Текст книги "Истории, рассказанные доктором Дорном. И другие рассказы"

Осторожно, но я решительно высвободил локоть и пошел от стола, оставив его с выигрышем и провожаемый восхищенными и завистливыми взглядами.

Я шел напрямую через зал к графине***. Остановившись перед нею, я склонил голову и протянул руку:

– Не откажите танцевать со мной, ваша светлость.

Девицы и приживалки, стоящие вокруг своей барыни, зашушукали, перемигиваясь, и пряча улыбки и мелкие смешки в кулачки полных и розовых своих рук.

Графиня смотрела сквозь меня, не понимая и, возможно, не видя меня. Вероятно, перед её выцветшими глазами проплывали видения прошлого, где танцующие пары кружились, кружились, а она лишь смотрела на них со стороны, не двигаясь со своего кресла.

Внезапно что-то дрогнуло в её лице: она нахмурилась, губы плотно сжались, и взгляд стал осмысленным.

– Ты что же шутки вздумал шутить? – спросила она тихо, – надсмеяться хочешь?! Дурой выставить?!

Я подошел ближе и протянул руку, предлагая ей подняться. Она в недоумении склонила голову и посмотрела на мою ладонь. Потом медленно высвободила из-под кружев руку и доверчиво положила свою сухонькую ладошку.

Первый шаг был короток. Оркестр сделал паузу. Графиня перевела дыхание и сделала второй шаг. Музыка отозвалась коротким всхлипом духовых и смолкла. Потом, не дожидаясь следующего шага, зазвучала, набирая мощь и толкая нас вперед. Каждый следующий шаг давался все легче, все быстрей и быстрей, и вот наша нелепая пара описала круг по зале среди застывших и с удивлением следящих за нами пар.

– Вы сумасброд! – проговорила графиня, едва справляясь с дыханием и блестя повеселевшими глазами. Мы остановились аккурат возле её кресла.

К нам подбежали дамы и девицы, раздались аплодисменты. Барышни наперебой прикладывались к щеке графини своими невесомыми поцелуями, кавалеры слетались со всех сторон бала, припадали на одно колено перед ней и говорили какой-то вздор и милые нелепости, офицеры гремели сапогами, улыбались и крутили ус, кашляли громко от нерешительности и щурили свои карие, геройские глаза.

А музыка не смолкала! Она кружила над головами, вихрилась поземкой по полу, заплетая легкие ноги прелестниц и лакированные штиблеты франтов, раздувала румянец девочек, приехавших на первый свой бал, и рождала детские надежды в сердцах вдовцов.

Она носилась среди люстр, дробя огни на множество сверкающих кристаллов, металась среди колонн, топтавших слоновьими ногами блистающий паркет, и тихо звенела стылым стеклом в окне верхнего пустого этажа. Радость, радость освобождения наполняла сердце!

– Кавалер, ваша светлость! – прокричал я графине, силясь перекрыть музыку, – то был кавалер, валет! Третья карта – это валет! Верно?

Я увидел, как медленно и странно поворачивала ко мне свою голову старуха, как ехидно сощурился её левый глаз, как проступили румяна на её щеках.

Громко, так что враз все примолкло, грянул выстрел.

В наступившей тишине кто-то крикнул:

– Врача!

Я пошел не спеша туда, где плеснула паникой и затихла толпа играющих, где вздыбились плечами и колючими спинами застывшие фигуры у карточного стола. Я пересекал залу, и люди отступали, давая мне дорогу, и я шел, словно по коридору. В конце этого пути лежал Томский. Темное пятно крови липкой кляксой расплывалось на его груди. Я склонился над несчастным. Тело под окровавленной сорочкой уже остывало. Смерть наступила мгновенно. Здесь же лежал револьвер, выроненный ослабевшей рукой. В левой была зажата карта. Я распрямил пальцы мертвеца, и карта выпала мне в руку. То был валет. Бубновый валет11
  в картах у французов «бубновый валет» – плут, мошенник


[Закрыть].

* * *

Я выпрямился и, не оглядываясь ни на кого, вышел вон из залы. Пройдя быстрым шагом пустой и длинный коридор, я толкнул дверь в самом его конце и очутился, судя по обилию стеллажей с книгами, в библиотеке.

– Браво! – раздалось при моем появлении, и сначала один хлопок, потом другой, а следом уже аплодисменты заплескались меж шкафов и множества полок с книгами.

Прямо передо мной в кругу света стоял Кирилла Иванович и раскланивался. Среди аплодирующих я узнал Горемыкина, потом увидел Анну Леопольдовну, рядом Лизоньку, да вот и Куртуазов стоит рядом.

– Браво! – крикнула Анна Леопольдовна.

– Восхитительно! – вторил ей Горемыкин.

– Ах, как тонко вы ввернули бубнового валета*! Мошенник, истинное слово, мошенник этот Paul! – завистливо восхитился Куртуазов.

– А доктор как похож!! – взвизгнула остроносенькая Лизонька и захлопала в ладоши.

– А вот и наш доктор! – вскинул руку Кирилла Иванович.

И вся толпа радостно бросилась ко мне.

Заканчивалась странная ночь. Мы с Кириллом Ивановичем одни задержались в трактире. Разъехались по своим домам и давно спали любители словесности, не томясь фантазиями и бессонницей. Литератор тоже спал, уронив голову на стол и обхватив себя по-сиротски руками. Я глядел на его копну волос, с проволокой седины, и на душе было пусто и досадно.

зима 1833 – осень 1854

Беседы дилетантов

Дежурство в этот раз оказалось спокойным. В больнице на праздники, как правило, тихо. Потенциальные больные не спешат обратиться в приемный покой, тянут до начала рабочих дней, уговаривая себя и родных, что чувствуют только «легкое недомогание».

Вечером, включив телевизор, с любопытством посмотрел «Город грехов».

Любопытство было такого рода: что притягательного в таких фильмах (film noir)? Ну, со зрителем, понятно. Любопытно другое, почему Родригес, да и Тарантино, а вместе с ними весь американский народ с их «загадочной» голливудской душой регулярно обращаются к комиксам? Почему мы в отличие от французов, японцев и, говорят, германцев не следуем в своих предпочтениях за ними? Может, я ошибаюсь, и есть в нашем искусстве опыт комиксов, имеющий такой же оглушительный успех?

На удачу в тот вечер оказался у меня в собеседниках обиталец шестой палаты (разумеется, я не могу назвать его имени) некто Н. Н. Он живо откликнулся на предложение обсудить эту тему.

– Только не вспоминайте про лубок! – горячо заговорил Н.Н., предвосхищая мою простодушную догадку, – нет сегодня ни лубка, ни комиксов, ничего такого, что можно было бы назвать частью современной культуры! Так, кто-то, где-то пытается вольно или невольно следовать этой эстетике.

– Позвольте, какой эстетике? Существует эстетика комикса? – недоумевал я.

– Конечно! Тут я могу сослаться на мнение людей достойных и знающих, – с улыбкой превосходства и извинения моей неосведомленности, отвечал Н.Н., – для начала: никаких образов, но только типажи! Причем, изображаются они упрощенно и даже карикатурно. Зачем, спросите вы? Для быстрого их узнавания зрителем. Не личность, но типаж! Для примера вернемся все же к лубку. Кто в них является персонажами? Молодец-удалец, краса-девица, купчина, стражник, басурманин. Сюжеты тоже узнаваемые, простые, без рефлексии. Добро всегда побеждает зло. При этом побеждает героически или с помощью хитрости. Заметьте, не ума, но хитрости!

– Однако, – прервал я моего собеседника, – ведь это – сказка! Иван-царевич, Василиса-Краса, Кащей Бессмертный, опять же – Иван-дурак… и то, что сказка не рисована, не означает разницы.

– У американцев нет сказок, как мы это понимаем, но есть комиксы, как полновесная часть американской культуры. Следовательно, – неожиданно заключил Н.Н., поднимая указательный палец – комикс и сказка суть вещи разные.

Мне оставалось молча удивиться странному силлогизму и довериться ученому мнению пациента из шестой палаты. В последующие полчаса я услышал много аргументированных и весьма интересных рассуждений. С удивлением узнал, что небезызвестные романы господина Б. Акунина скроены по лекалам комикса, что таким же образом нужно оценивать и последнее творение недавнего венецианского триумфатора, что весь пролеткульт и даже наглядные пособия о профилактике коклюша в поликлинике, все это – рудименты лубка.

– Есть здесь какое-то противоречие, – заметил я несмело, – почему же в таком случае книжные магазины не ломятся от разнообразных книжек-комиксов для детей и взрослых?

Н.Н. при этом вопросе странно возбудился и с жаром стал рассуждать о русском сознании, об архетипах и традициях русской литературы, и русского же читателя; о мастерах, растворяющих приемы комикса в сплаве своих изобразительных средств; о недоучках, не понимающих чистоты жанра, о закостенелой в своей интеллигентской рефлексии «кучки барчуков»…

Здесь я почел за лучшее прервать беседу и отправил Н.Н. в палату, впрыснув перед этим ему успокоительного, хотя у меня и вертелся на языке вопрос о телевизионных сериалах.

День незаметно угас, и наступила сумеречная пора. Пора сказок и полусна. Коридор больницы опустел и потемнел. Лишь дежурная сестра перешептывалась о чем-то с нянечкой, да лампа на ее столе светила, прикрывшись низким абажуром.

Вернувшись, я уселся за стол, вытащил из стопки книг первую попавшуюся и раскрыл ее наугад. Каково же было мое удивление, когда я прочел заголовок статьи – «Духовный смысл сказок».

«…сказки всегда юны и наивны, как дитя; и всегда древни и мудры, как прабабушка; – как спрашивающее дитя и как отвечающая старушка; оба – созерцающие младенцы».22
  И. Ильин, «Духовный мир сказки», 1934


[Закрыть]

Закрыв книгу, я подумал: « Если у американцев нет сказок, значит ли это, что у них не было прабабушек?»

Я решительно встал из-за стола и вышел из кабинета. Мне непременно нужно было выпить валериановых капель!

январь 1987

Век железный

ЧАСТЬ I

Стояла ясная и тихая погода первых дней весны, когда воздух прозрачен и недвижим. В такие дни солнце припекает щеку, а в зажмуренных глазах сквозь красноватую пелену пульсирует вечный Ярило, и проплывают полыхающие картины летнего зноя. Хочется скинуть с себя надоевшее пальто, сдернуть шляпу и так стоять, поднявши лицо кверху, пока городовой, деликатно покашливая, не спросит «Нет ли у господина доктора какой надобности, или, может, извозчика кликнуть?»

В один из таких дней после приема в амбулатории городской Бесплатной больницы, где с утра меня поджидали несколько крестьян из соседних деревень, я зашел на почту, получить журналы из Петербурга. Там же на почте встретился мне близкий знакомый, и остаток вечера прошёл в ресторации за дружеским обедом. Покинув приятную компанию, я пешком отправился к себе в Симеоновский переулок.

Подходя к дому, где снимал квартиру у вдовы Горихвостовой, я посетовал на то, что пальто все же тонковато для весеннего вечера. Все время, пока дорога вела меня по темными улицами, холод пробирал меня насквозь. Особенно стыли руки. Войдя в парадное и поднявшись по ступенькам первого этажа, я почувствовал совсем неладное: лампа в матовом стеклянном колпаке люстры под потолком светила не желтым, мягким светом, а какими– то радужным и резким, от которого вдруг закружилась голова, и стало нечем дышать.

Я позвонил в дверь хозяйки дома и, увидав ее нечеткий силуэт в открывшемся проеме, попросил послать за доктором Зерновым «… Александром Петровичем… здесь рядом, в двух кварталах, на Проезжей… в доме Сивкова… немедля». Слова давались с трудом, потому как судорога сводила мне мышцы лица, а нижняя челюсть ходила ходуном от озноба. Поднимаясь к себе на второй этаж, я несколько раз оступался: лихорадка, что накатывала волна за волной, нестерпимо кружила голову и ослепляла глаза. Так, оскальзываясь, сжав зубы и пытаясь совладать с непослушным телом, в темноте я дошел до дверей.

То была инфлюэнция.

Позже, когда я пришел в себя, доктор Зернов рассказал, что нашли меня в беспамятстве в гостиной на ковре. Хозяйка кликнула привратника и так, втроем, они уложили меня в постель. Жар наступил к середине ночи, и термометр Цельсия показывал критические значения. Три дня Александр Петрович боялся летального исхода, но вовремя начатые им инъекции камфары помогли мне дожить до кризиса.

День на второй, после того как я поднялся с постели, доктор Зернов явился ко мне с очередным осмотром и, заканчивая, сообщил весть, от которой я снова почувствовал головокружение.

– Неприятные события происходят, Евгений Сергеевич! – сокрушенно проговорил он, укладывая стетоскоп в саквояж, – мало нам было этих странных пироманов, так вот теперь новорожденный сынишка нашего почтмейстера пропал. Иван Кириллович просто сам не свой. Полиция уже дознание ведет,…а супруга Ивана Кирилловича чуть было руки на себя не наложила от горя!

Несмотря на свою физическую немощь, я стал собираться. Полиция? Господи, помилосердствуй! Нет-нет, никак такого не может быть! Наверняка, все проясниться, потому как… Впрочем, вся эта история началась много раньше…

I.

Ранним утром в начале апреля я отправился по лекарской надобности в предместье нашего города ****. Дорога была неблизкой. Пока мы ехали по скользкой городской брусчатке в рассветном тумане, мимо нас проплывали силуэты нахохлившихся темных домов. За городом они сменились такими же темными липами с замершими, словно закоченевшими, ветвями. Затем потянулось унылое поле. Покачиваясь в пролетке, я задремал…

– Ну, барин, приехали! – объявил кучер и спрыгнул с облучка. Я вынырнул из зябкой дремы и выпрямился на продавленных подушках пролетки.

Серое рассветное небо сливалось с оловянной водой царившей впереди. Туман, который невозможно было отделить ни от воды, ни от неба скрывал лес, в который должна была привести нас дорога. Там, где еще вчера было поле с некошеной рыжей травой, и змеился проселок, стояла вода. Паводок.

Извозчик, крестьянин из ближней деревеньки, сухощавый и бородатый ходил вокруг понуро стоящей лошадки, поправляя и подтягивая небогатую сбрую, и что-то неодобрительно бубнил в поднятый воротник своего армяка.

– Что ж, братец, как мы дальше поедем? – спросил я возницу.

– Известное дело, как, – продолжая хмуриться, проворчал он, – вона, Стяпан шас на лодке приплывет.

И неожиданно заголосил, словно на деревенской гулянке:

– Каму паводок, а Стяпану – заработок! – и залился сухим стариковским смехом, но быстро умолк, снова занявшись упряжью.

От этого нелепого крика среди молчаливой и угрюмой белесой тишины мне стало не по себе. Я обхватил себя руками, удерживая крохи тепла, которые еще таились у меня под пальто, и замер в ожидании событий.

Через некоторое время послышался плеск. Из небытия стелющегося тумана нарисовался темный силуэт мужика, стоящего в челне. Ветхая и серая от времени плоскодонка бесшумно ткнулась тупым носом в песчаный холм, прямо к забрызганным грязью копытам пегой лошаденки. Та безучастно скосила большой, как яблоко темный глаз на утлую посудину и шумно вздохнула.

Сменив надоевший своей тряской неустойчивостью тарантас на челн с плескавшейся на его дне водой, я отправился к цели моего путешествия.

Там, за лесом находилось имение Безлюбово. Хозяин его Иван Кириллович служил по почтовому ведомству и в силу этого должен был каждое утро отправляться в город, чтобы к вечеру возвращаться, покрывая до пяти верст лесной дороги. Затворничество не мешало ему появляться в обществе, и мы изредка виделись в домах общих приятелей на милых провинциальных наших празднествах. Но знакомство наше было, как говорят, шапочное.

Несколько лет тому назад он женился на дальней своей родственнице, значительно моложе себя и привез ее из Пензенской губернии к нам в ****. Супружество долгое время было бездетным, но прошлой осенью после паломничества четы Безлюбовых в Ниловскую пустынь, жена его Анастасия Павловна, трогательное, хрупкое создание двадцати четырех лет понесла. Беременность благополучно разрешилась два дня тому назад там же в имении.

Я направлялся в Безлюбово, чтобы осмотреть новорожденного.

Лодка скользила среди тумана по глади разлившейся реки. Взгляд мой легко проникал сквозь толщу прозрачной от низкой температуры воды, и я различал плавно колеблющиеся стебли растений, камни, лежащие на дне и занесенные придонным песком. Все было тускло и серо.

Запах реки окружал меня, пропитывая сыростью ткань моей одежды и рождая мысли о враждебности и бездушности природной стихии.

Безмолвный мой Харон, изредка опускал шест в воду и, нащупав неглубокое дно, толкал плоскодонку вперед. Я слышал тихое шуршание притопленной высокой травы о днище лодки, и мне казалось, будто стебли, цепляясь и опутывая челн, кружат нас на одном месте, делая наше путешествие нескончаемым и обреченным.

Неожиданно плотный влажный воздух дрогнул, скользнул вдоль низких бортов, сомкнулся за моей спиной и вытолкнул лодку к близкому пологому берегу.

Меня поджидал экипаж, которым правил сам Иван Кириллович, мужчина лет сорока, с седеющими густыми и аккуратно остриженными усами. Статная фигура его была облачена по прохладе утра в утепленный полу френч с меховым воротником, а голову покрывал картуз военного образца.

Ехали не спеша. Беседа не ладилась: я отвечал односложно, Иван Кириллович, думая о чем-то своем, спрашивал невпопад. Серое промозглое утро, бесформенная масса воды и низкого неба маячили в ветках ивняка.

Неожиданно Иван Кириллович рассмеялся и на мой удивленный немой вопрос пояснил:

– Ну, не удивительно ли, Евгений Сергеевич, что вот лежит сейчас такой карапуз в теплых пеленках, сопит во сне своим носищем и даже не задумывается, что всего каких то три дня тому назад его, его как существа, Божьего подобия! не было! Не было на этой чудесной земле! Поразительно! Поразительные чувства меня посещают, дорогой доктор! Все изнутри меня веселье какое-то наружу просится! Нет, нет! Вы непременно должны вглядеться. Заметьте, доктор! Заметьте, дорогой Евгений Сергеевич, как романтична река среди этих ив! Какая радостная мощь в этом паводке! Словно небо вместе с Его благодатью сошло к нам!

Я не мог не откликнуться на его радостное возбуждение и приветливо закивал в ответ, подумав про себя о причудах человеческого восприятия. Минуту назад меня сковывала беспричинная тревога от вида тумана и воды. Теперь, взглянув на блеклую природу глазами Ивана Кирилловича, я повеселел. Да и сердце мое освободилось от страха.

Коляска скользила среди голого кустарника, мягко покачиваясь на крепких рессорах, и уносила меня от промозглого и зябкого серого света разлившейся реки. Мы ехали среди безлистых деревьев, вздернувших свои узловатые ветви в бесцветное небо.

 
Деревья замерли, дышать боясь,
Еще свежо прикосновение стужи.
Но день длинней, и непролазней грязь,
И брошен снег, как будь-то хлам ненужный
 

Проплыли в моей голове не весть, откуда взявшиеся строки забытого поэта.

По левой стороне обнаженные стволы высоких осин внезапно расступились, и моему взору открылась уходящая в сторону аллея, занесенная прошлогодней листвой. Прежде, чем мы проехали дальше и свернули в противоположную сторону, я успел разглядеть в глубине ее белый господский дом под темной крышей, широкое крыльцо с каменными вазами и нечто такое, что заставило меня в растерянности отвернуться и откинуться на подушки сидения.

– Вы, Евгений Сергеевич, напрасно ехали прежней дорогой – слегка отпуская вожжи, и поощряя рысака бежать быстрей, проговорил Иван Кириллович, – сами видели, как река разлилась. Назад уж поезжайте кружным путем. Ничего что длинней, зато верней и суше.

Он махнул коротким кнутовищем себе за спину:

– Сразу за усадьбой Крутицких возьмете вправо и версты через две выедете на большак.

– Крутицких? – живо откликнулся я.

– Да, усадьба покойного Никанора Петровича.

– Покойного? Вот как? Значит, Варвара Николаевна – вдова? – я с трудом скрыл изумление.

Иван Кириллович молча перекрестился и с душевной печалью в голосе подтвердил:

– Вдова… – потом, замедлив скорый бег коня и переведя его на шаг, спросил, – вы знакомы с Варварой Николаевной?

Я кивнул, потрясенный. Дело в том, что накануне, будучи в нашем уездном повивальном доме, я осмотрел тамошнюю пациентку Варвару Николаевну Крутицкую. Молодая женщина находилась в тяжелом душевном состоянии, поскольку разрешилась от бремени мертворожденным плодом. Проведя в беседе с ней некоторое время и убедившись в ее способности владеть собой, я распрощался, договорившись, что непременно нанесу ей визит на следующей неделе. Теперь же мне открылось еще одно ужасное обстоятельство, о котором я не подозревал. Выходит, моя вчерашняя пациентка стала вдовой еще до разрешения от бремени! И можно лишь представить, какие муки посетили ее при известии о гибели ребенка! Господи милосердный! Укрепи наши сердца и не дай впасть в отчаяние!

Иван Кириллович продолжал:

– Вы, Евгений Сергеевич, должно быть, слышали о поджогах нынешней зимой? Жгли в основном флигеля да амбары в усадьбах. Чуть ли не каждую ночь зарево стояло. Поверите ли, страшно было! К февралю вроде бы прекратилось все, но на Сретенье снова заполыхало. Никанор Петрович, благородного сердца был человек, в этом огне и сгорел.

Он снова перекрестился и сурово замолчал.

II.

Осмотр младенца не занял у меня много времени, а состояние его здоровья не вызывало опасения. Анастасия Павловна мне показалась также вполне здоровой. Материнство ей было явно на пользу: здоровый цвет лица, матовый блеск расчесанных на пробор каштановых волос, живой взгляд прекрасных голубых глаз и уверенные движения, – все это говорило о полном жизненных сил организме.

Меня обеспокоила некоторая возбужденность молодой женщины, но я отнес ее на счет душевного волнения из-за невозможности кормить новорожденного: лактация так и не наступила. Кроме того, мне внушала опасение неизбежная в таких случаях лихорадка, которая могла наступить в ближайшие два – три дня.

Меж тем Анастасия Павловна с некоторой дрожью в голосе продолжала говорить:

– …вот эта складочка на ножке, доктор, она и вправду не воспалена? Нет?.. Евгений Сергеевич, обратите внимание на грудку, вы видите, как Ванечка часто дышит? И вот еще… вы слышите? В животике у него словно мышка в подполе скребется?

– Анастасия Павловна, – я терпеливо повторил то, что уже сказал до этого, – мальчуган выглядит совершенно здоровым. Это правда, он слегка не добрал веса, но я отношу это к преждевременным родам, и не вижу в том ничего худого. Все образуется, голубушка!

В ответ из глаз женщины полились крупные слезы, она несколько раз судорожно вдохнула, сдерживая рыдания, и прижала ко рту кулачок с зажатым кружевным платком.

Я покачал головой и достал из сумки флакон с успокоительными каплями.

Перед обедом, прогуливаясь с Иваном Кирилловичем по еще влажным дорожкам сада, я поделился с ним своим лекарским наблюдением, добавив при этом:

– Напрасно супруга ваша, Иван Кириллович, так переживает. Мальчуган здоров. Ну, а что до обстоятельств Анастасии Павловны я бы присоветовал пригласить кормилицу. Да хоть из соседней деревни. Помнится, неделю назад Пелагея Лукина родила девочку! Вот вам и решение задачки!

Хозяин имения покивал головой, поблагодарил за совет и, взявши меня под руку, заговорил:

– Видите ли, дорогой доктор, мы с Настей очень долго ждали ребенка. Настенька много слез пролила и во всем винила только себя – тут он перешел почти на шепот, – открою вам небольшую семейную тайну: Анастасия Павловна – бесприданница. Понимаете? Я взял ее в жены и в глазах ее предстал благодетелем. Будучи женщиной, воспитанной в почитании доброты, она всем своим сердцем, можно сказать, истово мечтала доставить мне счастье,…а тут – год проходит, другой, пять лет! – а детей нет. И вот теперь, когда, благодарение Богу, у нас появился сыночек, она места себе не находит! Не дай Бог, что с ним может случиться! Вот, верите ли, велела решетки на окна детской поставить!

От неожиданности я остановился. Собеседник мой, заговорщицки оглянулся и энергично закивал головой, подтверждая мной услышанное.

– Представьте себе, да! Мне, говорит, Иван Кириллович, за Ванечку страшно! А вдруг украдут! Я говорю, помилуй бог, Настя, что за фантазии? К нам даже цыгане не забредают! Кто посмеет, да и кто сможет? А она замолчала, потом и говорит: «Злые люди, Иван Кириллович». И повторила: «Злые люди». Я прямо опешил, не зная, что и сказать, как утешить. Она так задумчиво смотрит на колыбельку и тихо говорит: «Нам такое счастье в жизни случилось, такое счастье! Всегда есть злые люди, чтобы придти и растоптать чье-нибудь счастье». И заплакала! Тут я уж и сам готов был заплакать, не зная куда бежать, что делать! В общем, – он махнул рукой, – поставил решетки!

В волнении Иван Кириллович раскраснелся лицом, бравые усы уныло обвисли. Я стоял рядом и молчал, чувствуя некоторую неловкость от приобщения к семейным тайнам Безлюбовых. Но такова уж лекарская судьба – разделять чужие скорби и чужие тайны.

– Теперь вы понимаете, Евгений Сергеевич, чем взволнована Анастасия Павловна? – он горестно помотал головой, – уж выручайте, сделайте милость. Может отвару какого-нибудь или капель пропишите, а, Евгений Сергеевич?

Я молчал, раздумывая. Мы снова двинулись по дорожке меж кустов, огибая небольшой пруд. Темная вода рябила под тихим ветром, и осколками в ней плавало отражение дома.

– Позволю себе совет, – прервал я молчание, – лекарствами тут много не поможешь. Анастасия Павловна, – я замешкался, – как бы лучше выразиться, увлечена своими переживаниями. Вероятно, в предшествующей жизни, возможно, в родительском доме были несчастья. Несчастья, которые, как ей кажется, преследуют ее.

На этот раз остановился Иван Кириллович, глядя на меня с каким-то удивлением и недоверием. Мне пришлось тоже остановиться и оборотиться к нему.

– Откуда вам это известно, Евгений Сергеевич? Действительно, в их благополучной жизни несколько лет тому назад произошли события… впрочем, продолжайте, продолжайте!

Я продолжил:

– Надобно, чтобы Анастасия Павловна отвлеклась от гнетущих ее мыслей, нужно разорвать замкнутость ее переживаний. Вы понимаете меня, Иван Кириллович?

Бедный супруг морщил лоб, вытирал платком лицо. Поглядывая на меня исподлобья, виновато улыбался и непонимающе кивал головой. В конце концов, я пояснил, что в этой ситуации было бы полезно отвлечь ее различными разговорами, интересами.

Возможно, у нее есть подруги, располагающие достаточным временем, чтобы приезжать сюда или пожить рядом с ней. Иван Кириллович хмурил брови, припоминая имена. От сосредоточенности он забывался и начинал пошмыгивать крупным носом. Результатом этих мучительных «припоминаний» была полная растерянность, и бедный Иван Кириллович беспомощно развел руками.

– Нет, – в отчаянии произнес он, – представьте себе, нет! Настенька, ведь, чужая в наших краях, а я, старый осел, не удосужился вывести ее в свет! Нет, она так и не обзавелась близкими знакомствами! И потом, нам всегда так хорошо здесь в уединении, вдвоем! Право слово, ума не приложу, как поступить!

III.

Обед подали в домашнюю столовую на втором этаже. Просторная угловая комната низкими арочными окнами выходила в сад, и поверх голых веток яблонь и груш можно было любоваться полем, едва освободившимся от снега, с пятнами робкой зелени. Дальние рощи неровной грядой очерчивали горизонт, пропадая временами в дымке то ли тумана, то ли крестьянских костров, жгущих по весне прошлогоднюю траву.

Хозяева были со мной добросердечно предупредительны, беседа велась непринужденно, и кушанья за столом были долгожданны и вкусны. Разговор вновь зашел о поджогах случившихся прошедшей зимой. Анастасия Павловна, округлив глаза и оставив прибор, рассказывала:

– …злодеев, конечно, изловили и – в кутузку. Да вот странность, какая приключилась: часу не прошло, как заперли их в камере, а в усадьбе Крутицких на заднем дворе занялся домик прислуги. А в доме – детишки поварихи, малолетки. Ужас! Никанор Петрович кинулся со всеми заливать огонь, да видит, – не унимается! Как он вскочит в пылающую лачужку, а там – огонь, огонь! Он – назад, велит облить себя водой, и тут же – снова в пламень!

Тут она от волнения умолкла, беспомощно заморгала глазами и виновато улыбнулась.

– Ты уж очень эмоциональна, Настя! Нельзя так! – вступил Иван Кириллович и, оборотясь ко мне, закончил рассказ жены, – не успел Никанор Петрович даже сени пройти, говорят, видели его фигуру среди огня, как крыша и обрушилась! Вот так-то! – он в сердцах бросил салфетку на стол рядом со своей тарелкой, и с пылом произнес – геройство! Верное слово – геройство!

Он умолк. Какое-то время не было произнесено ни слова. Хозяйка дома смотрела в окно, временами смахивая набегавшую слезу, супруг ее хмурился и чертил что-то на скатерти рукоятью столового ножа. Принесли самовар и расставили чайные чашки.

Я поинтересовался:

– Кто же был поджигателем и, главное, зачем?

– Ах, Евгений Сергеевич, – поворотила ко мне мокрое от слез лицо хозяйка дома, – злодеи! Не важно, что у них за имена, крещенные или богохульники! Злодеи, которым обязательно чье-то благополучие порушить надо! Просто так, из злобной зависти!

Иван Кириллович переждал, пока та успокоится, и мрачно добавил:

– Клим Семенович, пристав, рассказывал, как на допросе выяснилось, что люди эти никчемные, чина мелкого и безо всякого состояния. При этом поведения предерзкого, и несли всякий вздор о рабстве и угнетении. Возмутительно! Это спустя полвека после высочайшего манифеста!

– Но зачем было жечь? – снова задал я вопрос, искренно недоумевая и строя уже какие-то врачебные предположения о причинах, вызвавших такое поведение.

Иван Кириллович пожал плечами и промолчал.

Откуда-то снизу, издалека вдруг раздался детский плач. Анастасия Павловна побледнела, вскочила из-за стола и, не простившись, выбежала из столовой.

IV.

Я выехал из усадьбы Безлюбовых засветло. Коляска-двуколка мягко прошелестела по толченому кирпичу подъездной дорожки и выкатилась в лес.

Мне понадобился неполный час, чтобы доехать до аллеи, ведущей к дому Крутицких. С некоторой тревогой всматривался я в сумрак, скрывавший дом, силясь разглядеть то, что поразило меня поутру.

Тогда в белесом свете пасмурного дня на широком открытом крыльце я увидел одинокую неподвижную фигуру женщины, оборотившуюся лицом к дороге. Она смотрела вдаль поверх нашей коляски, не замечая ни нас, ни окружавшие ее липы, ни разгорающийся свет весеннего дня. Словно перед ее взором открывалась неведомая другим картина.

Дом за ее спиной выглядел безлюдным и покинутым: ни дворовых, ни движения в окнах особняка, ни хлопанья дверей, ни голосов. Сознаюсь, что-то тревожное и мистическое почудилось мне тогда в бестелесном этом видении.

Теперь же все выглядело по-другому: несколько окон светились на первом этаже, тянуло печным дымом, шедший от дома крестьянин, поравнявшись со мной, остановился, снял шапку и поклонился в пояс.

Я направил коляску к крыльцу.

Следом за старухой в повязанном крест на крест пуховом платке и в обрезанных под голенище валенках я прошел несколько серых и унылых от вползающего вечера комнат и очутился в освещенном лампами покое. Здесь стоял рояль, укрытый чехлом, несколько шкафов с книгами за стеклянными дверцами, а вдоль стен —мягкие стулья на изогнутых, словно в книксене, ножках. На левой от меня стене висело зеркало, затянутое черным крепом.