Текст книги "Истории, рассказанные доктором Дорном. И другие рассказы"

Батюшка метался в постели. Завидев нас, он пытался сдерживаться. Но по выражению его лица, искаженного мукой, я понял, что боль, которую он испытывал была выше человеческого терпения.

Он, обращаясь к сиделке, прохрипел:

– Скорее, пошлите за ним, скорее, скорей!

Она бросилась вон, я же остался, застыв перед диваном, на котором мой несчастный отец боролся с недугом. Было видно, как он терпит эту муку, сжав плотно губы и зажмурив глаза. Из– под его век безостановочно текли старческие слезы, а лоб покрылся испариной. Вероятно, от своей беспомощности, непонимания каким образом поступить, а вернее всего из острой жалости к отцу я неожиданно для самого себя бросился на колени перед ним и прижался лбом к его руке. Батюшка судорожно отдернул свою руку и прохрипел:

– Нет, нет, не сейчас! Выйди, не смотри на меня!

Я послушно поднялся с колен и медленно отступил к дверям. В это время в комнату буквально ворвался человек. Едва не оттолкнув меня в сторону, он стремительно подошел к постели больного.

Я вышел. Вместе с сиделкой мы некоторое время стояли перед плотно прикрытой дверью и ждали. Она шепотом известила меня, что такой тяжелый приступ повторяется уже не впервой. Последний случился с ним второго дня, и что батюшка Иван Алексеевич мучается несказанно. Он даже решился призвать отца Владимира из соседней церкви святого Пантелеймона для соборования. Аккурат накануне моего приезда. Но, видно, святой Пантелеймон не помощник, потому как приступы становятся все чаще и чаще. А надобно было все же просить святителя Николая, он де заступник и небесный покровитель всех воинов.

Томительное наше ожидание продолжалось около двадцати минут. Затем в дверях появился ночной незнакомец и, обращаясь к сиделке, устало произнес:

– Он заснул. Не тревожьте его до пробуждения. Ему нужен отдых.

Кивнув мне, как постороннему, он быстро прошел по коридору и исчез. Измученные мы некоторое время еще простояли под дверью кабинета, не решаясь войти. А затем взглянув друг на друга и, не произнеся ни слова, разошлись по своим комнатам.

После тяжелого сна я пробудился поздно и тотчас же прошел к отцу. Он сидел, спустив ноги на пол, был бодр, глаза его оживленно блестели, и он улыбнулся моему приходу.

Некоторое время мы говорили о всяких пустяках и радовались наступающей весне.

Потом снова явились посетители. На этот раз то были люди простого звания. Взглянув на их заношенные шинели, у некоторых из них я видел нашивки, я подумал, что они были отставными солдатами или низшими чинами. Некоторые, выйдя от моего батюшки, кланялись в пояс закрытым дверям, крестились на иконы, бормоча слова то ли молитвы, то ли благодарности. Многие обращались ко мне с желанием подсобить чем по хозяйству, но, поблагодарив, я отказывался. В доме хватало прислуги. К тому же истопником и для прочих хозяйственных нужд был взят человек из этих же отставных солдат. Никифор, так звали солдата, объяснил мне, представляясь по моему прибытию, что ни копейки не возьмет пока «их высокоблагородие хворает».

К середине дня сиделка вышла в прихожую и велела прислуге никого боле не принимать. Иван Ильич устал. Она предложила мне пройти в кабинет, потому что батюшка желает меня видеть.

Войдя, я застал его сидящим за столом в халате. Рядом на столе стоял стакан крепкого чаю в серебряном подстаканнике. Иван Ильич что-то быстро писал. Не прерывая своего занятия, он приветствовал меня:

– Присядь, нужно поговорить.

Закончив, он сложил исписанный лист в конверт, надписал адрес и запечатал письмо.

– Алексей Иванович, – обратился он ко мне так, как обращался лишь в минуты серьезного волнения, – ты верно заметил, что здоровье подводит меня и отвлекает от важных дел. Поэтому я решил не тратить время в ожидании лучшего и сейчас даю тебе непременное к выполнению задание. Запомни, это очень важно. Люди, что сегодня приходили ко мне, это низшие чины моего полка. В отставке, разумеется. Как и я. Жизнь вне армии для многих из них сложилась самым скверным образом. Нужда и болезни. Я их поддерживал деньгами как мог. Другим, у кого есть силы и смекалка, помог открыть свое дело. Этим я давал деньги под долговые расписки. Знаешь, русского человека это дисциплинирует. Он трезвее глядит на самого себя. Так вот-с, Алексей Иванович…

Батюшка прервался, разглядывая низкие облака за окном. Я невольно повернулся в ту же сторону. В разрыве между тяжелыми глыбами свинцовых туч неожиданно блеснула синь весеннего неба.

– Если со временем, – он прервал мою мечтательность, – ты обнаружишь среди моих бумаг такого рода обязательства, разыщите этого человека и верни ему расписку. Если в течение недели не удастся разыскать должника, то сожги эту бумагу к черту!

Он остановился и перевел дыхание.

– Ты понял меня, Алексей Иванович? – строго спросил он меня. Я тотчас представил себя стоящим в полевой палатке в кругу офицеров, получавших приказ к наступлению. Кивнул и ответил:

– Я выполню это, отец.

– Скажи, что не отступишься от своего слова, – он требовательно взглянул на меня и тут же остановил меня, едва приподняв слабую свою руку, – впрочем, не нужно, я вижу.

Он устало откинулся на спинку кресла.

– Вот и всё, Алеша, ступай. Я устал. Пожалуй, вздремну. Не тревожься.

Он поднес к губам стакан с чаем, сделал глоток и поморщился. Потом поставил стакан на стол и потянулся к стопке бумаг, но сделал это так неловко, что бумаги с шелестом рассыпались по столу и накрыли белым покровом небольшой серебряный поднос, на котором под прозрачной марлей стояли приземистые металлические коробки. Я поспешил помочь. Листы рассыпались, скользили и разлетались по всей комнате. Наконец я собрал их все и сложил в аккуратную стопку, сдвинув в сторону поднос с тускло блеснувшим шприцем и звякнувшие под моей рукой склянки. Я поклонился и вышел.

Вечер прошел спокойно, без волнений. Сиделка, заглянувшая вечером к больному, успокоительно известила меня, что отец почивает и ему, кажется, лучше.

Утро было дождливым. Проснувшись рано, небо за окном едва просветлело, я прислушался. В доме стояла тишина. Ровный шелест дождя и редкий, едва различимый скрип балок над головой. Я быстро оделся и вышел из комнаты. Почти в ту же минуту отворилась дверь напротив, и появилась сиделка. Мы не сговариваясь подошли к кабинету и прислушались. Я не могу припомнить свои мысли в тот момент, но отчетливо помню, что предчувствия беды не было. Мы толкнули незапертую дверь.

Горела лампа в изголовье постели. Отец полулежал на высокой подушке. Лицо его было спокойно и мертвенно бледно.

Последующие события смешались у меня в какую-то фантасмагорическую череду лиц, мелькавших передо мной. Незнакомые люди, представлявшиеся сослуживцами, околоточный надзиратель, потом участковый пристав и, наконец, полицейский участок и арестантская комната.

– Вот и все, Павел Андреевич, – закончил свой рассказ Красавин.

– Согласитесь, – после некоторой паузы в своем повествовании, во время которой Трефилов несколько раз прикладывался к глубокой рюмки с хересом, он продолжил, – я оказался в неловком положении. С одной стороны молодой человек доверился мне и рассказал все простодушно, как на духу. Тем самым доверившись мне, так сказать де факто принимая мою юридическую помощь. Но де юре, у меня как будто бы и не было прав представлять его интересы, т.к. злосчастное письмо, отправленное Иваном Ильичом, каким-то невероятным образом не дошло до меня! Что прикажете делать, милостивый государь?

– И тут я решил, – ответил он самому себе, – как бывало в дни моей юности и вольного студенчества, пренебречь своими страхами, формальностями, которые мешают совершить благородное дело, и сыграть ва-банк. Как никак мое имя в городе известно и до поры до времени хватит и одного моего слова, чтобы убедить всех полицейских и судейских в своей состоятельности в этом деле. Вот-с! Решил и приступил к Алексею Ивановичу с некоторыми вопросами. Мы только стали обсуждать с ним возможные варианты действий, как отворилась дверь, и вошел Порфирьев Осип Никитич, – судебный следователь.

Надобно вам сказать, что господин Порфирьев представляет породу редких людей в среде нашей судейской братии. Он прекрасно разбирается в людях и потому виртуозно ведет расследование, в чем я не раз убеждался. Выступать оппонентом в делах, подготовленных им, уверяю вас, работа крайне тяжелая, но вместе с тем и увлекательная. Вы не играете в шахматы, Евгений Сергеевич? Нет-с? Жаль, иначе бы вы по достоинству оценили проницательность его ума и умение угадывать действия своего противника.

Мы сердечно поприветствовали друг друга, поскольку, не смотря на разницу в возрасте и в чинах, я испытываю к нему сердечную симпатию. Он же, смею надеяться, отдавал должное моему опыту и нравственным принципам, которым я был всегда верен.

Дружеское наше рукопожатие не помешало нам тотчас же перейти к официальной стороне дела.

Осип Никитич в моем присутствии кратко ознакомил Алексея Ивановича с причинами предварительного его задержания и начала дознания. Причин было несколько.

По заключению судебного медика, смерть Ивана Ильича наступила от отравления чрезмерной дозой морфия. Это первое. Второе обстоятельство заключалось в обнаружении на склянке с морфием в комнате покойного помимо отпечатков его собственных также и отпечатков пальцев господина Красавина Алексея Ивановича. Вы спросите, каким образом сильнодействующий агент мог оказаться в комнате покойного? Пристав обнаружил его случайно при осмотре места происшествия. Склянка была спрятана в потайной нише секретера. Далее. Стакан, из которого в день кончины пил погибший также имеет отпечатки пальцев Алексея Красавина. И главное, в содержимом стакана обнаружен морфий. На лицо также и мотив для совершения преступления – огромное состояние, которое по смерти полковника Красавина переходило к его сыну. Наконец, обнаружился свидетель, имя которого по известным причинам не подлежит огласке, который утверждает, что приезд подозреваемого в прошлый раз сопровождался бранью, ссорой и тяжелой размолвкой с покойным. По собранным сведениям, студент Красавин проживает в Казани скромно, если не сказать в нужде. Вполне возможно, что последняя ссора произошла именно из-за отказа отца в достойном содержании взрослого сына.

– Известное дело! – воскликнул Осип Никитич, – вспомните хотя бы историю Федора Павловича и Дмитрия Федоровича!

– Студент Красавин, – продолжал следователь, – проходя курс обучения в университете, вполне мог быть ознакомлен с тем фактом, что опиаты при увеличении дозы сверх меры оказывают сначала эффект успокоительный, а затем приводят к параличу дыхания и смерти. Там же он мог нечестным путем раздобыть морфий. Вследствие чего предварительная версия складывается следующим образом. Господин Красавин, обуреваемый чувствами несправедливости от поведения своего родителя, лишившего его достойного существования, воспользовался тем моментом, когда находившаяся при покойном его ангел – хранитель Аграфена Горохова, сиделка по найму отлучилась на несколько часов из дома. Он проник в кабинет и тайно влил в стакан с чаем огромную дозу морфия. Вероятно, подозреваемого в этот момент что-то встревожило. Например, проснувшийся родитель. И Алексей Иванович спрятал флакон там, где он находился в тот момент – возле открытого секретера. После чего поспешно удалился, не успев уничтожить или скрыть улику. Ничего не подозревающий отец выпил отравленный чай и уснул с тем, чтобы уже никогда не проснуться.

– Так что, – отнесся следователь уже ко мне, – оснований для предварительного задержания у нас, к сожалению, более, чем достаточно. Павел Андреевич, я намереваюсь составить соответствующий документ и подать его прокурору. Впрочем, это займет ещё какое-то время, которое мне понадобится для более детального изучения изъятых документов и для проведения допроса.

А сейчас, я распоряжусь перевести подозреваемого в тюремную камеру, а с вами, дорогой Павел Андреевич, встретимся уже на распорядительном заседании.

Мы распрощались, и следователь покинул нас, оставив обоих в подавленном состоянии.

Алексей Иванович сидел ни жив, ни мертв. Он снова, как в прошлый раз поводил бессмысленными своими глазами по сторонам, словно не понимал, где находится. Вошел полицейский и сообщил, что господина Красавина переводят в городскую тюрьму и он намеревается сопроводить его в арестантскую повозку.

Я как мог успокоил несчастного и заверил, что завтра же выхлопочу свидание с ним, и мы непременно обсудим линию защиты. Бедного студента увели. Я же отправился домой в совершенно истерзанном состоянии духа. А ведь это вредит так необходимому в наших делах возвышенному миросозерцанию и обозреванию случившегося. Не дает увидеть общую картину, увидеть гармонию дела, обозначить те необходимые детали, из которых и сплетается ткань защиты. Вечер я провел в скверном состоянии духа и ушел спать с самими мрачными предчувствиями.

Представьте же мое удивление, когда около полудня следующего дня мне доложили, что явился Осип Никитич Порфирьев и просит его принять.

Следователь вошел, и мы обменялись рукопожатиями. Осип Никитич выглядел несколько смущенным и не сразу начал разговор. Наконец, не садясь, он открыл свой портфель и достал коричневую толстую тетрадь. Он подержал её на весу, словно определяя, сколько весит этот артефакт, откашлялся и заговорил:

– Видите ли, Павел Андреевич, – он вобрал в себя побольше воздуха и проговорил, – позвольте говорить с вами не официально.

Получив мои заверения в полном к нему расположении и дозволение говорить, как ему заблагорассудится, он продолжил:

– Вот, видите ли, лишний раз убедился, что самые очевидные дела, требуют гораздо большего внимания, чем запутанные.

– Да вы садитесь, – спохватился я и указал на диван, – там вам будет удобно.

Мы сели. Он продолжил:

– Более пристального! И уж никаких поспешных выводов! Представьте, после нашей с вами встречи отправляюсь я на квартиру покойного полковника Красавина, чтобы собственноручно осмотреть место происшествия, и через час с небольшим я готов был изругать себя последними словами за поспешность своего решения. Но теперь уже не попишешь, обратного ходу нет!

– Позвольте просить вас, дорогой Осип Никитич, – заметил я несколько принужденно, – войти в детали. Это весьма облегчило бы наш разговор.

Следователь овладел наконец своим возбуждением и заговорил:

– Во-первых, дорогой Павел Андреевич, студента вашего мы отпустим, но, как вы сами понимаете, не сразу. Процедура! Теперь уж только по решению суда. Ах, где же моя голова была вчера! Вот-с! Ах да! Детали! Простите, дорогой Павел Андреевич, детали!

Он откинулся на диванные подушки и продолжил:

– Есть свидетель, который утверждает, что в ночь предполагаемой смерти никто не заходил в кабинет полковника, и никто не выходил. Следовательно, сын покойного не покидал своей спальни, если только он не научился проходить сквозь стену.

– Позвольте полюбопытствовать, кто же этот свидетель?

– Представьте, это отставной унтер, который живет из милости и работает в доме истопником. Он пояснил, что ночлег ему отведен на антресолях аккурат наискосок от барского кабинета, и он де готов под присягою подтвердить, что никто не входил ночью в кабинет полковнику. Я проверил. Оттуда действительно просматривается часть коридора и совершенно отчетливо вход в кабинет. Изволите ли видеть, унтер этот страдает бессонницей и время проводит, поддерживая огонь в печках и наблюдая ночную жизнь. Далее и это, пожалуй самое главное для сына покойного в его алиби – эти записи!

Следователь энергично прихлопнул ладонью лежащую рядом тетрадь.

– Но позвольте, – я остановил следователя, – а как же отпечатки пальцев, следы морфия в стакане?

– В тот же вечер, – стал пояснять Осип Никитич, – я допросил студента Красавина. Он пояснил, что накануне, перед тем, как полковник отошел ко сну, он имел с ним разговор. В момент разговора покойный работал с бумаги, сидя за столом. Алексей Иванович припомнил, что в какой-то момент от неловкого движения его батюшки, бумаги на столе разлетелись по всей комнате. Он де бросился их собирать и складывать обратно на стол. Со слов младшего Красавина, он вполне допускает, что прикасался к вещам, стоящим на столе. А на столе находились стакан в подстаканнике и всякая медицинская мелочь. Этим он объяснил наличие его отпечатков пальцев на стакане. Как вам такое толкование? Что же? Презумпция невиновности! У меня доказательств обратного не имеется. Вы спросите о следах морфия в чае, как свидетельстве отравления. Так вот-с. По заключению профессора химии Корфа, время, прошедшее с момента, когда полковник Красавин отошел ко сну, и вплоть до того, как его обнаружили мертвым, совершенно недостаточное для проникновения морфия из желудка в кровь. Однако, судебный врач выявил очень высокое содержание лекарства в крови покойного. Остается предполагать, что морфий в смертельной дозе попал в организм каким-то иным путем. Каким? Пока не знаем.

Он помолчал и вернулся к лежащей рядом с ним тетради:

– Это своего рода записки покойного. Записки, которые раскрывают причину их ссоры, и в которых, как я могу судить, открывается совершенно по-новому деятельность покойного в последние недели его жизни.

Осип Никитич вручил мне эту тетрадь, взяв с меня обещание вернуть её сразу после прочтения. Вот эти записи.

Из записей полковника Красавина

…наше отступление, которое штабные при Главнокомандующем беспардонно переиначили, как «спланированное и на загодя подготовленные позиции», было паническим и унизительным. Особенно для тех, кто сохранил ясную голову и смекалку, и не ломал при отходе линии своих позиций.

Было бегство. Бесчестное и позорное бегство. Сначала командиры корпусов, испугавшись обхода наших позиций слева, отдали приказ о срочном отступлении. Потом офицеры передовых отрядов, а за ними младшие чины и солдаты стремительно покинули передовые рубежи. Их движение в один час приняло характер панического бегства. Артиллеристы рубили упряжь и, побросав орудия, спасались на лошадях. Пехота уходила из окопов вне строя, группами по два или три человека. Наша кавалерия вместо того, чтобы преградить путь пешему строю японцев, промчалась 20 верст и оказалась в расположении наших обозов самой первой из всей отступающей армии. Стыд и позор!

Моему отряду пришлось оставить позиции, которые мои солдаты мужественно отбили у врага. Две недели тому назад, ночью перед атакой я разделил свой отряд на две группы, одну из которых сам повел в лоб, прямо на японцев. Этим маневром я отвлек противника от посланной в обход, в тыл второй группы под командованием штабс-капитана Якобсона. Неприятель, засевший на окраине деревни Талимпао, встретил нас пулеметным огнем. Мы окопались и вступили в яростную перестрелку. Бойцы второй группы практически без единого выстрела обрушились на спины японцев и овладели позициями врага. И вот спустя две недели нам приходилось отдавать их без боя. Напрасные жертвы, напрасная отвага и смелость моих солдат! Мы быстрым шагом, выдвинув арьергард, отходили в направлении к Шуанмяузе. В двух верстах от нее с фланга на нас налетел эскадрон японских драгун. Быстро перестроившись, мы двумя залпами отбросили атаковавших. Но метрах в четырехстах от нас японцы окружили отбившихся при перестроении несколько наших и стали их нещадно рубить. Я с десятком верховых охотников бросился на их спасение. Мы едва успели, чтобы спасти пехотинцев. Вероятно, неприятель принял наши винтовки с примкнутыми штыками за устрашающие казачьи пики. Японцы повернули в сторону и ускакали. Один из пехотинцев получил сабельный удар по голове и истекал кровью. Оказавшийся среди них в пешем строю лекарь, под пулями уходящих японцев наложил раненому повязку. Затем он поблагодарил нас за спасение и представился как вольноопределяющийся Дорн Евгений Сергеевич. Мы продолжили отход и уже боле не имели столкновения с противником. Только бегущие в том же направлении солдаты. Я приказывал им присоединяться к нашей команде до особого распоряжения. Достигнув рубежа, мы заняли линию сторожевого охранения. Я послал ординарцев во фланги, узнать, кто из отрядов стоит рядом. По моим расчетам справа к нам должны были присоединиться ярославцы, а слева выдвинуться отряд охотников войскового старшины Шишкина. Однако…

…с горечью и стыдом описываю я сейчас невзгоды и страдания, выпавшие на долю наших солдат. На войне каждый из нас обязан с достоинством сносить все испытания, быть мужественным и стойким во имя Отечества, Веры и Царя! Однако ж командиру не должно бросать своих солдат в бессмысленную и пагубную атаку, обрекать их на неоправданные ничем страдания и гибель. Русский солдат неприхотлив, верен присяге и доверчив своему командиру в бою. С какой горечью я наблюдал неорганизованность и неподготовленность наших коммуникаций, преступную нерасторопность в приказах и действиях командиров! Скольких потерь и тяжких ранений у множества солдат можно было избежать! Скольких их можно было вернуть семьям, сохранить кормильцев и не оставлять хутора и деревни без косцов, пахарей, кузнецов и скотников! Русский солдат словно пасынок у своего Отечества! Я преклоняюсь перед нашим солдатом, который вопреки бездарному командованию не посрамил перед неприятелем чести русской армии! С тем большим тщанием и решимостью командовал я своим отрядом, тем требовательнее был я к прочим командирам и управленцам, когда дело касалось обеспечения моих команд. Среди начальствующих офицеров я прослыл скандалистом. Чего греха таить, я бывал резок. Но лишь однажды – несправедлив. Мой ординарец, – удалец и весельчак, – прапорщик Зотов, совсем мальчишка, галопировал, выполняя мое поручение, на наш левый фланг и попал под артиллерийский огонь. С тяжелыми ранениями его доставили в лазарет. Доставили скоро, и получаса не прошло. Он был жив и потеря крови по свидетельству санитара была невелика. Но все же он скончался от полученных ран. Как не привыкаешь к потерям, но свыкнуться с ними нельзя, а тут ещё и юный возраст ординарца. Я, не сдержавшись, накричал на лекаря. Тот не оправдывался, а молча выслушал мои несправедливые слова. После того, как мы отразили атаку японцев, я снова наведался в лазарет проведать раненых и там же извинился перед доктором Дорном за утреннюю свою несдержанность. Евгений Сергеевич только кивнул и ушел оперировать…

…возвращение из Маньчжурии было тягостным и мучительным. Отсутствие какой-либо связи с внешним миром, скудные сведения, которые мы черпали из газет, купленных на станциях, порождало тяжкие думы о судьбе нашей армии. Мы знали, что продолжаются позиционные бои, что японцы высадили десант на южный берег Сахалина, что новый командующий удачно маневрирует войсками, вынуждая противника тратить силы и ресурсы попусту. Появились слухи о начале мирных переговоров. Поезд наш тащился с бесконечными простоями и, казалось, путешествию не будет конца. Время от времени я обращался к ехавшему в том же поезде Евгению Сергеевичу за помощью. Он приходил в мой вагон и менял повязку. Последняя временами так промокала, что пачкала не только мое нижнее белье, но и диванную простынь. На закате дня, особенно в долгие часы ожидания какого-нибудь товарного поезда, мы проводили с доктором время в беседах.

Доктор только что закончил перевязку и сидел у стола, подперев подбородок и глядя через вагонное окно в надвигающиеся сумерки. Последнее время он не спешил возвращаться к себе, задерживался, и мы, бывало, тратили час-полтора на разговоры. Он большею частью был слушателем. Благодарным и заинтересованным. Но я в этот раз, спохватившись, что в действительности не знаю этого человека, решился его расспросить.

– Давно хотел вас спросить, Евгений Сергеевич, – задал я вопрос, когда мы сидели, озаряемые лучами заходящего солнца, бьющего из-за горизонта и готового утонуть в дальнем лесу, – как вы решились отправиться на театр военных действий?

Ответа пришлось ждать. Я даже пожалел о заданном вопросе и стал опасаться, что потеряю собеседника, когда он, наконец, ответил.

– Не я один отправился на фронт добровольцем, господин полковник, – он повернулся и посмотрел на меня, – добровольцев много. Что до меня, то ответ мой прост. Как-то в беседе с одним из военных я узнал о нехватке военврачей в наших частях на Востоке. Меня на тот момент ничто не удерживало на гражданской службе – я только что оставил свою практику в земском участке. Поэтому спустя неделю вместе с артиллерийским корпусом я отправился на Мукден.

– Как, не имея представления о войне, о военном деле, да и о военной медицине, вы просто так, очертя голову, ринулись под пули? Знаете, Евгений Сергеевич, не поверю! Я имел возможность наблюдать вас, и могу ответственно заявить, что вы человек холодного ума и расчётливости, когда дело касается опасности!

Он покивал, соглашаясь:

– Именно поэтому я счел, что могу быть полезным на поле боя. Видите ли, в боевых условиях спасение раненного зависит от мгновенности принятия решения. Замешкаешься, и раненый умрёт от кровотечения или от шока. Добавьте к этому, что при обилии раненых, врач должен быстро определить, кто в первую очередь нуждается в его помощи, кто во вторую, а кто и в третью. Это, правда, я понял уже здесь, во время атак и обороны. К несчастью, эту науку я изучил не сразу. И вина за умерших от ран, которым я не успел помочь, лежит на мне.

– Да, Евгений Сергеевич, – я вздохнул и с горечью добавил, – если бы все наши воинские начальники и командиры были так же требовательны к себе, как вы, то война не была бы проиграна.

– Вы полагаете, кампания проиграна? – с горечью спросил доктор.

– Ах доктор! – не сдержавшись, я энергично продолжил, – это ведь черт знает, что такое творилось с управлением войсками! Мне несколько раз в критических, смертельных обстоятельствах приходилась ждать директивы из штаба. Если бы я на свой страх и риск не предпринимал действий по своему усмотрению, то верно потерял бы весь свой отряд! Да, дорогой мой Евгений Сергеевич, проиграна, с оглушительным треском! И виной тому бездарность и трусость, малодушие и хвастовство!

– Не берусь судить, – доктор был мрачен, – потому что ничего не понимаю в военном деле. Одновременно те, кто допускал ошибки, нередко пагубные, несшие гибель нашим солдатам, думаю подчинялись приказам или тому обстоятельству, что приказ не поступал. И в том, и в другом случае, вины на них нет.

– Вздор! – я начал горячиться и едва сдержался, чтобы не отчитать штатского лекаря, – вы действительно ничего не понимаете в этом! Этих штабистов мерзавцев я бы в три шеи гнал с фронта! Им смотрами перед государем императором командовать, а не воевать! Вы сами, дорогой доктор, имели несчастье наблюдать, что организация тыла у нас ни к черту! Что мы не были готовы к войне! Отсутствие коммуникаций, чудовищная нерасторопность в действиях! Кто, кто за это ответит?

Внезапно волна удушливой боли в груди перехватило мое дыхание и у меня потемнело в глазах. Вероятно, я изменился в лице, потому что доктор мгновенно раскрыл свою сумку и через секунду ввёл спасительную жидкость прямо сквозь сукно рубашки мне в руку. Прошло несколько минут прежде, чем я пришел в себя. Провел ладонью, вытирая выступивший на лбу пот, и откинулся на подушки дивана.

– Знаете, Евгений Сергеевич, – голос мой был слаб, – я, пожалуй, полежу.

Тот успокаивающе покивал головой и добавил:

– Вам следует больше спать. Я утомляю вас своими разговорами.

– Нет-нет, доктор! Нисколько! Верите, с вами я чувствую себя много бодрее, чем, когда меня грузили в этот вагон. Я уж думал, не доеду до родных мест, так и останусь в чужих степях. Слава Богу, ещё жив!

Я помолчал, переводя дыхание:

– Однако, поделюсь своею тревогой. Не могу представить свою жизнь в физической немощи. Знаете, мало чего страшился, а вот это приводит меня в уныние. Либо боль прикует к постели, либо руки-ноги отнимутся. Нет ничего горше для солдата умирать от немощи. Иной раз пожалеешь, что с пулей разминулся. От пули радостнее умирать, доктор! Знаете, графу Толстому преотлично это известно и преотлично им описано!

– Вот уж не знал, господин полковник, что вы почитатель романов, – улыбнулся мой собеседник.

– Не забывайте, дорогой мой Евгений Сергеевич, что русская литература – это часть нашего Отечество. Служа Отечеству, я не могу не знать своей культуры, своей истории. Так-то…

Я немного помолчал и задал не дававший мне покоя вопрос:

– Евгений Сергеевич, что скажете о моем ранении? Отчего повторяются эти приступы? Мне казалось, что после удаления этого треклятого осколка, рана должна затянуться. Что скажете? И, пожалуйста, без реверансов. Говорите начистоту!

Доктор внимательно меня выслушал, не отводя взгляда, и не торопясь ответил:

– Господин полковник, боюсь, боли не исчезнут. Хуже. Они могут нарастать. Осколок повредил позвоночник и часть нервных волокон. Удалив осколок, мы устранили вероятность инфекции. Но повреждения таковы, что в процесс вовлечены окружающие ткани, возможно, часть спинного мозга. Это и есть источник болей. Но, уверяю вас, от этого не умирают.

Я задумался и, опустив глаза, невольно остановил взор на склянке, жидкость из которой доктор набирал в шприц для укола. На банке готическими буквами было выведено – «Morphinum»…

…в Государственном совете все жарче идут дебаты о необходимости мирных переговоров. Командующий Л… настаивает на продолжении компании, уверяя, что силы японцев истощены. Определенно мы готовы к новому сражению, и победа с Божьей помощью в этот раз непременно будет за нами!

…Если сейчас не обуздать это безумие, не навести, а хоть и военными средствами порядок, то осенью или зимой наступит хаос!..

…вчера снова был приступ. Было тяжело. Справился, не прибегая к помощи доктора. Он регулярно навещает меня. Заботлив, но не навязчив. Повязка уже два дня, как не промокает. Хорошо. Однако…

…обжился. Отправил письмо в Петербург и отказался от квартиры на Пантелеймоновской. Не хочу возвращаться в квартиру, где так остры воспоминания об Аннушке. Да и поздно уже… Доктор поддержал мое намерение остаться в городе N. Балтийский климат у него явно не в чести. Завтра приедет Алёша. Хорошо бы избавиться от боли на время пока он здесь…

…университетская среда совершенно путает юношеские мысли и заводит их обладателя в чепуху и глупость! Алексей Иванович оказался стратегом и не меньшей величиной, чем сам Куропаткин!

Я отчитал мальчишку!

Был тяжелый, отвратительный от взаимного непонимания разговор с сыном!

– Как вы смеете, молодой человек, судить о вещах и о людях, не имея при этом ни малейшего понятия и знаний о предмете своего рассуждения!