Текст книги "Истории, рассказанные доктором Дорном. И другие рассказы"

Надобно заметить, что Варвара Николаевна сохраняла полное присутствие духа во время самого несчастия. Ее распоряжения прислуге, краткие и дельные, очень помогли нам с доктором Мином быстро оказать помощь несчастной.

Пока переносили находящуюся в беспамятстве Безлюбову, пока укладывали ее в пролетку, я подошел к Крутицкой, чтобы задать ей один вопрос:

– Что вы такое говорили, Варвара Николаевна, что ребенок был болен?

Мы стояли на широкой площадке крыльца, наблюдая за суетой возле коляски. Наконец, все было устроено, и Иван Кириллович взмахнул кнутом. Пара рысаков с места резво покатила, все больше и больше набирая ход, и коляска вскоре скрылась за рябью молодой листвы. Колокольчик еще какое-то время звенел невидимый, но скоро умолк.

Зеленеющий лес был пуст и пронизан солнцем.

Варвара Николаевна повернулась ко мне и ответила:

– Я возвращалась из Сызрани и на станции встретила Дмитрия Павловича, который и обмолвился о болезни племянника. Был он в крайнем смущении и торопился. Потому я и не входила в расспросы.

– А вы что же, знакомы с братом Анастасии Павловны? – спросил подошедший Белобородько.

Крутицкая нахмурилась, едва сдерживая возмущение.

– Недели полторы назад Иван Кириллович заезжал ко мне, чтобы уладить досадное недоразумение. С ним был и его шурин, – гордо подняв голову, ответила она приставу.

– Полагаю, Клим Семенович, – продолжила хозяйка, – для проведения допроса у вас есть официальное предписание?

Пристав улыбнулся и промолчал. Крутицкая повернулась и быстро ушла в дом.

– Клим Семенович, – обратился я к приставу. Возбуждение от произошедшего проходило, и свинцовая усталость вновь накатывала на меня, горбила плечи и выступала испариной на лбу, – прикажите своим людям осмотреть усадьбу Безлюбово. Возможно, они найдут свежую могилку, – и пояснил, – детскую могилку.

– Что-с? – Белобородько оторопело взглянул на меня.

V.

Полицейские, получив указание, укатили. Белобородько попытался, было подступиться ко мне с расспросами, но я отмолчался. Тогда он отправился на поиски Варвары Николаевны.

Ноги отказывали меня держать, и я устроился на скамье у стены фасада, освещенного солнцем. Я прислонился к теплой кладке, прикрыл глаза, отдаваясь приятной истоме, знакомой всякому, кто поправлялся после тяжелой болезни. Разные мысли роились в моей голове, то, запутывая меня, то, давая понимание произошедшего.

«История медицины полна примеров, когда людские несчастия или трагедии, открывают следующим поколениям путь к спасению. Каким образом возбудитель инфлюэнции, ее новой смертельной разновидности, был занесен в наши края?

Вероятно, так же как некоторые животные являются переносчиками смертельных для людей болезней, так и люди могут переносить на огромные расстояния, сами не болея, возбудителей инфекций. Неведомые Ванечке Безлюбову двоюродные братья переболели инфлюэнцей, а их отец Дмитрий Павлович, стал переносчиком возбудителя…

Мальчик, родившийся до срока, был слаб и не готов к борьбе со страшной болезнью…

Болезнь передалась от дяди к племяннику, а я – заболел после осмотра Ванечки.

Что до Анастасии Павловны, то она,… одному Богу известно, что она сказала брату, чтобы тот помог ей сохранить тайну… и в довершении она, скорее всего, не выдержала, …ее психика надломилась …и понятным становится ее упорное стремление покончить с собой…

А что происходит с нами? Откуда в нас злоба к человеку? Отчего мы прячем глаза при встрече с незнакомцем? Из страха? Страха, рожденного скудостью нашего сердца?

Принимаешь на руки младенца при родах и удивляешься этому чуду: только что, мгновение назад, мир был беден на одну душу. А вот теперь, с первым его криком, – стал богаче!..

…со смертью Ванечки все мы обеднели. Отчего же, в общем нашем горе мы ненавидим друг друга?»

Вот такие мысли бродили в моей голове, путались, сменялись образами, заплаканными лицами, всплывали обрывками фраз, улыбок и смеха…

Вскоре вернулись полицейские. Урядник, не дожидаясь, пока дрожки остановятся, спрыгнул, взбежал по ступеням крыльца и пропал в темном проеме дверей.

Через короткое время вышел Белобородько в сопровождении своего подчиненного. Он задержался на ступенях, натягивая замшевые перчатки. Потом, взглянув на меня и прищурив один глаз, предложил:

– Доктор, поедемте, довезу вас до города.

* * * *

– Как же так, – спросил меня становой, когда мы отъехали с полверсты от усадьбы Кривицких, – как же так, доктор? Отчего мы так загодя виноватим человека, тогда, как он кругом чист?! Что скажете, Евгений Сергеевич?

Я пожал плечами и промолчал

Чиновник продолжал рассуждать вслух:

– Может, у нас какая-то анатомическая аномалия в голове? Или наоборот – субстанции, какой не хватает? – он помолчал, размышляя. Потом, вздохнув, заметил, – энигма! Вот и вы, доктор, молчите… не знаете

Коляску раскачивало на неровной колее, и от этого, а больше от усталости, меня клонило в сон. Сквозь полудрему до меня доносился голос пристава:

– Отец Владимир все говорит: «люби ближнего, как самое себя!» И ведь, верно! Иногда такой трепет душевный охватывает, что крестишься истово, со слезой крестишься!.. А теперь извольте видеть – поджигатели, социалисты! Какая любовь?.. Спите, доктор? Ну, ладно… спите…

Сквозь полуприкрытые веки я видел проплывающие стволы деревьев, позеленевших под неярким солнцем, голый лиловый кустарник.

Усталость выздоравливающего тела расслабляла, смывала наносы воспоминаний, их горечь и открывала душу. Было жаль умершего Ванечку, другого младенца, умершего так и не родившись… ах, как жаль! И вправду хотелось любить, хотелось до слез!

1864

Дар украденный

Спустя пять лет этот дом и сад за невысоким забором нисколько не изменились. Помнится, у левого угла здания рос куст сирени. Сухие ветви глухо стучали на стылом ветру, а коричневая, словно из оберточной бумаги, листва никак не хотела облетать. При каждом взмахе метели черные тени от куста раскачивались на стене в детской. В прихожей всегда теплой от топившейся беспрестанно в ту зиму печи висели два зеркала – друг напротив друга. Встав между ними, я мог видеть бесчисленно раз множащееся свое отражение. Украдкой, чтобы прислуга не заметила, я в каждое посещение искал глазами самое последнее из них. Но они дробились во множестве, терялись, и мне порой казалось, что там в глубине уже не я, а кто-то другой смотрит из глубины амальгамы. И не узнаёт.

С той поры я ни разу здесь не был. Дом, его обитатели жили своей жизнью, а я своей. Сколько таких домов на пути врача? Для меня годы минувшие были полны потрясениями, потерями и недолгими радостями. Столько событий! И вот я снова у этой парадной. Вероятно, до сего дня у его хозяина не возникала надобность в помощи доктора. И слава Богу! Что касается до меня, то по некоторым причинам и я не стремился к посещению уважаемого Павла Андреевича Трефилова, присяжного поверенного при окружном суде, статского советника и вдовца.

Одно время я несколько раз бывал в их доме по врачебным делам. Той зимой было много случаев пневмонии. Многие мои коллеги в этой связи опасались вспышки туберкулеза, но, как оказалось, их опасения были чрезмерны.

Так случилось, что Павел Андреевич обратился именно ко мне, поскольку домашний доктор Илья Федорович Анисимов сам слег в постель и рекомендовал меня в качестве достойной замены. Чему я был несказанно рад и глубоко благодарен пожилому своему коллеге. В те дни я покинул службу земского врача и, оставшись в городе, крайне нуждался в практике из числа горожан.

Дочь Павла Андреевича Лидочка, ученица седьмого класса женской гимназии захворала к несчастью двухсторонней пневмонией.

Я нашел её в критическом состоянии. Бедная девочка дышала часто и поверхностно. Временами она заходилась от сухого кашля так, что голова её со спутанными русыми волосами отрывалась от подушки, тело сгибалось, а сама она едва не доводила себя до рвоты. Приступ кашля заканчивался тем, что несчастное дитя обессиленно валилось в жаркую свою постель. Безучастное, бледное лицо её едва выделялось на фоне белоснежного белья. Носогубные складки уже приобрели синюшный оттенок, и лоб был покрыт липким не высыхающим потом. Пульс едва прощупывался, был нитевидным и частым.

Павел Андреевич с трясущимися губами, не сдержав рыдания, вышел из комнаты.

Аускультация и перкуссия по методу Шкоды утвердили меня в первом подозрении о наличии пневмонии.

Не мешкая, я набрал в шприц камфары и ввел маслянистую жидкость под кожу на плече девочки. Когда дыхание её стало более размеренным и глубоким, я велел укрыть больную шубами и раскупорить утепленные на зиму окна. Застоявшийся, затхлый воздух сменился морозным, живительным. После завершения проветривания внесли раскаленные камни в железном ящике, укрытом влажной простыней. Комната быстро наполнилась теплом, а воздух приобрел необходимую влажность. Но девочке не становилось лучше. Её худенькое тельце источало жар. Ни натирание водкой, ни влажные компрессы не давали нужного эффекта. Лидочка умирала.

Сестра Павла Андреевича, старушка во всем черном уже несколько раз подходила ко мне, спрашивая, не послать ли за батюшкой, не пора ли соборовать Лидочку. Я упорно отмалчивался.

В эти мгновения, когда черты лица больной стали заостряться, холодное, темное сомнение, скрывавшееся до поры до времени в отдалении, вдруг проявилось и начало разрушать мою решимость.

Стряхнув с себя оцепенение, я раскрыл свою сумку и достал пакетик с байеровским порошком. Я знал, что рискую. Знал, что лекарство имеет как целительные, так и пагубные свойства для организма. Ещё Парацельс заметил, что яд может быть лекарством, а лекарство ядом, – все определяет доза вещества. В ту минуту, стоя перед постелью умирающей, я гнал от себя мысль о возможных осложнениях. Ожидаемый мною эффект должен был переломить ход болезни.

Бывают моменты, когда от сострадания врач впадает в отчаянье и в этом ослеплении не совершает тот единственный, за гранью обыденного шаг, ведущий к спасению. Или к гибели. Шаг дерзновенный, навстречу Провидению, оставляющий тебя один на один с Богом. Это и есть шаг за пределы познанного, за грань рационального, за грань самосохранения..

Я высыпал половину пакетика в стакан с теплой водой и почти силой влил жидкость в рот находящейся в беспамятстве девочке.

Когда сумерки затопили комнату, наступил кризис. Лидочка, утонувшая в сугробах постели, шевельнулась, вспугнув затаившиеся по углам тени. Открыла глаза, просветлевшие после отхлынувшей мути лихорадки, и попросила пить.

В последовавшие две недели она медленно, но упорно выздоравливала. Молодость, питание с козьим молоком, доброе и сочувственное отношение Павла Андреевича брали верх над болезнью, не давая ей расправить свои черные крылья и отодвигая тень туберкулезной инфекции. Как вы могли заметить, радость от одержанной победы подвигла меня на некоторые высокопарные метафоры. Оправданием тому может служить лишь возвышенное состояние моей души, порыв которой на короткий миг слился с Предначертанным и вызволил бедное дитя из беды. Да и меня наградил счастьем. Как оказалось, ненадолго.

На Сретенье Павел Андреевич пригласил меня в кабинет, усадил в глубокое кожаное кресло и стал молча прохаживаться за моей спиной. Наконец, он сел за письменный стол и тяжело взглянул из-под густых бровей.

– Евгений Сергеевич, – прервал он тягостное молчание, – Лидочка, благодарение Богу, поправляется…

Он снова замялся, отвернувшись в сторону, словно ему невыносимо тяжко было смотреть на меня.

– Милостивый государь, не сочтите за неблагодарность… – голос его звучал непривычно, словно каждое слово вызывало в нем муку, – одним словом, Евгений Сергеевич, дорогой мой, не бывайте у нас!

Он вскочил из-за стола и стал энергично расхаживать на этот раз перед самым моим лицом.

– Не знаю, как вам объяснить! Поймите отца, дорогой доктор! Лидочка – единственное, что держит меня в этой жизни. Софья Никитична, её мать… упокой, Господи, душу её с миром… была моим счастьем и опорой! Господь призвал её к себе. Знаете, Евгений Сергеевич, я было запил, страшно запил! Но Лидочка спасла меня! Дитя неразумное, душенька Лидусик, заново открыла для меня радости жизни. Дорогой мой доктор! Дорогой Евгений Сергеевич, она ведь ещё совсем ребёнок, она дитя бесхитростное и восприимчива к счастью и к несчастию в равной мере! Ваши визиты к ней, ваше участие и слова, обращенные к ней, возбудили в ней нелепую фантазию, романические чувства! Лидочка влюблена в вас!

Произнеся, наконец, эти тяжкие для него слова, Павел Андреевич замолчал и обессиленно повалился в свое кресло.

Для меня его сообщение прозвучало, как гром среди ясного неба. Я и в мыслях не мог представить такого поворота событий. Однако, память мне услужливо стала предлагать картинки воспоминаний. Теперь в свете сказанного я увидел их по-другому.

Через несколько дней после кризиса, когда к больной вернулись силы, я настоял, чтобы она села в постели и начала делать дыхательную гимнастику. Чтобы преодолеть её апатию, характерную для этого периода выздоровления, я принялся изображать ветер, который гонит по волнам парусник. Надувал щеки и дул на маленький кораблик в тазу с водой, который велел поставить рядом с постелью. Кораблик я смастерил накануне ночью, и он легко, подчиняясь напору выдуваемого мной воздуха, скользил по глади «океана». Лидочка несколько секунд в недоумении смотрела на моё чудачество, потом тихо рассмеялась и присоединилась ко мне, надувая щеки и силясь изменить движение парусника. С тех пор каждую нашу встречу мы начинали с этого упражнения, смеясь и радуясь быстрому скольжению кораблика.

В дальнейшем по мере того, как силы возвращались к ней, Лидочка стала вставать, чтобы сделать несколько шагов по комнате. И всякий раз она была одета в красивый в своей простоте халат. Теперь я вспоминаю что, осматривая её, я замечал, как тщательно причесана она бывала, что волосы её были схвачены цветной лентой или красивым гребнем. Мне и в голову не приходило видеть в этом нечто большее, чем стремление к опрятности. Она вспыхивала и мучительно краснела, а не оформившееся девичье тело вздрагивало от каждого моего прикосновения, когда я проводил аускультацию или перкуссию легких. Временами я ловил на себе её долгий взгляд, значения которому на тот момент не придавал, но теперь, сидя напротив Петра Андреевича, я чувствовал смущение и невнятное чувство вины.

Я решительно поднялся.

– Милостивый государь Павел Андреевич, не извольте беспокоиться. Лидочка поправилась. В моей помощи она более не нуждается. Я пришлю свои рекомендации по гимнастическим упражнениям и по рациону питания. Советовал бы летом свозить её на воды. Лучше в Ялту или Гурзуф. Уверен, вы найдете нужные слова, чтобы объяснить Лидочке прекращение моих визитов. Не утруждайтесь меня провожать. Всего наилучшего.

Я откланялся и вышел. В прихожей, вспомнив, что именно сейчас Лидочка ждет, что я зайду, я замешкался, стоя меж двух зеркал. В тот момент было недосуг разгадывать свои отражения. Мне представилась её светлая комната, она, сидящая на стуле в цветастом платьице, положив ладони на колени, её обращенные ко мне зеленые глаза и обезоруживающая юношеская откровенность во взгляде.

Я схватил галоши и выбежал вон.

Спустя годы я снова стою у парадной. Швейцар, лицо которого было мне незнакомо, распахнул зеркальные двери и безразлично поклонился кивком головы.

Накануне вечером, получив записку от Павла Андреевича с приглашением, я некоторое время колебался. Прошло меньше суток после моего возвращения. Путь в город и само путешествие были долгими, многотрудными, и мне хотелось какое-то время побыть одному, отдохнуть. Однако просительный тон и обращение «дорогой Евгений Сергеевич» принудили меня нанести визит, не откладывая, как того и просили.

В прихожей, раздевшись, я, признаться, ожидал, что Павел Андреевич выйдет ко мне. Напрасно. Послышались шаги, тяжелая штора раздвинулась и в проеме двери появилась молодая женщина. Не вглядываясь в её черты, я отчего-то моментально понял, что передо мной повзрослевшая Лидочка.

– Здравствуйте, Евгений Сергеевич, – её голос сохранил прежние интонации, но звучал ровно и без прежней сердечности.

Я поклонился:

– Лидия Павловна, здравствуйте.

Поздоровавшись, я пожалел, что оделся не так тщательно, как сейчас хотелось бы, не сбрил куцую свою бородку, появившуюся во время плавания, что голос мой звучит хрипло после холодных ветров и несчетного количества выкуренных папирос.

Тем временем мы шли по коридорам.

– Папа не здоров и предпочитает проводить время в кабинете, – пояснила она и, стукнув в дверь предупреждая, впустила меня.

С тех пор как мы не виделись господин Трефилов сильно сдал. Щеки его обвисли, волосы поредели и подернулись сединой словно пеплом, плечи ссутулились. Он полусидел на кушетке и, когда мы вошли, читал. Он отложил книгу в сторону и снял очки.

– Евгений Сергеевич? – он близоруко прищурился в мою сторону, – присаживайтесь, любезный Евгений Сергеевич. Лидочка, вели принести нам хересу.

Я сел. Спустя минуту вернулась Лидия Павловна и молча села в отдалении.

– Евгений Сергеевич, благодарствуйте, что пришли, не мешкая. Есть обязательства, которые следует выполнить загодя. Вот я вам отчет сейчас, не сходя с места, и дам.

– Помилуйте, Павел Андреевич, – воскликнул я удивленно, – какой отчет и в чем?

– Как же, как же, – хозяин дома обеспокоенно завозился на кушетке, спустил ноги и уселся покрепче, откинувшись на невысокую спинку.

– Как же, Евгений Сергеевич, вспомните! Год тому назад, накануне вашего отъезда мы виделись в окружном суде. Вы поджидали меня после завершения прений. Я прекрасно помню это дело, судили чиновника Сырцова за кражу казенных денег. Вы подошли ко мне и…

Рассказ Павла Андреевича Трефилова

Я вышел из зала заседания, где было невероятно душно и жарко, и поспешил к открытому во двор окну. С наслаждением подставил свое пылающее лицо легкому ветерку, исходящему от тенистого уголка за высокими кустами сирени, и прикрыл глаза.

– Павел Андреевич, – окликнул меня незнакомый голос.

Я, досадуя, обернулся. Передо мной стоял среднего роста господин, одетый просто, но не без изящества и вкуса. Он мял в руках шляпу и чувствовал себя не уверенно. На вид он был лет тридцати пяти, т.е. уже в возрасте, но полный сил и здоровья. Выбритое лицо его было несколько вытянуто книзу, голубые пронзительные глаза оживляли его малоинтересные черты.

– Павел Андреевич, – повторил он, – признаться я надеялся, что вы узнаете меня. Я – Дорн, Евгений Сергеевич, доктор.

Боже мой! Как неловко! Как я мог не признать человека, который спас мою единственную дочь. Пусть это и было несколько лет тому назад, и Лидочка уже превратилась в барышню, и многое произошло с тех пор, но мне непростительно и в высшей степени неблагодарно забыть её спасителя. Я, скажу откровенно, даже покраснел от неловкости, в которую сам себя и поставил.

– Евгений Сергеевич, любезнейший наш исцелитель! – воскликнул я, горячо пожимая его руку, – прошу простить покорно, что не сразу вас признал. Всему виной духота и скверная речь прокурора, – попытался я сгладить возникшую холодность.

Мы прошли в служебное помещение, предназначенное для судейских чиновников и сели на стулья возле пустующего стола.

– Как поживаете, милый доктор? – искренностью я хотел вернуть дружественность, которая установилась меж нами во время болезни Лидочки.

– Благодарю вас, Павел Андреевич, – улыбнулся тот в ответ, – вот, видите ли, отправляюсь в долгий путь, в морское путешествие. Можно сказать, океаническое. Оно займет месяца три. В связи с чем решил обратиться к вам с просьбой, которая, надеюсь, не очень вас обременит.

– Конечно, конечно, мой друг! Все, что в моих силах, как говорится, je suis votre disposition!

Евгений Сергеевич кивком поблагодарил и приступил к изложению просьбы:

– Мой товарищ по Маньчжурской кампании после долгого лечения в госпитале поселился в нашем городе, – начал он.

– Помилуйте, доктор! – прервал я его, – как, вы воевали? Вы воевали в Маньчжурии?! Я всегда считал вас сугубо гражданским человеком, Евгений Сергеевич!

Недоверчиво и в некотором недоумении я смотрел на него.

Он улыбнулся и вздохнул. Вероятно, я затронул не самые лучшие его воспоминания и уже раскаивался в своей бестактности, но доктор пояснил:

– Я пошел добровольцем, и в качестве вольноопределяющегося был приписан лекарем в дивизию генерала Гернгросса.

Он провел пальцами по лбу несколько раз, словно пытался стереть свои мысли о прошедшем, и добавил:

– Да-с, имел такую честь. Собственно, я и воевал-то всего несколько недель. Принял участие в боях под Сандепу.

Он помолчал и снова продолжил:

– Так вот-с, товарищ мой Иван Ильич Красавин болен и ограничен в передвижениях, – и тут же пояснил, – в физическом передвижении. Разумеется, при нем есть сиделка, и все, что касается материального обеспечения, не требует ровным счетом никакой помощи со стороны. Но все же, оставляя его на длительное время в одиночестве, я просил бы вас, Павел Андреевич, не отказать, если паче чаяния возникнет какая надобность. У полковника нет близких друзей в нашем городе, а вот надобность представлять его интересы в казенных учреждениях, не часто, может возникнуть.

Он поднял на меня глаза:

– Откровенно сказать, мне больше не к кому и обратиться.

Я тотчас же заверил его в полном своем понимании дела и убедил доктора, что это ничуть не затруднит меня. Тем более, что до его возвращения, как я понял, не такой уж и большой срок. Мы распрощались сердечно, словно и не было в нашем знакомстве того досадного недоразумения, что прервало наши отношения.

В ту же неделю я отправил человека по адресу, указанному доктором, с запиской, в которой в учтивой форме предлагал Ивану Ильичу свою помощь и всяческое содействие в делах. Ответ последовал в тот же день. Адресат в самых изысканных выражениях извещал, что с благодарностью принимает мою готовность к содействию, поскольку рекомендатель, здесь он упомянул нашего общего знакомого, является человеком пользующимся его полным доверием. Здесь же он просил поскорее войти в его дела. К сожалению, в те дни я был чрезвычайно занят защитой горемыки Сырцова и замешкался с тем, чтобы приступить к выполнению своего предложения. Рискуя отклониться от течения настоящего повествования, тем не менее все же замечу без ложной скромности, что после оглашения вердикта присяжных по делу о растрате, моего подопечного немедля освободили в зале суда. Так то-с!

Спустя несколько дней после указанных событий за утренним чаем я просматривал газеты и обратил внимание на заметку в судебной хронике о взятии под стражу некоего Красавина Алексея Ивановича. Студента университета, приехавшего на каникулы к своему родителю и по версии полиции отравившего Красавина И. И. Как написал репортер: «…пользуясь беспомощным состоянием несчастного…». Я тут же вспомнил полученное неделю тому назад письмо, и меня охватило чувство глубокого огорчения от мысли, что я вот де не доглядел за отставным военным и тем самым не выполнил данное доктору обещание.

Наскоро позавтракав и несмотря на ненадобность в этот день быть в присутствии, я отправился в окружной суд исключительно ради дела о задержании студента. Не найдя никаких следов этого происшествия, я выяснил, что задержанный скорее всего пребывает в полицейском участке недалеко от Дровяного рынка. Как оказалось, юноша подвергся предварительному полицейскому задержанию и был помещен в арестантское помещение там же в участке. Это встревожило меня, потому что доподлинно известно, сколь много вольностей могут допустить полицейские, не неся при этом никакой ответственности. С другой стороны, до прибытия следователя студент Красавин не мог подвергнутся официальному допросу. Размышляя об этом, я пришел к заключению, что открывается прекрасная возможность получить непредвзятое мнение самого задержанного до начала настоящего следствия.

Приехав, я представился поверенным в делах Красавина Ивана Ильича, и настоял на встрече с подозреваемым. Сунув дежурившему полицейскому целковый, я попросил устроить нам свидание в каком-нибудь чистом помещении. Меня отвели в дознавательную комнату, где стояли стол и два стула.

Дверь отворилась и ввели долговязого юношу в мятом сюртуке и несвежей сорочке. Лицо его обрамляла негустая борода. Волосы были аккуратно зачесаны набок. Эта манера однако не могла скрыть раннюю лысину, идущую ото лба. Длинные руки его плетьми висели вдоль ссутулившегося туловища. Он с интересом взглянул на меня и подался было вперед с намерением заговорить, но осекся и опасливо оглянулся на полицейского.

Я кивком головы отпустил конвоира и предложил студенту сесть.

– Статский советник Трефилов Павел Андреевич, – представился я, – поверенный в делах вашего покойного батюшки.

Красавин с удивлением взглянул на меня и промолвил:

– Но у отца не было адвоката!

Он спохватился и уже спокойнее продолжил:

– Прошу извинить меня, Павел Андреевич! В свою очередь позвольте представиться и мне – Алексей Красавин, студент Казанского университета. Впрочем, что ж я? Вы наверняка знаете!

Он замолчал, раздумывая. Потом спросил:

– Значит, вы осведомлены, по какому такому праву меня упрятали в этот клоповник!

Я посчитал нужным промолчать прежде, чем ответить. Пользу в таких паузах я вижу огромную. Человек, находящийся в нервном возбуждении, но не потерявший присутствия духа, во время проистекающего молчания нередко сам находит ответ на заданный вопрос. Ежели нет, то он вероятнее всего действительно не отдает себе отчет о причинно-следственных связях происходящего. По реакции собеседника я с успехом могу судить о душевной силе человека, попавшего в беду, и о его готовности противостоять неправедному обвинению.

Алексей Красавин молчал, обхватив себя длинными руками и затравленно поводя глазами от окна к столу и обратно.

Нда-с! Малый совсем растерян и подавлен. В довершении – психика его неустойчива к потрясениям, – заключил я.

– Алексей Иванович, – начал я спокойно, – вас задержали по подозрению в умерщвлении вашего отца Ивана Ильича Красавина.

Взгляд его водянистых серых глаз остановился на мне, и он некоторое время сидел не шелохнувших. Потом он рывком поднес ладони к лицу, словно рассматривая их, задрожал и, закрывшись от меня руками, глухо зарыдал.

Я быстро подошел к двери и, приоткрыв ее, приказал:

– Любезный, принеси-ка воды. Быстро!

Спустя минуты две-три, Алексей Иванович успокоился. Я почел за лучшее сразу обрисовать ему картину ближайшей будущности:

– Судебный следователь, который только и имеет право вести дознание, вероятно прибудет вскорости. Он учинит вам допрос по обстоятельствам дела. Не сомневаюсь, что предварительное следствие им начатое будет сопровождаться обыском и выемкой доказательств. К сожалению, предъявленное вам обвинение лишает вас возможности выйти под залог или под поручительство, и вы на все это время будете под стражей. Далее ваше дело рассмотрит прокурор, а после его направят в судебную палату для решения о предании суду. Дай Бог, нам удастся прекратить разбирательство ещё на этой стадии! Если вы, Алексей Иванович, доверитесь мне уже сейчас и расскажете, как происходили события во время смерти вашего батюшки, то я смогу в полной мере взять на себя вашу защиту. Разумеется, если у вас нет других вариантов в выборе адвоката.

Красавин поднял голову и негромко проговорил:

– Прошу простить меня, Павел Андреевич, вы сказали, что ведете дела моего отца. Но я от него ни разу не слышал об вас ни слова. Уж простите великодушно!

– Это не удивительно, – пояснил я, – ведь мы с Иваном Ильичом даже не виделись. Я предложил свою помощь буквально за две недели до его кончины. В бумагах вашего отца наверняка можно будет отыскать мою записку. Равно как и я могу предъявить вам его письмо ко мне.

– Да-да, благодарю вас, – поспешил ответить молодой человек, – конечно, вот все и разъяснилось. Конечно!

Он горестно завздыхал, собираясь с мыслями. Наконец, заговорил:

– В последние несколько лет мы виделись с отцом очень редко…

Рассказ Алексея Ивановича Красавина

– В последние несколько лет мы виделись с отцом очень редко. Вы должно быть знаете, он был в войсках. Сперва в Туркестане, потом в Маньчжурии. После ранений он долго лечился прежде, чем поселился в вашем городе. Я приезжал к нему в лето, когда он только-только обосновался здесь. Он уже и тогда страдал от полученных ран, но бодрился, иногда совершал прогулки в конной коляске. Откровенно сказать, мы в тот мой приезд повздорили, и я до сих пор корю себя за свою невоздержанность, объяснимую лишь глупым моим юношеским максимализмом. Мы расстались сухо, не простив друг другу сказанных слов. Совсем недавно я получил от него телеграмму, в которой он извещал меня о надобности нашей встречи и требовал безотлагательного приезда.

– В его манере изложения, – мягко перебил я собеседника, – было ли что-то необычное для вас?

– О нет, – юноша горько улыбнулся, – батюшка был резок в суждениях и в делах. Он не делал различий в адресатах, будь то подчиненный или его единственный сын.

Он продолжал:

– Я оказался в его доме четыре дня тому назад. Разительная перемена в его облике поразила меня чрезвычайно. Он был немощен, бледен и изнурен болезнью. Несмотря на это, характер его не поменялся. Сдержан в проявлении чувств и деловит. Мы поговорили о его делах. Он сообщил, что не видит более возможности ими заниматься, что теперь он передает их своему поверенному…

Здесь Алексей Иванович замялся:

– Вы теперь понимаете, Павел Андреевич, что, помня об этом, ваше заявление меня… в некоторой мере смутило. Ведь вы ничего не сказали о получении его письма с распоряжениями.

Настал момент и мне смутиться. Я действительно не получал этого письма. Я попросил продолжать.

– … поверенному, а после своей смерти управление всеми делами он передает мне.

– Что подразумевается под управлением делами, Алексей Иванович, какие дела?

– Видите ли, мой дед по материнской линии лет пятнадцать тому назад приобрел акции Манташевского общества и общества Нобеля. После смерти моей матушки в 1898 году отец унаследовал этот капитал. По тем временам он был скорее символический, чем представлял некую ценность. В последние годы бумаги стали приносить изрядные доходы, которые отец переводил в Дворянский земельный банк. Собственно, управление бумагами и деньгами и было его занятием после выхода в отставку.

Он снова умолк на мгновение и продолжал:

– Так вот-с. После свидания с отцом я на некоторое время был предоставлен самому себе. К нему приходили какие-то люди, в основном военные, и он был занят приемом посетителей. Я же просматривал свои конспекты, погружался в чтение последнего бюллетеня Московского общества испытателей природы. Видите ли, это волнующая меня тема и область научных изысканий. Комната моя примыкает к кабинету, и я нередко слышал приглушенные стеной возгласы приветствия, редко смех. Однако в большинстве своем встречи эти были не шумны. Визитеры покидали его дом со сосредоточенным выражением лица, нередко удрученные. К вечеру батюшке становилось хуже, и он просил сиделку дать ему лекарство. После приема он спал недолго и временами было слышно, как он пытается ходить по кабинету. Потом все затихало до утра. Мне тоже не спалось, я читал или писал, иногда выходил из своей комнаты и в эти минуты видел свет в узкой щели между полом и полотном двери. Тем не менее я не решался зайти. Отчасти из-за его холодного обращения ко мне, но в большей мере из-за боязни потревожить его хрупкий сон. Однажды в ночи я услышал явственный стон из-за его двери. Стон повторился несколько раз, а потом отец закричал. Перепуганная сиделка выскочила из своей комнаты, и мы вошли к нему.