Текст книги "Честно и непристойно"

До того, как мы с Гэйбом поженились, я планировала свое поведение на годы вперед. Я употребляла слова «всегда и «никогда». «Я всегда буду обсуждать с тобой все проблемы. Я никогда не рожу ребенка только для того, чтобы привязать тебя к себе». Однако истина заключается в том, что пока обстоятельства не переменятся, трудно представить, как ты себя поведешь. И вот однажды они переменились.

Это случилось ровно год тому назад. Было 3 ноября 2002 года, воскресенье, в которое обычно проводится нью-йоркский марафон. Линусу подстригали когти на 81-й улице. Моя сестра Ли была у нас в гостях. Она полулежала на диване в гостиной, смотря развлекательный кабельный канал «Е!» и листая журнал «Стиль». Я была в начале беременности.

– Запри чертову дверь, Ли. И ни за что не открывай ее.

– Какая муха тебя укусила – гормоны разыгрались? – осведомилась Ли, не поднимая глаз.

– У меня предчувствие.

Я помчалась к входной двери и заперла ее изнутри на цепочку.

– Ну, как знаешь.

– Нет, серьезно. Меня просто трясет. Я знаю, что говорю.

– Слушай, что ты несешь?

Я ей не ответила. Вместо этого я бросилась в кабинет – маленькую комнатку, которую мы потихонечку переделывали в детскую. Недавно мы повесили здесь занавески и узорчатый полог. Усевшись за стол, я включила наш ноутбук и принялась проверять, на какие сайты заходил Гэйб. Ничего подозрительного. Си-эн-эн, сайт спортивного канала И-эс-пи-эн, «Йаху».

Год назад Гэйб дал мне пароль своего почтового ящика на «Йаху», чтобы я послала для него письмо. С тех самых пор я тайком от него проверяла время от времени его почту в поисках чего-нибудь подозрительного. «Подозрительное» подразумевало не другую женщину, а ложь. Гэйб привык врать друзьям и домашним. Он регулярно писал письма типа: «Прости, друг, я правда хотел зайти в воскресенье, но меня задержали в клинике». Ну, если «задержали в клинике» значит «лежал на диване, смотрел матч «Нью-Йорк Джехс» и чесал себе яйца», тогда я – не я, а Вуди Джонсон, хозяин команды «Джетс». Гэйбу никогда не хватало храбрости быть честным с окружающими, он переживал, что они о нем не то подумают. Вызов на работу звучал надежнее, чем «я плохо продумал свои планы, и мне пришлось поехать к семье Стефани». Работа означала обязанность вместо личного выбора; на обязанность же никто не мог обидеться.

Обнаружив подобные послания, я устраивала Гэйбу разборки. Ну да, мне тоже приходилось врать, говорить, мол, мне понадобился телефонный номер или адрес из его контактного списка, «вот я и заглянула. А потом я увидела е-мейл от Эдди, и, знаешь, мне захотелось узнать, как у него дела. А ты ему наврал, оказывается. Почему?» Примерно вот так. Честно говоря, я просто ему не доверяла. Повторяю. Я ему не доверяла. Он откладывал нашу свадьбу, врал друзьям и родителям, и я стала беспокоиться, не врет ли он и мне тоже. Он был из тех людей, кто всегда говорит «да», даже если имеет в виду «нет». И он обожал флиртовать. Он флиртовал даже с телефонным оператором:

– Ну да, узнать адрес было бы мило, так же мило, как ваш голосок!

– О Господи, Гэйб!

– А что такого? Это же забавно! – И он начинал смеяться; его смех делал меня счастливой, и я набрасывалась на него с поцелуями.

Гэйб был эмоционально распушен, но мы были женаты, и он был мой, со всеми его недостатками, так что мне надо было любить его таким, какой он есть, и не обращать внимания на мелочи вроде лжи в е-мейлах друзьям. Я попыталась себя убедить, что «когда ты замужем, это не имеет значения». Пусть все идет, как идет.

Впрочем, в тот воскресный день я была настроена иначе. Использовав все тот же пароль, я проверила почту Гэйба. Он не менял пароль, словно бы намекая: «Видишь, милая, у нас нет секретов друг от друга. Посмотри, бэби, мне нечего прятать». Ничего подозрительного не обнаружилось. Затем я просмотрела журнал, регистрировавший посещенные им сайты. Ничего компрометирующего. Гэйб не хотел, чтобы его застукали. Он все просмотрел и уничтожил улики. Какие именно? Этого я не знала.

Поцеловал он меня в тот день самым обычным образом. Он не был ни чрезмерно милым, ни, напротив, слишком мрачным. Как обычно, он ограничился объятием на прощание и быстрым поцелуем. Сказав, что он меня любит, он, как всегда, заглянул мне в глаза. Говорят, только малая толика нашего общения выражена в словах, остальное мы проявляем в том, как держимся, как поднимаем глаза или шевелим пальцем. Когда улыбка искренняя, она напрягает другие мышцы. Возможно, беременность, сопровождаемая инстинктивным стремлением защититься, оградить свою территорию, подталкивала меня к действию, к хищным поискам скрытых следов. Я рыскала по компьютеру, пытаясь найти куки-файлы, «отпечатки» похождений Гэйба. Моя жизнь превратилась в чертов фильм ужасов, на котором вам и хочется испугаться, и в то же время не хочется. Я хотела что-нибудь найти, но что я стала делать, если бы вдруг нашла? В любом случае я проигрывала.

Судя по одному из куки-файлов, он был на сайте своей клиники, но в журнале посещений сайта не было упоминаний, что Гэйб хоть раз на него заходил. На этом сайте была страница входа в рабочий почтовый ящик Гэйба. Мне придется угадать пароль; у меня было ровно три попытки, прежде чем доступ будет закрыт. Я попробовала: кличка умершей собаки Гэйба – нет; код замка в доме его родителей – нет; его номер в службе социального обеспечения...

Ух ты, я угадала! Я затаила дыхание, пока почтовый ящик загружался. Горло перехватило. В ушах что-то булькало. Мир раскалывался на мелкие кусочки.

У письма от [email protected] был заголовок: «А теперь давай серьезно». Я быстро просмотрела его, отметив слова «скучаю», «сексуальный» и «позвони мне позже». Дальше номер телефона, «чтобы вновь услышать твой волнующий голос». Меня затрясло. Я была беременна и сидела дома. Гэйб пошел к собачьему парикмахеру, чтобы забрать нашу собаку, а в его ящике было такое вот послание. Неужели это не сон? «Пожалуйста, кто-нибудь, скажите мне, что это обман зрения», – сказала я вслух. Мне требовалось что-то совершить.

Перед лицом трагедии некоторые пытаются дать выход нервной энергии, судорожно наводя порядок. Другие безудержно хохочут. А я написала е-мейл:

«Это жена Гэйба. Знаете ли вы о моем существовании и о том, что я беременна его ребенком? Кем бы вы ни были, я надеюсь, что вас об этом не известили. Пожалуйста, из сочувствия ко мне, порвите с ним немедленно, боюсь, мое сердце не выдержит таких новостей».

Я стала ждать.

Ответ пришел через минуту: «Считайте, что я это сделала. Кто скажет ему: вы или я?» Вместо того чтобы ответить по электронной почте, я воспользовалась номером ее телефона и позвонила. Услышав ее голос, я стала соображать, как к ней обратиться... Мисси?

– Это Стефани... Жена Гэйба.

– Ох, простите. Даже не верится, что он женат. – Судя по голосу, она была старше и опытнее меня, но в ее интонациях чувствовалась паника, словно она потеряла в толпе ребенка.

– Но он же женат.

Мои колени не переставали дрожать, даже когда я их стискивала.

– Прежде всего у нас ничего не было. Ну, мы много раз встречались, но он даже ни разу меня не поцеловал. Ну, пока не поцеловал… – О Боже, неужели она и правда это сказала? И затем: – Послушайте, я вам просто не верю. Я не думаю, что Гэйб женат.

От ее недоверия я быстро вылетела в «красную зону».

– Да неужели. У вас есть его домашний телефон? Вообще что-нибудь, кроме пейджера или мобильника? Вы не пробовали позвонить в справочную и узнать его домашний телефон? Вам же будет лучше, милочка, если вы попробуете позвонить ему домой. Тогда и поговорим. – Меня понесло.

Когда одна из собеседниц говорит «милочка», характер беседы меняется. Я была в бешенстве, но трубку повесить не могла. Я вообще не могла пошевелиться.

– Послушайте, ничего особенного не произошло. Мы просто часто встречались по вечерам.

– Где? – спросила я, словно она была обязана немедленно ответить.

И, как ни странно, она ответила.

– Ну, мы вместе ходили на формальный прием.

Слово «прием» повисло в воздухе, как клуб пыли после взрыва. В этом контексте это слово звучало старомодно: так говорили мои дедушка и бабушка в воскресенье вечером, обсудив погоду и визиты к друзьям. «Изумительный был прием, просто изумительный». Любовнице такое слово произносить не полагалось.

Гэйб ходил с ней на приемы, входил в залы, держа ее под руку, ел рулетики с яйцами и пожимал руки незнакомцам, притворяясь, что живет другой жизнью. Он звонил мне из клиники – наш определитель номера показывал номер его рабочего телефона – и извинялся, мол, ему придется застрять тут на всю ночь на операции, которая пока еще даже не началась. «Я исправлюсь, милая. Мне сейчас если чего и хочется, так это забраться в постель с тобой и Линусом. Следующая неделя будет полегче. Я очень тебя люблю!» И я заворачивала его ужин в алюминиевую фольгу. А Гэйб, прикрывшись алиби, надевал парадный костюм и снимал с пальца тонкое золотое обручальное колечко.

Я передумала. Я не желала ничего слышать! Если я узнаю в подробностях, где и что, то мой мир разрушится. С каждой новой подробностью, которую она мне расскажет, мне все сложнее будет притворяться, что все в порядке. Подробности их жизней навсегда изменят мою. Я не готова была так менять свою жизнь, но и удержаться не могла.

– Формальный прием? – переспросила я.

– Ну да, хотя чаще мы посещали кинопремьеры... – Он ходил вместе с ней на премьеру «Нарка», – матч «Никс»... – по словам Гэйба, он ходил туда со своим другом Скипом. Возвратившись, он восторженно рассказывал о том, на каких замечательных местах они сидели, и долго жалел, что меня там не было. – Да, и время от времени мы тусовались в «Бунгало», – она все же не смогла сдержаться и упомянула о «частном» ночном клубе «Бунгало 8». Она там явно бывала – только те, кто там бывал, называют клуб просто «Бунгало». – Вот примерно так. Ну, вы понимаете! – Нет, я только начинала понимать. – Но, как я уже сказала, ничего между нами не было.

– Да какая разница, было или не было. – Я произнесла слово «было» с нажимом, словно объясняла что-то ребенку. – Было то, что он скрывал от окружающих, что у него дома беременная жена!

Мне хотелось проснуться, но я просто повесила трубку.

– Я его убью, Ли. Мне просто не верится. Он врал мне прямо в лицо, без всяких угрызений совести. Он же настоящий социопат!

Ли читала письма, которые я собрала в его почтовом ящике, и переслала на мой. Гэйб сетовал на то, как ему грустно, когда он не получает от той писем. Господи, среди отосланных писем одно было написано тем вечером, когда он попросил меня сходить с ним в «Барнис». За неделю до этого Гэйб попросил меня помочь ему выбрать смокинг. Родители обещали ему купить, просто так, потому что он попросил. У нас не так много было поводов для парадных костюмов, но я ничего не заподозрила – я думала о покупках, а не о любовных романах.

Он ходил со мной в «Барнис» покупать смокинг для нее. Я помогла ему выбрать лацканы и пуговицы и целый час подгоняла размер, зауживая плечи и следя за длиной рукава. И все это ради нее! Его письмо к ней в тот вечер было подписано: «Целую». У меня заныло сердце. Я переслала это письмо в свой личный почтовый ящик. Даже поймав его на обмане, я принимала меры предосторожности на случай ненадежного будущего. Теперь у меня были доказательства.

Несмотря на все принятые мною меры, на то, что я знала пароль его электронной почты и дважды ее проверяла, Гэйб все равно нашел способ меня обмануть. Если кто-то хочет вас обмануть, он сумеет это сделать. Он станет кормить вас обещаниями до тех пор, пока вы не расслабитесь и он не заморочит вас окончательно. Но все это будет ложью. Даже когда люди искренне намерены следовать собственным словам, это не гарантирует, что вас не обманут. Человек может передумать. Он может умереть. Однако нанесенная вам обида останется реальной, как удар бейсбольной биты.

Вы можете делать каждый шаг осторожно, поступать осмотрительно, все делать правильно, быть организованной как ДНК. Мы все стараемся не допустить в свою жизнь беду. Не спускайте ваших детей с помочей; держите мужа на коротком поводке. Сплошной контроль! Но он все равно тщетен, он вас не обезопасит. Маленькое золотое колечко – не залог спокойствия, а залог обещания улучшать ваши взаимоотношения всю оставшуюся жизнь. Или пока не будет оформлен развод. Ощущение безопасности можно обрести только в себе самой. Оно сродни силе воли. Мне ли не знать этого!

В детстве я была толстой. И когда во время игры в «бутылочку» бутылка поворачивалась ко мне, мальчишки скандировали: «Крутим заново!» Мне не приходилось выбирать мальчиков. Гэйб был лучшим учеником и лучшим спортсменом нашего выпуска, и он выбрал меня. Благодаря этому я почувствовала себя особенной. И его предательство било больнее, чем предсказание, что вы переживете собственных детей.

После развода я оказалась в ситуации, когда мне одной приходилось решать, в какой цвет покрасить стены квартиры, что есть, с кем встречаться. И я выбрала безопасность. Я нашла надежность в Оливере, вместо того чтобы искать ее в себе самой. Он из кожи вон лез, чтобы сделать меня счастливой, и всякий раз, решая с ним расстаться, я вспоминала «Холлмарк» и ужасные ряды открыток с соболезнованиями. В нашей жизни может случиться столько всего ужасного, и раз я нашла стоящего мужчину, не нужно ли за него держаться? Я припоминала то время, когда корчилась от боли, свернувшись в клубок, плача и зовя мою давно умершую бабушку Беатрис: пожалуйста, избавь меня от страданий, защити, приголубь, дай силы терпеть, пожалуйста! И, судорожно сглотнув, давала волю слезам, решая, что я выбираю спокойствие, лишь бы это не повторилось. Оливер был для меня передышкой. Я всем своим существом знала: он не предаст, не оттолкнет меня. И крепко за него держалась, хотя знала: мой выбор неверен. Из-за его надежности. Я не умела сама себе обеспечивать надежность и безопасность.

Мне нужно было научиться создавать спокойствие внутри себя, ограждая все несущественное предостерегающей желтой ленточкой. Научиться оберегать себя, доверять своим инстинктам, отыскать в себе ключи к безопасности. Вся та ложь, которой мы себя утешаем – «Он ведь сказал, что скучал по мне», «Он подарил мне бриллиант величиной с орех, значит, он меня любит», «В конце концов, когда я пригрозила, что уйду, он пришел ко мне и умолял остаться», – ни к чему не ведет. Подавляя смутные опасения, мы стараемся поверить в то, чего жаждем. Но когда нам многократно причиняют боль, следует понять, что нужно перестать бороться с собой. Это единственное, что можно сделать.

Все мы страдаем и хотим обрести утешителя, который вытирал бы наши слезы, кормил мороженым и держал за руку. Оливер безмерно меня любил. Однако этого было недостаточно. Прежде всего мне самой нужно безмерно любить себя.

Я должна отпустить его. Я перережу поводок.

Глава 11
БЕДА НИКОГДА НЕ ПРИХОДИТ ОДНА

Но не успел раздаться гудок нашего такси, как мое настроение уже переменилось. Мы поехали в город пообедать, а я так и не собралась с духом, чтобы с ним объясниться. Я надеялась хоть немного дистанцироваться от Оливера, и на обратном пути, пока мы возвращались в Верхний Уэст-Сайд, центробежная сила оторвала меня от него и притиснула к двери, и мое выставленное плечо противостояло интимности, будто новоизобретенное оружие. Я погрузилась в молчание и одиночество. Я смотрела в окно такси, на облака пара, на дождевые капли, которые сливались и текли маленькими реками. И проблески света в бессонных квартирах, и повар в колпаке, тушивший свой окурок на сверкающем квадрате мостовой, – все это стало мне ближе, чем Оливер. Я уже много раз, еще до знакомства с Оливером, испытывала подобное, сидя у окна такси, – эту нависшую тишину, в которой я пыталась угадать, что произойдет дальше. Мои движения теряли легкость; тревога сгущалась. Сейчас он спросит меня, что случилось. Вместо этого Оливер протянул мне руку. Я не взяла ее.

Когда мы вошли в мою квартиру, Оливер нарушил молчание:

– Ты мне скажешь, что не так?

– Не понимаю, почему ты меня терпишь. Я люблю все драматизировать, со мной трудно ладить. – Я переложила проблему на него.

Может, он со мной порвет. Так будет проще. Меньше сожалений. Типичный случай проекции.

– Мне нравится твой трудный характер, и я с тобой потому, что ты мне дорога. – Он легонько погладил меня по затылку. – Стефани, мы прекрасная пара. – Он чувствовал неладное.

Он читал мои мысли.

– Можно спросить тебя кое о чем? – Я подняла глаза, проверяя, слушает ли он меня. – Тебе не надоедает напоминать мне о том, что есть мы, что нам хорошо вдвоем? Это не утомительно? – Я-то знала, каково это.

Вечно служить группой поддержки не только утомительно, но и постыдно.

– Наверное, я просто смотрю на вещи иначе. Мы – это мы, просто иногда моя малышка печалится. Так что я готов выслушать и помочь. – Он был такой милый, и это было ужасно. – Линус, как думаешь, напомнить мамочке, как нам хорошо вместе? – Я ненавидела риторические вопросы, которые он адресовывал Линусу.

Впрочем, меня, похоже, начинало раздражать все, что он делал, будто бы он поступал так нарочно. Я вела себя с ним так же, как Гэйб – со мной.

Вести себя как Гэйб означало сваливать все проблемы в отношениях на партнера. Это означало оставаться просто потому, что так легче, чем уйти. Это означало разрешить себе лениться. Понимаете, Гэйб остался со мной и согласился создать семью, поскольку знал, как я к этому стремлюсь. Наверняка в этом дело. Может, он решил, что моего желания хватит на нас обоих и что вид моего счастья осчастливит и его тоже?

После длительных бесплодных попыток и ожидания с замиранием сердца у гинеколога, когда я боялась услышать: «Простите, вы просто не можете иметь детей», мне пришлось принимать препараты для облегчения зачатия. Кломид. Гэйб послушно приходил домой в благоприятные для зачатия дни и старательно выполнял свою роль. И наконец это случилось: две розовые линии на полоске теста на беременность. Я получила все, чего хотела, все, что числилось в списке дел моей любви. И когда я обнаружила, эти ужасные письма, мне словно упала на голову целая стопка кастрюль.

Гэйбу недоставало силы духа, чтобы быть честным. Думаю, он считал меня хорошим человеком и не хотел меня ранить, поэтому скрывал от меня какую-то часть своей жизни. Я заставляю себя так думать. В противном случае он продажен. В противном случае я вышла замуж за чудовище. Одно дело – признаться в том, что вы разлюбили. Это я могу понять. Но постоянно прикидываться неженатым и при этом приходить каждый день домой и методично стараться оплодотворить меня, изливая ложь в мое лоно... Это змеиное коварство. Так может поступать человек, не имеющий характера, лишенный совести, неспособный отвечать за свои поступки, ведь для папочки с мамочкой он всегда прав.

Понимаете, он не должен был считать, что так и надо. Он должен был терзаться угрызениями совести, и не из-за того, как я отреагирую на его ложь, если она откроется, а из-за сознания собственной неправоты. Ну да, у этого свойства есть название. Мораль, например. Цельность характера. Да даже сила духа. Он оставался со мной из неправильных соображений, стараясь усидеть на двух стульях, потому что это ему казалось легче, чем уйти.

Я оставалась с Оливером по тем же причинам. Разница заключалась лишь в том, что мне не требовались годы, чтобы понять, что Оливер заслуживал большего, да и я тоже.

– Прости, Оливер. Я знаю, что ты не это хочешь услышать, но я не передумаю. – Глубокий вдох. – Мы должны расстаться. – Я выдохнула и замерла.

– Кажется, я ожидал нечто подобное, – сказал Оливер, скорее самому себе, чем мне. – Но я хочу понять, почему. Ты сама-то понимаешь, почему?

Сейчас я причиню ему боль.

– По вечерам я ловлю себя на том, что разглядываю посторонних мужчин. – Я не могла поднять на него глаз. – Это бы еще ничего, но я не просто смотрю. Нет, я ничего такого не делала, но мне хотелось; это важный признак. Ты заслуживаешь большего.

Честно говоря, это был просто симптом. На самом деле проблема была в характере самого Оливера. Он нежный и очень хороший, но он меня ужасно раздражал. Я любила его, но он мне на самом деле не нравился. Меня не интересовала его работа или друзья, или то, какие деревья ему нравятся в парке. Знаете вопрос: «Какие три фильма вы взяли бы с собой на необитаемый остров?» Если заменить фильмы на людей, то Оливера в моем списке не оказалось бы. И это главное.

– Мне очень жаль, – сказала я, и мне правда было жаль. – Я знаю, поверь мне, знаю, тебе нелегко, но лучше сейчас, чем...

– Я понял. Я ухожу. – Оливер помедлил у двери моей квартиры, глядя на меня. – Надеюсь, ты найдешь того, кого ищешь. – И он закрыл за собой дверь.

Я всегда считала, что в Центральный парк стоит ходить либо затем, чтобы фотографировать пожилых людей, либо чтобы что-то оплакивать. Я собиралась заниматься и тем, и другим, а для этого требовались особая модель фотоаппарата «Никон» и темные очки со стеклами прямоугольной формы, которые обычно носят старики, – эдакие уменьшенные копии «вольво» для лица. Может, я сниму очки с первого же неповоротливого старика, который мне попадется. Ну да, у меня было дурное настроение. А чего еще ждать после разрыва? Приглашаю разделить со мной слишком солнечный и не по сезону теплый ноябрьский день.

После разрыва приходится заниматься разделом имущества. Вы возвращаете музыкальные диски и выцветшие футболки. Оливер передал через швейцара коробку, заполненную распечатками всех посланных мной сообщений, всеми без исключения открытками, визитками и проспектами ресторанов, где мы обедали. Пожалуй, это было слишком, но так уж он справлялся с ситуацией. Однако предстояло разделить и еще кое-что. Пришлось размежевать территорию.

Этот ресторан мой – я туда ходила до того, как мы начали встречаться. Этот бар ему нравился больше, чем мне, – пусть забирает. Мы делим места в уме, планируя наши дни. Центральный парк принадлежал Оливеру; это точно. Он знал названия всех статуй, дорожек и деревьев, знал, что начинающие роллеры тренируются возле азалий на Черри-Хилл, а снимать всадников лучше всего, когда они проезжают под аркой Пайн-Бэнк. Я собиралась вторгнуться на его территорию.

Подхватив свой рюкзачок, дневник и фотоаппарат, я двинулась в парк Оливера. Я знала: парк и его обитатели нагонят на меня тоску, однако я жаждала растравить себе душу, и это было именно то, что надо.

Ненавижу счастливые, солнечные, как песни группы «REM», дни на Манхэттене, особенно возле парка. Центральный парк напоминает мне о том, чего я лишена. Он полон людей, занятых тем, что следует делать при закрытых дверях. Например, держаться за руки и сажать себе на шею растрепанных детишек. Хуже того, здесь все время кто-то бегает. Бегать уж точно полагается на беговой дорожке в тренажерном зале. Я не хотела быть рядом с бегунами, прогуливающимися семействами и тощими особами в бикини, которые лежат там и сям, воображая, что у них-то все в порядке. А на самом деле они делят огромное пространство с кучей незнакомцев и при этом валяются в нижнем белье. В городе есть где жить и помимо дорогих отелей. Найдите себе комнату.

Нет, если честно, причина моей ненависти к парку кроется не в парке как таковом. В сени ветвей и под покровом листьев запрятана история моей жизни. По рассказам моей мамы, все мое детство она провела, обливаясь слезами в парках: «Я чувствовала себя матерью-одиночкой: вечно одна, с тобой в коляске, смотрю на другие семьи и удивляюсь отсутствию собственного мужа». Ей было наплевать, что отец работал. Она не на это рассчитывала. Я много лет слышала о том, как мама переживала, что даже в выходные мой отец не находил для нее времени. Кажется, это было предостережением. Я не желала проводить уик-энды в одиночестве и лить слезы в парках, ощущая себя незамужней. Но с Гэйбом именно так и вышло.

Когда-то, в пору своей замужней жизни, я зачастила в парк, пока Гэйб работал все выходные напролет. Поначалу я не имела ничего против, зная, что будь у него выбор, он предпочел бы мое общество. Он жертвовал собой ради нас обоих. По крайней мере так я себе твердила, хотя, в сущности, он был озабочен своей карьерой, а вовсе не «нами обоими». И все же я продолжала сидеть в парке, прихватив одеяло и книгу, надеясь, что этот «пикник для одного» сгладит чувство одиночества. Но если делать это часто, налюбоваться вдосталь на детские коляски, то скоро парк станет невыносимым, и вы будете ходить туда только тогда, когда вам захочется поплакать над своей горькой судьбой.

Я несла на себе страдание, как носят одежду. Горе заставило меня чувствовать. Я чувствовала себя довольно сносно. Ощущала себя хреново, но живой. Моему телу нравилась напряженность взлетов и падений. Когда я испытывала сильные чувства, то становилась ближе к человечеству. Все приобретало превосходную степень. Становилось острее. Ярче. Глубже.

И благополучнее? Нет, это вряд ли. Я не искала благополучия. Я хотела страсти и сумасбродства – я считала, что это и есть жизнь. Она капает и сочится из всех щелей сладкой кашей, потому что мы здесь. Сейчас. Живы. Живем. В переводе с латинского «passion», страсть, означает «физическое страдание, мученичество, греховное желание, испытание». О, это было как раз по мне.

М-да.

Слово «было» здесь не совсем точно. Мною до сих пор движут подобные стремления, однако я держу их под контролем, напоминая себе, что существительные всегда надежнее прилагательных в сравнительной степени. Стабильность и долговечность важнее, чем «ярче» и «острее». Я начинаю понимать, что в жизни важна не только страсть, но и сострадание. Нужно не только кричать, но и слушать.

Когда я подошла к «Таверне» у Зеленого входа в парк, женщина, одетая в стиле детективного фильма-нуар вроде «Мальтийского сокола», спросила:

– Простите, вы не подскажете, как найти «Зеленую таверну»?

Я улыбнулась и указала ей за спину.

– Ой, спасибо!

Она и ее синие брючки развернулись и поспешили к бородатому мужчине, на груди у которого висел в люльке из пестрого шарфа младенец. Я все еще улыбалась, глядя на то, как она показывает ему направление и поправляет вязаную шапочку на голове у ребенка.

Я тоже так хотела, хотела ребенка и мужчину, с которым можно забыть обо всем на свете. Мне хотелось впитать в себя ее жизнь. Я сфотографировала их, пока они занимались разглядыванием коричнево-голубой карты.

Может быть, мое настроение улучшится, если я представлю, что нахожусь за границей, в европейском городе? Я могла бы, коверкая язык, спрашивать у прохожих:

– Э-э, лузайка, овечки? Здесь, нет?

Я могла бы устроиться, скрестив ноги, в ближайшем кафе, обернуть шею узорным шелковым шарфом, читать книжки по фотографии или задумчиво смотреть по сторонам, помешивая эспрессо, глядя, как струйка моего дыхания тает в холодном воздухе. Покончив с эспрессо, я перебралась бы в еврокафе, полное людей в коже, в футболках в обтяжку с номерами, и потягивала бы «Сансерр», глотала оранжевую мякоть устриц, обмакивая подсушенный хлеб в озерцо кокосового молока, благоухающего тайскими специями. Я могла бы тыкать солеными кусочками картошки-фри в баночку с майонезом, потом отдала бы должное десерту и тому сиропу, который они подают с десертом, именуя его вином. Впрочем, горькая истина заключается в том, что я не почувствовала бы себя лучше. Я бы почувствовала себя сытой. Сытой и полной опасений.

В поисках того, что бы сфотографировать, я вошла в парк и направилась к Овечьей лужайке. Фотографией я увлеклась уже после замужества. У Ром имелась коллекция фотокамер «Никон», сложенных в «комнате для ненужных вещей», находившейся в цокольном этаже. Большинство людей складывает ненужные вещи в ящик. Но Ром отвела для этого комнату, и я была удивлена, что там оказались и «Никоны». Будь эти фотокамеры моими, они бы висели у меня на стенах вперемешку с серебристыми черно-белыми фотоснимками, дожидаясь, пока я ими не воспользуюсь. Однажды, когда Гэйб играл с родителями в гольф, я позаимствовала одну из камер и сняла Линуса, который валялся во дворе у бассейна. Глядя в объектив, я пережила момент истины, вдруг поняв, что это будет отличный снимок, живой и полный смысла. Так и оказалось. Мне понравилась идея ловить мгновения, воспоминания, хранить их при себе, лаконичные и сжатые кадры, как те, которые я искала, выбирая рисунки для клиентов рекламного агентства. Поэтому, приобретая фотоаппарат, я преследовала две цели: занять свободное время и усовершенствовать свои навыки выбора иллюстраций. Мне и в голову не приходило, что фотография может стать источником дохода. Я мечтала просто найти дело, которым можно заниматься для себя.

Фотокамера как раз вписывалась в тот имидж туристки, который я пыталась создать. Кроссовки, рюкзачок, ну, и неизбежная фотокамера. Я вышла на лужайку, думая о том, что за границей я брожу по городам без цели, впитывая архитектуру. Я вижу стильных мужчин и спрашиваю себя, кто выбирает им галстуки; вижу монахинь и гадаю, как выглядят их волосы и кто подстригает их, если они вообще стригутся. Я слышу невинные просьбы маленьких девочек в белых вечно сползающих носочках: воздушный шарик, порция мороженого, монетка, чтобы бросить в фонтан.

Швейцар из какого-то отеля, видимо, явился на Овечью лужайку в обеденный перерыв. Лицо подставлено солнечным лучам, глаза закрыты. Интересно, сколько туристов спрашивали его сегодня о том, где развлекаются местные жители. «Нам бы нетуристское местечко», – говорила женщина в шортах и с сумочкой на поясе. Именно такие вопросы задавала и я, когда путешествовала. Но потом я стала воздерживаться от вопросов и брела, куда глаза глядят, мечтая наткнуться на потаенный ресторан, жемчужину среди ресторанов.

Наверное, только новая любовь может сравниться с радостным ощущением, что вы обнаружили нечто удивительное, еще не найденное никем. Тайный восторг согревает вас. Вино кажется удивительно вкусным, а спагетти – несравненными. Вы уверены: музыка, которую вы сейчас слушаете, будет сопровождать вас всю оставшуюся жизнь. Вы даете себе слово, возвратившись в США, посетить отдел иностранных записей в «Тауэр Рекордс», запастись этой музыкой и ставить ее во время готовки. Впрочем, вернувшись домой, вы вносите в список неотложных дел проявку пленок и телефонные звонки. А встретившись с друзьями и рассказывая о своем путешествии, о неделях, проведенных вне дома, вы вдруг обнаруживаете, что всего за несколько минут можно упомянуть и найденный вами безлюдный пляж, и едва не пойманную рыбу, и парня, с которым вы танцевали до рассвета. Оказывается, что поделиться-то почти и нечем – все это не для чужих ушей. Друзья не поймут ваших переживаний у фонтана; не поймут и того, почему лицо пожелавшей вам удачи цыганки запечатлелось в вашей памяти куда лучше, чем очертания заграничного города. Они не смогут оценить переживаний, испытанных вами в поезде, когда за окнами среди холмов мелькали фермы, и вы гадали о том, кто на них работает. Друзья станут хвалить ваши темные очки, и вы их поблагодарите, жалея, что вспомнили так мало.