Электронная библиотека » Станислав Ленсу » » онлайн чтение - страница 14


  • Текст добавлен: 7 ноября 2023, 07:54


Автор книги: Станислав Ленсу


Жанр: Современные детективы, Детективы


Возрастные ограничения: +18

сообщить о неприемлемом содержимом

Текущая страница: 14 (всего у книги 15 страниц)

Шрифт:
- 100% +
Разомкнутая цепь

I.

– Мы все потеряли память… предков своих растеряли, позабыли и полувека не прошло! Мало помнить отцов, нужно помнить их веру, только тогда мы услышим господа нашего! А мы веру их гоним, как прокаженного гонят в пустыню. Вот так, глухих и незрячих господь не в силах наставить нас на путь спасения.

– Как же так, он и не в силах? Он же всевидящий и всемогущий!

– Мы агнцы его, память потерявшие, оттого обезумевшие и ослепшие, бредем бараньим стадом к краю обрыва, а он наблюдает за нами и ему не интересно. Понимаешь? Надоели мы ему! Душа, которую он дал нам, дыхание его иссякло в нас, и жалость его к нам угасла.

Каменная осыпь, по краю которой поднимались две женщины, вверху начиналась от ближней невысокой скалы, а внизу сливалась с нагромождением валунов по берегу реки у подножия отрога. Косматое седое облако, разодранное горной грядой на клочья, медленно сползало им навстречу, но зацепившись за макушки елей на склоне, замерло. Солнце зависло в темном от близкого космоса небе. Оно выбелило камни вокруг, раскаляя с каждой минутой их все больше и больше, иссушило воздух, делая дыхание прерывистым и не приносящим облегчение.

Склон был крутой, и чем выше, тем тяжелей становился подъем. Им приходилось наклоняться вперед, чтобы удерживать равновесие. Ноги соскальзывали, рука непроизвольно хваталась за высокую траву, и кузнечики светлыми, прозрачно – зелеными фонтанчиками рассыпались в стороны. Женщины все чаще останавливались, успокаивая неровное дыхание и прислушиваясь к вибрирующей дрожи в ногах.

– Может, ты и права, Настя. Как это, по-вашему? Душу продали? Кому там, сатане?

– Сатана тут не причем, Ириша! Я, может, сейчас против писания скажу, но Господь милостив, простит. Сатана сатаной, а только антихрист рождается в нас самих. Аввакум говорил, что Антихрист «нехотящих не может обладать»! Вот как, нехотящих! А люди эти из «хотящих»! Откуда они взялись? Ведь одна земля, одна вера! Они, как саранча из бездны! Я вот иногда думаю, может они сразу родились без отца – без – матери? И ужас этот творят, потому что не страшатся гнева Его, и милости не хотят Его, потому как думают, что есть больший страх и большая милость, – страх и милость Начальника! И нет у них у самих большей утехи, чем внушать страх и слушать мольбу о пощаде.

Ирина переложила сумку с вещами на другое плечо и пошла дальше. Её попутчица, женщина с изможденным длинным, бледным, словно обескровленным лицом, постояла, разминая затекшую поясницу, и двинулась следом.

Преодолев невыносимо долгий подъем и выйдя на небольшую ровную площадку, они снова остановились.

– Я вот думаю, Настя, – едва справившись с дыханием, продолжила Ирина, – страх пожрет их всех без остатка. Дантон на эшафоте сказал: «Революция пожирает своих детей»!

Она прищурилась, глядя в размытую линию горизонта, и продолжила:

– Не революция, а страх! страх, как чума уничтожает все: и прошлое, и будущее, и память, и душу!

Влажная от пота ткань рубахи прилипла к спине, хотелось её приподнять, освободиться от липкого кокона, чтобы хоть на мгновение воздух, пусть жаркий, скользнул внутрь и чуть остудил пылающую кожу. Вокруг и внизу, насколько хватало глаз, расстилались луга, скупо расцвеченные полевым цветом. От травы исходило мерное гудение невидимых насекомых, и где-то, совсем рядом слышалось нескончаемое «ц-ц-ц…»

Её спутница в изнеможении опустилась на землю, посидела, понурив голову. Потом подняла лицо к палящему небу, увидела парившего вверху ястреба, и какое-то время смотрела на его неподвижные крылья, на едва различимую голову с безжалостным смертельным клювом, смотрела, пока птица не пропала за соседним склоном.

– Хуже всего, – сказала она, – что настало время, когда дети страшатся знать, где могилы их родителей…

– А уж как эти изверги за шкуру свою боятся! – Ирина, думая о чем-то своем, зло пнула небольшой камень, – до мокрых штанов боятся! Сволочь эта, когда я… ему наган покажи, он в штаны наложит!

Камень, пролетев несколько метров, сухо щелкнул о кусок базальта, торчащий из травы, описал большую дугу и сгинул где-то на той стороне в овраге.

Она поглядела на спутницу:

– Давай отдохнем. Уже второй час карабкаемся.

Та махнула согласно рукой и неловко примостилась на траву. Ирина оглянулась, в поисках удобного места, ступила несколько шагов в сторону. Худые её руки с крупными венами на кистях скоро разбросали мелкие камни, освобождая клочок земли в тени невысокого куста шиповника.

– Долго ещё? – она сдвинула платок на лоб и коротким движением отерла рот и подбородок.

– Почем я знаю, – устало проговорила Анастасия, – сказывали два дня пешком, а сколько это в километрах, не знаю я. Вот смотри, день уж идем. А из нас какие ходоки?

– Мать Феофания, – она помолчала и продолжила, крестясь, – упокой её душу, говорила, есть там насельницы, может пять-шесть сестер. Если, конечно, не замучили их…

Она вдруг заговорила громким шепотом, с силой переплетя изуродованные пальцы:

– Яко имущая державу непобедимую, покрый и защити нас, Владычице, от всех врагов, видимых и невидимых и избави от всякаго вреда, душевнаго и телеснаго.

Ирина, свыкшись с неожиданными молитвами своей спутницы, устало покачала головой.

Густой и влажный запах прелой травы поднимался от темной с глубокими прорезями земли. Такие прорези оставляют ручьи во время дождя в горах. Кипящие потоки бурой воды возникают мгновенно, как только на склоны обрушивается оглушительными струями дождь. Вода несется вниз, подбирая мелкие камни, вымывая плотную, жирную почву, собирается в ручьи, и внезапно исчезает, словно испаряется, как только очистится небо, и солнце вновь начнет разогревать землю.

От солнца и от усталости они задремали. Проснулись, когда тени от кустов удлинились и потянулись вверх по склону, навстречу вершинам. Оттуда навстречу теням легким бризом покатилась вниз прохлада. Женщины поднялись и снова двинулись в путь, – две одинокие фигуры на широком склоне, усеянном яркими бледно-розовыми цветами среди высокой травы. Гребень склона подернулся прозрачной дымкой и погрузился в предвечернее оцепенение.

Сверху из-за густо стоящих елей выехали два всадника. Лошади осторожно ступали на крутом спуске, выбирая тропу; камни и комья земли с тихим шелестом осыпались под их копытами и долго катились вниз, пока не смолкали в траве.

Увидев конных, женщины остановились и наблюдали молча, как приближаются верховые. Те были одеты в выгоревшие, почти побелевшие гимнастерки. Их фуражки ярко зеленели на солнце. За спинами виднелись стволы карабинов, а у переднего бойца на груди висел видавший виды полевой бинокль.

Не доехав нескольких шагов, они остановились. Женщины, понурившись, молчали. Военные, тоже молча, разглядывали их: ношенная, одинаково серая одежда мешковато висела невнятными складками, скрадывая фигуры и превращая стоявших в бесполые существа, и лишь платки, надвинутые низко на глаза, выдавали в них женщин. У стоявшей впереди висела холщовая сумка, переброшенная через плечо, у второй к веревке, перекинутой через шею, была привязана фляга.

– Кто такие? – отчужденно и строго спросил старший. Струйка пота заскользила из-под его фуражки по виску, устремилась вниз по выбритой щеке и скатилась дальше по загорелой шее к краю потемневшего от пота воротника. Боец, наклонившись вперед, взял протянутые ему листы бумаги, сложенные в четверть, и, развернув, стал читать.

– …семнадцатое спецотделение Карагандинского ИТЛ… по расформированию… вольное поселение… Мохова Ирина Петровна… Котова Анастасия Спиридоновна.

Он некоторое время разглядывал бумаги, потом спросил:

– Почему здесь, гражданки? Тут город рядом, а вам ближе ста километров быть не положено.

– Гражданин начальник, – заговорила Ирина, вскинув голову, – так мы ведь от города идем, а не к нему.

– Слышь, не умничай, – подал голос второй пограничник помоложе, – отвечай давай товарищу сержанту!

Анастасия легонько отстранила Ирину и запричитала просительно:

– Гражданин начальник, сами вон туда идем, – она рукой отмахнула в сторону невысокого перешейка между двумя вершинами, – в монастырь мы идем, в Иверский, поклониться заступнице, а может, и останемся там, коли примут нас сестры, сами поймите, деваться-то нам некуда…

Сержант помолчал, выжидая, может она ещё что скажет, потом, не торопясь, сложил бумаги и спрятал их в нагрудный карман.

– Лычков, – не поворачиваясь, приказал бойцу, – доставишь на заставу. Я поеду вперед, доложу командиру. Сдашь задержанных, и вернешься в 3 квадрат. Я тебя там встречу. Выполнять!

Он слегка прижал каблук к боку лошади, и та с места рывком пошла в галоп. Всадник вначале откинул тело назад, слившись в едином движении с животным, но мгновение спустя, выпрямился и, едва приподнявшись в седле, ослабил повод. Лошадь почувствовала свободу и, ускоряя бег, ринулась вперед. Они скакали мерным галопом через высокую и жаркую траву вдоль склона гребня, направляясь к глубокому, утонувшему в тени, оврагу. Потревоженные птицы веером рассыпались в стороны. Закатное солнце, сползающее в долину, сгустило воздух, делая его золотисто – кровавым. Издали казалось – черный всадник на огненном коне стремительно несется к пропасти.


* * *


Начальник заставы, капитан Коновалов заканчивал читать рапорт сержанта, когда к нему в комнату ввели задержанных.

Недавно побеленная с низкими окнами комната была опрятна и этой своей опрятностью, просторностью и белизной доставляла ему удовольствие. Он по– детски радовался, что комната, да и само саманное здание заставы, выкрашенное снаружи и изнутри, никак не походили ни на землянки, ни на блиндажи, в которых он провел три с половиной года войны. Сад с приземистыми яблонями, квадрат синего неба в проеме окна, расчерченный узловатыми ветвями, приятно напоминал ему госпитальную палату, покой и близость женского тепла.

Там в госпитале, долгими ночами его желтое, иссеченное осколками тело сочилось гноем и кровью, отказываясь оживать. Он плыл сквозь удушливую пелену эфира операционной, всплывал в ядовито зеленом солнечном свете перевязочной и проваливался в забытье ночной палаты. Из палаты он снова попадал в операционную, оттуда в перевязочную и снова в сумрак лихорадки.

В какой-то из дней он очнулся с ясной головой. С трудом приподнявшись на подушке, он позвал медсестру. Подошла не старая еще женщина в белом халате и косынке. Она дала ему напиться и поправила подушку. Запах и тепло женского тела накрыли его и окутали словно пушистой шерстяной шалью, и он, засыпая здоровым сном, подумал, выкарабкаюсь. С тех пор, как будто оттаивая после черной, пропахшей пороховой гарью зимы, его тело стало набирать силу, потянулось к этому теплу. Тепло исходило от среднего и младшего медперсонала, дразнившего своей доступностью.

Эта светлая комната на заставе, воздух прозрачный и чистый странным образом связывали его с войной. Они будоражили его память о невзгодах, о боли по погибшим товарищам, «о смерти, смотревшей в лицо». Они грели светлым осознанием того, что он честно, как настоящий коммунист, выполнил свой долг перед товарищем Сталиным, прошел через все испытания и стал победителем.

Появление двух задержанных здесь, в этом понятном и потому покойном для него мире, мире после войны напомнило ему о недавних тяжких раздумьях, о ночах без сна в сизом папиросном дыму, о тихом предательском сомнении и о непонимании происходящего. Капитан рассматривал задержанных, и глухое раздражение поднималось в нем.

Едва пережив смерть вождя, несколько дней, неделю! он ходил потерянный и безучастный к происходящему. Внутри была пустота, надломился жизненный стержень, пропал смысл его самоотверженно прожитой жизни.

Прошли похороны. Траурный выпуск журнала «Огонёк» с рвущими душу фотографиями. Капитан вглядывался в такое знакомое лицо и горевал, до комка в сердце, до злой слезы горевал! Но потом нашел в себе силы, собрал всю свою волю в кулак, и снова был готов продолжить Его дело, дело Его партии. Готов был ценой своей жизни! Как на фронте – «За товарища Сталина!». Он хотел, жаждал быть достойным Его замыслов!

Но вместо сплоченности, вместо мощных аккордов «Вставай страна огромная…», ясных и четких указаний, он услышал другое – Письмо ЦК КПСС.

«Перерожденец, агент мусаватистской разведки…» – это про Берию. Письмо зачитывали на собрании партийной организации. Офицеры, несколько штатских сидели угрюмые, молчаливые. Первый секретарь горкома партии казенным, жестяным голосом зачитывал текст, по привычке выделяя заученными интонациями окончания абзацев.

Было в этом письме что-то ещё, от чего Коновалову захотелось зажать уши, как от внезапной острой боли, или выстрелить в читающего, чтобы прекратить, остановить этот поток слов. Ему вдруг показалось, что город накрыл вязкий туман, что он просочился сюда и затопил все вокруг, и выступил у него на лице горячими каплями. Придя в себя, он оглянулся и увидел хмурые, сосредоточенные лица товарищей. Смысл читаемого был ему непонятен, и потому он не запомнил, какие слова были сказаны о Нём. Возвращаясь домой после собрания, он вдруг ясно понял – в ЦК и в правительстве царят растерянность, несогласованность и разобщенность.

Указ об амнистии вышел тогда же, в марте, а в сентябре другой указ отменил мартовский указ. Это ещё больше убедило его, что после смерти Вождя руководство партии делает какие-то непродуманные шаги. Он вообще не мог взять в толк, что сейчас происходит со страной, с войсками, с НКВД? Тем более он отказывался понимать это внезапное расформирование целого лагеря для врагов народа. И кто они теперь эти бывшие заключенные? Они что же теперь такие граждане СССР, как и он сам, как весь народ-победитель? Он что, должен им теперь говорить «товарищи»? Нет уж, дудки! Может, ИТЛ и есть исправительно-трудовой лагерь, но он, капитан Коновалов, боевой офицер, дважды раненый, поднимавшийся в атаку в полный рост и сердцем кричавший «За Сталина!», считает, что этих, с 58 статьёй ничто не исправит. И то, что их выпускают, и они как тараканы расползаются по всей стране, есть ошибка от растерянности после смерти товарища Сталина! 17 специальное отделение не просто трудовое поселение – это лагерь для жен изменников родины! Вон, у обеих 58 статья! Одна скрывала преступную деятельность мужа, нет, отставить! ей, как её? Мохова! Ей 17 лет, значит, скрывала, что родители шпионы! Небось, пионеркой или комсомолкой была! Сподличала! А её сверстники свою жизнь не жалели! Гибли, героически защищая Родину! Ну, со второй понятно, – поповщина в юбке.

Появление в спокойной и светлой его комнате этих двух вновь всколыхнуло в нем злость, словно они и были причиной его растерянности и тревоги.

Капитан заерзал на стуле – попытался устроить удобнее затекшую перебитую и плохо сросшуюся ногу. Он поискал положение, в котором колено не прошивали огненные иглы, и под кожу голени не загоняли толченое стекло. Потом неприязненно поглядел на двух женщин.

– С ними-то что делать? Отправить в комендатуру? Так их отпустят! Они снова приковыляют ко мне на участок – в монастырь только здесь и пройдешь. Эти от своего не отступятся, хоть ползком, но в монастырь доберутся. Вон, старшей в пору уже к гробу примеряться, а она такой путь одолела! Малая-то глазами как посверкивает! Исправились они, как же! Их бы назад, в бараки, а не к советским людям! Черт, что делать-то с ними? Отпустить что ли?»

Он кивнул бойцу и показал на сумку, которую Ирина сжимала в правой руке:

– А ну, давай это на стол! Поглядим, что да как?

Конвоир положил бесформенный платяной мешок на стол. Стол был дубовый, двух тумбовый, с выдвижными и с секретом ящиками. Верх столешницы был покрыт драповым зеленым сукном. «Пограничный!» – обычно хвастался капитан и радостно смеялся при этом. Сумка с глухим стуком легла на сукно.

Капитан потянул сумку, отметив про себя, что она «чёй-то тяжеловата», и резким движением вытряхнул содержимое. Среди нескольких тряпок, затрепанной книги и краюхи хлеба железной глыбой вывалился наган с укороченным стволом.

– Эта что за херня?! – капитан неловко поднялся из-за стола и тут же скривился от боли.

Перед ним лежал не просто револьвер, это был «НКВД эшный» наган, специальное оружие, выдаваемое только оперативникам НКВД.


* * *


Их заперли в пустующую комнату, в дальнем углу которой валялось оставшееся после ремонта пустое ведро со следами извести. В стене напротив дощатой двери зияло окно без рамы. Проем был слишком узок, чтобы в него мог кто-либо протиснуться, и лишь легкий ветер внезапно наполнял комнату свежестью и чуть шевелил залетевшие со двора выгоревшие от непомерной жары сухие листья акации. Окно выходила во двор. У коновязи рядом с крыльцом стояли две оседланные лошади.

– Вот и всё, – вздохнула Анастасия, – теперь нас расстреляют. На всё воля божья… – и тихо заплакала.

Ирина обхватила себя руками, отошла вглубь комнаты прямо к окну. Поджав тонкие губы, она зло смотрела в пол. Потом заговорила.

– Если кого и расстреляют, так это меня. Я его убила из этого вот нагана!

– Что ты, что ты?! – заполошно запричитала Анастасия, – не наговаривай на себя! Это ж грех какой! Ты ведь дитя малое, что ты говоришь такое, не можешь ты, солнце ясное, дева невинная, дитятко неразумное, что ты, что ты!?

С каждым словом она говорила все тише, тише и, наконец, зажала себе рот ладонью, с ужасом глядя на Ирину.

– Ты ведь знаешь, мама умерла сразу, как нас привезли в степь. А мне дали категорию «ТФ», и я каждый день на работу на «кирпич» ходила, камыш резала и в цех возила. Мне только пятнадцать исполнилось… Прошлой зимой, помнишь, в администрацию офицер приехал, Храпцов… Он потом рассказывал, что гвардеец, боевой…

II

– Эй ты! – голос был сильный, командирский, – ты, ты с камышом!

Ирина обернулась. В нескольких шагах от неё стоял раскрасневшийся, улыбающийся офицер. Лицо у него было округлое, полное. Голубые смеющиеся глаза обрамляли белесые ресницы. Рот с красивыми полными губами был полуоткрыт в улыбке, и виднелся ряд белоснежных зубов. Своей смеющейся, почти детской физиономией он напоминал пупса, которого Ирина видела ещё до войны в Москве в витрине «Детского мира». Шинель была наброшена на полные плечи, погоны золотились майорскими звездочками.

– Ко мне, бегом! – так же улыбаясь, приказал майор и поманил Ирину пальцем.

Ира на всякий случай оглянулась по сторонам, но, стоявшие рядом, уже заспешили, спрятав лица в куцые воротники курток и пальто. Она поправила сползающий на глаза платок и побежала к офицеру. От полуденного солнца снег под ногами таял, и ноги разъезжались в липкой вперемежку с мелкими льдинками грязи.

– Осужденная Мохова, часть 12, статья 58, – привычно проскандировала Ира. Каждый раз, когда она произносила это, звук собственного голоса отзывался эхом воспоминаний о пионерской линейке в школьном дворе: «…делу партии Ленина-Сталина будьте готовы! Всегда готовы!»

– Девочка, тебе сколько лет? – продолжая улыбаться, спросил офицер.

– Пятнадцать… – она шмыгнула носом и непонимающе посмотрела на него.

– А мама твоя где?

– Там, – Ира указала в сторону заснеженной степи, расстилавшейся до самого горизонта за рядами колючей проволоки.

– Ага, – смутился и сразу помрачнел майор, – э-э-э… так ты что, одна?

Он оглядел её щуплую фигурку. На Ире была мамина телогрейка и два платка, один из которых был тоже мамин. Бесформенная юбка поверх платья доходила своим нижним краем до разношенных и шитых-перешитых ботинок.

Офицер замолчал, отвернувшись и глядя куда-то в степь. Потом достал из брючного кармана металлический портсигар, закурил. Выпустил длинную струю дыма и, также не глядя на Иру, тихо сказал:

– Ладно, иди, работай…

В следующий раз она увидела майора, когда оказалась в санитарной части, куда её отправила старшая по блоку. Фельдшер из вольнонаемных, костистый мужик с изъеденным оспой лицом заставил её раздеться, осмотрел и смазал зеленкой несколько прыщиков на спине и на животе.

– На вот, поди, вычеши патлы, – сунул ей деревянный гребень и отправил за ширму.

Потом он придирчиво осмотрел ей голову, перебирая рыжие с золотистым отливом пряди и сердито сопя у неё за спиной.

Закончив осмотр, фельдшер усадил её на табурет и, достав из стеклянного шкафа тяжелые ножницы, стал не спеша отрезать распущенные по плечам волосы. Они медленно осыпались, устилая пол вокруг табурета, и вскоре у её ног лежало невесомое и пушистое, как первый снег, покрывало из волос. Глядя на них, ей вдруг подумалось, что эти волосы росли у нее на голове, когда мама ещё была жива. Фельдшер легонько шлепнул её по спине, «мол, хорош, одевайся!» Она встала, и через голову натянула платье. Платье было ей мало, пояс был выше талии, а край когда-то плиссированной юбки едва прикрывал колени. Она взглянула на себя в небольшое зеркало, висевшее тут же на стене, и залилась краской стыда, – настолько нелепо она выглядела: длинная, худая шея, оголенная после стрижки, узкие костистые запястья, торчащие из коротких рукавов, испуганные и широко распахнутые глаза зеленого цвета и усыпанный веснушками нос.

За спиной хозяйственный фельдшер деловито собирал волосы в наволочку.

В это время вошел майор. Он коротко глянул на Иру и усмехнулся. Потом прошел к столу, сел, не расстегивая шинели, и аккуратно положил фуражку на стол.

Она стояла напротив него, и сноп солнца заливал её нескладную фигуру. От того, что она стоит на свету в этом нелепом платье и с остриженной головой, ей стало неуютно и захотелось скорее нырнуть в свою телогрейку и спрятаться в складках маминого платка.

Майор встал, загораживая свет своей грузной фигурой, достал из внутреннего кармана шинели книжку в бумажном переплете и протянул ей.

– Почитай, это… по школьной программе. Думаю, нужно прочесть.

Ира взяла книгу. На титульном листе была черная вытертая надпись – «Герой нашего времени».

Она начала читать. В тот короткий промежуток времени между окончанием работ и отбоем, когда ещё горел свет, она погружалась в неведомый, воображаемый мир снеговых хребтов, «горящих румяным блеском» и черных расщелин, «полных клубящейся мглы». Мир далекой, прекрасной Койшаурской долины и страшной, опасной горной дороги на пути к Крестовому перевалу. Мир, в котором страдают и мучаются от любви, где смерть от ран милосерднее чем, неразделенная любовь.

Выдергивая сухие и ломкие стебли камыша из-под заснеженной ледяной корки болота, она представляла Бэлу, гуляющую вдоль крепостного вала по бережку маленькой речушки.

– Ну, точь-в-точь, как здесь! – думала Ира, не замечая расстилающейся до самого горизонта заснеженной дали. Она плакала от жалости к судьбе осетинки, и слезы замерзали на её щеках, а редкие всхлипы заглушал тихий шелест позёмки в мертвых камышах.

Впервые за многие ночи после смерти мамы ей приснился цветной сон. Она идет по тропинке, едва заметной в густой траве. Идет легко, быстро. Вокруг неё высокие рыжие сосны. Она так отчетливо видит стволы, шелушащиеся лоскутами тонкой желтой молодой коры, что кажется, ощущает их шершавость и смоляную липкость. Запах разогретой на солнце хвои наполняет её радостью, и она смеется во сне. Она бежит по тропинке и оказывается на широкой дороге, идущей вдоль берега моря. Крым! – радостно вспоминает Ира во сне. Навстречу ей шагает пионерский отряд, девчонки и мальчишки в белых рубашках с красными галстуками и в темных коротких шароварах. На головах девчонок она видит красные пилотки, обшитые желтой каймой, короткие желтые кисточки в верхних углах пилоток качаются в такт маршу. «Испания!» подпевает Ира, и она уже среди этих замечательных девчонок и мальчишек! А рядом с ней улыбающаяся Бэла в длинном платье с серебряным узором. И в этот момент Ира снова засмеялась от того, как все будет хорошо! Все будет хорошо у Бэлы с Печориным, у неё самой, ведь мама была где-то рядом и улыбалась ей, и камыш вдоль дороги зеленел и кивал черными, пушистыми своими головами…

Через день старшая по блоку Анна Николаевна, женщина с красными, все время слезящимися от ветра глазами, наказала ей отнести в администрацию лагеря журнал с дневной выработкой. Ира побежала, поскальзываясь на ранних проталинах, становившихся к вечеру ледяными дорожками. Ветер из степи к ночи заносил их тонким слоем снега.

В дежурке помимо учетчика сидел майор. Ира, опустив голову, быстро положила журнал на стол и повернулась, чтобы уйти.

– Ну что, читала книжку? – услышала она сзади голос румяного майора.

Ира оглянулась через плечо, исподлобья взглянула, коротко и молча, кивнула.

– Нужно вернуть. – улыбнулся офицер, – быстро назад и занесла туда, где взяла. Вопросов нет? Исполнять!

Схватив книгу, Ира снова побежала теперь уже рядом, в санитарный блок. Комната была жарко натоплена. Майор сидел за столом, сняв портупею и расстегнув верхние пуговицы полевого кителя. Перед ним дымилась кружка с чаем, на блюдце лежал наколотый крупными кусками сахар. Ира, как вошла, так нерешительно и остановилась у порога.

– Ну, рассказывай, о чем книга? – строго приказал майор.

Она начала запинаясь, но потом все увереннее и громче стала рассказывать историю печальной любви Бэлы, о странном и несчастном Григории Александровиче, о добром и самоотверженном Максиме Максимовиче.

Майор слушал её внимательно, без улыбки. Когда она закончила, он одобрительно кивнул и пододвинул к ней кружку.

– На вот, попей чайку, – он неожиданно улыбнулся, – заслужила.

Ира как завороженная не могла оторвать глаз от белых, мерцающих кусков сахара. Потом глубоко вобрав в себя воздух, словно перед прыжком в воду шагнула к столу и дрожащей рукой взяла кружку.

– Да ты садись, – майор встал и пододвинул ей табурет, – давай смелее. Сахар вот бери… Ты не гляди, что я тебя спрашиваю про книгу, я до войны учителем был. Зовут меня Александр Степанович Храпцов. Сейчас вот боевой офицер и гвардеец, а до войны – учитель. Война закончилась, жизнь мирной становится, а тебе нужно не просто работать, а перековываться.

Ты платок-то сними. Жарко, наверное? Ты вот Печорина жалеешь, а это неправильно! Он кто? Он представитель дворянского общества, и у него все пороки этого общества на лицо! Пусть осетины враги советской власти, и князья всякие есть чуждый трудовому народу элемент, но и Печорин не борец за справедливость!

Он снова улыбнулся и, перегнувшись через стол, погладил её по голове.

– Ну, попила? К следующему разу, – Александр Степанович открыл книгу и заложил две страницы, – прочтешь и перескажешь этот отрывок.

Ира вернулась в барак.

Она шла, прижимала книгу к груди и улыбалась. Словно какое-то тепло исходило от потрепанных страниц. Во рту под языком лежал и медленно таял кусок сахара, она по чуть-чуть сглатывала сладкую слюну, растягивая пиршество. Её окликнули. Она проходило мимо самого затемненного угла барака.

– Иришка, – позвала её невысокая, седая женщина. Она стояла, словно пряталась за сдвоенными нарами. Это была жена профессора-изменника Родины Вероника Моисеевна. Ира её боялась, потому что про неё говорили, что профессорша сумасшедшая. И вправду, она постоянно озиралась, ходила, словно пряталась, и что-то бормотала себе под нос. Она могла среди ночи залезть под нары, и рассказывать на следующий день, что кто-то крался к ней, «с целью убить и завладеть секретным письмом её мужа, которое адресовано самому товарищу Сталину». Вот и сейчас, глаза Вероники Моисеевны были испуганные и затравленные.

Когда Ира подошла ближе, та цепко схватила её за руку и оттащила от прохода вглубь между двухэтажных нар.

– Иришка, – озираясь, заговорила Вероника Моисеевна, – у тебя книга, тебе её офицер из администрации дал, её не отберут.

Она достала из-за пазухи мятые страницы тетради, исписанные чернилами.

– На вот, спрячь эти записи. Схорони до утра. Ночью ко мне снова придут убивать. Смотри, – она вдруг погрозила подагрическим пальцем, – не потеряй!

Профессорша оглянулась, схватила книгу, и быстро сунула страницы в прореху между растрепавшейся обложкой и последней страницей, где было напечатано оглавление.

 
Предисловие – страница 4.
Часть первая
I. Бэла – страница 7.
II. Максим Максимович —страница…
 

На следующий вечер она пересказывала отрывок, и они вместе с майором пили чай с сахаром.

А Вера Моисеевна той ночью умерла. Её щуплое, скукожившееся тельце завернули в старое пальтецо старушки и вынесли из барака.

Во второй вечер Ира снова рассказывала, и они снова пили чай, но уже с печеньем.

На третий Храпцов встретил её без улыбки и казался задумчивым.

– Уезжаю я, Ирина, – он вздохнул и внимательно посмотрел на неё.

Ира постояла, не отвечая, потом шагнула вперед и осторожно положила книгу на стол.

– Что же ты молчишь? – майор встал из-за стола и подошел к ней, – будешь скучать по мне?

Не дождавшись ответа, он отошел и взял с топчана, стоявшего за ширмой, небольшой сверток.

– На вот, возьми, это на память, – он улыбнулся застенчивой улыбкой, казавшейся такой странной на его крупном лице.

Ира растерянно смотрела, не понимая смысла произнесенных слов. Он, не дождавшись, когда она сама возьмет сверток, ткнул им ей в грудь. Она опустила глаза на бумажный пакет и машинально подняла согнутые руки. Майор усмехнулся и развернул бумагу. Ира в своих руках увидела аккуратно сложенное темно-зеленое в мелкий горошек крепдешиновое платье.

– Ну что, нравится? – счастливо засмеялся Храпцов.

Он подтолкнул Иру к ширме:

– Переоденься, хватит ходить в обносках!

Ступив за ширму, Ира застыла в оцепенении. Было жарко от полыхающей буржуйки. Голова закружилась, и стало подташнивать. Стало невыносимо душно и не хватало воздуха. Она потянула платок с головы и расстегнула телогрейку. В изнеможении она опустилась на топчан. Прямо у неё под ногами праздничной кучкой лежало платье. Она наклонилась и подняла его. Ткань была легкой, скользящей и приятно холодила руку. Ире казалось, что её тело было заковано в панцирь, одежда давила и стягивала грудь удушливым жаром. Горка воздушной прохладной ткани казалась спасением. Она неловко поднялась, стягивая с плеч огромную телогрейку. Платок сам сполз с головы. Дрожащими, потными ладошками она ухватилась за подол платья и потянула его через голову.

В это время, опрокинув ширму, на неё навалился майор и придавил её тяжелым своим телом к топчану. Она ощутила резкую пронзающую боль внизу живота и потеряла сознание.

Потянулось нескончаемое время. Дни не отличались от ночей. Иру перевели с рубки камыша на уборку помещений администрации. Она возвращалась в барак после отбоя. В темноте пробиралась к своему лежаку, словно видела в темноте, никого не задев и не разбудив, и забывалась в черном клубящемся мраке. Утром она уходила, когда барак уже пустел. Комнаты убирала, не замечая сидящих в них людей. С ней заговаривали, она, прервав работу, глядела, не отвечая, потом наклонялась к ведру и тряпке и продолжала одинаковыми заученными движениями мыть пол. Все эти дни она почти ничего не ела, пайка её оставалась нетронутой, и только временами вдруг начинала жадно пить воду, как будто изнутри её сжигала лихорадка. Она не слабела от недоедания, только глаза лихорадочно блестели, а движения становились резкими и скупыми. Каждый раз, перед тем как зайти в здание администрации, Ирина туго заматывала голову платком и одинаковыми повторяющимися движениями дергала края телогрейки, словно хотела плотнее застегнуть все пуговицы.


Страницы книги >> Предыдущая | 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 | Следующая
  • 0 Оценок: 0

Правообладателям!

Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.


Популярные книги за неделю


Рекомендации