Текст книги "Истории, рассказанные доктором Дорном. И другие рассказы"

Старуха, приветливо заглядывая мне в глаза и растягивая рот на морщинистом своем лице, сообщила, что «барыня просят обождать» и «может барину рябиновой с груздочком будет охота?». Я отказался и, подойдя к шкафам, стал разглядывать корешки книг. Здесь стояли разной высоты и объема тома: Гаршин, Жемчужников, Порфирий Байский, Мельников… несколько томов «Отечественных записок».

В комнату вошла Варвара Николаевна.

– Здравствуйте, доктор! – произнесла она ровным, почти отчужденным голосом. Округлое ее лицо со слегка широкими скулами было спокойно и бледно. Она смотрела в сторону и лишь на мгновение, буквально скользнув темными с рыжинкой глазами, взглянула на меня и тут же безучастно отвела их в сторону. От природы тонкий рот ее был окрашен едва заметной улыбкой.

Рысьи какие-то глаза, подумалось мне.

Как-то зимой я бродил с Мосинской одностволкой по окрестным нашим лесам. Зайдя неожиданно далеко в чащу, я увяз по колено в глубоком снегу. Оглядываясь по сторонам в поисках прочного наста, я вдруг ощутил беспричинную тревогу. Поднявши глаза, впреди и прямо над своей головой я увидел рысь. Тело ее было буквально распластано на косо завалившемся стволе березы. Огромная кошка, встретившись со мной взглядами, отвела глазам и лениво стала вылизывать лапу. Признаюсь, сердце мое остановилось, обдав грудь изнутри холодом. Уж не знаю как, но мгновение спустя, я уже легко бежал, не выбирая дороги и наста, прочь от того места.

Потом, вспоминая эту встречу, мне подумалось: взгляд этот предупреждал, что, вступая на территорию зверя, я, независимо от моих намерений, становился его врагом.

– Рада вас видеть. Однако мне помнится, мы сговаривались о встрече через неделю, или я запамятовала? Впрочем, неважно, я рада, рада!

Она порывисто протянула мне навстречу обе руки.

– Видите, я – дома, и вам не о чем беспокоится, – продолжила она после нашего рукопожатия, и, резко поворотившись, направилась к низкому дивану и там села.

Плавный, почти монотонный и негромкий голос, немигающий взгляд ее никак не соответствовали произносимым радушным словам.

– Вы любите этих современных литераторов? Вы так внимательно изучали книги, когда я вошла!

– Да, Варвара Николаевна, я, знаете ли, люблю почитать – поддержал я разговор, одновременно всматриваясь в лицо женщины, – прелюбопытные встречаются сюжеты – небылицы! И как интересно бывает читать! Иной раз чаю некогда выпить, так захватывает!

– Чаю? – она вскинула брови, – не угодно ли чаю?

Я бурно запротестовал, путано объясняя, что никак не имел свою реплику за намек.

Потом мы замолчали. Я чувствовал себя неловко.

Варвара Николаевна сидела, выпрямив спину, и указательным и большим пальцем правой руки она то поглаживала и крутила обручальное кольцо на левом безымянном пальце, то пыталась снять его.

– Скверно, все скверно, – словно сама себе произнесла моя собеседница, и тут же отнеслась ко мне, – вы, верно, знаете, что нас жгли?

Я забеспокоился, ожидая слез, и молча кивнул. Однако она тем же спокойным манером спросила:

– Вот вы – интересующийся человек, с университетским образованием, с жизненным опытом… ответьте мне, что такое нужно было прочесть, чтобы жечь дома?

Я несколько растерялся и потому не слишком убедительно ответил:

– Странно вы спрашиваете, Варвара Николаевна! Возможно, эти люди вообще ничего не читали!

– Нет, нет, пристав говорил, что и гимназию закончили, и курсы какие-то прослушали! – оживилась Варвара Николаевна. И тут же продолжила, – что за разумение нужно воспитать у людей, чтобы они вышли жечь усадьбы?

– Полноте, матушка, – я совсем сконфузился, – при чем тут чтение книг?

– Скверно, все скверно, – вновь повторила она, словно теряя интерес к разговору, и заметила – поверьте, Евгений Сергеевич, все оттого, что настало время практической жизни, жизни от разума, а не от сердечности – и, вдохнув глубоко, неожиданно громко и с нескрываемой горечью произнесла:

 
Век шествует путем своим железным,
В сердцах корысть и общая мечта!..33
  Е. А. Баратынский «Последний поэт», 1835


[Закрыть]
 

Сознаюсь, в тот момент профессиональная осторожность изменила мне, уступив место полемичности:

– Никак не могу согласиться с вами, Варвара Николаевна! Вот вы изволили выразиться, «век железный». Однако ж, взгляните, как он меняет все вокруг! Шутка ли за 18 часов доехать до Москвы! Это ведь, сколько драгоценного времени мы можем с пользой прожить, при этом, не тратясь на бессмысленную тряску в кибитках! А крестьяне? Крестьяне, что после реформы во множестве не могли прокормиться на земле, двинулись в города, на фабрики, на заводы! А телеграф, а синематограф?! Электричество, наконец! Это, уважаемая Варвара Николаевна, – новая эпоха, новая жизнь! Надобно бы оборотиться к этой новой жизни!

– Ах, нет, дорогой доктор, – не споря, но извиняя меня, ответила хозяйка дома, – это лишь новые предрассудки, новое платье, и новые привычки. Вот увидите, новая жизнь, городская эта жизнь убьет душу. Придут новые люди и скажут, вам с вашей душой – не жить, потому как вы – старая жизнь. И не будет ни веры, ни поэзии, ни памяти. Одна корысть будет, да пожары…

– Это вы, сударыня, господина Достоевского начитались! Отсюда и хандра ваша! – вспылил я, обидевшись за прогресс.

Она не ответила.

Некоторое время мы молчали. Наконец, я спросил:

– Как я понимаю, Варвара Николаевна, в город вы переезжать не собираетесь?

Она устало кивнула головой и печально посмотрела на меня. Короткая наша полемика сняла отчужденность и напряжение беседы. Одновременно стало заметно, как она истощена физически.

– Однако и сидеть в четырех стенах я бы не советовал – и неожиданно для самого себя предложил:

– Отчего бы вам не сдружиться с соседями вашими, с Анастасией Павловной? Сейчас отдохните, отоспитесь, день-другой и поезжайте к ним! Там, знаете ли, живые души, прогулки возле пруда… Иван Кириллович – совершенно замечательный человек! Сердечный и без церемоний!

Она молчала, о чем-то думая. Потом спросила:

– Говорят, супруга Ивана Кирилловича родила?

Я подтвердил. Молчание вконец становилось неловким, и я засобирался. Хозяйка дома проводила меня до дверей. Мы попрощались: «примите совет, съездите в Безлюбово», «право, не знаю», «однако ж, обещайте», «наверно не скажу», «прощайте», «прощайте»…

Проходя к коляске, я заметил в глубине двора под самым лесом обугленный сруб без крыши с черными прорехами пустых окон – все, что осталось от домика прислуги после пожара.

– Отчего, братец, не разобрали дом-то? – спросил я сопровождавшего меня дворового мальчонку.

– Барыня велели сжечь его на сороковины по барину. Скорей бы уж! – паренек поднял на меня голубые с белесыми ресницами глаза и громким шепотом сообщил – душа барина-то стонет по ночам среди головешек, мается… и нам боязно-о-о… – и тут же глубокомысленно добавил, – как бы хлев со скотиной не занялся.

ЧАСТЬ II

I.

Следующая неделя прошла в бесконечных визитах к больным. Весна начиналась с лихорадок, пневмоний и даже смертей. В довершении ко всеобщей озабоченности столичные газеты сообщали о получившей некоторое распространение в городах центральной России нового вида инфлуенции. Начало ее по обыкновению бывало бурным, с ознобами. Лихорадка и дыхательная недостаточность могли ввести в заблуждение мыслью об острой форме туберкулеза. Однако ж, если больной переживал горячку в течение трех-четырех дней, то затем наступал кризис с обильным потом и чудовищной слабостью. При этом оказываемое врачебное пособие мало влияло на течение заболевания. Более всего тревогу внушала высокая смертность от новой напасти.

К счастью наш уезд то ли в силу удаленности от центральных областей, то ли по причине паводка и нарушенных сообщений, избег пока что участи других городов.

В один из дней я снова наведался в Безлюбово и нашел супругу Ивана Кирилловича в лихорадке. Обеспокоенный, я просидел у постели больной почти сутки, сторожа ее дыхание и держа наготове шприц с камфорой. Однако отвары и малиновое варенье сделали свое дело, и наутро Анастасия Павловна уже сидела вместе с Иваном Кирилловичем за завтраком, счастливо улыбалась и даже смеялась неуклюжим от радостного волнения шуткам супруга. Принесли Ванечку, которого, опасаясь его восприимчивости к лихорадке, я распорядился отселить на время во флигель вместе с кормилицей. Нужно ли говорить о материнской радости при виде любимого дитя?!

Вошли сообщить о приезде Варвары Николаевны. Это было неожиданностью для меня, но, как оказалось, не для хозяев. Безлюбовы радостно мне пояснили, что уже некоторое время их соседка, «милейшая госпожа Крутицкая», «ах, что ты Ваня, – просто Варенька!», ежедневно бывает у них, проводя время за разговорами с Анастасией Павловной, «вы же знаете, доктор, как много тем, непонятных мужчинам, могут найти интересными женские умы!». Соседка очень добра к Ванечке, нянчится с ним и милуется, не хуже самой матери: «право слово, Евгений Сергеевич, такой доброй души мне не доводилось встречать!», «Настенька даже слегка ревнует ее к сынишке», «ну, как ты можешь, Ваня?! Просто Варе самой иногда нужен отдых».

Вошла Варвара Николаевна. Вошла и остановилась в дверях. Улыбка, я бы ее назвал робкой, исчезла, как только она увидела, что хозяева не одни. В глазах ее промелькнула досада и горечь, но тотчас они стали непроницаемы. Она шагнула к столу и, приблизившись, расцеловалась с Безлюбовой. Живо вскочивший при ее появлении Иван Кириллович, приложился к обеим ее рукам, которые она по обыкновению своему протянула навстречу. Затем он с дружеским теплом пожал их и усадил гостью подле себя.

Мы же – раскланялись.

Снова подошла кормилица с младенцем. Варвара Николаевна коротко взглянув на Анастасию, словно испрашивая согласия, взяла ребенка на руки. Неожиданный румянец залил ее щеки, она счастливо улыбнулась мальчику и, поворотившись к кормилице, что-то сказала. В этот короткий миг в ее увлажнившихся глазах я успел разглядеть сердечность и неожиданную беззащитность.

Началась обычная суета с сюсюканьем, детским «агу-агу», вскриками молодых женщин и прочими сентиментальными звуками.

Я стараюсь избегать подобного рода сцен, и потому встал из-за стола, намереваясь в скором времени проститься. Ко мне подошел хозяин дома и, ухватив под руку, увлек за собой ближе к окну.

– Доктор, дорогой доктор, – начал он горячо, – как вы были правы, тысячу раз правы! Как все счастливо переменилось с Настенькой, как только Варвара Николаевна стала бывать у нас! Просто – преображение! Полное преображенье!

Я кивал, мычал что – то протестующее о скромной своей роли, но Иван Кириллович продолжал:

– Вы, верно, уже слыхали, что мы устраиваем в нашем городе телеграфную связь. Я вынужден просто целыми днями присутствовать при этом. Анастасия Павловна тут одна… и, если б не Варвара Николаевна!.. Вы знакомы с Петром Петровичем Ломакиным? Он инженер, из Самары, натуральный Кулибин!.. Образования европейского…

Было видно, что Безлюбову не терпелось рассказать о блестящем инженере —«только вот сейчас из самого Берлина», «непременно приглашу его на Настенькины именины и вы, Евгений Сергеевич – милости просим!».

Подошла улыбающаяся Анастасия Павловна:

– Друг мой, как хорошо ты вспомнил про именины. Брат Дмитрий с женой и детьми приедут проведать нас.

– Превосходно! – воодушевляясь и приходя в еще более замечатльное расположение духа, вскричал Иван Кириллович.

– А потом – неожиданно робея, и покраснев, тихо попросила она, – я просила бы отправить нас к маменьке, показать Ванечку, ненадолго – месяца на два.

В ту же минуту мальчик, которого держала на руках Варвара Николаевна, вдруг громко, и захлебываясь, заплакал.

Хозяйка с тревожным восклицанием резко обернулась и, стремительно пересекши комнату, приняла из рук растерянной гостьи ребенка. Должен заметить, что в том момент мне показалось, что лицо Анастасии Павловны сделалось злым, а Варвара Николаевна в ответ вскинула голову, словно от обиды, и в глазах ее появилась какая-то решимость и боль. Стало неловко. Это оказалось очевидно для всех остальных, и даже кормилица потупила глаза, приговаривая «матушко, дайте мне Ванечку, он, видно, устал, так много людей вокруг, дайте, матушко…»

Я, чтобы отвлечь, стал отговаривать Безлюбовых от поездки, да и от гостей издалека тоже, беспокоясь главным образом о ребенке, но, как оказалось, тем самым только усугубил драматичность ситуации.

Анастасия Павловна прервала меня дрожащим от слез голосом, что, дескать « неужели только Безлюбовым вольно привечать новорожденного внучка», и, отнесясь уже ко мне, всхлипывая, стала тихо говорить, что « в дом их приходят разные люди и соседи тут дни просиживают и, слава Богу, ни крыша, ни стены не обрушились… а что до брата Дмитрия, то он в высшей степени человек благородный…»

Варвара Николаевны вспыхнула и, не прощаясь, вышла. Бедный Иван Кириллович было бросился следом, но с пол пути вернулся к жене, неумело попытался обнять ее и сына и, целуя попеременно то одного, то другую, стал приговаривать :

– Не плачьте дети мои, не плачьте. Будь по-твоему, Настенька, будь по-твоему, душа моя…

II.

Стояла ясная и тихая погода первых дней весны, когда воздух прозрачен и недвижим.

В один из таких дней после приема в амбулатории городской Бесплатной больницы, где с утра меня поджидали несколько крестьян из соседних деревень, я зашел на почту, получить журналы из Петербурга. Уже отходя от конторки, я услышал чье-то радостное восклицание, и через мгновение Иван Кириллович тряс мою руку. Он был в сопровождении высокого молодого человека в тесноватом сюртуке и с виноватым выражением водянистых глаз. То был Дмитрий, шурин Ивана Кирилловича. «Дмитрий Павлович, преподаю-с…в женской гимназии… очень приятно-с…»

Был конец дня, и почтмейстер зазвал меня вместе со своим гостем в ресторацию отобедать. Заказали щей с пирогами да белорыбицу. За едой вился разговор о дорогах, о паводке и распутице и, связанных с этим, неудобствах для почтового сообщения. Родственник из Пензы несколько раз несмело начинал рассказ о тамошнем бездорожье и об асфальтовом покрытии в родном городе, но каждый раз его слова тонули в восклицаниях и безапелляционных суждениях зятя. Мне все же удалось прервать словесный поток Безлюбова и, обращаясь к приезжему, спросить о его путешествии по нашим дорогам. Памятуя сказанное Анастасией Павловной о его приезде, я спросил, как дети перенесли путешествие. Но и тут громогласный Иван Кириллович не дал родственнику открыть рта:

– Ведь не привез, негодяй! – шутливо нахмурив брови и погрозив тому пальцем сказал он, – не дал дяде с теткой побаловать племянников!

– Прихворнули детки, – виновато улыбаясь, пояснил «негодяй» – весенняя лихоманка! Так мы с Авдотьей Никитичной, супругой моей, убивались. Верите ли, ночами не спали! Но как молебен отслужили, беда и отступила, – и быстро добавил, – вот я один и приехал. По железной дороге до Сызрани, а оттуда до вас – недалеко, на почтовых.

– Вот нам бы молебнами все дороги править! – хохотнул Безлюбов, и, посчитав тему шурина исчерпанной, обратился ко мне, – прошу вас, Евгений Сергеевич, завтра к нам на именины Анастасии Павловны пожаловать. Очень будем рады!

Я ответил, что никак не смогу, ввиду занятости больными и, к слову, сегодня уже проведал «сынишку вашего, Иван Кириллович, потому и с Анастасией Павловной имел случай повидаться».

На том мы распрощались, я дружески улыбнулся обоим, и мы расстались.

В тот вечер я слег с тяжелой лихорадкой, в которой пробыл целую неделю.

День на второй, после того как я встал с постели, доктор Зернов явился ко мне сделать осмотр и сообщил новость об исчезновении новорожденного сына почтмейстера.

Я оделся и, несмотря на протесты своего коллеги, поспешил в усадьбу почтмейстера.

III.

У крыльца дома Безлюбовых стояли дрожки, на которых, позевывая и лениво крестясь, сидел стражник уездной полиции. Я отпустил извозчика и поспешил в дом. В передних комнатах было пусто и прохладно, и лишь в переходе в гостинную мне повстречалась дворовая баба с зареванным лицом, да мальчонка юркнул за тяжелое полотно раскрытой двери, блеснув оттуда испуганным взглядом.

Перед тем, как войти, я остановился, чтобы совладать с дыханием.

Обширная гостиная была пронизана холодным светом высоких окон. С краю, за огромным обеденным столом сидел Клим Семенович Белобородько, становой пристав и что-то записывал в тетрадку. Ссутулившаяся его фигура, непокрытый стол, слепящий блик отраженного неба и размеренный металлический звук напольных часов в дальнем конце залы, – тоской отозвались в моем сердце.

Справа, в углу, возле окна – незнакомец в черном длиннополом сюртуке, склонился над кем-то, лежащим на диване. Рядом, спиной ко мне высилась фигура Ивана Кирилловича.

Я поздоровался. Иван Кириллович вздрогнул и обернулся. Незнакомец выпрямился, в нем я признал судебного врача Егора Осиповича Мина, и коротко мне кивнул.

Белобородько поднял голову и откликнулся:

– А-а… Евгений Сергеевич… здравствуйте, – и снова погрузился в записи.

Иван Кириллович пересек гостиную, поминутно оглядываясь, и подошел ко мне. Вид у него был совершенно потерянный. Он с удивлением смотрел по сторонам, словно не узнавал, где находится:

– Вы что-нибудь понимаете, Евгений Сергеевич? – он улыбнулся, словно искал у меня защиты, просительно и жалко, – я в совершенном… dessaroi… – и, понизив голос, заговорил, словно оправдываясь:

– Возвращаюсь я из Сызрани, ездил туда по служебной надобности, всего день там пробыл.…Приезжаю, и, изволите видеть, Ванечки… – он смотрел на меня детскими непонимающими глазами, – нет… нет, такого просто не может быть!

– Кто это, Ваня? – раздался низкий женский голос, – кто это?

– Ах, Настенька, не волнуйся, это – Дорн, Евгений Сергеевич, – обернувшись, поспешил отозваться Безлюбов.

– Ах, Евгений Сергеевич… – громко и с надрывом стала укорять Анастасия Павловна из угла, – ах, доктор, кого вы привели к нам в дом?! Вы не могли не знать, что она зла! Значит и вы – злой человек! Господь покарает вас за это… Господи, но нас-то за что?!! Ваня, прости меня! Зачем, господь, оставил меня жить?!..

Иван Кириллович бросился к ней:

– Настя, грех это! Опомнись!..Успокойся, ласточка моя, успокойся, воробышек…

Анастасия Павловна полулежала на темно-синем бархате подущек, закусив губу, и беззвучно рыдала. Глаза, наполненные слезами, невидяще глядели в потолок. Рукава темного домашнего платья были завернуты, а предплечья туго перевязаны марлевыми бинтами.

Доктор Мин снова склонился над ней, звякнуло стекло, и сладко запахло валерианой.

Покончив с микстурой, он убрал пузырьки, остатки марли, закрыл саквояж, подошел ко мне и негромко сообщил:

– Очевидный суицид, Евгений Сергеевич. Без сомнения! Я дал ей брому с валерианой. Думаю, этого довольно. Непременно необходимо наблюдение. Сами понимаете, одной попыткой это не ограничится…. слава Богу, нашли ее быстро, и крови она потеряла немного. Теперь кровотечение не откроется, хотя порезы глубокие.

Подошел Иван Кириллович. Молча посмотрел на нас. Потом его лицо задергалось, он дрогнул плечами и отвернулся. Я, было, дотронулся до его плеча, но он просительно поднял руку, махнул ею и вышел.

– Евгений Сергеевич, – окликнул меня от стола пристав, – хочу и вам задать вопросец.

Я подошел.

– Скажите, вы навещали госпожу Крутицкую восьмого апреля?

– Да. Кажется, это было восьмого.

– Как вы нашли ее состояние, я имею в виду ее психическое здоровье?

– Могу сказать, что Варвара Николаевна в тот день была подавлена. Однако ж это естественно в ее положении.

– Вы разумеете потерю ребенка?

Я кивнул. Белобородько что-то быстро записал в тетрадь. Потом поднялся и, взяв меня под руку, отвел в другой конец гостиной.

– Евгений Сергеевич, когда вы виделись с госпожой Крутицкой в последний раз?

– Здесь же, у Безлюбовых, недели полторы тому назад, Клим Семенович.

– Вот как? – ничуть не удивившись, заметил пристав и спросил, – а что-то необычное в ее поведении вам не показалось?

– Нет! Я нашел ее в хорошем расположении духа. На мой взгляд, Варвара Николаевна обрела в этом доме настоящее отдохновение! А сколько радости доставлял ей малыш! Поверьте, Клим Семенович, это оказалось много лучше всяких микстур и успокоительных ванн! Я искренно радовался ее преображению!

– Да-да-да… – тот задумчиво, не глядя на меня, покивал головой, – тут вот какая картина получается, Евгений Сергеевич. Анастасия Павловна впрямую обвиняет госпожу Крутицкую в похищении ребенка, – он поднял голову и утвердительно закивал в ответ на мой невысказанный протест, – да – да-да!

– Посудите сами: Крутицкая после трагедии с мужем теряет в родах ребенка, возможно, единственной надежды на душевную умиротворенность. Я глубоко сочувствую ее трагедии, но… взгляните на это не предвзято. Она возвращается в пустой дом, где нет ни единой родной души. Возвращается, как вы только что сказали, в подавленном состоянии. Жизнь потеряла смысл! Вы понимаете, доктор? Случайно она узнает, что у соседей в то же самое время, как должно было у нее, рождается ребенок. У Крутицкой возникает замысел. Возможно, не сразу… возможно.

Она сдружилась с соседями, стала часто бывать в доме, играть с малюткой. Ребенок привыкает к ней: узнает, радуется ее появлению. Дети в таком возрасте не сразу отличают родного человека от не родного.

Слабость подкатила к сердцу, и я присел на стул у стены. Вытер со лба выступивший пот.

– Нет, нет, это невозможно…

– Отчего же? – изумился Белобородько

– Просто – не возможно. Вы скажете, это – не логично, – я перевел дыхание, – но дело не в логике. Не знаю, Клим Семенович, … человек не может так поступать…

Пристав помолчал, как будто ждал, что я скажу еще. Потом вздохнул, то ли укоряя, то ли осуждая:

– Ах, Евгений Сергеевич, Евгений Сергеевич…

– Позвольте спросить, – прервал я его, – это все вы рассказываете со слов Анастасии Павловны?

– Отчасти, Евгений Сергеевич, отчасти, – иронично улыбнулся Клим Семенович и наклонил голову, – в части отдельных фактов…

– Ах, господа! – снова раздался странно изменившийся голос Анастасии Павловны, – что же вы медлите?! Что вы все секретничаете? – и, сев на диване, она стала звать мужа, – Иван! Иван Кириллович! Вели Глаше одевать Ванечку, я сейчас пойду с ним на прогулку. Мальчику нужен воздух!

Она снова зарыдала, повторяя с укоризной:

– Ах, господа!.. господа!..

Я поспешил к ней, успокаивая ее, как только возможно в таких обстоятельствах.

Вбежал Иван Кириллович, вытирая покрасневшие глаза, сел рядом с женой и обнял ее.

В это время в гостиную вошел полицейский урядник и, стараясь не греметь сапогами, подошел к приставу и вполголоса сообщил:

– Госпожа Крутицкая утром уехала из имения, но без вещей. Сказала дворовым, что к вечеру вернется.

– Что, что там? – заволновалась Анастасия Павловна.

– Ну-с, – приосанился пристав. Стоявший рядом полицейский выпрямился, страшно шевельнув усами над воротником темно-зеленого сукна.

– Едемте! – приказал Белобородько уряднику, застегивая верхнюю пуговицу на мундире, – сей же час к Крутицким!

IV.

Как мы ни уговаривали остаться, но Безлюбова и слышать ничего не хотела, а только повторяла «Ванечка там! Непременно там! Поедемте, Ванечка там! Непременно там…»

Пока закладывали господский экипаж, мы ждали и стояли на крыльце. Молчали. Наконец, чтобы хоть что-то сказать, я спросил, а где же Дмитрий Павлович? Осунувшийся и постаревший Иван Кириллович, буркнул, де, пока он был в Сызрани, шурин скоро собрался и уехал. Потом неожиданно зло добавил:

– В каторгу ее! До конца дней! И чтобы в цепях!..

Тут я не выдержал:

– Господа, неужели вы верите в то, что Варвара Николаевна могла совершить преступление?! Да как вам это могло в голову прийти?!

Иван Кириллович вскинулся и, задрожав лицом, закричал:

– Оставьте! Оставьте, Евгений Сергеевич! – он сжал кулаки, – вы слепец, слепец! Такое вот прекраснодушие и губит страну, устои! Ах, у нас мало свобод! Давайте дадим больше! И что?! Отовсюду всякое отребье полезло, кухаркины дети! И всё лезут, лезут! Ни черта не имеют за душой: ни чести, ни благородства, ни знания! Лезут, делами хотят управлять! Да все плохо, все топорно! Потому как не о государстве радеют, а о своем величии! Потому как, одно мелкое тщеславие и гордыня! И все рушится – мораль, нравственность!.. Человек! «Человек звучит гордо!» Писаки, либералы! Где он – человек?! Нет больше людей – людишки одни! Все заполонили кругом! – он перевел дыхание и уже более спокойно сказал, – а такие как вы, доктор, со свои прекраснодушием потакаете всей этой вакханалии! А надобно к порядку всех, к порядку! А ежели ты против порядка – изволь, на каторгу, от приличных людей подальше! А что до Варвары Николаевны, уважаемый доктор, то украсть больше не кому. Ни цыган, ни нищих в уезде нет! А нет, значит, – она!

– Как вы неправы, Иван Кириллович, как вы чудовищно неправы! Задумайтесь, что вы такое говорите! – попытался я вразумить Безлюбова.

– Перестаньте! – неожиданно взвизгнула Анастасия Павловна, – перестаньте! Что вы все рассуждаете?! Все рассуждают, рассуждают! Нужно же что-то делать!

Доктор Мин молчал и деликатно покашливал в кулак. Белобородько вообще отошел, спустившись на три ступеньки вниз.

Наконец, подали лошадей. Расселись в две коляски. В передней Белобородько и я, во второй – Безлюбовы с доктором Мином. Урядник со стражником ехали за нами следом на дрожках.

– …возможно, она колебалась, – становой пристав, несмотря на тряскую езду, продолжал развивать передо мной «версию следствия», – душевная близость с ребенком наполняла ее душу счастьем. Но вот Анастасия Николаевна сообщает о своем желании увезти ребенка на несколько месяцев из имения. Катастрофа! Крутицкая в смятении, в аффектации! Она принимает решение – похитить ребенка и скрыться, уехать, начать новую жизнь с уже своим ребенком!

Я угрюмо отмалчивался. В рассуждениях полицейского, казалось, все было безукоризненно, но я не принимал этой безукоризненности. Не оттого, что знал какую-то деталь, способную разрушить эту логическую конструкцию. Нет, не было у меня такой «детали». Мой аргумент был один: человек не может так поступать. Беда была в том, что аргумент мой был совершенно другого свойства, другой «химии», нежели умопостроения Белобородько.

– …вы спросите меня, как ей это удалось? Мое предположение таково: Крутицкая вступила в преступный сговор с дворовой крестьянкой Глафирой Семечкиной, то есть с кормилицей, и то ли пригрозила, то ли подкупила Семечкину. Та во время прогулки, пользуясь тем, что хозяйка, отлучилась на проводы брата, Дмитрия Юшкова, похитила ребенка и передала его Крутицкой. Как показала госпожа Безлюбова, ребенок исчез в тот же день, что и его кормилица, что определенно доказывает…

Звук его голоса как будто ввинчивался в мою голову, пытаясь взломать и раскрошить во мне что-то важное для меня. В ответ это «что-то» поднималось мутной волной, от которой я, кажется, стал задыхаться. И, чтобы покончить разом с волной этой и нестерпимо звенящим звуком голоса, я чуть было не ударил Белобородько.

Пристав, вероятно, увидел какую-то перемену в моем лице и на полуслове замолчал, всматриваясь в меня с удивлением.

Подъезжая, мы увидели дым, поднимавшийся над усадьбой Крутицких. В тот же момент коляска Безлюбовых вдруг прибавила ходу, опасно наклонилась, обгоняя нас, и понеслась к господскому дому. Было видно, как Иван Кириллович нахлестывает лошадей.

Мы поспешили следом. Едва подъехав, все соскочили с колясок и бросились к дому.

Дом, казалось, был пуст. Но, обогнув его с северной стороны и выйдя на задний двор, мы увидели дворовых людей, сгрудившихся на краю небольшой площадки. В толпе я заметил давешнего белобрысого парнишку. Все они стояли спиной к нам и смотрели в сторону леса. Там, у края ельника дымили остатки жилища прислуги и место гибели Никанора Петровича.

– Госпожа Крутицкая, – раздался у меня за спиной голос пристава. Я обернулся. Варвара Николаевна стояла на ступенях заднего крыльца в черном траурном платье и наброшенном на плечи рединготе. Голова была покрыта черным кружевным платком. Глаза ее были устремлены туда, где занималось пламя.

– Госпожа Крутицая, потрудитесь дать объяснение, – Белобородько приблизился к ней и встал на нижнюю ступеньку крыльца, задрав голову, – что вам известно о нахождении младенца Ивана Безлюбова?

Рядом со мной Анастасия Павловна задохнулась в в судорожном рыдании.

Варвара Николаевна перевела свой взгляд на пристава. Было заметно, что ей понадобилось некоторое усилие, чтобы узнать пристава и понять заданный им вопрос.

– Ванечка? – она медленно, а потом встревожено повторила, – Ванечка? Что с ним? Он, кажется, был болен?

В это время порыв ветра пронесся над нами, и сквозь разом повалившие клубы дыма блеснуло пламя.

Внезапно Безлюбова закричала «Ванечка, Ванечка! Боже мой, он там! Ванечка!» и с неожиданным проворством побежала к пылающему срубу. Растерявшись в первое мгновение, мы бросились за ней следом. Вынужден признать, я отстал. Я подбежал, едва справляясь со своим дыханием, когда Иван Кириллович и доктор Мин уже выносили из охваченного пламенем жилища потерявшую сознание Анастасию Павловну. Женщина была жива, но одежда тлела на ней, а под пятнами сажи на лице и на руках могли скрываться ожоги.

Несколько мужиков поспешили к нам, и так, неся на руках, мы перенесли Безлюбову в просторные сени заднего крыльца.

С доктором Мином мы быстро провели осмотр пострадавшей. Вероятно, потеря сознания произошла от травмы головы каким-нибудь упавшим предметом. На лице и руках ожогов не было. Но вот под платьем, на плечах и спине обнаружились участки глубокого повреждения кожи и мягких тканей.

Мы провели все необходимые и безотлагательные действия: доктор Мин, Егор Осипович впрыснул под кожу раствор опия, я же наложил на участки обожженной кожи повязки с раствором коллоидного серебра. Все необходимые средства нашлись в саквояже доктора Мина.

После краткого консилиума мы решили, что пострадавшую следует безотлогательно везти в уездную больницу. Сопровождать ее вызвался доктор Мин.

В конце разговора Егор Осипович, понизил голос и как можно тише сказал:

– Евгений Сергеевич, я просто уверен, что это…

– Суицид… – я то ли спросил, то ли согласился.

Тот молча кивнул.

Потрясенный Иван Кириллович не решался задать страшный для себя вопрос, и Егор Осипович, подойдя к нему, коротко описал состояние его супруги и необходимость срочной перевозки той в больницу.

Безлюбов засуетился: то выбегал на крыльцо, зовя кучера, то вбегал назад и, вставая на колени перед лежащей женой, с нежностью заглядывал ей в лицо, то вновь срывался с места. Пересекая в очередной раз сени, он столкнулся с Крутицкой. Иван Кириллович отшатнулся, словно от удара, но не остановился а, обогнув Варвару Николаевну полукружьем, выбежал на крыльцо.