Текст книги "Ренессанс. У истоков современности"

Поэма «О природе вещей» – редчайшее свершение человеческого интеллектуального дарования: оно талантливо исполнено и как философское, и как поэтическое произведение. Составляя перечень основных положений философско-этической системы Лукреция, я неизбежно обошел вниманием сильнодействующий магнетизм его поэзии, который он сам преуменьшил, сравнив свои стихи с медом, которым обмазывают края чаши со снадобьем, чтобы больному было легче его выпить[41]41
  У Лукреция:
Мне отрадно устамиК свежим припасть родникам и отрадно чело мне украситьЧудным венком из цветов, доселе неведомых, коимПрежде меня никому не венчали голову Музы.Ибо, во-первых, учу я великому знанью, стараясьДух человека извлечь из тесных тенет суеверий,А во-вторых, излагаю туманный предмет совершенноЯсным стихом, усладив его Муз обаянием всюду.Это, как видишь ты, смысл, несомненно, имеет разумный:Ведь коль ребенку врачи противной вкусом полыниВыпить дают, то всегда предварительно сладкою влагойЖелтого меда кругом они мажут края у сосуда.

[Закрыть]. Преуменьшение значения поэтической стороны произведения меня не удивляет. Его философский ментор Эпикур не любил велеречивость, полагая, что истину надо выражать простой и ясной прозой.

Однако Лукреций не случайно использовал поэтическую форму реализации своего миссионерского проекта и разоблачения мифотворчества. Почему сказители небылиц завладели монополией на средства, изобретенные человеком для выражения сладости и красоты мироздания? Без этих средств мир, в котором мы живем, будет казаться неуютным и неприветливым, и человек, желая обеспечить себе безмятежное существование, будет верить в фантазии, даже если они и губительны для него. С помощью поэзии действительную природу вещей – бесчисленные неразрушимые частицы, сталкивающиеся друг с другом, сцепляющиеся, оживающие, разбегающиеся, умирающие, воспроизводящиеся, создающие удивительный, постоянно изменяющийся мир – можно описать в красочных художественных образах и метафорах.

Человеческие существа, считал Лукреций, не должны верить в зловредные легенды о том, что их души в реальном мире пребывают лишь временно и им предстоит отправиться куда-то еще. Эта вера породит в них деструктивное отношение к окружающей среде, в которой им отведен один-единственный жизненный срок. Их жизнь, как и существование других форм материи во Вселенной, условна и ранима: все существующее в мире, в том числе и сама Земля, рано или поздно распадется и возвратится в первозданное состояние элементарных частиц – атомов, из которых возникнут новые формы в бесконечном движении вечной материи. Однако пока мы живы, нам следует наслаждаться жизнью, поскольку мы являемся частью грандиозного процесса непрестанного сотворения мира, которому Лукреций придал определенный эротизм.

Отчасти по этой причине большой мастер метафор вопреки своему убеждению в том, что боги глухи к треволнениям человека, начинает поэму лирическим гимном Венере. Возможно, лучший перевод этих пылких строк Лукреция на английский язык опять же сделан Джоном Драйденом (ниже следует отрывок из поэмы в переводе Ф.А. Петровского. – Примеч. пер.):

 
Рода Энеева мать, людей и бессмертных услада,
О благая Венера! Под небом скользящих созвездий
Жизнью ты наполняешь и все судоносное море,
И плодородные земли; тобою все сущие твари
Жить начинают и свет, родившися, солнечный видят.
Ветры, богиня, бегут пред тобою; с твоим приближеньем
Тучи уходят с небес, земля-искусница пышный
Стелет цветочный ковер, улыбаются волны морские,
И небосвода лазурь сияет разлившимся светом¹⁵.
 

(1.1–9)

Гимн поистине лучезарный и восторженный. Словно поэт в экстазе действительно видит саму богиню любви и то, как при ее появлении проясняется небо и пробуждается земля, осыпая ее цветами. Богиня – воплощение любви, и ее возвращение на дуновении западного ветра наполняет все живые существа радостью и страстным желанием соития:

 
…Весеннего дня лишь только откроется облик,
И, встрепенувшись от пут, Фавоний живительный дунет,
Первыми весть о тебе и твоем появленье, богиня,
Птицы небес подают, пронзенные в сердце тобою.
Следом и скот, одичав, по пастбищам носится тучным
И через реки плывет, обаяньем твоим упоенный,
Страстно стремясь за тобой, куда ты его увлекаешь,
И, наконец, по морям, по горам и по бурным потокам,
По густолиственным птиц обиталищам, долам зеленым,
Всюду внедряя любовь упоительно-сладкую в сердце,
Ты возбуждаешь у всех к продолжению рода желанье.
 

(1.9–20)

Нам трудно представить, как воспринимали все эти эротические образы монахи, копировавшие латинские стихи и сохранившие их для потомков, или Поджо Браччолини, наверняка хотя бы пролиставший поэму после того, как вызволил ее из забвения. Почти все основные принципы Лукреция были противны целомудренной христианской ортодоксии. Но вряд ли можно было не поддаться обаянию обольстительно прекрасной поэзии. По крайней мере она очаровала великого итальянца Боттичелли, позже, в том же XV веке, написавшего под влиянием поэмы художественный образ пленительной Венеры, выходящей из синевы моря.

Глава 9
Возвращение Лукреция

«Лукреций ко мне еще не вернулся, – писал Поджо венецианскому другу, патрицию-гуманисту Франческо Барбаро, – хотя и был скопирован». Очевидно, Поджо не позволили взять древний манускрипт (гуманист относился к нему так трепетно, словно это был сам поэт) с собой в Констанц. Монахи проявили осторожность, заставив его найти копииста. Поджо, видимо, не рассчитывал на то, что писец доставит результат своего труда лично. «Это место расположено далеко, и редко кто приезжает оттуда, – сообщал Поджо. – Мне придется подождать, пока кто-нибудь его не привезет»¹. Как долго он готов ждать? «Если никто не приедет, – заверял Поджо друга, – то я не буду ставить государственные дела выше личных проблем». Очень странное заявление: какие дела он считал государственными и какие – личными? Поджо, возможно, просто давал понять Барбаро: официальные обязанности в Констанце (какими бы они ни были) не помешают ему добыть Лукреция.

Когда наконец Поджо получил манускрипт «О природе вещей»², он сразу же отослал его Никколо Никколи во Флоренцию. Либо копия, исполненная писцом, была шероховатой, либо Никколи захотел иметь свой экземпляр, друг Поджо переписал ее. Эти два дубликата – Никколо и немецкого писца – породили десятки других копий, сохранилось более пятидесяти, и они использовались для издания поэмы Лукреция в продолжение всего XV века и начала XVI столетия. Таким образом, благодаря усилиям Поджо действительно поэма, пролежавшая в забвении тысячу лет, снова стала доступна широкому читателю. В Лаврентийской библиотеке, спроектированной Микеланджело для Медичи, и сейчас хранится копия поэмы Лукреция, исполненная Никколи с копии немецкого писца, исполненной с копии IX века – Codex Laurentianus 35.30. Манускрипт – одна из главных библиографических редкостей современности – выглядит очень скромно: переплет из красной кожи, инкрустированный металлом, поблек и обтрепался; к обложке прикреплена цепь. Внешне он мало чем отличается от других манускриптов, кроме одного обстоятельства: читателю выдаются латексные перчатки, когда ему вручается книга.

Копия, исполненная немецким писцом и посланная Поджо из Констанца во Флоренцию, утеряна. Предположительно Никколи, сделав экземпляр для себя, отправил ее обратно Поджо, но тот, похоже, не удосужился переписать манускрипт. Возможно, Поджо, уверенный в мастерстве Никколи, или его наследники, решившие, что не стоит хранить копию писца, выбросили ее. Утерян и манускрипт, с которого делал копию немецкий писец: он, очевидно, оставался в монастырской библиотеке. Сгорела ли книга при пожаре? Или чернила были аккуратно стерты для другого текста? Пропала ли она из-за небрежного хранения, от сырости и гниения? Или же набожный читатель, возмущенный ее содержанием, уничтожил манускрипт? От нее не осталось никаких следов. Тем не менее уцелели два других манускрипта «О природе вещей» IX века, не известные Поджо и его современникам-гуманистам. Эти два манускрипта, названные по их формату Oblongus (продолговатый) и Quadratus (квадратный), занес в каталог известный нидерландский ученый-филолог и коллекционер XVII века Исаак Фосс, и они хранятся в библиотеке Лейденского университета с 1689 года. Пережили время и фрагменты третьего манускрипта IX века, составляющие около 45 процентов текста поэмы Лукреция и хранящиеся в коллекциях Копенгагена и Вены. Но к тому времени, когда всплыли все эти рукописи, поэма Лукреция благодаря усилиям Поджо уже внесла свою лепту в трансформацию представлений о мире.

Вполне возможно, что Поджо послал копию поэмы Никколи, лишь бегло пролистав ее. На него свалилось слишком много забот. Бальдассаре Косса, лишенный папства, маялся в тюрьме. Второй претендент на престол Святого Петра – Анджело Коррер, которого заставили отказаться от титулования Григорием XII, умер в октябре 1417 года. Третий заявитель – Педро де Луна – забаррикадировался сначала в крепости Перпиньян, а потом на неприступной скале Пеньискола на морском побережье возле Валенсии. Он упорно называл себя Бенедиктом XIII, но практически все, в том числе и Поджо, понимали, что его притязания несерьезны. Папский престол оставался вакантным, а Вселенский собор, как нынешний Евросоюз, раздирали противоречия между английской, французской, немецкой, итальянской и испанской делегациями: они непрестанно пререкались по поводу условий избрания нового понтифика.

В затянувшийся период междувластия многие члены курии уже нашли себе применение; другие – вроде Бруни, друга Поджо – вернулись в Италию. Попытки Поджо подыскать себе достойное занятие успехом не увенчались. У апостолического секретаря опозоренного папы завелись враги, а он не желал умиротворить противников отречением от бывшего хозяина. Другие чиновники папского двора охотно свидетельствовали против понтифика, уже сидевшего в тюрьме, но фамилия Поджо не фигурировала в списке свидетелей обвинения. Посодействовать ему мог только один из главных союзников Коссы – кардинал Дзабарелла, если бы его избрали папой, но Дзабарелла умер в 1417 году. Когда наконец на тайном конклаве осенью 1418 года кардиналы избрали нового понтифика, им оказался человек, совершенно не заинтересованный в том, чтобы окружать себя интеллектуалами-гуманистами: Оддо Колонна, взявший имя Мартина V. Поджо не предложили пост апостолического секретаря, хотя он мог остаться при папском дворе в должности писца. Поджо не пошел служить папе, а принял другое, неожиданное и рискованное решение.

В 1419 году он согласился занять должность секретаря Генри Бофорта, епископа Винчестера. Дядя Генриха V (шекспировского героя битвы при Азенкуре) Бофорт возглавлял английскую делегацию на соборе в Констанце, где, очевидно, и встретился с Поджо, который произвел на него большое впечатление. Для богатого и могущественного английского епископа Поджо мог стать полезным секретарем, искушенным, высокообразованным, посвященным во все тонкости куриальной бюрократии и владевшим гуманитарными познаниями. Для итальянца назначение секретарем Бофорта означало сохранить собственное достоинство. Поджо мог испытывать моральное удовлетворение, отказавшись от менее высокой должности, приняв которую он бы унизил себя. Однако Поджо не знал английского языка. Если это не имело особого значения для церковника-аристократа, для которого родным языком был французский (Бофорт также владел латынью и итальянским языком), то Поджо вследствие такого пробела в своей образованности никогда не чувствовал бы себя в Англии как дома.

Решение, принятое накануне своего сорокалетия, уехать в страну, где нет ни родственников, ни соратников, ни друзей, было вызвано не только обидой. Перспектива пожить на далекой чужбине – Англия тогда казалась более отдаленной и экзотичной, чем Тасмания современному римлянину – прельстила Поджо как охотника за манускриптами. Он добился впечатляющих успехов в Швейцарии и Германии, прославивших его в кругах гуманистов. Новые великие открытия наверняка ждут его в монастырских библиотеках Англии. Эти библиотеки еще не были обследованы на основе прочтения известных классических текстов, энциклопедических знаний, позволяющих напасть на следы утерянных манускриптов, и феноменальной филологической интуиции, которой, безусловно, владел Поджо. Если его уже почитают как полубога за воскрешение канувших в Лету античных шедевров, то какие же лавры посыплются на него после новых триумфов в Англии!

Поджо провел в Англии почти четыре года, но его постигли сплошные разочарования. Епископ Бофорт оказался вовсе и не таким богатым, как думал вечно безденежный Поджо. К тому же он постоянно куда-нибудь уезжал – «как кочевник или скиф», и секретарь скучал без дела. Кроме Никколи, о Поджо позабыли все итальянские друзья: «Обо мне забыли, словно я умер»³. Англичане, с которыми он встречался, были, как на подбор, неприятные и неприветливые: «Очень много любителей предаваться чревоугодию и похоти и очень мало поклонников литературы, а среди них преобладают невежды, интересующиеся больше пустяшными дебатами и софизмами, а не реальными познаниями».

Его письма в Италию наполнены стенаниями. Разразилась чума; погода мерзопакостная; мать и брат пишут ему только для того, чтобы попросить денег, которых у него нет; его замучил геморрой. Но больше всего Поджо разочаровали библиотеки, по крайней мере те, которые он посетил. Они, с его точки зрения, оказались совершенно никчемными. Поджо писал Никколи во Флоренцию:

«Я побывал во многих монастырях, все они напичканы новыми докторами богословия. Но вряд ли услышишь от них что-нибудь стоящее. Я видел несколько томов древних текстов, у нас дома есть гораздо более ценные экземпляры. Почти все монастыри на этом острове построены за последние четыреста лет, то есть в эпоху, не создавшую ни выдающихся ученых, ни книг, которые нам нужны. Те книги, которые мы ищем, исчезли без следа»⁴.

Возможно, есть что-то в Оксфорде, добавляет Поджо, однако Бофорт не собирается ехать туда, а его собственные ресурсы чрезвычайно ограничены. Его друзьям-гуманистам придется отказаться от надежд на потрясающие открытия: «Не ждите манускриптов из Англии, здесь ими практически не интересуются»⁵.

Поджо утешал себя тем, что мог заняться изучением наследия Отцов Церкви – в Англии не было недостатка в богословских трудах, – но он мучительно переживал оторванность от классической литературы: «За четыре года я совсем забросил гуманистические исследования, – сетовал Поджо, – и не прочел ни одной книги, имеющей отношение к литературному стилю. Вы это поймете по письмам, они уже не такие, как прежде»⁶.

В 1422 году, потратив немало моральных усилий на стенания, увещевания и откровенную лесть, Поджо все-таки добился должности секретаря в Ватикане. Однако денег на путешествие у него не было. «Куда и к кому мне только ни приходится обращаться, чтобы уехать отсюда за чей-нибудь счет», – писал он чистосердечно⁷. Поджо, очевидно, все же нашел благодетелей и вернулся в Италию, так и не найдя утерянных библиографических сокровищ и не оставив сколько-нибудь заметных следов в английской интеллектуальной жизни.

12 мая 1425 года Поджо напомнил Никколи о том, что все еще ждет, когда он вернет ему текст, посланный восемь лет назад: «Мне Лукреций нужен на две недели⁸, не более, но ты хочешь скопировать и его, и Силия Италика, и Нония Марцелла, и Цицерона в одно дыхание. Когда ты разбрасываешься, тебе ничего не удастся сделать». Прошел месяц, и 14 июня Поджо снова написал другу, заметив с укоризной, что не он один желал бы прочесть поэму: «Если ты пришлешь мне Лукреция, то сделаешь одолжение многим людям. Я обещаю, что продержу книгу не больше месяца, и она вернется к тебе»⁹. Минул еще один год, а богатый коллекционер, видимо, считал, что самое лучшее место для поэмы «О природе вещей» на его полках рядом с древними камеями, фрагментами статуй и антикварным стеклом. Казалось, что, превратившись в очередной трофей коллекционера, поэма вновь затерялась, но на этот раз не в монастыре, а в позолоченных покоях гуманиста.

12 сентября 1426 года Поджо в очередной раз напомнил Никколи о книге: «Пришли мне и Лукреция ненадолго. Я возвращу его тебе»¹⁰. Через три года, 13 декабря 1429 года, Поджо, потеряв терпение, уже писал: «Ты держишь у себя Лукреция двенадцать лет. Мне кажется, что тебе построят гробницу раньше, чем ты скопируешь книги». Через две недели он написал снова и, очевидно, от досады преувеличил срок ожидания: «Ты не выпускаешь из рук Лукреция четырнадцать лет и Аскония Педиана тоже… Не кажется ли тебе, что, когда мне хочется почитать этих авторов, то я лишен этой возможности только из-за твоей невнимательности?.. Я желаю прочесть Лукреция, но его у меня нет. Не собираешься ли ты хранить его у себя еще десять лет? – И затем добавляет в более примирительном тоне: – Прошу тебя прислать мне Лукреция или Аскония. Я сам сделаю копии в самое ближайшее время, верну книги тебе, и ты можешь держать их у себя сколько угодно».

Наконец Поджо получил манускрипт, точная дата неизвестна. Вызволенная из плена любителя старины¹¹, поэма вновь обрела читателя: ее переписывали, о ней говорили, она уже оказывала влияние на умы. Мы не знаем об оценках Поджо и Никколи; о воздействии поэмы на других людей рассказывается в заключительных главах.

Вернувшись в Рим, Поджо окунулся в знакомую рутину папского двора, предавшись привычным занятиям: договаривался о доходных сделках, обменивался циничными анекдотами во «вральне», переписывался с коллегами-гуманистами, вздорил с соперниками. Суматошное чиновничье существование – двор редко оставался на одном и том же месте сколько-нибудь длительное время – не мешало ему переводить древние тексты с греческого языка на латынь, копировать манускрипты, сочинять эссе на моральные проблемы, философские и риторические трактаты, диатрибы, писать траурные речи об усопших друзьях: скончались Никколо Никколи, Лоренцо де Медичи Пополано, кардинал Никколо Альбергати, Леонардо Бруни, кардинал Джулиано Чезарини.

Поджо обзавелся и детьми. Со своей любовницей Лучей Паннелли, если имеющиеся свидетельства верны, он нажил двенадцать сыновей и двух дочерей. По тем временам Поджо вел себя предосудительно, но он и не скрывал наличия внебрачного потомства. Когда кардинал, с которым у него сложились дружеские отношения, устроил ему взбучку за сомнительное поведение, Поджо признал свою вину, но язвительно добавил: «Разве мы не видим, как во всех странах священники, монахи, аббаты, епископы и даже духовные лица более высокого ранга наживают детей от замужних женщин, вдов и даже от девственниц, посвятивших себя служению Господу?»

По мере возрастания доходов, а налоговые записи свидетельствуют, что после возвращения из Англии они значительно приумножились, менялся и образ жизни Поджо. Он по-прежнему страстно увлекался античными текстами, но поисковые экспедиции прекратились. Поджо пошел по стопам своего богатого друга, начав коллекционировать предметы старины. «У меня целая комната заполнена мраморными головами», – похвалялся он в 1427 году. В том же году Поджо приобрел дом в Террануове, тосканском городке, где родился и где теперь будет наращивать богатства. Денег на усадьбу он заработал, скопировав манускрипт Ливия и продав его за 120 золотых флоринов.

Отец Поджо, погрязший в долгах, когда-то был вынужден бежать из города. Его сын задумал создать здесь свою «академию», куда он смог бы укрыться в старости и жить в свое удовольствие. «Я нашел великолепный мраморный женский бюст¹², совершенно неповрежденный и мне очень полюбившийся, – писал Поджо спустя несколько лет. – Его обнаружили, когда рыли фундамент для одного дома. Я позаботился о том, чтобы бюст принесли ко мне и поставили в саду, который мне хочется украсить древностью». Об очередном приобретении изваяний Поджо сообщал: «Когда они будут доставлены, я помещу их в гимназии»¹³. Академия, сад, гимнастическая школа – Поджо мечтал воссоздать, хотя бы для себя, мир античных греческих философов. И не скупился на затраты, чтобы придать ему соответствующую эстетическую привлекательность. «Скульптор Донателло видел одну из статуй и дал ей высокую оценку», – гордился Поджо.

Тем не менее жизнь Поджо никогда не была спокойной. В 1433 году, когда он служил апостолическим секретарем понтифика Евгения IV, преемника Мартина V, в Риме вспыхнуло восстание против папства. Переодевшись монахом и бросив своих сторонников на произвол судьбы, папа сбежал в лодке по Тибру в Остию, где его ожидало судно, подготовленное флорентийскими союзниками. Бунтовщики, столпившиеся на берегу реки, признали его и закидали камнями. Папе все-таки удалось уйти от них. Поджо с побегом не повезло: его поймала одна из банд врагов понтифика. Переговоры об освобождении не давали никакого результата, пока его не вынудили откупиться за весьма солидную сумму.

Как бы то ни было, неприятности оказывались преходящими, и Поджо мог вернуться к своим занятиям книгами, статуями, переводами, пререканиями и наращиванием богатств. Наконец, 19 января 1436 года произошло самое знаменательное событие в его жизни: он женился на Вадже ди Джино Буондельмонти. Ему исполнилось пятьдесят шесть лет, новобрачной – восемнадцать. Брак был совершен не ради денег, Поджо прельстили более высокие материи, своего рода культурный капитал[42]42
  Понятие «культурный капитал» ввел французский социолог Пьер Бурдье для обозначения особой разновидности богатства, состоящего из знаний, навыков, традиций, установок, а также владения предметами и объектами культуры, и утверждающего привилегированное положение господствующего класса, элиты.


[Закрыть]¹⁴. Семья Буондельмонти занимала далеко не последнее место в ряду древних феодальных родов во Флоренции. Хотя в своих сочинениях Поджо и порицал людей, гордящихся аристократическим происхождением, видимо, он все же испытывал влечение к знатности. Для тех же, кто насмехался над его женитьбой, Поджо написал диалог «An seni sit uxor ducenda» – «Надо ли жениться старику?». Предсказуемые возражения, на грани мизогамии, получают предсказуемые ответы, тоже не менее сомнительные. Согласно мнению противника – в его роли выступает не кто иной, как Никколо Никколи, – глупо старику, тем более ученому человеку, менять свой привычный образ жизни на неизвестное, чуждое и рискованное бытие. Новобрачная может оказаться капризной, злой, несдержанной, гулящей и ленивой. Если она вдова, то неизбежно будет вспоминать о счастливых днях, проведенных с бывшим мужем. Если попадется юная девица, то ей наверняка наскучит стареющий супруг. А если еще появятся и дети, то старика всегда будет мучить мысль о том, что он оставит их до того, как они повзрослеют.

Но нет – не соглашается апологет, – многоопытность мужчины в зрелых годах компенсирует неискушенность молодой жены, он может лепить из нее все, что угодно. Он будет сдерживать ее горячность, а если судьба даст им и детей, то они станут его утешением в глубокой старости. Кроме того, с какой стати его жизнь должна быть короткой? Сколько бы лет ему ни отведено, он проживет их в обществе человека, которого любит. Развязка наступает тогда, когда сам Поджо заявляет, что он счастлив, а Никколи признает: в жизни могут быть исключения из пессимистических правил.

В эпоху, когда, по нашим стандартам, средняя продолжительность жизни была сравнительно низкой, Поджо показал неплохой пример долголетия. Он счастливо прожил с Ваджой более четверти века. Она родила ему пять сыновей – Пьетро Паоло, Джованни Баттиста, Якопо, Джованни Франческо, Филиппо и дочь Лукрецию. Все они благополучно стали взрослыми людьми. Четверо из пятерых сыновей избрали церковную карьеру, пятый, Якопо, стал выдающимся ученым. Он оказался причастным к заговору Пацци против Лоренцо и Джулиано де Медичи, и его повесили во Флоренции в 1478 году.

О судьбе любовницы и ее четырнадцати детей ничего не известно. Друзья упивались его нравственной чистотой и добродетельностью. Враги распространяли истории о равнодушии, приводя в пример брошенных внебрачных детей. Согласно Валле, Поджо отменил процесс признания четверых сыновей, рожденных Лучой, законными. Это обвинение может быть и злостным наветом, которыми традиционно обменивались гуманисты-соперники, хотя у нас нет и свидетельств, которые указывали бы на то, что Поджо проявлял заботу о тех, от кого отказывался.

Как мирянин, Поджо не был обязан уходить со службы при папском дворе после женитьбы. Он ревностно служил папе Евгению IV в продолжение многих лет, отмеченных острыми конфликтами между папством и церковными соборами, дипломатическими дрязгами, гонениями на еретиков, военными авантюрами, побегами и полномасштабной войной. После смерти Евгения в 1447 году Поджо остался на посту апостолического секретаря папы Николая V.

Это уже был восьмой по счету папа, которому служил Поджо в качестве секретаря, и постаревший чиновник, которому уже было далеко за шестьдесят, начал чувствовать усталость. Кроме того, его отвлекали другие дела. Все больше времени у него отнимало сочинительство, требовало внимания и растущее семейство. Вследствие флорентийского происхождения жены активизировались контакты с этим городом, ценные для Поджо. Он считал Флоренцию и своим родным городом и старался посещать его хотя бы раз в год. С другой стороны, ему приносила удовлетворение служба при новом понтифике. Еще до избрания Николай V, в миру Томмазо да Сарцана, проявил себя как просвещенный гуманист. Он отличался той же склонностью к классическим познаниям, которая была присуща Петрарке, Салютати и другим выдающимся гуманистам.

Поджо, повстречавшийся с ним в Болонье и успевший подружиться, в 1440 году посвятил ему одно из своих произведений – «О несчастии государей». Теперь в поздравительном послании, отправленном по случаю избрания, он заверял папу в том, что не всем государям уготовано быть несчастными. Ваше новое, высокое положение, возможно, лишит вас радостей, которые приносят дружба и литература, писал Поджо, но вы по крайней мере можете стать «покровителем людей-гениев и будете способствовать тому, чтобы свободные искусства подняли свои поникшие головы»¹⁵. «Позвольте надеяться, ваше святейшество, – добавлял Поджо, – что вы не забудете ваших старых друзей, среди которых нахожусь и я».

Хотя властвованием Николая V Поджо мог быть в целом доволен, идиллия, о которой мечтал апостолический секретарь, оказалась призрачной. Именно в этот период состоялась потасовка с Георгием Трапезундским – с воплями и нанесением ударов. Его, наверно, расстроило и то, что папа, в котором он хотел видеть патрона гениев, взял к себе апостолическим секретарем заклятого врага Лоренцо Валлу. Поджо и Валла не преминули сразу же ввязаться в публичную перебранку, награждая друг друга ехидными комментариями по поводу ошибок в латыни и еще более язвительными замечаниями в отношении личной гигиены, секса и семьи.

Пошлость ссор только усиливала желание уйти в отставку, не покидавшее Поджо с того времени, когда он купил дом в Террануове и начал коллекционировать древние артефакты. Поджо уже заслужил право на отдых: он пользовался широкой известностью как знаток античности, ученый, писатель и влиятельный папский чиновник. Поджо завел друзей во Флоренции, породнившись с одной из самых знатных семей города, сблизился с родом Медичи. Хотя он большую часть взрослой жизни провел в Риме, флорентийцы с радостью приняли бы его в свое сообщество. Правительство Тосканы одобрило законопроект, специально посвященный его особе. В нем с удовлетворением отмечалось, что Поджо заявил о своем намерении вернуться на родную землю и провести остаток жизни в научных изысканиях. Поскольку литературные труды не позволяют ему достичь того же уровня достатка, какой дает коммерческая деятельность, то и он сам, и его дети освобождаются от уплаты всех налогов.

В апреле 1453 года умер канцлер Флоренции Карло Марсуппини. Канцлер был убежденным гуманистом, перед смертью он переводил «Илиаду» на латынь. Это пост уже не воплощал сосредоточие государственной власти, усиление могущества Медичи снизило политическую значимость канцлерства. Много лет минуло с тех пор, когда владение классической риторикой Салютати имело решающее значение для выживания республики. Однако традиция, чтобы пост канцлера занимал выдающийся ученый, утвердилась: в этом качестве два срока прослужил друг Поджо, необычайно одаренный историк Леонардо Бруни.

Должность была и высокооплачиваемой и престижной. Флоренция осыпала своих канцлеров-гуманистов всевозможными благами и почестями, на который был только способен процветающий и гордый город. Канцлерам, умиравшим при должности, устраивали государственные похороны, превосходившие пышностью погребения любого другого гражданина республики. Когда семидесятитрехлетнему Поджо предложили этот пост, он без колебаний согласился. Более пятидесяти лет он служил при дворе абсолютного монарха, теперь ему предстояло стать главой города, прославившегося своей приверженностью к гражданским свободам.

Пост канцлера Флоренции Поджо занимал пять лет. В правительстве не все шло гладко под его руководством. Поджо, похоже, пренебрегал менее значительными обязанностями. Но он добросовестно исполнял свою символическую роль, находя время и для литературных занятий. В этот период Поджо написал угрюмое двухтомное сочинение «О презренности человеческого существования». Диалог, начинаясь с завоевания Константинополя турками, переходит затем к бедам, которые сваливаются на головы практически всех мужчин и женщин любых сословий и профессий и во все времена. Один из собеседников, Козимо де Медичи, заявляет, что надо сделать исключение для пап и князей церкви, которые, похоже, живут в роскоши и довольстве. Говоря от своего имени, Поджо отвечает: «Могу засвидетельствовать (ибо жил с ними пятьдесят лет), что мне не встретился ни один, кто бы не жаловался на жизнь, не испытывал бы беспокойство, смятение, тревоги и страхи»¹⁶.

Мрачный настрой диалога можно воспринять как признак того, что Поджо под конец жизни одолела грусть. Однако другое произведение, относящееся к тому же периоду, опровергает это предположение. Еще полвека назад он освоил греческий язык и теперь перевел на латынь смешную сатиру Лукиана Самосатского «Осел», о колдовстве и метаморфозах. И уж совсем не подтверждает унылость настроений третье сочинение – патетически-пристрастное изложение «Истории Флоренции» с середины XIV века. Необычайное тематическое разнообразие трех сочинений – одно из них вполне соответствует вкусам средневекового аскета, другое отражает настроения гуманиста Ренессанса, а третье – гражданского патриота – указывает лишь на противоречивый характер и его психологического состояния, и общественного положения.

В апреле 1458 года, после того как ему исполнилось семьдесят восемь лет, Поджо подал в отставку, заявив, что намерен посвятить себя науке и литературе как частное лицо. Спустя восемнадцать месяцев, 30 октября 1459 года, он умер. Поскольку он уже не занимал пост канцлера, правительство Флоренции не устроило государственные похороны, организовав погребальную церемонию в церкви Санта-Кроче и вывесив портрет, исполненный Антонио Поллайоло, в одном из общественных залов города. Город заказал и статую, которую водрузили перед собором Санта-Мария дель Фьоре. Через столетие, в 1560 году, когда переделывали фасад собора, статую перенесли в другое место, и теперь она является частью скульптурной группы из двенадцати апостолов. Любой истинный христианин был бы рад такой чести, но Поджо вряд ли посетили бы какие-либо восторженные чувства. Он всегда предпочитал общественное признание.