Текст книги "Истории, рассказанные доктором Дорном. И другие рассказы"

– Однако же, Иван Ильич, факт позорного поражения говорит сам за себя! Не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы понять, что причиной тому было неумение наших войск вести войну! Вы позорно бежали по всему фронту! Вот что я хочу сказать – с самого начала это была захватническая война! Заранее обреченная на поражение! И поделом, поделом! Теперь зло наказано!

– Вы, милостивый государь, кормитесь газетными статейками! Вся ваша осведомленность – это плод дилетантских рассуждений журналистов и горлопанов на митингах! Ваш отец и его солдаты воевали за Отечество, а не из-за амбиций, как вы изволили выразиться! Хватит! Врага нужно бить на подступах к рубежам! Это, мой дорогой сын, называется патриотизм, если вам это не известно!

– Патриотизм, основанный на подлости, не может быть уделом честного человека!

– Вот как?!

Признаться, у меня в тот момент перехватило дыхание от несправедливости и горя. Справедливость для русской души подчас дороже жизни! Если потомки не чтут погибших своих предков, то зачем тогда все это?!

…прошло пять месяцев со дня моего возращения. Приведя дела в порядок, я обнаружил, что бумаги, перешедшие мне от моей Аннушки, приносят изрядный доход. Доход, который не только покрывает все мои расходы и расходы, связанные с Алешиным пребыванием в университете, но оставляют излишек денег.

…Алеша, наконец, приехал! Как я рад его появлению! Вытянулся, оброс бородой, ссутулился. Я, признаться, не был готов встретить его у дверей и едва устоял на ногах возле своей лежанки…

…Слава Богу, Д. рядом. Прекращаю писать о приступах. Сохраню больше сил. Надобно написать распоряжения для Т. П. А.…

…Витте, говорят, блестяще бьется на переговорах. Ему приходится воевать не только с японцами, но и с Рузвельтом…

…Отправил письмо Т. Пока без ответа. Успеть бы решить все дела…

На этом записи обрываются.

– Вот-с, – сказал Павел Андреевич и замолчал.

В комнате засветили большую лампу под матовым абажуром. За окном минуту назад сумерки, бывшие светлыми, сгустились в чернильно-синие и непроглядные.

– Студента продержали еще несколько недель под замком, – говоривший отхлебнул хереса, который определенно придавал ему силы, и продолжил, – но, не найдя никаких прямых улик против него, выпустили. Алексей Иванович, повидался со мной перед отъездом. Он категорически не хотел оставаться в нашем городе. Мы условились поддерживать отношения, и вчера я получил от него письмо. Дело о смерти полковника в итоге рассыпалось, что стало причиной глубокого переживания Осипа Никитича. Нужно добавить, что всплыли ещё некоторые обстоятельства, усложнившие расследование и спутавшие все умозаключения Порфирьева. В процессе дознания стало известно об исчезновении некоторой суммы, которую полковник хранил в денежном ящике там же, в кабинете. Алексей Иванович показал, что отец при нем открывал ящик, и он отчетливо видел солидную пачку кредитных билетов. Сиделка была не причастна по причине безусловного и абсолютного алиби. Бросились было искать отставного солдата, что прислуживал в доме покойного, но того и след простыл. Да-с! А письмо с распоряжениями покойного, адресованное мне, нашлось. Его обнаружили при выемке бумаг во время дознания. Таким образом документ, удостоверяющий мои полномочия, был предъявлен наследнику. С этой же бумагой нашли завещание покойного. Он, кстати, по нему учредил выплачивать бывшим своим сослуживцам ежемесячный пожизненный пансион. Деньги отчисляются от процентов с накоплений, лежащих в Дворянском земельном банке. Так-то.

Павел Андреевич снова сделал паузу. Было заметно, как он устал.

– Вот-с, Евгений Сергеевич, и весь мой отчет. Каюсь об опоздании с выполнением вашего поручения! Но помилосердствуйте, повинную голову меч не сечет! В остальном же, дорогой доктор, я надеюсь, вы не упрекнете меня в отсутствии усердия.

Я горячо поблагодарил господина Трефилова за его заботу и энергию, предложил свою помощь в случае надобности и распрощался.

Вместе с дочерью хозяина мы вышли из кабинета. Лидия Павловна неожиданно пригласила меня выпить чаю. Поколебавшись, я согласился, и мы прошли в столовую. Стол уж был накрыт.

При ярком свете электрической лампы, небывалой новинки для города N, да и для России всей, мы сели друг против друга. Дочь хозяина держалась свободно, расспрашивая о моем путешествии, о войне. Я отвечал неохотно отчасти из-за усталости, но в большей степени от не покидавшего меня чувства смущения. Смущение было вызвано тем, что в рассказе Павла Андреевича несколько раз всплывало мое имя, и в пересказе других участников событий я не всегда узнавал себя. Словно видел свое множащее отражение в двух зеркалах. Незнакомый силуэт в глубине амальгамы. Отчего-то заодно я обеспокоился, в каком свете я предстал перед своей бывшей пациенткой, и какое мнение она могла составить обо мне. Хотя в Лидии Павловне трудно было признать ту изможденную, бледную девицу со впавшими глазами, которую я оставил, не попрощавшись, но тем не менее. Я никак не мог совладать с тем чувством, что прошлое как-то витает меж нами.

Хозяйка, видимо, почувствовав мое состояние, умолкла, и, как мне показалось, с участием взглянула на меня.

– Вам, наверное, смешно теперь вспоминать ту несуразную девицу, которую вы лечили, Евгений Сергеевич?

Не ожидав такого вопроса, я с удивлением ответил:

– Нет, отчего же, вовсе не смешно. Мне скорее неловко

– Да, конечно, – вспыхнула Лидия Павловна, – какая я дура! Какое другое чувство могла вызвать неухоженная, наивная и глупая сверх всякой меры девица!

Я растерянно развел руками, не зная, что возразить, и промолчал. Лидия Павловна с силой сжала кулаки и тихо проговорила:

– Евгений Сергеевич, – она напряженно улыбнулась, – ответе мне честно, только мне и никому более.

Я покраснел, вспомнив давнишний разговор с её батюшкой и последовавшую за этим мою отставку, и вообразил, что вопрос будет романическим.

Лидия улыбнулась гораздо мягче прежде и спросила:

– Ведь это вы убили полковника Красавина?

Я смешался, не понимая, и тут же задаваясь вопросом, что это взбрело на ум Лидии Павловне, и что вообще происходит?

– Послушайте, доктор, – она неожиданно достала небольшой конверт, – это письмо полковника к вам. Он отослал его к папеньке, полагая, что тот вручит его адресату. Как видите, я взяла на себя эту миссию. Не просто любопытство двигало мною. Сознаюсь, я питала к вам определенную симпатию…

Она замолчала, губы у нее дрожали.

– Поверьте, это было давно, очень давно и мне ужасно стыдно за это!

– Конечно, Лидия Павловна, читать письма не вам адресованные, это предосудительно! Но вас извиняет тогдашний, весьма юный возраст!

– Вы невыносимы! – вскрикнула девушка, едва не разрыдавшись, – при чем тут это?!

Наконец, она справилась с волнением и продолжила:

– Так вот, я не передала его папеньке. Оно лежала у меня… так, я его даже забросила в дальний ящик, зачем оно мне, ведь столько времени прошло, а вы куда-то пропали… потом я вскрыла и прочла. Это ничего, это ничего! Кто знал, живы или нет?!

Она порывисто встала из-за стола, подошла к окну, вновь вернулась и осталась стоять. Я попытался подняться, но она резким движением руки остановила меня.

– Так вот, Евгений Сергеевич, это письмо изобличает вас! Вы бесчувственный, лишенный всякой наблюдательности и понимания человек! Вы бездушный солдафон, не имеющий ни капли участия к другим живым существам! Я вначале не многое поняла из письма. Но только до сегодняшнего дня! Папенькин рассказ открыл мне глаза! Вы никого не любите! Вы безжалостный и коварный человек! Ведь это вы были у полковника ночью за день до его смерти. Вы натурально что-то сделали с ним, ведь вы врач, сделали что-то такое, что убило его на следующий же день! Ах, как на вас это похоже! Вы являетесь спустя годы и хладнокровно убиваете! Вы, вы, вы…

Девушка задохнулась, не в силах вымолвить и слово. Взгляд ее метался по комнате, на щеках горел пунцовый румянец. Она неожиданно сделала книксен и выбежала из столовой.

Я прошел в пустую прихожую. Чувства и мысли мои были в полном смятении. Прислуга не появилась. Была ли она вообще в доме? Отыскав свое пальто, я поспешно набросил его, нахлобучил шляпу и вышел. Швейцар выпустил меня из парадной. Я дал ему какую-то мелочь и вышел на крыльцо. У левого угла дома густой тенью маячил разросшийся куст сирени.

Диалог со следователем Порфирьевым

Прошла неделя после моего визита в дом Трефиловых. Я хлопотал об устройстве своей практики, возобновлял утерянные за время отсутствия знакомства. Вернувшись к обеду на квартиру, я обнаружил поджидавшего меня господина в темном толстого сукна пальто и клетчатом кепи.

Он представился:

– Судебный следователь Порфирьев Осип Никитич.

Не буду скрывать, я был озадачен. Озадачен и встревожен. Озадачен неожиданным визитом сыскного и встревожен видом самого субъекта. По манере говорить и заглядывать в глаза было очевидно, что Осип Никитич намерен представить свой приход как можно менее официально, возможно, как заурядный визит. Может быть даже сошлется на какие-нибудь знакомства или рекомендации. Будет забавно, если он упомянет о возникшей у него надобности в моей врачебной помощи. Чем больше роилось у меня в голове предположения, тем более тревожило меня появление Осипа Никитича. Особенно, помятуя, о его роли в рассказе Трефилова о разысканиях по поводу смерти Ивана Ильича.

– Чем обязан?

– Евгений Сергеевич, понимаю ваше удивление, но в то же время рассчитываю на помощь.

– Неужели хвораете? – с плохо скрытым сарказмом спросил я у него. Мне, вероятно, не удалось справиться с волнением, и вопрос мой прозвучал нервно, почти оскорбительно, и потому не осмотрительно.

Он пристально посмотрел на меня, но ответил, благодушно.

– Ах, любезный господин доктор! Не стоит так недоброжелательно относится к моему визиту. Судебные следователи вполне обычные люди, со своими слабостями и сомнениями, которые могут не давать им спокойно спать по ночам. Изволите ли видеть, меня по-прежнему волнует история вашего товарища.

– Вот как? О ком вы, Осип Никитич?

– Да о вашем товарище, полковом командире Иване Ильиче, конечно! Я полагал это очевидным. Не стоит, Евгений Сергеевич, казаться менее сообразительным, чем вы являетесь на самом деле. У меня, как у судейского, это вызывает естественную при моей службе настороженность.

Я промолчал. Действительно, нужно быть аккуратнее в своих словах: не вызывать подозрение и не входить в противоречие со своими предшествующими поступками и словами. Неужели он имел разговор с Павлом Андреевичем после моего последнего визита к нему? Остается надеется, что следователь не имел никаких бесед с Лидией и не знаком с её измышлениями.

– Так вот-с, – продолжил следователь, – история странная и мне до конца непонятная. У меня есть ощущение, что вы со своей осведомленностью в медицинской подоплеке событий, могли бы мне помочь. У меня, знаете ли, после стольких размышлений развилась какая-то умственная слепота. Я прекрасно держу в памяти факты той поры, когда произошло убийство… да-да, доктор, то было убийство! Я прекрасно помню факты тех дней, но не могу проникнуть в их суть. Это, как например, вы видите человека, лежащего на мостовой в крови, но не понимаете, то ли он из окна выпал, то ли его повозка переехала. Вот так и я: перебираю факты и не могу добраться до их сути. Узнав о вашем приезде, я загорелся надеждой, бросился вас искать, чтобы уговорить, умолить вас хотя бы поговорить со мной. И вот я здесь! Знаете, свежий взгляд, непредвзятость, отличное от моего понимание вещей и все такое! Вроде инспекции или, назовем это врачебным консилиумом. Впрочем, вы оказываетесь в единственном числе и это, сдается мне, уже не консилиум. Видите, я совершенно потерян и в потерянности этой совершенно искренен! Что скажете, Евгений Сергеевич?

– Пожалуй, – я кивнул, – иногда мнение дилетанта оказывается вполне разумным!

Я оглянулся по сторонам. Вокруг спешащие люди, громыхание телег и звонки конки. Не знаю почему, но я непроизвольно вглядывался в лица людей. Я искал в выражении их лиц признаки того, что они приставлены следить за мной или за моим домом. Может быть, среди них есть филеры или переодетые жандармы?

– Не угодно ли, – предложил я, – пройти на квартиру, чтобы нам не беседовать здесь, на улице?

Мы поднялись во второй этаж и вошли в снятые мной неделю назад меблированные комнаты. Порфирьев с любопытством оглядел убранство квартиры.

– Знаете, Евгений Сергеевич, я отчего-то предполагал в вас спартанские наклонности. Да-да, не удивляйтесь! Вы представлялись мне человеком не прихотливым по части удобств. Мне говорили, что вы не связываете себя ненужными с вашей точки зрения вещами вроде красивой мебели, картин, ковров и граммофона. Равно как и женщинами. Воля ваша, но последнее мне странно.

– Постойте! – остановил он себя, словно испугавшись и, глянув по углам совершенно пустой комнаты, спросил, перейдя на шепот:

– Вы не содомит, доктор?

Вопрос был оскорбительным, нелепым. Я моментально понял, что подозрением в греховности, сыщик пытается вывести меня из душевного равновесия.

– Милостивый государь, – ответил я с достоинством, – извольте придерживаться рамок приличия!

Тот быстро замахал руками, словно отгонял от себя мух:

– Непременно, непременно, Евгений Сергеевич! Entre nous! Исключительно между нами! Но согласитесь, избегать женщин – это, знаете ли, не правильно, это если угодно, лишение себя… – он снова отбежал и заглянул в дальнюю комнату, где стоял искусно сделанный скелет. Отскочив, он продолжал:

– Вы не замечены в увлечении картами, вас не бывает среди шумных компаний. Мне довелось читать одну книжицу, Евгений Сергеевич, автор которой прямо-таки говорит, что стоит сторониться особ, избегающих хороших компаний…

– Нет-нет, – прервал я его совершенно неуместным своим замечанием, – правильно будет так: что-то недоброе таится в мужчинах, избегающих вина, игр, общества прекрасных женщин, застольной беседы.

– Точно так! – воскликнул Порфирьев, и продолжил, – они либо больны, либо ненавидят окружающих! Хе-хе! Разумеется, он не имел в виду людей вашей профессии. Ваша профессия, она, пожалуй, извиняет эти проступки! Одиночество от вашей профессии известный факт. У вас ведь, это профессиональное? Я так и думал! Друзей у вас мало. Те, что есть, либо умерли, либо обретаются где-то в дальних краях. Да и присутствуют ли они там вообще? Никому доподлинно не известно. Да-с! Впрочем, есть у вас одно увлечение. Где бы вы ни были, вы постоянны в своем интересе к хорошей литературе. Знаете, доктор, мне нравится такое построение ума. Я тоже люблю почитывать на досуге. Кто-то из великих сказал, что люди перестают мыслить, когда перестают читать! Прекрасное замечание! Литература делает ум гибким, быстрым и возбуждает к оригинальности. Вот именно такой ум отлично подходит для нашего с вами разговора.

– Осип Никитич, – прервал я гостя, – вы стараетесь придать нашему разговору некоторую отвлеченность, подвести меня к мысли о не формальном порядке ваших расспросов. Это наводит на мысль об обратном. Не угодно ли вам говорить со мной без обиняков!

– Сию минуту, сию минуту! – воскликнул тот, – мгновенно и тотчас же!

Он прервал свое мотание по комнатам и подошел совсем близко ко мне и, когда он заговорил, тон его совершенно изменился:

– Вот скажите мне, Евгений Сергеевич, как морфий, средство не самое доступное, мог оказаться без надзора в квартире Красавина?

Я внимательно рассмотрел пуговицы его пальто. Потом пожал плечами.

Осип Никитич, напрасно прождав ответа, хмыкнул.

– Хорошо-с! – он отступил и покивал головой. Пробежался по комнате, заглядывая поочередно в окна. Затем, постояв в центре комнаты рассматривая лепнину на потолке, он снова приблизился ко мне и повторил:

– Хорошо-с. Тогда скажите мне, доктор, по какой причине могут скрывать наличие морфия?

Я подумал, что пожимание плечами в другой раз, может разъярить следователя, и решил ответить.

– Это – очевидно, Осип Никитич! Наличие морфия повлечет розыск: откуда и по какому праву морфий был отпущен аптекарем. Аптекарь должен предъявить рецепт. Наличие оного требует предъявления врача, назначившего лекарство. Отсутствие всего перечисленного: рецепта, аптекаря и врача, – делает наличие морфия преступным. Таким образом, сокрытие морфия -есть косвенное указание на преступное его приобретение.

– Ей богу, доктор, вы выражаетесь не хуже наших прокурорских! – со смехом воскликнул мой гость и тут же продолжил.

– Девица Трефилова сообщила, что ей доподлинно известно, что вы, Евгений Сергеевич, навещали покойного полковника за день до его кончины и, судя по обстоятельствам, использовали морфий для снятия болей, мучивших Ивана Ильича. Как вы это можете пояснить, господин Дорн?

– Что пояснить, милостивейший государь? То, что мадемуазель Трефилова предполагает, не будучи свидетелем, или то, что она готова подтвердить под присягой?

Сердце мое билось учащенно и кровь прихлынула к лицу. Я, кажется, покраснел. Значит, он все же виделся с Лидией Павловной.

Порфирьев некоторое время молчал, разглядывая меня, потом отошел в дальний конец комнаты.

– Не будем судить строго юную барышню! – следователь тонко улыбнулся, – мало ли что взбредет в голову девице, чьи чувства оказались отвергнутыми. Однако ж, давайте рассуждать. Если я в чем– то ошибусь, поправьте меня, любезнейший Евгений Сергеевич. Взглянем на события, связанные со смертью господина Красавина в обратном, так сказать, исчислении времени. Смерть полковника наступила под утро … -го марта. Накануне он был оживлен, работал с бумагами. Ночью же перед этим днем его мучили жесточайшие боли, и он потребовал вас призвать к себе.

В этом месте Осип Никитич поднял указательный палец.

– Вы приехали, я не знаю, где вы в то время квартировали, но вы приехали быстро. То, что это были вы, у меня нет сомнений и это, уверен, смогут подтвердить сын покойного и Аграфена Горохова на очной ставке с вами.

Он замолчал, выжидательно глядя на меня. Я хранил молчание.

– Но вот какое важное обстоятельство открылось мне совсем недавно, – продолжил мой гость, – на следующее утро после ночного визита к полковнику вы встретились с господином Трефиловым и попросили его об участии в судьбе Красавина Ивана Ильича. Казалось бы, ничем не примечательное для хода событий дело! Даже с нравственной точки зрения похвальное. Если бы…, впрочем, не будем отвлекаться на домыслы, над которыми вы изволили посмеяться! Можете ли вы, уважаемый господин доктор, пояснить связь между этими событиями? Или изволите снова пожать плечами?

Я с трудом улыбнулся в ответ. Я ничуть не смеялся ни прежде, ни сейчас, – мне было не до смеху. В этой странной и нелепой истории с приходом следователя я чувствовал себя абсолютно потерянным, не понимая, что можно ожидать от этого человека.

– Хорошо-с! – зловеще продолжил Осип Никитич, – в таком случае соблаговолите объяснить, почему в тот же день вы покинули город?

Кажется, я стал понимать, что господин Порфирьев соорудил в своем мозгу, какую конструкцию он нафантазировал. Мне стало нехорошо. Я боялся какой-нибудь неосторожной фразой укрепить его в своих подозрениях или зародить новые и нелепые мысли на мой счет.

– В этом нет ничего загадочного или преступного, – откликнулся я с дрожью в голосе, – поезд, на котором я покинул город, как вы совершенно справедливо заметили, отправлялся в указанный вами день…

От нервного напряжения эту фразу я произнес чересчур громко и, может, даже с некоторым вызовом. Поэтому, приложив к тому невероятные усилия и овладев собой, далее я продолжал более спокойно и с обстоятельностью подобающей напряжению нашей беседы.

– Я уехал по важному для меня делу. На руках у меня, изволите ли видеть, был билет в первый класс до Петербурга. К сожалению, поезда из нашего города в столицу ходят редко, и я не мог ждать следующего, так как мне непременно надо было быть в назначенное время. Этим объясняется и мой визит к господину присяжному поверенному. Отбывая надолго, я хотел, чтобы в мое отсутствие полковник, мой товарищ и пациент имел в качестве покровителя человека надежного и благородного.

– Однако, это странно, Евгений Сергеевич! – всплеснул руками Порфирьев, – отчего вы не обратились, например, к своему коллеге, помятуя о плохом здоровье вашего товарища, а просили помощи у присяжного поверенного, ведущего исключительно уголовные дела? Словно вы предвидели, что события, последовавшие после вашего отъезда, приобретут характер уголовного разыскания, которое на прямую могло коснуться самого Красавина и его единственного сына!

Сказанное содержало в себе столько подозрительности, что я всерьез стал беспокоиться о действиях, которые Порфирьев может предпринять в отношении меня. При этом я по-прежнему воспринимал нашу беседу и вопросы мне задаваемые, как чистейшее недоразумение!

– Павел Андреевич человек в высшей степени благоразумный и благородный, – ответил я, стараясь не тушеваться от производимого следователем напора, – и, обращаясь к нему одному, я доверился исключительно его опытности, полагая за лучшее просить одного, чем нескольких. Тем более, что я был весьма ограничен во времени. Я был убежден тогда, да и сейчас, что Павел Андреевич при первой необходимости призовет врача и врача преотличного.

Судебный чиновник глядел на меня с едва скрываемой раздражением. Он прошелся несколько раз по комнате. Наконец, он остановился прямо предо мной.

– Знаете, доктор, – сказал он устало, – у нас с вами разговор без свидетелей, и проходит он не в моем казенном кабинете и не по всей форме допроса. Другими словами, нас посторонние не слышат. В отличии от вас я предельно откровенен. Да-с! Я выражаюсь доверительно и откровенно! Повторю! Мне доподлинно известно-с – то было убийство! Полковник бы умерщвлен, а не погиб от болезней или душевного недуга. Хочу вам доложить, что я со всем тщанием и вниманием погрузился не просто в детали этого дела, я погрузился в характер людей, вовлеченных в него, в их поступки, в то, что господин Бехтерев называет психологией. Так вот-с! Верите ли, я проводил недели в размышлениях, отыскивая причины и следствия, которые наблюдал, постигал их смысл, задавался вопросами, почему этот человек сказал так, а не эдак, отчего он поступил таким образом, а не наоборот? Знаете ли, детишки забавляются тем, что из разноцветных лоскутков собирают картинку. Медведя там, или лисичку. Так и со мной! Только я не затейничал, а из таких же лоскутков, а на самом деле из людских поступков, собирал портрет убийцы. После конфуза с задержанием студента и произошедшего вслед освобождения его из-под стражи, я было ухватился за исчезновение отставного солдата Никифора Тихонова. Однако розыск дал совершенно оправдательный для него результат. Казалось – тупик! Я был в отчаянье!

Представьте, какой урон моей репутации! Но я знал, что преступник где-то рядом, поблизости. Надо было уловить его след! След! У меня, знаете ли, нюх сыскной легавой. Верный нюх! Не мог преступник не оставить ни малейшей зацепочки для меня! Не мог! И тут меня осенило! Зачем же я ищу среди тех, кто все это время находится в городе, у меня перед глазами? Преступник мог так искусно все обустроить, чтобы совершить свое деяние, так сказать из-за кулис, оставаясь невидимым. Вы, Евгений Сергеевич, никогда не гляделись в зеркала, что в прихожей у Трефиловых? Нет? А я вот, представьте себе, давеча взглянул. И был поражен догадкою. Можно сказать, философическою догадкой! Сперва, как все, я увидал два своих отражения. Потом они как мелкие дребезги полетели вглубь зерцал, уменьшаясь и снова дробясь! Превратились в бесконечные отражения – последние и не разглядеть даже! Вполне натуральные копии моего обличия, но вглядевшись, никак не можешь признать в них свою физиономию. Так, знаете ли, и с людьми, с тем как они видятся другими. Их поступки, речи, сказанные ими. Мы ведь как думаем? Вот, например, купчишка какой-нибудь идет по площади, по сторонам озирается. Мы тут же думаем, – купец? Значит высматривает, чтобы такое купеческое соорудить на площади! А у него, может, мать умерла, и идет он, сам не ведая куда. Или он по другой какой причине озирается и забрел на площадь от выпитой с утра вишневой настойки! Понимаете, доктор? Нет в наших созерцаниях понимания смысла! Мы сами – зеркала, которые порождают отражения. Ложные или неполные. Понимаете, Евгений Сергеевич? Отражения, а не правду. Одно отражение! И чем больше людей, тем больше ущербности в отражениях. Они множатся, множатся и начинают жить своею жизнью. То, что мне кажется моей исконной сутью, моим воображением о самом себе, другим представляется иначе. Другие, то есть совсем другие люди имеют свое правоту и свое суждение о нас. Суждение это, но уже пересказанное, становится ещё одной нашей сутью. И так до бесконечности. В конце бесконечности отражение совсем не похоже на первоначальный предмет.

Он замолчал, переводя дыхание. Глаза его лихорадочно блестели. Он с какой-то болезненностью вглядывался в меня, словно искал поддержки или понимания.

– Трудно найти в глубине зерцал то, что явилось первоначальным предметом их отражения. Однако я увидел. Увидел убийцу. Суть мнения окружающих людей об вас, Евгений Сергеевич, – ваша лекарская оболочка. Никому и в голову не придет судить об вас, как о живом человеке, об ваших тайных помыслах, страданиях и бесах в душе! Однако ж напрасно! Довольно пристального взгляда, чтобы увидать первоначальный, а значит истинный образ в отражении. Я отследил ваши действия, подверг анатомированию ваш характер и устремления, ведшие вас от одного события к другому. Я пришел к выводу, правда, не имея принимаемых следственными требованиями доказательств, что вы, доктор, напрямую причастны к смерти господина Красавина. Я будто вижу ваше отражение – отражение убийцы! Отсутствие улик мешает подвергнуть вас задержанию, но не изменит моего суждения о вас. Но я найду их, найду улики, будьте покойны, найду! Найду и вернусь! Даже за истечением срока давности. За сим позвольте откланяться.

Порфирьев повернулся на каблуках и направился прочь из комнат. В дверях он остановился:

– Евгений Сергеевич, будьте аккуратны с молодыми барышнями. Особливо, когда они влюблены в вас без взаимности. Они того не прощают-с. Нет-с! Лидия Павловна принесла ко мне письмо Ивана Ильича. Письмо вздор! Однако её фантазии от причиненной вами обиды могут навредить вам во мнении нашего общества. Зачем? Уж предоставьте мне удовольствие навредить вам!

Вечер стремительно наползал на город, обволакивая немотой. Выйдя к реке, я спустился по невысокой насыпи к воде и пошел по гранитным плитам набережной. Гладь медленно текущих вод трепетала под порывами ветра и угасающий край небес, отраженный в ней, дробился на мелкие осколки.

Провидению было угодно сделать меня доктором. Наделить тяжким бременем и одарить недолгим счастьем. Оно наставляло и поддерживало в минуты сомнений. Но минуты складывались в годы, десятилетия, и ободряющий его шепот затихал, становился невнятен. Хрустальный небосвод первых побед сменился сумерками тяжких размышлений и умножающейся скорби. Скорби от бессилия. Я помню всех умерших, погибших от моего незнания, от моего неумения. Старание мое и прилежность – не в счет, и душе не легче от жалкого оправдания – несовершенство науки. Пришел день, и прошедшее отступило перед открывшимся настоящим. Иван Ильич угасал от тяжких болей. К несчастью недуг вынуждал прибегать ко все большей и большей дозе морфия, который, как ненасытное чудовище, требовал все больших жертв. Иван Ильич превратился в жалкого наркомана, слезно выпрашивающего инъекцию. Нам с ним удавалось это скрывать, но известность его бедственного положения было делом времени. В последнее наше свидание, он признался, что по его размышлениям он проиграл свой последний бой, что он капитулировал! А значит, потерпел поражение во всей кампании. В кампании под названием жизнь. Его имя свяжут со слабостью, его будут жалеть, и Алеша запомнит его жалким и немощным стариком. Пока не вскрылся обман, пока в глазах сына ещё есть уважение и гордость, нужно решиться.

– Я возьму этот грех на себя, Евгений Сергеевич! Уезжайте, оставьте меня! Вы сделали все, что могли! Теперь – это мое дело! Я сам отвечу перед Создателем, я приму Его суд и Его решение, каким бы беспощадным оно не будет!

Ночь накрыла весь мир. Плеск воды совсем близко, рядом. Провидение оставило меня после того, как я преступил данное ему слово.

«Я не дам никому просимого у меня смертельного средства и не покажу пути для подобного замысла…»44
  цитата из «Сборника Гиппократа» текста «Клятва»


[Закрыть]

Фрэнсис Бэкон, изобретший спасительную формулу «легкой смерти»55
  английский философ Фрэнсис Бэкон (1561—1626) для обозначения лёгкой, безболезненной смерти ввёл термин «euthanasia», то есть смерть без мучений и страданий.


[Закрыть], украл у Господа один из его даров – дар смерти. Станет ли мне легче жить теперь, когда я воспользовался украденным даром?

1908