвым фотографиям на стенах, испуганно цепляется за край кровати, кончик туфли лежащего. Нужно сделать усилие, чтобы взглянуть ему в лицо. Взглянуть и увидеть знакомые черты лица. Увидеть и вздохнуть с облегчением, потому что знакомого или родного лица уже нет, есть только отдельные его черты. Родное и живое его лицо осталось где-то там, позади, или где-то рядом, во вчерашнем дне.

Старик тихо и учащенно дышал, и лежал неподвижно.

Эпизод 14

Утром Анна уехала вместе с Яновичем, который объявился самым ранним часом и, осмотрев Андрея Никитича, подтвердил ее догадку. Анна за завтраком что-то говорила о сослуживцах отца, о нотариусе, накопившихся делах в городе. Потом неожиданно всплакнула. В общем, собралась и уехала.

Завтракали на улице. Евгению стало зябко от утренней прохлады и от глубокой тени, в которой стоял стол, и он ушел в дом. Елена убрала со стола.

– Что будите делать потом, Лена, когда тут все закончится?» – спросил Евгений, когда та вернулась.

Лена пожала плечами.

– Уеду, наверное.

Подумала и утвердительно сказал:

– Точно уеду.

Поглядев за окно, она горько улыбнулась:

– Продам дом и стану богатой. Я же на мешке с золотом сижу! Уеду из Москвы, уеду! Далеко, в какую-нибудь глушь, где дышится легко, и начну новую жизнь. Найду себе мужа, нарожаю детей, буду их возить в разные страны, купаться в красивых морях, трогать ладонью какие-нибудь древние камни. Будем грибы-ягоды собирать, уроки делать вместе… Любить буду.

Она замолчала и отвернулась.

Евгений усмехнулся.

– Планов у вас громадье. Даже завидно. Смотрите, только уж не отступайте.

– Женя, мы ведь ужасные вещи говорим и ужасно думаем, – Елена повернулась к нему, – Андрей Никитич жив, а мы рассуждаем, что будем делать потом! Я какой-то план дурацкий вам наплела! Господи, стыдно-то как!

– Да, – Евгений тоже смутился, – это я виноват, простите. И.. вы знаете, я пойду к нему.

Он как-то косо кивнул ей и направился к лестнице.

Эпизод 15

Следующий день был таким же знойным и душным, как и все предыдущие дни июля. К несчастью сломался кондиционер, и по этой причине в комнате Андрея Никитича окна были настежь. Гуляющий ветер парусил занавески, шелестел страницами забытой на полу книги, в общем старался вовсю, но не приносил прохлады.

Больной по-прежнему был в забытьи. Анна задерживалась в Москве: подготавливала документы, договаривалась с покупателями дома, готовилась к отъезду.

Евгений просиживал возле отца. Он уже умел перестилать ему постель, ворочая его с боку на бок. Елена все так же была неутомима, кормила двух мужчин и себя, хладнокровно и быстро колола антибиотики Андрею Никитичу, убирала дом и помогала Евгению. Но оба они понимали, что их старания не могут оттянуть развязку. Оба эту тему обходили в разговорах, но ждали финала со дня на день.

Ночью пошел дождь. Начался неслышно. Посвежевший ночной воздух соснового леса понемногу заполнил весь дом. Запахло хвоей и прелой листвой. Шуршание мелкого дождя о крышу смешивалось с далеким шумом сосновых крон. Звук был глухой и ровный.

Часа через два как начался дождь Андрей Никитич очнулся.

Он открыл глаза и прислушался к ровному шуршащему звуку. Множество мелких капель как из сита ровными слоями один за другим, один за другим ложились на теплые листы кровли. Звук был меланхоличный и успокаивающий. Потом больной стал различать негромкое дребезжание накопившейся влаги, устремившейся тоненькими струйками вниз по водостокам. Следом выплыло мягкое шелестение дождя о теплые доски террасы и еле слышное позвякивание под каплями забытого блюдца на столике там же, на террасе. К этим звукам присоединился короткий шелковистый шорох занавески на окне, приподнимаемой волной воздуха, и опадавшей спустя мгновение.

Он стал различать потолок. Оструганные доски. Две балки, скрепленные попарно прямоугольные брусы, пересекали доски потолка поперек. Сверху прямо к его лицу свисала лампа в абажуре, и Андрей Никитич долго не мог сообразить, какой он формы. Постепенно к нему пришло понимание, что абажур существует в виде перевернутой полусферы. Как только он это понял, он понял, что доски на потолке золотистого цвета, но из-за темноты, вернее из-за скупого света из коридора, доски этим золотом отливали только на стыках между собой. Густой почти в черноту багрянец на потолке разбегался от входа в дальние углы комнаты.

Запах. Андрей Никитич почувствовал запах прибитой дождем пыли. Первые капли врезались в дорожную пыль, подняв невидимые песчинки. Ветер подхватил их и смешал со множеством невесомых частиц дождя. Закрутив и закружив, он устремил их вверх, а потом еще выше и выше, и там, у самых макушек сосен вдруг бросил их навстречу хлынувшему из низких облаков дождю.

Темный лес посветлел, и воздух наполнился запахами трав, подгнивших пней и лесных тропинок. Запах этот волнами, то холодными, то теплыми стал накатывать на притихшие дома поселка.

Вдыхая влажный воздух, который освежающей струей лился из окна, Андрей Никитич улыбнулся. Он пошевелился и почувствовал, как сладко и болезненно заныли руки и плечи, ноги и спина. Не удержавшись, он потянулся и едва не вскрикнул – судорогой свело икры. Боль прошла, и от того, что боль прошла и наступило облегчение, он тихо рассмеялся.

Медленно, неуклюже он согнул руки в локтях и попытался сесть в постели. Это ему почти удалось, но сидеть в такой позе было невозможно. Повернувшись набок и подтянув колени, он приподнялся и сел прямо и устойчиво. Голова слегка кружилась, и с непривычки стыл затылок. Было легко и чудно. Предметы в сумраке комнаты, постель, пальцы на его руках выглядели отчетливо и выпукло.

Рядом на тумбочке стоял белый эмалированный поильник. Андрей Никитич ощутил жажду. Язык во рту был сухой и шершавый. Судорожно сглотнув непослушным горлом, он взял поильник и, запрокинув голову, сделал несколько больших глотков. Вкус у воды оказался долгим и ясным, чуть сладковатым, и лишь в самом конце проскользнула кислинка, от которой ему захотелось снова пить. Он сделал еще несколько глотков и удивился тому, что вкус у воды пропал или, может быть, просто ослаб.

Он посидел какое-то время, привыкая и одновременно глядя в темноту за окном. Темнота эта постепенно наполнилась пепельным, и проступили тени. Потом тени под ветвями деревьев и в глубине леса отделились от серых стволов, бледной лужайки перед домом и загустели.

Проявились и стали угадываться узловатые очертания сучьев, крыша сарая, листва и тонкая нить провода, скользящая вдоль забора. Наступал рассвет.

Елена заснула под утро, сморенная усталостью и духотой накануне дождя. Она присела на кухне, куда вышла попить чаю, и не заметила, как навалился сон. Она так и заснула, сидя за столом и уткнувшись головой в руки, как в подушку. Проснувшись словно от толчка, она выпрямилась, и предчувствие чего-то неясного заставило учащенно забиться сердце. Она услышала дождь и ощутила на лице влажную прохладу. На террасе под каплями дождя тенькало вчера забытое ею блюдце. За окном светало.

Она вбежала в комнату и не сразу сообразила, что произошло.

Андрей Никитич сидел в кровати, откинувшись на спинку и смотрел в окно. Он молча перевел взгляд на Елену. Молчала и Елена, не в силах что-то сказать. Андрей Никитич улыбнулся.

– Ноги вроде чувствую, но не могу двигаться. – рассказал он, – и тело вроде бы ощущаю, но как-то… все словно заново, – он постучал по одеялу и потолкал свое колено.

– Это… это обязательно пройдет, – Елена наконец спохватилась, – я сейчас Женю разбужу!

– О! И Жэка здесь?! – радостно и удивленно воскликнул больной, – очень даже здорово! Зови его, конечно зови! Анюту зови, Женьку зови, всех зови!

Евгений появился заспанный и измятый. Он ежился от утренней прохлады и совершенно ошалело смотрел на отца. Тот притянул его к себе, утробно бормоча «Женька, Женюра, Жэ-эка!», хлопал его по голым плечам и обнимал, обнимал. Наконец Евгений высвободился из объятий и присел на стул рядом. Осознание происходящего только-только стало приходить к нему, он яростно растирал свое лицо и ворошил волосы. Елена, пробормотав что-то вроде «надо бы умыться», выскользнула из комнаты.

Евгений наконец пришел в себя и спросил:

– Папа, ну как ты?»

Андрей Никитич лучисто смотрел на сына:

– Да все ничего, Женя, все нормально. Только вот утренняя эрекция пропала.

Эпизод 16.

Завтракали все вместе, в этой же комнате. Она вновь стал столовой: посередине круглый стол, накрытый светлой скатертью, и легкие деревянные стулья. Вернули на место плетеную полку со случайной, антикварной и разношерстной посудой. Притащили невысокий столик, на который Елена поставила под белым абажуром лампу. В угол рядом с дверью водрузили старую китайскую вазу с паутинкой трещин по затейливому синему рисунку. Распахнули кремовые шелковые занавески и впустили в комнату светлое, тихое, серое утро без теней.

Андрей Никитич, не смотря на протесты Елены, заставил перетащить свою постель в кабинет на диван, сославшись на потребность в свежем воздухе. Тут же открыли двойные двери на террасу, вымели налетевший из леса мусор с дощатого пола и влажной тряпкой обтерли плетенные кресла и стол. Сам Андрей Никитич переместился в кресло на колесах, которое неведомым образом оказалось здесь же на этаже в кладовке. Евгений с застывшим чувством удивления что-то носил и перетаскивал. По приказу отца и под руководством Елены заволок кресло с Андреем Никитичем под теплый душ и сидящего его в кресле помыл.

Хозяин дома сам выбрал себе место за столом, в углу напротив входа, и сидел свежий и выбритый в теплой вязанной темно-вишневой кофте. На голове его красовалась пестрая тюбетейка, которую, сбегав к себе в дом напротив, принесла Елена. Ноги и нижняя часть туловища были укрыты теплым пледом.

Отец взялся за ложку. Негнущиеся пальцы подрагивали, ложка не слушалась и соскальзывала в тарелку с кашей. Он, сделав усилие, удержал ее и, зачерпнув овсянку, медленно, дергая кистью, понес ко рту. Следующий раз был более уверенным, потом еще, и уже другой рукой был взят ломоть белого хлеба. Потом, поглядев на сидящих напротив сына и Елену, спросил:

– Вы что, так и будете следить, разолью я кашу или нет? Не дождетесь и останетесь голодными. Давайте, давайте, это – семейный завтрак, а не аттракцион.

Когда был разлит чай в синие кобальтовые чашки кузнецкого фарфора, Елена робко заметила:

– Андрей Никитич, пора делать укол.

– Какой такой укол? – сварливо откликнулся тот, двумя руками возвращая чашку на блюдце.

– Клафоран, папа, – Евгений ухватился за тему, потому что на протяжении всего завтрака не знал, что и, главное, как, говорить. – Это антибиотик, папа, и.. это очень важно.

– Антибиотик?..Клафо… что? Нет, не знаю. Не думаю, что это настолько важно. Э-э, бросьте! Смотрите какое утро!

Он, словно сам соорудил это утро пару часов тому назад, гордо повернулся к окну.

Заметив, что сын собирается что-то сказать, он быстро заговорил:

– Только вот не надо со мной спорить. И что вы все время подчеркиваете, что я болен? Это в конце концов мое дело.

Он помолчал, потом обиженно продолжил:

– Так хорошо сидели, самое время для беседы… Вот вы, Лена, расскажите.

– Что рассказать? – смешалась та.

– Ну как же? Неужели нечего? Хорошо, я вас научу, только уж в последний раз. Так что… Посмотрите за окно, послушайте, что там снаружи происходит, потом посмотрите на нас, подумайте о себе, и– начинайте! – он плавно взмахнул рукой словно дирижер за пультом и взглянул на Елену.

– Пора делать укол, – повторила та упрямо.

– Хорошо, делайте ваш укол, если вам это дороже хорошей беседы, – неожиданно согласился Андрей Никитич.

Тут же, чуть откатив кресло от стола, Елена совершила процедуру и унесла использованный шприц. Евгений вернул отца на прежнее место за столом и, стоя у него за спиной, нерешительно начал:

– Папа…

– Нет, Женя, нет, – Андрей Никитич беспомощно завертел головой, пытаясь обернуться и увидеть сына, – Женя, ничего не помню …Знаешь, словно лесная дорога позади. Лес, лес, дорога петляет, где солнце, где с поляны вдруг земляникой запахнет, а где… Было что-то, точно было, но не помню! Маша, ты, Анюта – все здесь, со мной… Дом этот почему-то помню… Девочку эту, Лену, тоже знаю. Почему?.. Понимаешь, Жэка, да ты сядь, не стой у меня за спиной!.. Понимаешь, вот ведь что важно – ты рядом!»

Евгений сел на прежнее свое место и замолчал, глядя мимо отца на лес. Через приоткрытое окно до них доносились редкие птичьи голоса, далеко разносившиеся в гулком и влажном лесу.

– Видишь, от меня толку немного. —продолжил Андрей Никитич, – давай-ка ты лучше расскажи о себе.

– Может я о тебе расскажу? —все еще не глядя на отца, предложил Евгений.

– Обо мне? Ты? – Андрей Никитич тяжело посмотрел на сына, -ты думаешь, что можешь что-то знать обо мне? Женя, ты не Господь Бог, чтобы знать о других… Ты можешь знать свои чувства ко мне, но не меня. Ты можешь осуждать, можешь любить, можешь ненавидеть… Человек совершил поступок или произнес речь, созвучную с моими мыслями, и я готов его записать в «хорошие», даже видеть в нем соратника. Но говорит он не то, читает не то, или не дай бог сделал, несогласное с моим пониманием, он мне неприятен или даже подлец и мерзавец!.. Что ж мы так уверены, что «я» – это единственное мерило?! Нет, Женя, никто и никогда не сможет познать другого. Никогда, если сам не откроется душой. Да и открывшись, тоже – вряд ли… Знать меня? Нет… Я сам себя не знаю, я только сегодня утром… -он замолчал и откинулся в кресле.

Дождь, прекратившийся с первыми лучами солнца, вновь зашелестел за окном, отгораживая лес еле видимой рябью.

– Я – один, то есть, живу один, – без предисловия начал Евгений, – работаю. Работа такая, что позволяет мне не ходить на службу. Сижу дома с компьютером. Работу свою не люблю, но у меня получается, и за это мне платят неплохие деньги… Да и наплевать, не это главное! Я приехал сюда, к тебе, да нет! Не к тебе. Вот, только что говорил, что деньги не главное. А ведь куда ни кинь – всюду натыкаешься на деньги: хочешь – не – хочешь, деньги нужны… И надо делать что-то бессмысленное ради крыши над головой, еды и чего-там еще… Только я вот не понимаю, зачем все это?.. Я, моя жизнь… Я вспоминаю «Механическое пианино», там Платонов в истерике кричит: «Мне тридцать семь, а я ничего не совершил!» А я даже совершать ничего не хочу, потому что не знаю, зачем? Сюда вот приехал… Сделка, обычная сделка! Вызнать у тебя, куда ты запрятал Дюрера, чтобы в обмен получить приз – любимую женщину!.. Уговаривал себя, что я не подлец, что я останусь и теперь буду рядом с тобой всегда. Конечно, я узнаю, спрошу тебя о Дюрере, но это будет не главным, а главным будешь ты!.. Что я рядом с тобой!.. Врал себе, тебе хотел соврать, и все ради любви к ней!

Андрей Никитич слушал его с интересом.

– Как ты все усложняешь, – он поправил тюбетейку, -у тебя, Жэка, здоровый, неатрофированный инстинкт – стремление к первенству, к завоеванию женщины. Радоваться надо. Ну, поехал не ради умирающего отца, а отправился в поход, конкисту, за удачей! Ну и что? Я не в обиде. Может быть даже я это все и спланировал? Анюте, что нужен Дюрер? А я знал, что она окажется изобретательной и заманит тебя. А? Все довольны: ты приехал, я тебя увидел, увидел, что ты не очень-то изменился – такой же рефлектирующий романтик без царя в голове. Ты – получаешь свое. Все хорошо. Все правильно… Вот ты и ответил на вопрос «зачем?» – ради своей любви, ради того, чтобы быть вместе с этой женщиной. Дело-то ведь хорошее, стоящее.

– Мерзко это! Гадко, и получается, что я кругом подлец!