Текст книги "Соблазнительница"

Глава 17

Уж эти мне мужчины!

Слава небесам, что она упряма. Упрямее, чем он.

Поднимаясь на верхний этаж Калвертон-Чейза, Амелия молча ругала своего мужа и повелителя. Из чисто мужского каприза он оказался на редкость упрямым в этом случае.

Она просто поверить не могла, что он настолько глуп, чтобы не видеть того, что лежит у него под носом!

После того, что произошло в тот жаркий день, всякому было бы ясно истинное положение дел между ними. Они любят – они влюблены. Она влюблена в него; он должен быть влюблен в нее. Альтернативы этому она не видела – разве может быть иначе? Разве можно иначе объяснить все, что произошло, и все, что из этого вытекает?

Однако с тех пор прошло два дня, а Люк не сказал еше ни слова, не подал хотя бы знака.

Он только наблюдал за ней внимательно, и в результате она тоже не сказала ни слова. Не осмелилась.

Что, если этот упрямый человек действительно так глуп, что не видит правды? Или не хочет видеть – скорее всего именно так. Но если она произнесет слово «любовь», она сразу потеряет все то, что завоевала. Он снова возведет свои защитные сооружения, а она останется снаружи.

Она не так глупа, чтобы рисковать. Время у нее есть; еще совсем недавно она поздравляла себя с тем, что продвинулась так далеко и так укрепила свои позиции. Она – они – теперь зашла еще дальше, глубже в таинственное царство, называемое любовью. А ведь они женаты всего лишь девять дней.

Еще даже не конец июня.

Так что незачем рисковать и пытаться ускорить события.

Поднявшись наверх, она не стала заглушать свое недоуменное «Хм!». Она не может подтолкнуть его, значит, ей остается только набраться терпения и идти по выбранной ею дороге, упорно продвигаясь к цели.

– Мне двадцать три года! – жалобно прозвучал ее тихий голос.

Решительно заглушив эти слова, она направилась по коридору, который проходил над апартаментами хозяина поместья.

– Хиггс, вы не видели ее светлость?

Домоправительница спешила по коридору со стопкой свежего белья в руках, за ней шли две горничные.

– Не видела после ленча, милорд. Тогда она была в своей гостиной.

Сейчас Амелии в гостиной не было; Люк только что побывал там. Нахмурившись, он повернулся к парадному холлу. Одна из горничных остановилась и присела в реверансе:

– Я видела ее светлость, милорд, она поднималась по главной лестнице, когда мы собирались отнести вот это. – И она показала ему сложенное белье.

– Это было примерно пятнадцать минут назад, милорд! – крикнула ему вслед Хиггс.

Поднявшись наверх, он пошел медленнее. Зачем Амелия отправилась в их комнаты? Что она будет делать, когда он найдет ее там?

Что он скажет, как объяснит свое появление?

Он остановился у первой двери, потом отбросил сомнения. Он женат на этой женщине и может быть с ней, когда захочет.

Он прошел прямо в спальню, открыл дверь – одного быстрого взгляда было достаточно, чтобы убедиться, что комната пуста. Он был разочарован; посмотрел на дверь, соединяющую спальню с ее личными комнатами, потом вошел и закрыл дверь. Она, наверное, услышала его щаги в коридоре и решила, что он ее ищет.

Но в ее гостиной тоже было пусто. Нахмурившись, он вернулся в спальню, потом заглянул в свою комнату, которой пользовался редко, но ее не было и там.

Вернувшись в спальню, он посмотрел на кровать. На их кровать. То, что происходило на этой кровати, было настоящим – только он не знал, было ли это с ее стороны любовью.

Сам он больше в этом не сомневался, но от этого его неуверенность только усилилась, обострив его проблемы.

Если то, что она испытывает к нему, – любовь, тогда он и их будущее стоят на прочном основании.

Если же это не любовь – он оказывается в отвратительно уязвимом положении.

Ответа у него не было. Он следил за ней, как ястреб, но до сих пор не заметил никаких признаков, что она его любит, никаких доказательств, что она испытывает что-то большее, чем просто физическое наслаждение.

Он смотрел на кровать и наконец отвернулся. Для другого ее физическая отдача была бы достаточным доказательством. Но не для него. Он давно уже не верил в любовь.

Подойдя к двери, он еще раз оглянулся на кровать. То, что теперь олицетворяет это ложе, и пугало его, и радовало. У него есть время. До конца сентября. Так что паниковать еще рано.

Брак длится всю жизнь, но ничто в его жизни не было так важно, как убедить Амелию полюбить его и продемонстрировать это хотя бы так, чтобы он это понял. Чтобы он мог почувствовать себя снова уверенно и в безопасности.

Он пошел к лестнице, но остановился в затруднении. Где же она все-таки? Он хотел было спуститься вниз, взялся за перила, как вдруг услышал некий звук. Слабый, отдаленный, непонятно откуда донесшийся. Потом звук раздался уже отчетливее, и Люк поднял голову.

И сразу же поспешил наверх.

Дверь на галерею была открыта. За ней была детская, окна которой выходили на долину. Он подошел к двери и встал, прислонившись к косяку. Амелия не слышала, как он вошел.

Она смотрела на детскую кроватку, стоявшую между окнами. И что-то записывала.

От этого зрелища сердце у него сжалось, и он быстро подсчитал в уме дни. Но нет, пока еще рано. Чувство, которое охватило его при виде жены, было знакомым, только теперь оно достигло новых высот. Ему хотелось видеть ее с младенцем на руках – эта потребность была абсолютной, неотъемлемой от него. И к счастью, эту грань его любви к ней он не должен скрывать.

Она подняла голову; в руке она держала записную книжку. Все еще не видя его, она перечитала написанное, потом сунула книжку и карандаш в карман.

От кроватки она перешла к низкому комоду, стоявшему под окном. Выдвинула два ящика, заглянула, задвинула обратно. Потом посмотрела на окно и подергала засовы.

Он улыбнулся:

– Они крепкие. За это я ручаюсь.

Она взглянула на него:

– Ты пробовал их сломать?

– Не раз. – Он подошел к ней. – Мы с Эдвардом. Вместе..

Она с уважением посмотрела на засовы.

– Если они устояли против ваших объединенных уси лий, значит, и правда крепкие.

Он встал рядом с ней, но она не повернулась к нему.

– Что ты делаешь?

Она хотела отойти, но он ее не пустил. Она нахмурилась, но слегка, глядя на его пальцы, сжимавшие ее руку, потом бросила взгляд на него.

– Я составляю список всего, что нужно сделать. Мы с Хиггс пропустили эти комнаты когда обходили дом. – Она огляделась, махнула свободной рукой. – Все это нужно подновить, это ясно любому. Прошло – сколько же? – двенадцать лет с тех пор, как здесь жили дети.

Он поднес ее руку к губам.

– Ты сообщишь мне, не так ли?

Она покраснела.

– Конечно. – Потом посмотрела в окно. – Но пока еще мне не о чем сообщать.

– Пока да.

Она, помолчав, кивнула.

Он смотрел на ее профиль. Губы у нее были сжаты.

– Когда будет о чем сообщить, ты ведь не забудешь?

– Когда появится нечто такое, что тебе будет необходи мо узнать…

– Я не об этом.

Подняв подбородок, она опять посмотрела на окно. Он подавил вздох.

– Почему ты не хочешь сказать мне?

На самом деле это не имело значения; если он способен отслеживать сложные денежные пути, то способен все понять сам, особенно теперь, когда она ему напомнила. Но то, что она не собиралась сообщить ему немедленно… Может, это говорит о том, как она к нему относится?

– Как я уже сказала, пока мне нечего тебе сообщить, а когда тебе нужно будет знать…

– Амелия!..

Она замолчала, сжав губы. Но затем вновь заговорила:

– Я знаю, как ты будешь реагировать, – я видела вашу реакцию, даже Габриэля, а он гораздо разумнее вас всех. А что касается тебя – ведь я тебя знаю! – ты отнесешься к этому еще хуже. Я видела тебя в течение многих лет вместе с твоими сестрами. Ты запрешь меня в доме, запретишь ездить верхом, даже играть со щенком и то запретишь! – Она потянула руку, но он не пустил ее; она сердито сверкнула глазами: – Ты будешь это отрицать?

Он прямо посмотрел ей в глаза.

– Я не стану запрещать тебе играть со щенками.

Она сузила глаза, но он не дрогнул, не отвел взгляда.

– Ты должна понять, что если ты понесешь от меня, я должен об этом узнать, мне это важно – не только из-за ребенка, но также и из-за тебя самой. Я не могу помочь тебе выносить его, но могу – и буду – беречь тебя.

Амелия почувствовала, как что-то в ней замерло. Он го ворил искренне, искренность была и в его глазах, и это ее тронуло.

Он поморщился под ее проницательным взглядом, но глаз не отвел.

– Я знаю, что буду надоедливым, или тебе так будет казаться из-за того, что я буду от тебя многого требовать, но ты должна запомнить, что, когда дело касается беременных жен, такие мужчины, как я… чувствуют себя беспомощными. Мы можем управлять своим миром почти так, как нам хочется, но в этой области… все, чего мы хотим, все, что нам нужно, – то, что во многом составляет смысл нашей жизни, – оказывается в руках переменчивой судьбы и не только не поддается нашему контролю, но даже выходит за пределы нашего влияния.

Он говорил от всего сердца. Такое простое признание – она знала, что оно искреннее, но мужчины очень редко в этом признаются. Сердце у нее подпрыгнуло. Она поверну лась к нему…

Какая-то суета во дворе заставила их посмотреть в окно. Они подошли ближе и увидели, что большая дорожная карета остановилась у парадного крыльца, следом за ней остановились несколько экипажей поменьше.

Из дома выбежали люди; гости выходили из карет. Вдовствующая леди Калвертон, ее четыре дочери и их свита вернулись из Лондона.

Люк вздохнул.

– Наше уединение закончилось.

Он посмотрел на жену. Она почувствовала его желание поцеловать ее. Это желание дрожало в воздухе.

– Пожалуй, нам нужно спуститься вниз.

Но вместо того чтобы подойти к двери, Амелия прижалась к его губам, ощутила его мгновенную реакцию, насладилась сладким мигом и отпрянула.

Он неохотно отпустил ее.

Она с улыбкой взяла его под руку.

– Да – я тебе сообщу, и да – нам нужно спуститься вниз.

– Мы ходили в «Амфитеатр Астли» и еще в кондитерскую Гунтера. И в музей. – Порция вертелась перед окнами гостиной; время, проведенное в карете, ни в коей степени не уменьшило ее безграничной радости жизни.

– Мы ходили в музей два раза, – сообщила Пенелопа. Свет отразился в стеклах ее очков, когда она подняла голову, сидя в шезлонге.

Люк посмотрел на хрупкую фигурку, сидевшую рядом с Пенелопой. Мисс Пинк выглядела крайне утомленной – казалось, ее много раз протащили по всему Лондону за те несколько дней, которые его младшие сестры провели в столице.

– Мы ведь не могли упустить возможность посмотреть все, что можно!

Люк взглянул на Пенелопу; она ответила ему твердым взглядом карих глаз – как всегда, она прочла его мысли. По его мнению, это была одна из самых непривлекательных черт ее характера.

– Мы очень хорошо провели время в Сомерсхэме, – вставила его мать. – И хотя последние дни в Лондоне были заняты подготовкой дома к зиме, это была приятная и богатая событиями поездка. – Минерва пила чай, сидя в своем любимом кресле. Ее взгляд скользнул по Эмили, сидевшей рядом с мисс Пинк, потом она посмотрела в глаза Люку.

Он предположил, что вскоре кое-что услышит о лорде Киркпатрике.

– Я так рада, что вы все смогли приехать в Сомерсхэм на свадьбу, – сказала Амелия, сидевшая в кресле и тоже пившая чай.

– Это было прекрасно, просто прекрасно. – Порция все еще вертелась у окна. – Повидаться снова со всеми – мы ведь знаем всех много лет, но приятно было провести с ними время и узнать, как они поживают.

Люк стоял, прислонившись к камину, – окруженный, как это было последние восемь лет, одними женщинами. Он всех их любил, даже мисс Пинк, хотя они нередко сводили его с ума. А теперь к ним добавилась еще одна. Та, которая обещала стать самой несносной из всех.

Перестав вертеться, Порция подлетела к нему. С темными волосами и синими глазами она больше других была похожа на него внешне. А ростом пошла в мать – она была выше Эмили, Энн и Пенелопы.

– Я пойду посмотрю щенков. Они, наверное, сильно выросли за эти две недели.

Она присела в реверансе, потом направилась к дверям, ведущим на лужайку.

Люк счел себя обязанным сказать:

– Самый крупный кобелек уже усыновлен – не привязывайся к нему.

Порция остановилась и оглянулась на брата.

– А я думала, что он будет чемпионом. Значит, ты отдал его кому-то?

Люк кивнул на жену:

– Я отдал его Амелии.

– Ах! – Улыбка Порции была воистину восхитительна. Она радостно посмотрела на Амелию: – Как вы его назвали?

Люк едва не застонал и на мгновение закрыл глаза.

– Он показался мне большим любителем приключений. – Амелия улыбнулась в ответ. – Его зовут Галахад из Калвертон-Чейза.

– Галахад! – Порция схватилась за спинку стула, лицо у нее засияло. – И Люк согласился?

Амелия пожала плечами:

– Это имя его собакам еще не давали.

Порция посмотрела на брата; судя по ее лицу, она быстро поняла причину. Он бы предпочел, чтобы она ошиблась. Глаза ее сузились, сверкнули догадкой, но она сказала только:

– Замечательно! Пойду посмотрю на это чудо.

И она направилась к дверям.

Пенелопа поставила свою чашку, схватила два бисквита.

– Пока, дорогой братец! Подожди меня, Порция, я тоже должна на это посмотреть.

Кивнув матери и Амелии, Пенелопа побежала за сестрой.

Напряжение в комнате понизилось до нормы. Все заулыбались и слегка расслабились. Люк надеялся, что Амелия отнесет замечание Порции к имени щенка – он-то был уверен, что его несносная сестренка имела в виду нечто более личное.

Минерва поставила чашку.

– Конечно, кроме посещения Астли и музея, за неделю произошли и другие интересные события. – И вместе с Эмили и Энн она посвятила Люка и Амелию в подробности, передав им добрые пожелания своих приятельниц. – Когда вы вернетесь в Лондон осенью, вместе с Декстером и Амандой, можете быть уверены, что вам не дадут проходу.

– К счастью, все скандальные слухи к тому времени затихнут, ведь интересы в обществе переменчивы. – Люк небрежно поправил манжеты.

Минерва с ухмылкой взглянула на него:

– На это не надейся. Учитывая, что Мартин с Амандой нашли убежище на севере, а вы венчались в Сомерсхэме и сразу уехали сюда, хозяйки салонов будут ждать своего часа.

Люк скривился, Амелия улыбнулась.

Мисс Пинк, оправившись от дороги, встала и, извинив шись, вышла. Эмили и Энн, допив чай, тоже решили уйти к себе.

– Я велела подать обед в шесть часов, – проговорила Амелия, когда они присели перед ней в реверансе.

– О Боже! – воскликнула Эмили. – Мы к тому времени умрем от голода.

Амелия мягко улыбнулась:

– Как приятно вернуться домой.

Девочки вышли из комнаты, и Минерва повернулась к Люку:

– Можно ожидать письма от Киркпатрика – по моим предположениям, через неделю.

– Неужели он настроен так серьезно? – удивился Люк.

Минерва хмыкнула:

– Нетерпеливо, друг мой. Думаю, тебе это знакомо.

Эту реплику он оставил без ответа.

Затем Минерва добавила уже серьезнее:

– Хорошо было бы пригласить его сюда, но я не хотела ничего предпринимать, не посоветовавшись с тобой.

Он перевел взгляд на Амелию – та внезапно поняла подтекст их разговора.

– Разумеется, – улыбнулась она. – В конце июля или лучше в начале августа?

– Как вы решите. Мы пробудем здесь до конца сентября.

Амелия посмотрела на свекровь, которая спокойно восседала в своем кресле.

– Мы решим это, как только получим от него письмо. А мы непременно его получим, – заверила она. – Это значит, что Эмили пристроена. – Она посмотрела на сына, затем на невестку. – Не спрашиваю, как вы поживаете, – уверена, что вы освоились здесь без особых трудностей. Здесь было очень жарко?

Проклиная свою память, которая мгновенно вернулась к тому долгому дню, половину которого они с Люком провели в постели, Амелия надеялась, что ей удалось не покраснеть.

– Да, здесь была пара дней, когда погода стояла очень жаркая. – Она старалась не смотреть на Люка.

Минерва встала.

– Наверное, неразбериха кончилась. Мне пора пойти к себе и отдохнуть часок. В шесть, вы сказали?

Амелия кивнула.

– Увидимся в гостиной. – И, кивнув обоим, леди Калвертон направилась к двери. На пороге она остановилась и обернулась, лицо у нее было озабоченным. – Пока мы одни… – Она бросила взгляд на дверь. – Собираясь, я обнаружила, что у меня исчезли две вещицы. Табакерка, расписанная глазурью, – ты ее знаешь, Люк, – и флакон для духов с золотой пробкой. Эти вещицы маленькие, но старинные и очень ценные. Они были в моей гостиной, и обе именно исчезли, а не затерялись. Что ты об этом думаешь?

Люк нахмурился:

– Мы не нанимали новую прислугу.

– Да, сначала я тоже подумала об этом, но все они рабо тают у нас много лет.

Вряд ли это мог сделать кто-то из домашних.

Люк кивнул:

– Я узнаю у Коттслоу и Хиггс – может быть, кто-то заходил к нам по поводу каминов или чего-то такого.

Лицо Минервы прояснилось.

– Конечно, ты совершенно прав. Наверняка это именно так. И как же это грустно – присматривать за подобными безделушками всякий раз, когда в доме появляется посторонний.

С этими словами она вышла.

Амелия поставила пустую чашку и встала. Они с Люком стояли и смотрели на дверь, за которой исчезла его мать.

Они переглянулись. Ошибиться было невозможно – в его темных глазах бродило желание. Но он сдержал себя.

– Пожалуй, я пойду взгляну, как дела на псарне. Порция и Пенелопа имеют собственные представления обо всем на свете, и обе очень своенравны. А потом мне придется заняться делами в конторе.

Она отнеслась к его словам с легкой улыбкой, взяла его под руку и повернулась к высокому окну.

– Я тоже пойду на псарню – присмотрю за твоими сестрицами, как бы они не испортили Галахада.

Когда они вышли на террасу, она шепнула:

– Давай пройдем через живые изгороди.

Этот путь к псарне был длиннее. Люк подумал и согласился.

Он привел ее во двор, окруженный высокими живыми изгородями. Провел мимо фонтана на другой двор, где пруд с прозрачной водой блестел под лучами заходящего солнца, а в пруду, сверкая серебром, играла рыба.

Она убедила его, что объятия и поцелуи – недолгие – без особого риска могут быть вставлены в график его дел, несмотря на нашествие его сестер.

В тот вечер стало совершенно ясно, с какими проблемами Люку приходится сталкиваться в своем семействе.

Сидя в торце длинного стола, за которым наконец-то собрались все, Амелия изучающе поглядывала на мужа и, несмотря на старания не показывать этого, очень ему сочувствовала.

Он просто задыхался.

Она и не предполагала, что он бывает таким, что подобная ситуация вообще возможна, но так и было: он мужественно пытался поладить с четырьмя совершенно разными по характеру особами женского пола, каждая из которых находилась под его опекой.

Для него вечер начался плохо.

Передав тарелку с фасолью Эмили, сидевшей справа от нее, Амелия снова заметила отсутствующее выражение на лице старшей из сестер мужа. Мысли ее витали где-то в иных местах, она была погружена в приятные воспоминания.

Амелия догадывалась, о чем она думает. Небрежный вопрос, заданный, когда они незадолго до обеда собрались в гостиной и она отвела Эмили в сторону, – вопрос, касающийся лорда Киркпатрика и чувств Эмили к нему, вызвал яркий блеск в глазах девушки, а ее слова подтвердили, что отношения между ней и его светлостью уже определились. Вряд ли здесь возникнут проблемы, учитывая, что Минерва со дня на день ждет от него письма с предложением.

Погладив девушку по руке, Амелия улыбнулась с женским пониманием, а повернувшись, увидела, что темно-синие глаза Люка устремлены на них. Он извинился перед матерью и мисс Пинк и направился к ним. Амелия была уже готова вмешаться и прекратить допрос, который он учинил сестре, однако эта девица, сердито вспыхнув, просто-напросто вздернула нос и отказалась быть покорной.

И в заключение Эмили дерзко сообщила, что находит его светлость весьма мужественным, а только это ей и нужно от мужа.

Амелия заметила, как Люк стиснул зубы, – очевидно, ему пришлось приложить немалое усилие, чтобы удержаться и не потребовать подробного отчета. Это было разумно. Вряд ли, подумала она, рассказ Эмили пришелся бы ему по душе.

Замечание Эмили и то, как она потом смотрела на брата, неизбежно побуждало к сравнению. Киркпатрик был достаточно хорош собой – хорошо сложен и в меру красив, но восхвалять его, когда ты выросла с Люком, – это была чистой воды демонстрация со стороны Эмили.

Именно Люк воплощал собой мужскую красоту – изящество, элегантность и аристократический блеск, не скрывающий твердую и темную, опасную стальную силу и несгибаемую надменную волю. Именно от взгляда Люка у нее по спине то и дело пробегал холодок.

Так было раньше. Так осталось теперь.

– Обед подан, милорд, миледи.

Коттслоу поклонился, стоя в дверях, старательно удерживаясь, чтобы не расплыться в счастливой улыбке. Снова вся семья, за исключением Эдварда, собралась дома, и в мире Коттслоу наступил покой.

Амелия обрадовалась этому вмешательству. Положив руку на локоть мужа, она позволила ему сопроводить себя в столовую. Позволила усадить себя в конце стола, на место, которое она не занимала со дня их свадьбы.

Прикосновение его пальцев к ее руке вызвало воспоминание о восторгах; она хотела было укоризненно посмотреть на него, но утратила всякую способность соображать…

К счастью, трапеза отвлекла ее благодаря присутствию Порции и Пенелопы. Четырнадцатилетняя Порция была жизнелюбом – веселая, бодрая, с острым умом. Внешностью, язычком и остроумием она так была похожа на Люка, что из всех четырех сестер ему было труднее всего иметь дело именно с ней.

Порция все время ставила его в трудное положение. При малейшей возможности.

Несмотря на это, привязанность их друг к другу была очевидна. Только к концу обеда Амелия поняла, что Порция взяла на себя роль Немезиды, богини возмездия, по отношению к Люку, не спуская старшему брату ни чрезмерного высокомерия, ни мужской заносчивой снисходительности.

Никто другой на это не осмелился бы, по крайней мере до такой степени, до какой доходила Порция. Сама Амелия ни за что не стала бы возражать Люку так явно, как это делала Порция, – в присутствии других. Наедине же… наедине у нее было больше власти над Люком, чем у Порции, больше шансов изменить его укоренившиеся привычки. Но Порции всего четырнадцать лет, и как объяснить ей это, Амелия не представляла – едва ли Порция захочет передать дело исправления своего надменного брата в изящные ручки Амелии.

Потому что бессознательно – Амелия была уверена, что не нарочно, – Порция задевала в Люке что-то еще, что-то такое, что делало его тем, кто он есть, и усугубляло до невозможности его мужское высокомерие.

Она все видела и была достаточно зрелым человеком, чтобы понять это, а Порция – нет.

Он очень любил сестер – не только из чувства долга, не только потому, что они уже восемь лет находятся на его попечении, – он любил их как сердце семьи, а семья для него значила все.

Глядя, как он хмурится и ведет интеллектуальную перестрелку с Порцией, Амелия вспомнила его недавние слова об их возможном отпрыске.

Он узнает – как только она сама убедится. Это ведь очень важно для него. Так важно, что в первую очередь именно это он осознал, когда барьеры между ними пали. Он просил о доверии, которое теперь она могла оценить, и знала, что на него нужно ответить таким же доверием.

Непоколебимая, безрассудная, безусловная преданность начертана на его лице, когда он пытается поладить с сестрами, чтобы сохранить как можно дольше возможность контролировать их жизнь. С их согласия или без оного.

Эмили почти уже вышла из-под опеки брата, но он будет опекать ее до тех пор, пока не передаст в руки лорда Киркпатрика. А пока этого не произошло… Амелия сделала за рубку в памяти – посоветовать Эмили поостеречься, не сообщать брату того, что его может встревожить и о чем ему незачем знать.

А еще Энн, которая так тиха, что можно вообще забыть о ее присутствии.

Энн сидела по левую руку от Амелии. Жена Люка улыбнулась ей и начала расспрашивать о ее первом сезоне. Энн знала ее, доверяла ей, легко ей открывалась; Амелия, слушая Энн, поймала темный взгляд Люка, обращенный на них, и сделала еще одну зарубку в памяти.

Слушая Энн, она посматривала и на Пенелопу, самую младшую, сидевшую рядом с Энн. Судя по количеству слов, которые произносила Пенелопа, ее можно было счесть еще большей тихоней, чем Энн. Но при этом никому не удалось бы забыть о присутствии Пенелопы. Она смотрела на мир сквозь толстые стекла очков – и мир понимал, что его взвешивает, измеряет и судит проницательный и острый ум.

Пенелопа еще в раннем возрасте решила стать «синим чулком», женщиной, для которой учение и знания более важны, чем брак и семья. Амелия знала ее с детства и не помнила, чтобы она когда-нибудь была другой. Сейчас ей тринадцать, у нее карие глаза и каштановые волосы, как у Эмили и Энн, но ей присущи решительность и твердость, которых не хватает старшим сестрам. Пенелопа уже стала силой, с которой следовало считаться, но что она намеревалась сделать со своей жизнью, этого никто не знал.

Порция и Пенелопа хорошо ладили между собой, так же как Эмили и Энн, но старшие сестры всегда теряются, когда приходится иметь дело с младшими. А это – дополнительное бремя на плечах Люка, потому что он не может поступить так, как обычно поступают мужчины в подобных ситуациях, – положиться на Эмили и Энн, да еще и на мать, чтобы держать в узде младших – в узде, которую не признавали ни Порция, ни Пенелопа.

Они подзуживали друг друга. У старших сестер уже были общие интересы, были они и у младших. К несчастью, их интересы не лежали в сфере, которая обычно предписывается хорошо воспитанным юным леди.

Если и дальше так пойдет, эта парочка, судя по всему, постарается сделать все, чтобы черные волосы Люка как можно быстрее стали седыми. Амелия нахмурилась, но, поймав взгляд мужа, улыбнулась и напомнила себе, что в конце концов она его жена.

А это значило, что она имеет право и обязана сделать все, чтобы его черные волосы сохраняли свой цвет как можно дольше.

К такому выводу она пришла и приняла некое решение, уже лежа на их супружеском ложе. Задув свечу, она с чувством своей правоты размышляла о тех трудностях, которые ей необходимо преодолеть.

Одна из этих проблем – получить его согласие, чтобы он понял и принял ее помощь. Но она была слишком умна и ничего не сказала ему об этом, когда он спустя полчаса вошел в спальню.

Он сам поднял этот вопрос, остановившись в полумраке у края кровати и развязывая пояс халата.

– Энн как-то намекнула тебе, что она думает о сезоне в высшем обществе?

Поглощенная созерцанием мужа, скинувшего с себя халат, она пробормотала:

– Если ты имеешь в виду, что она думает о замужестве, я полагаю, что пока ничего.

Он нахмурился, лег рядом с женой, натянул на плечи шелковую простыню, которой она накрылась.

– Что значит – ничего?

– Ничего не думает о замужестве. – Она обратила к нему лицо. – Сколько ей лет? Всего семнадцать.

– Ты считаешь, что она еще слишком молода?

– Какой бы странной ни показалась тебе эта мысль, представь, не каждая девушка мечтает выйти замуж, едва начав выезжать.

– А у тебя были девичьи мечты о замужестве?

Она не посмела сказать ему, что единственная мечта о замужестве, которая когда-либо была у нее, уже осуществилась. Он был единственным, за кого она хотела выйти замуж. Тем не менее, чувствуя, как между ними нарастает непреодолимое желание, которое теперь правило ими здесь, в постели, где ни один из них больше не притворялся иным, чем он есть, она была довольна, что дождалась, когда ей исполнится двадцать три.

– Было бы странно, если бы Энн не задумывалась о замужестве, о том, чего она ждет от него. Но искренне сомневаюсь – да нет, я знаю, – у нее пока нет стремления к этому. Оно появится, когда она будет готова, но сейчас говорить об этом рано.

Люк, внимательно посмотрев на нее, слегка пожал плечами:

– В таком случае, пока она сама не захочет, незачем что-то предпринимать.

– Совершенно верно, – с улыбкой отозвалась Амелия. Она лежала неподвижно, смотрела, скользила взглядом по его лицу, наблюдала, как пыл и желание растут и крепнут между ними. Ждала, когда он сделает первое движение, уверенная, что, какой бы способ он ни избрал, результат будет новым, волнующим, увлекательным и восхитительным, чего ей и хотелось. В этом деле его воображение, кажется, не имело границ. Она вполне может положиться на его познания – все будет приятным и восхитительным.

Спустя некоторое время уголки его рта приподнялись, зубы сверкнули – он улыбнулся. Потом он придвинулся к ней и прижался к ее губам.

Больше он никак не прикасался к ней, только целовал – и оба лежали нагими, разделенные всего лишь тонким шелком простыней.

А жар нарастал. Они целовались, но он еще и пальцем к ней не прикоснулся.

Его тело было как огонь, источник настоящего жара; она чувствовала этот жар, живой и такой знакомый, всем своим телом. У нее самой кожа пылала от желания, чтобы он к ней прикоснулся.

И желание это все возрастало.

Наконец он зацепил пальцем простыню и стянул ее вниз, к ее талии, обнажив затвердевшие соски. Наклонился и взял в рот ее сосок. Он не прикасался к нежной коже ее ноющих грудей, но только к соску – терзал затвердевший бутон, пока она не начала задыхаться и извиваться.

Едва он отпустил ее, как она рухнула на спину, подставив ему вторую грудь. Он проделал с ней то же самое. В конце концов Амелия закричала и протянула к нему руки.

Он схватил ее за запястья и завел их ей за голову. Потом снова потянулся к простыне и спустил ее еще ниже, к бедрам.

На этот раз, когда он наклонил голову, его губы коснулись ее живота. Она никогда не думала, что прикосновение к этому месту может заставить ее всхлипывать от вожделения; кожа у нее была в огне, тело пылало – этой лаской он доказал, что она ошибалась.

А потом он стянул с нее простыню окончательно. Подложил подушки и начал ласкать ее сокровенное место губами, языком; она едва удержалась от крика. Он поднял голову и прошептал:

– Никто не услышит.

Она втянула в себя воздух, чтобы спросить:

– Даже если я закричу?

Темное удовлетворение слышалось в его голосе:

– Даже тогда.

И он снова склонился к ее ждущему лону.

Она видела звезды, ощутила жар и силу, которая вихрем прошла по ее телу. А потом он отбросил подушки и вошел в нее. Он был не только в ней – он был вокруг нее, он окружал ее жаром, огнем и пламенной страстью. Она обняла его, крепко прижав к себе.

Впилась в него ногтями, извивалась под ним, оседлав волну экстаза.

И вот они достигли высшей точки земного наслаждения, и восторг поглотил их. Они отдались пеклу, купались в его пламени, и восторг их все возрастал.

Постепенно они успокоились и вернулись к реальности. Огонь догорел, теперь это была лишь тлеющая зола, скрытая в них.

Так будет всегда – их общий очаг никогда не будет холодным, одиноким; огонь, который тлеет у них внутри, всегда будет согревать их тела.