Текст книги "Остров Буян"

8

– Где пропадал, Левонтьич? – спросил Томила у хлебника, вошедшего в Земскую избу поздней ночью вместе с Козой и Ягой.

– Дела, Иваныч, замучили… все недосуг, – избегая прямого ответа, сказал Гаврила.

– Не по обычаю деешь, все знаю: Сонина-дворянина с товарищи ставил к расспросу. Пошто не на площади, а в застенке? – спросил Томила.

– А знаешь – чего же допытываешься?! – огрызнулся хлебник. – То и в застенке, что надо было без жалости огоньком пожечь.

– И на дыбу тянули?! – с упреком спросил летописец.

– Тянули, – мрачно и кратко ответил хлебник. – По ратным делам расспрашивал, для того и тайно… – пояснил он. – Неладно во Пскове, Иваныч. Какие-то кобели Хованскому письма шлют изо Пскова, изменное пишут. Много дворян он призвал из наших уездов. Вот и помысли: станут они осадой вокруг наших стен, да каждый в свою деревеньку пошлет за бараниной – им так и год стоять мочно. Немцы и литва приходили, тем мужики ничего не давали, бывало… А ныне хозяева всех уездов налезут… Помысли!..

– Чего же ты надумал, Левонтьич? – спросил Томила.

– Того и надумал: баранины, ни говядины не давать.

– Они ж по своим деревенькам возьмут.

– Из деревенек не дам! – упорно сказал хлебник. – Стрельцов по уездам пошлю. Прохор, найдешь удальцов?

– Найдутся. Пятидесятник Копытков поедет, – сказал Коза, – да мало ль найдется!

– Пиши-ка наказ, Иваныч, – обратился Гаврила к Томиле Слепому. – Пиши: дворянских людей по вотчинам и деревенькам сговаривать на дворян, дворянские дома жечь огнем, а хлеб меж крестьян поделить… чего бишь еще? – хлебник задумался.

– Крестьянски ватажки сбирать, обучать их ратному делу псковским стрельцам и десятникам. По дорогам и в лесах засеки сечь и острожки ставить да держать ватажками караулы, – сказал Коза.

– Верно, Прохор, – одобрил хлебник.

– А тем караулам проезжих людей держать по дорогам и грамоты вынимать, а буде станут сильны, и тех насмерть бить, – подхватил Яга.

Томила Слепой, обмакнув перо, начал писать.

– А боярскому войску ни овса, ни хлеба отнюдь не давать, ни скота пригонять из уездов, а которые стрельцы и дворяне будут посыланы для припасу кормов, и тех людей побивать, – продолжал Яга.

– Так я писать не поспею, годите, други, – остановил Томила.

– А которые дворяне к войску боярскому едут, и тех побивать насмерть, – добавил Гаврила.

– Кругом побивать! – упрекнул Томила. – «Побивать, побивать, побивать…» Чисто, как палачи!..

– А что же нам деять-то с ними, Иваныч?! Впрок, что ли, солить али квасить? Они на нас лезут с ружьем ведь!

– Еще, Иваныч, пиши: Всегородняя земска изба велит, кои крестьяне с городом в мысли, и тем крестьянам травы дворянски косить, яровые на землях дворянских сеять, озимые убирать, во дворянских угодьях рыбу ловити…

– Не мочно писать, Левонтьич. Земска изба того не указывала, – перебил Томила.

– А пиши, коли так, не «Земска изба», а «велит земский староста Гаврила Демидов» травы дворянски косить, хлеб убирать и рыбу ловить, а кои помещичьи приказчики сильны учинятся крестьянам, и тех земский староста Гаврила велит слать к нему на расправу…

– Да что же ты, царь, что ль, али князь удельной?! – воскликнул Томила. – Как так писать «Гаврила велит»? Кто знает Гаврилу?!

– А кто не знал, тот узнает! Спросят – какой Гаврила, а другой скажет: «Кто никого не боится и правду любит, то и Гаврила!»

Яга и Прохор захохотали.

– Верно, Левонтьич!

– Пиши, не бойся, пиши, Иваныч, а припись я сам поставлю. Моя рука, мой и ответ! – разошелся Гаврила.

– А сколь же стрельцов посылать? – спросил Прохор.

– По пять человек с десяток ватажек, а вместе десятков пять. А в каждом пятке один за десятника старшиной, – подсчитывал хлебник. – Да еще, Томила Иваныч, ты им в наказе пиши, чтобы мужиков не грабили, не обижали, а на коих стрельцов крестьяне жалиться станут, и тем быть в городе в наказанье жестоком кнутами, – спохватился Гаврила.

Томила в общем молчанье писал наказ. Закончив, он тряхнул песку из песочницы.

– Припись ставь да печатай, – сказал он, подавая готовую наказную грамоту.

Гаврила поставил подпись и взялся за воск для печати. Томила закрыл чернильницу и хотел ее спрятать привычным движением на пояс, но хлебник остановил его:

– Постой, погоди, еще наказные грамоты станешь писать.

– Кому?

– Стрелецким пятидесятникам – Сорокаалтынову да Соснину: сидеть им, Сорокаалтынову с дворянином Тюльневым, с полсотней стрельцов, в Снетогорском монастыре, а Соснину с дворянином Сумороцким – в Любятинском. Да коли придет осада, то крепко в осаде сидеть, гонцов боярских и войска дорогами не пускать на вылазки лазать, корма у Хованского отбивать да чинить непокой во стане боярском, а буде станут на приступ лезть – отбивать, а станут дерзати на псковские стены бояре, то бить по их рати из пушечного снаряду и из пищалей. А трудников монастырских ратному делу наскоро обучать да прибирать во стрельцы, а из стен монастырских никого бы отнюдь в боярский стан не выпускивать, а кто побежит – побивать насмерть.

– Левонтьич, полсотни стрельцов на кажду обитель мало. По сотне надобе посылать, – подсказал Яга.

– Где ж столько сотен кидать напасешься?! – вмешался Прохор. – Полсотни будет! А надо более, то из трудников себе приберут. А далее так написал бы, Иваныч: кто из стрельцов и дворян похочет бежать в стан боярский, и того тут во Пскове дом разорим и семейку побьем.

Караульный стрелец, стоявший у Земской избы, стукнул в окошко.

– Гаврила Левонтьич, тут малый тебя спрошает, – окликнул он.

– Что за малый? Впусти.

– Дядя Гавря, выдь на одну духовинку! – послышался знакомый голос с улицы.

Хлебник узнал Иванку.

– Входи, Иван, – громко позвал он.

Иванка вошел весь какой-то взъерошенный, бледный, весь сам не свой и стал у порога…

– Иди, садись с нами, – позвал Гаврила. – Что-то с тобою стряслось?

– Дядя Гавря, ведь я не таил, как прибег… ты велел потаиться… – сказал Иванка дрогнувшим голосом и умолк, не в силах говорить дальше.

– О чем потаиться, Ваня? Чего ты плетешь? – не понял Гаврила.

– Про извет, про Первушку… – выдавил с болью Иванка.

– Ну, что еще сотряслось? – нетерпеливо спросил хлебник.

– В измене меня… – продолжал Иванка и снова запнулся. – Первушка в город влез от бояр, и они на меня… и на бачку поклепом…

– Эк он до завтра не кончит, Левонтьич, – вмешался Прохор, – я ведаю все: изменного дела Иванкина не было в Москве никакого, да то один я от Кузьки знаю, а город не ведает. На Иванку извет написан: вот он и сам не свой… Ему бы ныне из города вон покуда. Я мыслю его с Копытковым отпустить к мужикам…

– Поедешь, Иван, побивать дворян по уездам? – спросил Гаврила.

– Где их ни бить, все одно, дядя Гавря! Велишь во Пскове всех перебить, и сейчас учну с Чиркина в Земской избе.

– Ну-ну, ты потише! – остановил Томила.

– Не всякое слово в строку, Томила Иваныч, – отшутился Иванка. Он увидел, что старые друзья ему верят, и ожил.

– Беги за Копытковым, призови его скорым делом. Мы станем тут ждать, – сказал Иванке Коза.

В ту же ночь Иванка, в числе полусотни стрельцов, под началом Копыткова, выехал поднимать на дворян уезды, а две стрелецкие полсотни тою же ночью тайно выбрались в монастыри – Любятинский, на Новгородской дороге, и Снетогорский, стоявший при дороге на Гдов.

Глава двадцать четвертая

1

Иванка выехал с Копытковым ночью из Завеличья в числе полусотни стрельцов и казаков, направленных Гаврилой к крестьянам. Они миновали городские заставы и переправились вплавь через Великую, не доезжая Пантелеймоновского монастыря.

За Пантелеймоновским монастырем в лесу они разделились. Часть стрельцов и казаков отправилась в сторону Опочки, другая часть должна была обойти главные силы Хованского и позади них выйти лесами в крестьянские селения возле Московской дороги.

Собиралась гроза. Во мраке ветви хлестали по лицам.

– Подмокнем, как куропаточки, Иов Терентьич, – сказал Иванка десятнику.

– В Печорах[185]185
  Печоры – Печорский монастырь, одна из порубежных крепостей; стояла на литовской границе, западнее Пскова.


[Закрыть] переночуем, – спокойно ответил Копытков.

– Как в Печорах? Мы не на той дороге. Печоры назад, к литовскому рубежу.

– Тут Печоры свои, – загадочно отозвался десятник. – Печоры свои и монахи свои, а игумен мне знамый малый.

Они ехали глубже и глубже в лес. Вековые стволы обступали теснее заросшую и давно уже не езженную дорогу. Выбрались на поляну.

Копытков тпрукнул. Весь отряд сгрудился возле начальника.

– Робята, садись на полянке без шуму. Что слышать будете с той стороны, знаку не подавайте. Три раза свистну – молчите. А как в другой раз три раза свистну, то разом по коням и все ко мне, – приказал Копытков. – Иванка, едем со мной.

Во мраке тронули они дальше своих коней, с трудом пробираясь меж частых стволов.

– Глаза от сучков береги. Мой дед так-то по лесу ночью навеки без глаза остался, – сказал Копытков.

Сидя в седле, он вложил в рот пальцы и свистнул. Иванка при этом вспомнил бабкину сказку про Соловья-разбойника, от свиста которого сыпался с дерева лист. Копытков свистнул второй раз и третий…

– Иов Терентьич, ты сколько пальцев кладешь в рот? – завистливо и восхищенно спросил Иванка.

Но в этот миг откуда-то из-под конских ног раздался ответный свист.

– Иов Терентьич! Здорово! – послышался неожиданно тонкий, почти девичий голос. – Давно у нас не бывали.

– Павел дома, Илюша? – спросил стрелец.

– Только что воротился с Московской дороги. Стрельцы московские увязались, – ответил Илюша из темноты.

– Веди нас к Павлу.

– Слазьте с коней. Тут талые воды тропинку размыли, пешим придется, – сказал Илюша. – Коней тут покиньте, никто их не тронет.

– А волки?

– Волк у Печор не ходит, – похвалился Илюша. – Павел Микитич велел их живьем ловить и хвосты топором сечь, а там и спускать на волю. Четырем порубили хвосты. Более ни один не лезет. Овец и то без собак пасем.

Держась за кусты, они спустились в овраг. Скрытый меж кустов, под корнями громадного дуба был вырыт ход под землю.

В темном проходе Илюша толкнул ногой дверь, и они очутились в просторной избе, освещенной лучиной. Рубленые бревенчатые стены и бревенчатый потолок засмолились от дыма и копоти. Большая черная печь, струганый стол под иконами, лавки вокруг стола – все было как в самой простой избе. Не хватало только окошек.

– Павел, здоров! – сказал стрелецкий десятник от порога.

Чернобородый мужик лет тридцати, доброго роста, поднялся из большого угла, шагнул навстречу Копыткову и обнялся с ним.

– Давно не бывал, брат, – сказал он.

– Слыхал про наши городские дела?

– Как не слышать! Ныне и мы наскочили на ваших недругов. На Московской дороге робята нарвались на сотню московских стрельцов, насилу ушли. Сеню Хромого, однако, насмерть побили, проклятые. Матка-старуха осталась, плачет… Что за малец с тобой?

– Казачок из Пскова, – сказал десятник, кивнув на Иванку.

– Здоров, казак, будешь знакомый с Павлом. Чай, слыхом слыхал обо мне? – спросил с достоинством Павел.

Иванка тут только понял, куда он попал.

– Слыхал про тебя, – сказал он. – Ты, сказывали, в красной рубахе.

Павел захохотал:

– У меня и синяя есть!

Павел Печеренин был из крестьян Ордина-Нащекина. Разоренный недоимками после трех засушливых лет, он сбежал из деревни в лес, вырыл пещерку и стал промышлять разбоем. Он жег дворянские дома, грабил проезжих торговых людей, нападал на обозы и гонцов. Один за другим к нему приставали беглые крестьяне от разных дворян, были даже других уездов.

Опасаясь его, купцы нанимали большую охрану к торговым обозам, а воевода не раз высылал для поимки его стрельцов. Но стрельцы не могли уловить крестьянского атамана. Среди народа во Пскове шел слух, что Павел Печеренин как-то связал в лесу высланных против него стрельцов, угостил их на славу в своих Печорах и отпустил.

Так и было оно в самом деле: стрелецкий десятник, попавшийся к Павлу в плен, был Иов Копытков.

«Вам что за дворян стараться! – сказал ему Павел. – Ратные люди должны свою землю от недругов оборонять, а не нас, крестьянишек бедных, брать на извод. Вы меня, братцы, не троньте, и я вас не трону».

2

Павел пустил Копыткова с товарищами на волю, и они остались друзьями.

Крестьяне всего уезда знали по имени Павла и жаловались ему на своих господ. Павел не трогал по дорогам проезжих крестьян и бедных прохожих. Говорили, что земский староста Менщиков, опасаясь ватаги Павла, из посада Сольцы как-то тащился во Псков пешком, одетый в худой зипунишко, неся сто рублей серебром в заплечном мешке, и будто разбойники Павла, встретив его на дороге, дали ему на бедность четыре алтына.

Рассказывали, что Павел поймал в лесу литовских лазутчиков, тайно пролезших через рубеж, и повесил их на сосне, а грамоты их отослал к воеводе, чтоб ведал хитрые замыслы иноземцев.

Иванка глядел с восхищением на этого молодца, который годился в сказку и статью и славой.

Поверх белой рубахи на нем была длинная чешуйчатая кольчуга. В отличие от других разбойников, наполнявших избу, он носил не лапти, а сапоги. На лавке возле него лежали сабля, медвежий нож и пистоль.

Рогатины, копья, рожны были везде по стенам и в углах. Тут же висели полные стрел колчаны, гнутые луки, навязни, палицы, кистени.

Человек десять разбойников спали вповалку на полу на подстилке из веток и моха. Другие сидели кружком в беседе возле стола. У печи сушились онучи.

– Садись, Иов, гости. И ты с ним… как звать-то, казак?

– Иваном.

– Садись, Иван, вечерять, – позвал Павел.

– Ждут меня, Павел, стрельцы да казаки, десятков пять человек. Пустишь ли ночевать в Печоры? – спросил Копытков.

Разбойничий атаман пытливо взглянул на десятника.

– Хитрость таишь какую?

– Ты, Павел, бога побойся. Или я с тобой крестом не менялся! Какую измену страшную ты на меня помыслил! – обиделся Иов.

– Ты не серчай, Иов Терентьич, брат. Потому спрошаю, что был у нас уговор: дорогу ко мне в Печоры людям незнаемым не казать.

– То было, Павел, время иное, – сказал Копытков. – Тогда я служил воеводе, а ныне городу. Тогда стрельцов на тебя посылали боем, а ныне я к тебе для того приехал, чтобы в ратную службу звать.

– Кого звать в ратную службу?! – удивленно воскликнул Павел.

– Тебя. Дворян побивать да беречи дороги, боярских гонцов ловить с грамотами в пути. Привез я тебе пищалей, свинцу да зелья… и грамоту от всегороднего старосты, от Гаврилы Демидова. Хошь идти в ратную службу ко Всегородней избе?

– Дворян побивать? Да такую-то службу я целых пять лет правлю! Мне что Всегородняя изба! Я сам себе староста всеуездный!.. Землю съешь, что без хитрости лезешь в Печоры?

– Земля без вреда человеку, чего же не съесть! Поп сказывал – грех, да ладно! – махнул рукою Копытков. Он ковырнул ножом земляной пол жилища и, подняв кусочек земли, кинул в рот. – Чтоб сыра земля мне колом в глотке встала, коли недобро умыслил! – сказал он и проглотил комок.

– Ну, веди же свою ватагу. Для добрых людей теснота не обида! – сказал Печеренин.

Получив пищали, свинец и порох, присланные из Пскова Гаврилой Демидовым, Павел Печеренин кликнул клич среди мужиков уезда, и за несколько дней в ватагу лесного атамана сошлось еще более полусотни новых крестьян.

Несколько дней Копытков с другими стрельцами учили их, как надо строить засеки и острожки, как стрелять из пищалей и биться саблей, как сесть в засаду на конников и как нападать на пеших.

Они раскинули стан в лесу невдалеке от Московской дороги, построили в чаще землянки и шалаши из ветвей, поставили возле стана острожек, выставили повсюду заставы.

Павел Печеренин думал заняться разорением всех окрестных дворянских домов, но Копытков поспорил с ним.

– Прежде, Павел, ты был один. А теперь дворян без тебя разорят и пожгут, а ты береги дорогу, имай послов да побивай дворян по дорогам, кои на службу к боярину едут под псковские стены, – сказал Копытков.

– А что мне за указ ваши земские старосты! – возражал Павел. – Я вольный лесной атаман. Где хочу, там и бью дворян. Прежде бил без указки и ныне так стану.

– В ратном деле лад нужен, Павел. Ныне уж не разбоем, а ратью народ на них поднялся, и творить нам не по-разбойному, а по-ратному надо.

– О чем у нас спор? «Не бей по башке, колоти по маковке»! – засмеялся Павел.

Гулкий голос, могучие плечи, дородный рост, отвага, повелительная сила всего существа Павла покорили Иванку. Со своей стороны подкупил и Иванка Павла прямым выражением дружбы, веселым нравом и дивным искусством грамоты.

– Иов Терентьич, оставь казака Ивана со мной, – сам обратился к Копыткову Павел, когда стрельцы собрались покинуть ватагу.

– Не мой человек – Земска изба казака послала, она и спросит, куды я его девал! – отшутился Копытков.

– В наказной грамоте писано у Гаврилы, чтобы нам грамот глядеть подорожных? – спросил Павел.

– Писано, – согласился Копытков.

– Ан я не книжен. Как стану я глядеть? Оставь мне Ивана для грамот.

– А сам он схочет?

Но Иванку ни к чему было и спрашивать. Он привязался не только к Павлу – ко всей ватаге, в которой было несколько парней из ближних к городу деревенек, знакомых Иванке еще с тех пор, когда они рядом, бывало, рыбачили на Великой. Жить с ними на лесном приволье, казаковать по дорогам, страшить дворян и быть надеждой и радостью слабых – что мог Иванка представить себе лучше этого!

Глава двадцать пятая

1

Было послеобеденное время – час покоя и сна. Лавки закрылись, базар разъехался. Во многих домах от яркого майского солнца позанавесили окна.

По пустынной Рыбницкой площади из открытых окон Земской избы разносились голоса Гаврилы, Томилы, Козы, Леванисова и немногих других, за городскими делами забывших время обеда.

У коновязи лениво обмахивались хвостами привязанные лошади.

Вдруг, подымая пыль, промчался по улице всадник и осадил коня у приказа Всегородней земской избы. Задремавший было на ступеньках караульный стрелец от громкого кудахтанья вспугнутых с дороги кур встрепенулся, вскочил.

– Ты к кому?

– К земским старостам, – спрянув с коня, обронил гонец и мимо стрельца, отирая с круглого красного лица смешанный с пылью пот, вбежал в помещение…

Из окон послышались громкие возбужденные восклицания, все зашумели, заспорили, и через несколько мгновений, тревожно и коротко переговариваясь, на площадь высыпали Гаврила и Томила с товарищами. Торопливо отвязывали они от коновязи своих лошадей, повскакали в седла и нестройной гурьбой пустились к Петровским воротам…

Только Гаврила задержался у Рыбницкой башни и, крикнув сторожу несколько слов, пустился вдогонку прочим… Старик сторож выбежал вон из башни, кинулся к колоколу, и короткие воющие удары набата разбили и взбудоражили тишину…

Улицы наполнялись народом, бегущим по своим сотням на сборные места. Люди расспрашивали о причине сполоха сотских и уличанских старост, но никто еще ничего не мог объяснить. Вдруг весь город вздрогнул от грома осадных пушек.

– Литовское войско на нас! – закричали повсюду. – Братцы, война! Вестовые пушки палят! Осада!

И тотчас церковные звонари начали откликаться земскому колоколу один за другим по всем церквам города и Завеличья.

В руках бегущих людей засверкало под солнцем оружие. На расписанных сборных местах развернулись под майским ветром знамена, ударили барабаны.

Стрельцы и пушкари торопились к своим местам, к засекам, рогаткам, на стены и на башни. Напуганные женщины цеплялись на улицах у ворот за уходивших воинов, обнимали их, увлажняя слезами их бороды и одежду, ребятишки хватались за полы отцовских кафтанов с расширенными глазенками и наивно искривленными ртами. Уличные собаки, мечась под ноги скачущих лошадей, подняли сумасшедший лай…

Снова ударил зов вестовых пушек, раскатистый и грозный, как грохот грома.

Женщины, с криками бегая по улицам, кинулись загонять во дворы ребятишек. Во многих домах от растерянности начали запирать ставни.

В Завеличье встревоженные жители, помня предания, связывали в узлы свою рухлядь и торопливо запрягали лошадей в телеги, спеша уйти в городские стены.

– Отколе войско?! – расспрашивали друг друга.

– С Литвы аль от свейского рубежа?

– По сю сторону от Литвы ничего не слыхать. Дозоры с заставы не прибегали. Чай, с Гдовской дороги от свейских немцев, – догадывались воротники Власьевских ворот.

Городской народ собрался под стенами, перекликался со стрельцами и с горожанами, прорвавшимися на стены, но в массе криков голоса сливались в сплошной галдеж, и не было слышно отдельных возгласов…

Со стены у Петровских ворот, куда прискакали земские выборные, не видно было еще никаких войск. Но, услышав залпы осадных пушек, стрельцы из слободы и ближайшие крестьяне гнали телеги со скарбом к городу, чтобы укрыться от неприятеля. Над дорогой всюду вздымалась пыль.

– Отколе войско, с какой стороны? – крикнул с переднего воза мужик, обогнавший других по дороге. На возу у него сидели женщина и трое детей.

– С Москвы идет рать! – отозвались с Петровской воротной башни.

– Тьфу, типун тебе, старый брехун! Что жартуешь[186]186
  Жартуешь – шутишь.


[Закрыть], коль делом спрошаю! – выбранился мужик с телеги.

Ворота растворились, впуская беженцев.

С пушечного раската Томила Слепой обратился к толпе, сняв колпак и тряхнув каштановыми волосами.

– Горожане псковские! Бояре на нас шлют войско воеводы Хованского, кой Новгород взял изменой. Постоим за свой город, братцы, мужи псковитяне! Не дадимся измене!

– Станем в осаде сидеть, запирай, воротные! – крикнули из толпы.

– А ну вас, анафемы! Испужали. Ажно скотину покинул, в город пустился! – воскликнул передний мужик и повернул телегу назад в ворота.

– Куда ж ты? – спросил удивленный воротник.

– Пусти! С вами тут в бобки[187]187
  Бобки – игрушки.


[Закрыть] играться! Я чаял, литва поналезла аль немцы!.. – досадливо проворчал мужик, чуть не сцепившись осью со встречной телегой, сердито хлестнул он свою лошадь и, выехав вон из ворот, помчался назад в деревню.

Навстречу ему стремился поток беженцев. Верхами и на телегах, въезжали они в городские ворота непрерывной вереницей, запруживая улицу.

– Проезжай! Проезжай дале в город, не стой тут помехой! – кричали на них воротники и стража.

Гаврила, глядя на дорогу, обернулся к Козе.

– Прохор, чего-то творится, гляди-ко: стрельцы-то наши назад прискакали!..

– Какие стрельцы?

Коза взглянул в направлении взгляда хлебника.

– Вот дети собачьи!.. Обительски стены покинули, да и сюды! – подтвердил он.

– Сенька Вдовкин! – крикнул Коза, приставив ладони трубою ко рту.

Молодой стрелец, въехавший в ворота на крестьянской телеге, услышал зов и направился на стену.

– Ты что же убег? Ты ведь в Любятинской обители был?

– Там сидели. А как осадные пушки стали палить, и мы побегли… Глянь – все бегут. Сказывают мужики, валит сила боярская с тысяч пятнадцать, куды ж нам полсотней сидеть?! Со всеми и смерть красна – сюды прибегли…

– А где ваши начальные люди?

– Тоже сюды поскакали с другими. Куды ж им деваться! Как монахи стали стращать…

– Продали, бешены псы! – вскрикнул хлебник.

– Беги, веди сюда живо обоих – Сумороцкого и Соснина, – приказал Коза.

Из города к воротам прискакал стрелец, который привез из дома Собакина заморскую зрительную трубу. Отдав ее в башню, он громко рассказывал, как мать воеводы не хотела ее давать. Кругом смеялись, когда стрелец, выпятив брюхо, представил тучную воеводшу…

В трубу тоже не обнаружили никого на подступах к городу. Впрочем, и не могли обнаружить, потому что дорогу скрывал лес.

Народ уже начал томиться нетерпением в ожидании под стенами. Посадские и стрельцы, чтобы скрыть тревогу и облегчить томление, молодецки зубоскалили о том, что войско завязло где-нибудь в болоте или зацепилось в лесах за пень…

Как вдруг со стены закричал Прохор Коза, глядевший в трубу.

– Вершник скачет! Гонец на коне!

– Прытко скачет!.. Со Гдовской дороги! – подхватили другие, стоявшие на стене, успевшие разглядеть конника.

– Шапку снял, машет…

– Грамоту вынял, грамотой машет… – сообщали наперебой со стены.

Под стеною, как и на стенах, вдруг все ожило говором, все загомонили, заспорили, обсуждая загодя, что это там за всадник: одни догадывались, что это, должно быть, еще посланец Хованского или вестник от самого государя, который узнал о воеводских неправдах и шлет свою милость; иные гадали, что, может быть, это гонец из Новгорода, который опять восстал, как только ушел Хованский с войсками; и, наконец, даже говорили, что это нарочный с вестями о том, что Хованский идет не на Псков, а на шведов, потому что царь решил не давать им ни хлеба, ни перебежчиков… Галдя, все что-то объясняли друг другу. Пятидесятник крикнул отворить ворота. Заскрипели засовы, и всадник влетел в город. Толпа окружила его.

Запыленный, покрытый потом гонец снял шапку и красной ширинкой отер пот со лба и шеи. Он дружелюбно и радостно улыбнулся окружавшим его горожанам.

– Чаял, что не поспею да попаду во полон к боярам, – сказал он. – Где тут земски старосты?

– Тут староста, я, – отозвался Гаврила.

– Гдовской земской избы выборные, и все посадские, и стрельцы, и пушкари, и весь народ велели сказать, что всем городом Гдовом с вами стоим заодно, – гаркнул гонец и подал грамоту.

Пока Гаврила читал, толпа, громко крича, передавала слова гонца тем, кто стоял дальше и не слыхал.

– Читай громко! Читай, чтобы всем ведомо! – закричали Гавриле из толпы.

– Чего читать, братцы, сам вестник молвил. Город Гдов, младший брат наш, повстал с нами. Один город бояре смирят, а десять снова подымутся! Ныне нам ведомы три города с нами. А сколь неведомы, братцы! – крикнул Томила.

Народ загудел с одушевлением и радостью.

– Братцы, вся Русь повстанет в земское ополчение против боярской неволи!

В воздух летели шапки.

Оглядывая в трубу окрестности города, хлебник меж тем увидал со стены, что от Снетогорского монастыря по Гдовской дороге движется немалый отряд стрельцов.

– Прохор, братец, гляди-ка, гляди! – с дрожью в голосе сказал он, сунув Козе трубу. – Гляди вон туды, на Гдовску дорогу. Гляди! Продают! Ведь Тюльнев с Сорокаалтыновым на тележке едут, а дальше за ними все стрельцы бегут в город. Покинули монастырь… Едем туды, да скорей поворотим назад их, изменщиков, в Снетогорье…

Прохор взглянул в трубу, растерянно отдал ее обратно хлебнику. Хлебник сунул ее в руки Томиле и начал вместе с Козой спускаться, как вдруг закричали со стен и с башни:

– Войско! Войско идет!

Народ бросился с неистовой стремительностью карабкаться на стены. Через несколько мгновений новые призывы сполоха с городских колоколен, откуда тоже глядели во все глаза на дорогу, слились с грозным грохотом вестовых пушек.

Гаврила и Коза возвратились на стену.

Из лесу в кустарников выходили войска, сверкая шлемами, поблескивая под солнцем кольчугами, копьями и стволами пищалей… Рядами выезжали одномастные – то вороные, то серые, то буланые – дворянские кони, на пиках колыхались по ветру пестрые флажки и знамена, и тучей вздымалась дальше по дороге желто-красная пыль из-под стройных тяжелых рядов пеших стрельцов, из-под грузных пушек, везомых лохматыми сильными лошадьми, запряженными цугом в каждую пушку.

Выходящим из лесу воинам не было, казалось, числа… Неумолимость движения их увеличивалась гулом литавр, барабанов и тулумбасов, слышавшимся в перерывах осадной пальбы.

Вот оно, началось!..

На городской стене обнажились головы. Народ крестился. Посадские и стрельцы молились в торжественном и грозном молчании, не шепча привычных молитв, каждый думая о своем, каждый по-своему переживая грядущее.

– Да что ж это, братцы?! Русские-то бояре литовским, что ли, богам поклонились?! Лупи их из пушки! – раздался внезапный выкрик в толпе стрельцов…

Все вдруг ожило и встрепенулось. Шапки и шлемы взлетели на головы. Стрельцы крикливо начали отгонять народ вниз со стены и занимать места у бойниц. Забряцали огнива пушкарей, и в жарком воздухе, распространяя запах паленой пакли, закурчавились синие дымки фитилей на раскатах у пушек.

Под стенами уличанские старосты крикнули свои улицы, сотские закричали своим сотням, и народ, нестройно толпясь и толкаясь, бросился таскать камни к стенам и на кострах топить смолу в котлах для отбития приступа.

Гаврила с Томилой Слепым и Прохором вскочили на лошадей и пустились в объезд всех стен, башен и городских ворот…

Доскакав до Гремячей башни, Гаврила вместе с товарищами снова поднялись на стену.

– Ну что ж, честно величать, так на пороге встречать, – сказал хлебник пушкарям. – Как подойдут на выстрел – опамятоваться бы не успели – бей разом из большого снаряда.

– Может, Левонтьич, того… от них почину дождаться? – несмело сказал Томила.

– Бой отвагу любит, Иваныч! – ответил хлебник. – Влез по горло – лезь по уши! Али они не с ружьем идут?!

Гаврила казался спокойным. Только блеск в его серых глазах да более жаркий румянец щек, выступавший из-под курчавой русой бороды, говорили о возбуждении и о досаде на то, что оба монастыря при дорогах остались без обороны.

Томила, напротив, всем существом выражал волнение. Он поминутно снимал и надевал шапку, ероша свои и без того пышные кудреватые волосы, подергивал бородку и со лба и с лица вытирал набегавший пот.

Со стены были видны щеголеватые дворянские сотни на бодрых конях, стрелецкие отряды в кафтанах голубого, коричневого и зеленого цветов, медные блестящие пушки, окруженные кучками пушкарей…

– Ой, сколь же их, сколь, Левонтьич! Целу орду собрали на нас. Как на ляхов. Слышь, барабаны да тулумбасы гудят, словно гром с неба! – сказал Яга.

Войско остановилось, расположась в виду города, только скакали перед строем отдельные всадники от отряда к отряду, что-то крича и размахивая руками. Барабаны умолкли…