Текст книги "Остров Буян"

3

Самое трудное было сговорить сопровождающего конного стрельца и двоих ямщиков Ямского приказа, чтобы они взяли с собой в товарищество пятерых молодых парней.

– А вдруг они конокрады и нас пограбят! – сказал один из ямщиков.

– Не на тебе ответ, а на мне, – возразил ему Кузя. – Я не страшусь, а тебе что? А я мыслю так: нас всего четверо, разбойники нападут, и нам не сберечь коней, а увидят столько народу, кто сунется грабить!

На дорогах было всегда неспокойно, и прежде других согласился с Кузей стрелец. За ним сдались ямщики.

Когда на другой день они выехали из Москвы, на ближних ямских дворах они узнали, что Васька Собакин с двумя холопами и ямщиком уже проехал по Новгородской дороге. Кузя заторопил товарищей.

– Да куда нам гнать – не с грамотой царской скачем. Загонишь коней, а дохлые клячи на кой черт в ямских дворах! – возразил пожилой ямщик.

Но Кузя настаивал. Он был старший, и все должны были его слушать.

К вечеру третьего дня они снова услышали о Собакине, но оказалось, что он пропьянствовал целую ночь, задержался в пути и был значительно ближе. Надежды нагнать его стало больше.

Миновали Новгород. Близилось место сдачи ямских коней.

Иванка боялся, что в Новгороде они потеряют следы Собакина. Однако дальше, за городом, встречный ямщик снова сказал Кузе, что видел Собакина. Теперь он ехал совсем уже невдалеке впереди них, и вот-вот они могли оказаться вместе с ним на ночлеге. Товарищи, посовещавшись, решили, что им не годится попасть на ночлег в одно место с Васькой, чтобы никто их не мог опознать. Надо было не только догнать его, но обогнать, чтобы выбрать место для схватки заранее и поудобнее…

И вот наконец Собакин остался у них позади.

Ссадив с лошадей Иванку с друзьями на перекрестке дорог не доезжая посада Сольцы, Кузя поехал сдавать на ямской двор коней и обещал тот же час возвратиться, чтобы помочь в нападении на Ваську, который был должен подъехать к вечеру, чтобы к ночлегу попасть в Сольцы…

Петр Шерстобит, вооруженный большим медвежьим ножом, Гурка с кистенем, Иванка с Кузиным пистолем, Гуркины друзья с романовского двора – тульский кузнец Иван Липкин и татарин Шарип – с топорами дожидались проезда Собакина у дороги в лесу.

Все пятеро медленно брели по дороге, словно крестьяне, которым осталось рукой подать до своей деревни и некуда торопиться.

Уже из кустов и из-за темных елок по сторонам дороги начали выползать сумерки и подсинили снег, когда послышалось бряцание ямских бубенцов… Все пятеро товарищей, вместо того чтобы свернуть с дороги, растянулись в один ряд, загородив проезд.

– Егей-ей! – крикнул ямщик за их спинами.

И вдруг все пятеро повернулись и стали навстречу коням.

– Стой! – крикнул Гурка разбойничьим покриком.

– Гони! – крикнул Васька Собакин, вскочив в санях, и тогда Иванка поднял пистоль.

– Стой! – гаркнул он во всю глотку.

Ямщик задержал коней.

– Что за люди, чего вам? – спросил воеводский сын.

– Робята, хватай! – зыкнул Гурка, и все разом кинулись на проезжих.

– Разбойники! Караул! Грабеж! – кричал Васька.

И вдруг двое холопов Васьки враз выхватили пистоли и выпалили в упор в пятерых друзей. Но руки ли дрогнули у холопов, или плохи были пистоли – выстрелы их не принесли вреда.

– Бей их, вяжи! – закричал Гурка и хватил по башке кистенем одного из холопов.

Началась свалка. Петр Шерстобит схватил переднего из четверки коней под уздцы и завел его в снег, в сторону от дороги. Иванка нажал курок, но пистоль его дал осечку. Тогда он схватился врукопашную с Собакиным. Он сжал врага за горло и притянул к саням, а на него самого навалился кто-то сверху и тоже схватил за горло.

– Иван, беги! Беги! – услышал он голоса своих, но он не мог выбраться из-под тяжести и только тут услыхал звон приближающихся бубенцов по дороге, множество голосов и пальбу из пистолей… И вдруг горло Иванки охватила веревочная петля, а в глазах потемнело…

Иванка очнулся, когда вволокли его в избу и поставили перед Собакиным. Когда наскакали сзади проезжие – торговый немец, ехавший под охраной стрельцов во Псков для покупки хлеба, – все побежали, и только Иванка да Иван Липкин попались.

Рот Иванки был заткнут тряпкой.

– Дай ему в рожу, тезка, – сказал Собакин, и его холоп ударил Иванку в скулу кулаком.

– Вынь теперь у него затычку, – велел воеводский сын. – А ты, пес, отвечай, – обратился он к пленнику: – Пошто на нас напали и кто с тобой во товарищах был?

– Про то я сам знаю! – ответил Иванка.

– Ну, дай, тезка, ему еще, да покрепче, чтоб стал разумней! – приказал Собакин холопу.

И Иванка упал под градом пинков и кулачных ударов.

Глава восемнадцатая

1

Кузя, едва покончив со сдачей своих коней на ямском дворе в Новгороде, хотел поспешить на помощь товарищам, как обещал. Но не успел он выйти из избы, как в ворота ямского двора влетело несколько богатых саней. Громко разговаривая о нападении, вошел Васька Собакин, и в избу внесли связанного бесчувственного Иванку. Кузя побледнел и остановился в нерешимости.

– Вот так-то и вышло, Кузьма, – негромко сказал над его ухом знакомый голос. – С немцем там цела толпа наскакала. Липкина Ваньку тоже схватили.

Кузя оглянулся. Рядом с ним в избе стоял Гурка.

– Идем скорее во двор. Сейчас признают меня при огне, – сказал скоморох и поспешно вышел из избы.

Кузя вышел за ним из ворот. Гурка прошел по улице и, свернув в проулок, зашел в ворота приземистого, глубоко осевшего в снег домишка. Старуха хозяйка им отворила дверь и молча впустила в избу.

– Небось, Кузьма, тут знакомцы, – успокоил Гурка товарища.

– Идите за печь, – сказала хозяйка.

Они вошли за занавеску, где на столе в плошке плавал масляный фитилек. Тут сидели уже Шарипка и Петр Шерстобит.

– Чего ж теперь делать, робята? – спросил Кузя.

– Того и делать, что выручать Иванку, – просто ответил Гурка.

– А как выручать?

– Твоя об коне забота. Коня добудь, а я уж малого выручу. Только живей! Надо мне их обогнать. Они ночевать тут станут, а я поскачу тотчас.

– Ладно, добуду коня! – сказал Кузя. – Испрошу для себя к бачке ехать, а сам пешком пойду…

Кузя пошел к подьячему, ведавшему ямским двором. Возвратясь в избу, он уже не увидел Гурки. За столом с Шерстобитом и Шарипкой сидел незнакомый казак с лицом, обвязанным тряпками.

– Ну, как дело с конем? – спросил Шерстобит.

Кузя молча опасливо показал глазами на казака. Все трое парней за столом рассмеялись.

– Есть конь? – спросил казак, и по голосу Кузя узнал в нем Гурку.

– Добыл, – ответил Кузя, – конь во дворе.

– Когда так, мне пора. Со скорой вестью по царскому делу скачу, аж рожу, гляди, обморозил! – сказал Гурка. – Ну, да то не беда – такое уж наше дело казачье!

Избитый и связанный, с заткнутым ртом, Иванка лежал в забытьи в санях. Иногда он открывал глаза, видел небо – оно, бесконечное, плыло над санями, и неугомонным, мучительным казался звон бубенцов… Иванке думалось, что они с Кузей быстрее пешком дошли до Москвы, чем его везли на воеводских лошадях…

Останавливаясь где-нибудь в деревне или городе, Васька Собакин опять затевал расспрос и побои:

– Все одно дознаюсь, с кем в татьбе на дороге ты был. Назовешь мне имяны, кто поспел бежать.

Иванка молчал. И холопы Собакина били его палками.

Его везли, как мешок репы. Иногда заволакивали в избу, а то просто оставляли в санях на морозе, покрытым рогожей…

Собакин-сын обвинял его в разбое и душегубстве, у него были доказчики, которые ему помогли спастись от беды, и Иванка знал, что угрожает ему. Его должны были теперь пытать, а затем повесить или срубить голову.

Перед самым Псковом они заехали на ночлег на ямской двор. Крутила вьюга, и Иванка был рад, когда, продержав часа три в санях под рогожами, холопы втащили его наконец в избу. Окоченевший от резкого ветра, Иванка не мог ничего поделать со своим подбородком, и зубы его щелкали мелкой дрожью, когда холопы поставили его перед Васькой Собакиным.

При свете лучины Иванка увидел рядом с Собакиным-сыном другое знакомое лицо – это был сын боярский Туров, который привел на пытку Истому. И Туров и Васька были уже пьяны.

– Вот он, тать, – указал воеводский сын, обращаясь к Турову.

– Ба-ба-ба! Да я знаю его! А ты более меня его знать повинен! – воскликнул Туров.

– Да кто ж он таков? Мне отколь его ведать? – спросил Собакин.

– Крестный он твой, – усмехнулся Туров. – Водою крещал тебя у Пароменской церкви, Ивашко-звонаренок.

– Да ну-у! Во-он ты кто! – обрадовался Собакин. – Знаю теперь, пошто ты напал и чего тебе было надо… Будет тебе еще крепче Томилки с Гаврилкой, беглый чернец!.. А ну, тезка, берись-ка за плеть, шкуру будем спущать со звонаренка…

Холоп Васька взялся за плеть.

– А ну, тяни с татя шубейку. Станем спрошать его про товарищей. Да углей, гляди, нет ли в печи горячих, – сказал Собакин.

– Вы не в застенке, проезжие! Али царского Уложения не чли и указа не знаете?! – неожиданно сказал из угла до того спавший казак с обмотанным тряпицей лицом. Он приподнялся с лавки, на которой лежал, и посмотрел на Иванку. – Татя пытать в разбое лишь в съезжей избе палач мочен, – добавил казак.

Иванка с благодарностью взглянул на него, но казак равнодушно отвернулся и снова лег.

– Ты чтой-то, казак, не спросонья брешешь?! – воскликнул Собакин-сын.

– Да нет, я отроду глуп, – отозвался казак. – Пока тверез, так все языком-то лапти плету, как выпью – тогда человек.

– Ну, ин выпей, – позвал Собакин, – да и вон из избы, тут и так тесно!

Казак приподнялся на локте.

– Совестно тебе, воеводский сын, – сказал он, – я казак, на государевой службе. Мне чуть свет скакать с вестью, и так, гляди, рожу всю обморозил, а ты в избе с собой хошь вора укладывать, а меня на двор, как собаку. Уложи своего татя в санях, и замерзнет – не жалко…

– А ты сдохнешь – кому жалеть! – огрызнулся Иванка.

– Государевых людей задевать не моги, тля! – крикнул Иванке Собакин. – Тащи его в сани назад! – велел он холопам.

Иванку снова выволокли под навес где свистел ветер и сыпался острый, колючий снег. Он лежал связанный на темном дворе, дрожал от холода и в бессильной злобе рвался из веревок, растирая еще больше израненные, растертые руки, хотя твердо знал, что ни развязать, ни порвать веревок не сможет…

2

Пропьянствовав ночь с Собакиным и с проезжим обмороженным казаком, на рассвете Туров собрался выехать дальше на Псков, пока Собакин с холопами еще спали. Сын боярский торопился приехать в город прежде, чем туда доберется Логин Нумменс, немец, посланный для покупки во Пскове хлеба. Тот самый немец, охрана которого спасла Собакина от нападения и захватила Иванку да вместе с тем поймала на дороге немца Ивана Липкина, беглого слугу Логина Нумменса, которого тут же и передали во власть законного господина…

Туров думал о том, что если он не поспеет в город ранее немца, то Емельянов уже не купит его хлеба.

Туров все-таки простоял ночь, не решаясь ехать с обозниками, потому что голодные крестьяне Турова в этом году рассчитывали сами взять хлеб взаймы у помещика, чтобы дождаться нового, а тут получалось, что Парамон вывозил в город все до последнего зерна. Михайла страшился голодных крестьян. С бранью и криками гнали озлобленные мужики свой обоз позади его саней, проклинали его и брата его Парамона. Туров надеялся выехать вместе с Собакиным, но Василий не велел будить себя спозаранок.

– Ты с обозом плетешься, а я стану резво скакать – догоню тебя, – обещал он Турову.

Туров вышел из избы, кутаясь и на ходу глотнув водки, чтобы прогнать похмелье.

– Михайла Михайлыч, возьми с собой девку во Псков, сестру, сделай милость. Я верхом, мне ее несподручно с собой… На козлах ее посади. Клади ведь у тебя нет! – поклонился проезжий казак Сиротке.

– Девку? – тупо переспросил Сиротка. – Хрен с ней, пусть едет – девку так девку…

Закутанная девка, ростом со стрелецкого десятника, нескладно взгромоздилась на облучок рядом с ямщиком.

– Как звать, красавица? Ась? – окликнул Сиротка.

Девка молчала.

– Немая, что ли?

– Не трожь, совестится, ее дело девичье… Не обидь ее, Михайла Михайлыч, – поклонился опять казак, – ее дело девичье!

– Ладно, девичье дело! – согласился Сиротка, завалился в сани и потянул на себя лохматую меховую полость.

– С богом, – сказал он ямщику.

И за санями Сиротки двинулся длинный обоз с хлебом.

Сиротка ездил в деревню к брату по хлебному делу, и брат обещал ему, что если успеет продать хлеб, то даст ему с десяти алтын по деньге за скорую весть…

И вот Сиротка гнал свой обоз к Емельянову, торопясь обогнать немца Нумменса.

Иногда он приоткрывал глаза. На облучке перед глазами качалась закутанная большущая девка рядом с ямщиком.

Сиротка закрывал глаза и подсчитывал в уме, сколько получит он при удаче с брата. Его тревожило, что скупка могла быть закончена Емельяновым. А вдруг нападут в пути, да и побьют, и обоз пограбят, да разбегутся… Поди их тогда сыщи. Ненадежно мужицкое племя – собачье племя!

3

Конный стрелец, высланный воеводой, охранял порядок в полутысячном хвосте, растянувшемся у емельяновской хлебной лавки возле Петровских ворот.

Стрелец следил, чтобы люди стояли гуськом, а не сбивались в толпу, не создавали давки, в которой уже погибли несколько дней назад девочка и старик.

Люди ждали открытия лавки. В очереди шли толки, хватит ли хлеба на всех.

В толпе раздавались то там, то здесь приглушенные стоны. То и дело кто-нибудь отходил из очереди к стороне и, опершись о забор, долго стоял, склонившись, пока его мучила тяжкая, изнурительная тошнота. На больных никто уже не обращал внимания.

Повальные схватки боли и рвоты все объясняли тем, что Емельянов кормил город хлебом, который долго лежал вместе с солью, и потому отсырел, заплесневел и прогорк. И все-таки дожидались, чтобы снова купить этого хлеба.

Издрогшие и голодные люди стояли на улице несколько часов в ожидании, когда откроется лавка. Наконец сбившаяся у самых дверей небольшая кучка народа оживленно зашумела и расступилась: трое приказчиков по-хозяйски протолкались к дверям. Брякнул железный засов.

– Опять, как бараны, сбились друг дружку давить! – зыкнул старый приказчик. – Впускай по две дюжины, – приказал он второму.

Тот стал в дверях… Стрелец, бродя вдоль всей длинной извилистой вереницы, уговаривал народ подравняться. Очередь сдвинулась с места.

Когда первый вышел из лавки с кульком, все бросились разом к нему.

– Какой? Какой? Свежий аль тот же? – нетерпеливо допрашивали его.

Посадский мужичонка горько махнул рукой, и все отступили, поняв без слов, что надеяться не на что…

Один за другим выходили измученные покупатели.

Длинный сухой мужик с седоватой бородой и ввалившимися щеками, одетый в дрянной, ветхий тулуп, переступил порог. Запустив в кулек огромную костлявую руку, он вытащил горсть муки и, откинув голову, высыпал в рот. Щепоть муки просыпалась ему на бороду, отчего борода как будто сразу вся поседела.

Отчаянно выкатив обезумевшие глаза, мужик с усилием старался как-нибудь проглотить муку. И вдруг поперхнулся, закашлялся, по щекам у него покатились слезы, он пожелтел, схватился было за забор, пошатнулся и, уронив кулек, повалился навзничь.

Один за другим выбегали люди из очереди, обступали кружком умирающего и глядели на него с сострадательным любопытством, болезненно искривившим лица.

– Емельянову б этого хлеба в глотку, чтоб сдох он, проклятый! Замучил народ, окаянный! Все так-то скрючимся!

– Кончатца мужик-то!..

– Эй! Там поп в череду стоит! Ей! Ей! Задние, кликни сюда попа, человек отходит…

Старенький поп, в отерханной рясе, с базарной кошелкой в руке, пробрался через толпу, опустился возле утихшего мужика и зашептал отходную.

В толпе поснимали шапки, многие закрестились. Наступила задумчивая молитвенная тишина…

– Стой, стой, стой! Отдай куль! – внезапно раздался голос.

Какой-то старик схватил за полу щуплого редкобородого мужичонку. Тот толкнул его ногой и бросился прочь к Петровским воротам, унося небольшой кулек.

– Держи! Держи! – закричали вослед.

Вся очередь всколыхнулась. Многие мужики кинулись наперерез и вдогонку убегавшему вору. Кто-то ударил в спину, другой подставил ему ногу. Вор запнулся и грянулся в заледенелую колею лицом… Куль вылетел у него из рук, и мука рассыпалась под ноги набежавшей толпы. Упавшего окружила сплошная стена людей… Он медленно встал. Старик, первым схвативший вора, уже подоспел сюда, пробился через толпу. В глазах его было негодование и ненависть.

– Покойника обокрал, тать! – выкрикнул он. – Там человек скончался, а он, вишь, куль у него унес! – пояснил он толпе.

Вор отер рукавом с лица кровь и стоял молча, угрюмо потупив глаза.

– Бей его! – крикнул какой-то старикашка.

Он оглянулся, увидел в глазах окружающих поддержку и больно ударил в лицо злосчастного вора. Тот испуганно заслонился локтем, но в тот же миг женщина ударила его по лицу с другой стороны. Он замахнулся на бабу, но чей-то тяжелый сапог пнул его в поясницу. Вор вскрикнул. Удары посыпались на него…

– Мертвых красти! Разбойник! Собака, тать! – кричали вокруг.

– Братцы, пощадите! Малы детишки!..

Сильный удар ногой под коленки вместо ответа сшиб его наземь. Мужичонка упал на колени, кто-то сбил с него шапку, кто-то бил носком сапога в живот, кто-то ударил палкою по голове.

Толпа вымещала на воре всю горечь голодной жизни, все муки. Мужичонка старался держаться хотя бы лишь на коленях, попробовал даже встать на ноги. Скривившийся рот шевелился, ища какие-то убедительные слова… Он понимал, что если поддастся ударам и упадет, то ему уже не быть живому…

Мочальный куль давно был растоптан ногами озлобившейся толпы, мука смешалась со снегом и кровью, капавшей из носу и разбитых зубов вора. Силы его иссякали под частыми ударами, сыпавшимися с разных сторон. Он протянул руки, жадно схватил воздух, вскрикнул, качнулся и повалился на четвереньки…

– Геть с дороги! С дороги! – крикнул возница с саней, запряженных парой, в которых сидел, запахнувшись шубой и развалясь на сене, сын боярский Туров.

Въехав в Петровские ворота, в узкой улочке, позади дворянских санок, остановился длинный обоз крестьянских саней, укрытых рогожами.

– Что стряслось? Что за битва? – выкрикнул Туров. – Места иного нет для побою!..

Он торопился, заметив давно уже, что его догоняет какая-то вереница саней. Он боялся, что это немец для скупки, и гнал обоз. Задержка его разозлила.

– Тебя не спрошали, где бить! – дерзко ответил молодой посадский.

Туров выхватил из руки возницы длинный ременный кнут, нетерпеливо вскочил в санях и хлестнул по лицу посадского крикуна.

Тот в бешенстве кинулся на обидчика. Сиротка схватился за саблю.

– Братцы! Бьет горожан сын боярский, – вскрикнул побитый малый, попятившись перед саблей.

– Бей Мишку Турова! – закричала звонкоголосая баба в толпе. – Мы тут голодны сидим, а он, вишь, обозами хлеб Емельянову тащит!

Бросив недобитого вора, вся толпа теперь повернулась против Сиротки. Рассвирепевшим горожанам было мало одной жертвы. Медленно окружали они сына боярского. Ямщик соскочил с облучка, чтобы попытаться вывести коней из толпы под уздцы.

– Мамыньки! Мишку мово за что же? Голубчики, Мишку мово! – закричала девка, сидевшая на облучке у Сиротки.

– Мишке твому давно бы свернуть башку! – крикнули ей из толпы.

– Куды ж меня, молодушку, вдовой! Не трожьте его – хлеба воз подарю вам, берите любой позади, только Мишку не трожьте! – запричитала девка.

– Что, дура, врешь?! – крикнул Туров и ткнул ее кулаком в шею.

Девка вдруг обернулась и смазала сына боярского по носу.

– Не поспел жениться – дерешься! – выкрикнула она густым басом.

Туров плюхнулся в сани на сено. Толпа заревела хохотом.

Молодуха прыгнула с облучка к нему в сани и, не давая опомниться, влепила ему затрещину в ухо.

– Пропаща душа, дерешься! На то меня маменька с бачкой за сына боярского отдали замуж! На то меня поп с тобой венчал! – голосила она, продолжая лупить обалделого Турова.

– Любовь да совет молодым! – подзадоривали с хохотом из толпы.

– Вот так молодка! Наддай еще!..

– Братцы, брешет она! – закричал сын боярский.

– Кто брешет?! Я?.. Я?! – орала рассвирепевшая молодуха, одной рукой схватив за глотку, другой колотя по расплывшейся роже Сиротки. – Братцы! Коль так, забирай все приданое мое. Тащи с возов хлеб, не жалко! – гаркнула девка.

Бросив Турова, выскочила она из саней, подбежала к первому возу и, живо содрав рогожу, сбросила на дорогу куль хлеба.

– Бери, кому надо!..

Куль разорвался. Зерно широкой струей потекло на снег.

– Что творишь, окаянная! – крикнул мужик-подводчик.

– Стой, проклятая, стой! – взвизгнул Туров.

– Сыплешь куды добро! – завопила женщина из толпы и стала горстями сбирать в подол рожь.

– Подбирай! – заорали в толпе.

Несколько человек окружили куль.

– Бери, кому надо! – громче прежнего голосила девка.

Со второго воза куль хлеба упал на дорогу, третий, четвертый…

Толпа не стерпела. Все бросились на обоз…

– Братцы, братцы, ведь хлеб-то не девкин, а мой! – бормотал растерянный Туров. – Братцы, девка-то – не девка, а малый… Братцы!..

Туров расставил руки, как хозяйка, ловящая кур, хотел не пускать толпу… Какой-то посадский зуботычиной сбил его с ног… Толпа затоптала его у первого воза…

Девка, вскочив на один из возов и вложив в рот три пальца, свистнула богатырским свистом.

Никто в сумятице не заметил, как скрылась Сироткина молодая жена, как, выбравшись на четвереньках, пустился бежать сам Сиротка, как запнулся он за ноги мертвеца у Емельяновой лавки, вскочил и пустился дальше.

Емельяновские приказчики поспешно заперли лавку и торопливо ушли – подальше от греха.

– Вишь ты, нескладный-то малый! Много ли в шапку войдет! Ты опояшься потуже да в пазуху сыпь, дай подсоблю, – говорила немолодая торговка рыжебородому мужику, только что битому толпою за покражу у мертвеца и теперь подбиравшему в шапку кучку зерна вместе со снегом.

– Да ты с кулем ему дай, с кулем, пусть несет, дети малые у него, вишь, дома! – кричала вторая.

В Петровских воротах, запруженных буйствующей толпой, застряли широкие расшитые сани воеводского сына Василия.