Текст книги "Ренессанс. У истоков современности"

Никколо Никколи, как выразился Салютати, был для Поджо «вторым я»³⁰. Однако Поджо не страдал закомплексованностью, помешавшей его другу раскрыть свой творческий потенциал. За свою жизнь он написал немало книг: о лицемерии, скупости, истинной знатности, изменчивости судьбы, несчастиях человеческого существования, историю Флоренции и трактат на тему о том, надо ли жениться старику. «Он обладал даром слова, – написал о Поджо его молодой современник Веспасиано да Бистиччи. – Он был большим мастером инвективы, и все испытывали благоговейный страх перед ним»³¹. Поджо, мастер инвективы, не пожелал удостоить Петрарку признания на уровне античных авторов. Но он все-таки отметил, что Петрарка «своими трудами, усердием и глубокой заинтересованностью» оживил «познания того, что было почти полностью уничтожено, и открыл дорогу для тех, кто пожелает за ним последовать»³².

На этот путь, без сомнения, встал Никколи, отбросив в сторону все другие жизненные интересы. Поджо был бы рад присоединиться к нему, но ему надо было как-то зарабатывать на жизнь. Он владел фантастическими способностями писца, но их было явно недостаточно для поддержания того образа жизни, который бы его устраивал. Превосходное знание классической латыни позволило бы ему стать преподавателем, однако это занятие вряд ли обеспечило бы его необходимыми удобствами и удовольствиями. Университетам не хватало помещений, библиотек, даров и пожертвований, а гуманистам платили гораздо меньше, чем профессорам физики и медицины. Большинство преподавателей гуманитарных наук вели кочевой образ жизни, переезжая из города в город с лекциями об избранных авторах и неустанно передвигались в надежде найти новых патронов. Поджо достаточно насмотрелся на таких горемык, и ему не хотелось повторять их участь. Ему надо было найти что-нибудь более стабильное и надежное.

В то же время Поджо не отличался ни патриотизмом, ни особой любовью к городу или к республиканской независимости и свободе, вдохновлявшей Салютати и Бруни. Ему не хватало и призвания, которое могло бы привести его в религиозный орден, побудило бы стать монахом или священником. Его интересы были сугубо мирские. Тем не менее ему надо было что-то предпринимать. И осенью 1403 года, имея на руках рекомендательное письмо от канцлера Салютати, двадцатитрехлетний Поджо отправился в Рим.

Глава 6
Фабрика вранья

Для амбициозного провинциала-выскочки самым желательным было бы оказаться в пышном и спесивом окружении папы, но для него в Риме открывались и другие заманчивые перспективы. Влиятельные аристократические семьи – вроде Колонна и Орсини – всегда могли найти применение человеку, в совершенстве знавшему латынь и обладавшему исключительно изящным почерком. Кроме того, римские епископы и кардиналы имели собственные дворы, в которых ценили умение составлять толковые нотариальные документы. Поджо и нашел себе место в одном из таких дворов – у кардинала Бари. Но это было лишь кратковременное трудоустройство: его ожидал более высокий пост на папской службе. Стойкий республиканец Салютати употребил все свое влияние при дворе правящего папы Бонифация IX для того, чтобы исполнилось заветное желание его даровитого ученика – получить должность апостолического писца.

Большинство папских бюрократов были уроженцами Рима и близлежащих местностей, многие их них, как и Поджо, изучали право. Хотя писцы и обязывались посещать мессу каждый день, их деятельность была сугубо светской. Они обеспечивали административную и деловую эффективность папства, привнося в него рациональность, управленческую и юридическую искусность. Папа был (или по крайней мере так считал) абсолютным повелителем значительной части Центральной Италии, простиравшейся на север до Романьи[29]29
  Историческая область на северо-западе Италии с городами Равенна, Форли, Римини, с VI века византийские владения, затем принадлежала лангобардам и папам, с 962 года – в составе Священной Римской империи.


[Закрыть] и территорий, контролировавшихся Венецианской республикой. Многие подвластные ему города проявляли строптивость, правители соседних государств были такие же агрессивные, вероломные и своекорыстные, как и он сам, иностранные державы только и ждали удобного момента для вторжения на полуостров. Для того чтобы блюсти свой интерес, папа должен был обладать соответствующими дипломатическими, финансовыми и военными средствами и квалифицированным правительственным аппаратом.

Папа, конечно, был владыкой еще более обширного духовного царства, охватывавшего, по крайней мере в теории, все человечество и определявшего его судьбу как в этой, так и в последующей жизни. Некоторые из тех, кого он считал своими подданными, удивлялись его самонадеянности – как, например, народы Нового Света, которых папа на исходе XV века сделал вассалами королей Испании и Португалии; другие, например, евреи и православные христиане на востоке, упорно противились его домогательствам. Однако значительная часть христиан Запада, даже живших в отдаленных районах, не владевших латынью, на которой пытался общаться с ними папа, или знавших о прегрешениях, запятнавших его учреждение, верила в особый статус его власти. Они уповали на доктринерские наставления папства в сфере догматической религии, объявившей их основополагающими в судьбе каждой души и насаждавшей эту веру огнем и мечом. Они ждали от папства милостей – освобождения от исполнения различных правил канонического права, касавшихся, к примеру, бракосочетания и других деликатных социальных отношений. Они жаждали назначений на лакомые должности и подтверждения вожделенных бенефиций. Они лелеяли надежды удостоиться любых благ, которыми может одарить одних и лишить других людей (соперников) необычайно богатый и могущественный законодатель, землевладелец и духовный вождь. В то время, когда Поджо устраивался в Риме, в папский двор для рассмотрения поступало до двух тысяч ходатайств в неделю.

И для всей этой бюрократической активности, по интенсивности превосходившей любую канцелярию Европы, требовался профессиональный аппарат сотрудников – богословов, адвокатов, нотариусов, секретарей и обыкновенных чиновников. Надо было надлежащим образом составлять прошения и петиции, тщательно вести протоколы заседаний, регистрировать решения. Требовалось расшифровывать и переписывать приказы. Копировались и подтверждались печатями папские буллы, указы, патенты и грамоты. Подготавливались и распространялись сокращенные варианты этих булл. Двор епископа Рима был укомплектован штатом обслуживающего персонала, приличествующим его княжескому статусу, свитой помощников, советников и клерков, обеспечивавших политические занятия и церемониальные мероприятия, и он располагал еще канцелярией и солидным религиозным бюрократическим аппаратом.

В этот смешанный церковно-политический мир и вступил Поджо, надеясь на преуспевание и благоденствие. Служба в курии могла способствовать быстрому возвышению в церковной иерархии. Однако те, кто рассчитывал на такую карьеру, становились клириками. Поджо, безусловно, понимал, что посвящение в духовный сан открывает прямой путь к богатству и власти, и у холостяка, каким он и был, не имелось особых препятствий на этом пути. (Он уже имел любовницу и внебрачных детей, но данное обстоятельство тоже не могло служить препятствием.) Тем не менее Поджо не стал церковником.

Он прекрасно осознавал, что у него нет призвания к богослужению¹. Конечно, аналогичные ощущения не были помехой для многих его современников. Однако Поджо руководствовался еще одним обстоятельством. Ему не нравилось то, что он замечал в людях, избравших церковную стезю. «Я решительно настроился на то, чтобы не принимать духовный сан, – писал Поджо своему другу Никколи, – увидев, как многие из тех, кто казался мне добропорядочным и великодушным, погрязли в алчности, лености и беспутстве, став священниками»². Поджо хотел избежать такой участи: «Опасаясь, что нечто подобное случится и со мной, я решил провести остаток своего человеческого существования обыкновенным мирянином». Он сознательно повернулся спиной к представившейся возможности вести самый обеспеченный и надежный образ жизни в нестабильном мире, но моральная цена такой обеспеченности и надежности была для него слишком высока. «Я не считаю, что на поприще священнослужителя проявляется свобода личности, – писал он Никколи. – Напротив, я вижу в нем самую гнетущую и деспотичную форму служения»³. Избранный им способ служения – мирским чиновником на побегушках у папы – может показаться нам сегодня особенно тягостным и подневольным, но отказ от духовного сана для Поджо означал сохранение своей личной свободы, сохранение внутреннего ощущения независимости.

Он остро чувствовал необходимость в этом. Римская курия имела дурную репутацию морально опасного заведения, что красноречиво выразила латинская поговорка того времени: Curialis bonus, homo sceleteratissimus («Служащий куриальный – человек аморальный»)⁴. Нравственная атмосфера, в которую попал Поджо, ярко отображена в необычном для его эпохи труде, написанном в тридцатые годы XV века, когда Поджо все еще занимал видное место в окружении папы. Труд под названием «О преимуществах и достоинстве Римского двора» принадлежит перу представителя более молодого поколения гуманистов флорентийцу Лапо да Кастильонкьо. Он использует форму диалога в стиле Цицерона, к которому прибегали авторы, желавшие выразить спорные и опасные взгляды не от своего имени. В начале разговора персонаж, названный Анджело, не сам Лапо – упаси Господи – обвиняет курию в моральном банкротстве, характеризуя ее как место, где «преступные деяния, поругание нравственности, жульничество и обман превращены в добродетели»⁵. Нелепо принимать этих отъявленных лицемеров за поборников веры. «Нет ничего более чуждого религии, чем курия»⁶.

Лапо, говоря уже от собственного имени, выступает в защиту папского двора. Да, это заведение привлекает толпы просителей, но мы знаем, что Господу любо, когда ему молятся миллионы. Таким образом, Он должен быть особенно доволен великолепными спектаклями, устраиваемыми в Его честь священниками в роскошных одеяниях. Для простых смертных курия является наилучшим местом, где можно обрести такую добродетель, как благоразумие, поскольку ее посещают так много людей, приезжающих со всего света. Взгляните на потрясающее многообразие их одежд, послушайте разноязыкий говор. По одним лишь бородам можно понять несходство человеческих нравов. Папский двор предоставляет наилучшие возможности и для гуманистических познаний. В конце концов, «личным секретарем папы (и, соответственно, влиятельной фигурой), – приводит Лапо еще один весомый аргумент, – служит Поджо Флорентийский, человек высокообразованный, основательный, учтивый и обладающий красноречием и острым умом»⁷. Верно, соглашается Лапо, в курии процветают лихоимство и коррупция, но это дело рук небольшой группы воришек и мздоимцев, из-за которых папский двор и приобрел дурную славу. Может быть, папа все-таки обратит на это внимание и прогонит нечистых на руку людей. В любом случае для нас всегда важнее главные предназначения, а не отдельные преходящие огрехи.

Анджело, явно уступая аргументам оппонента, переключается на тему ловкачества адвокатов в курии, их способности улавливать слабости и интимные тайны человека и использовать любую возможность для обогащения. Какие же у них фантастические доходы, если человеку приходится платить огромные суммы за клочок бумаги с папской печатью! Курия – это золотое дно. Нет более нужды в пропаганде бедности Иисуса Христа. Необходимость в этом была лишь вначале – чтобы избежать обвинений в заманивании верующих. Времена переменились. Обогащение, без которого немыслимо любое стоящее предпринимательство, теперь позволительно любому человеку. Священникам разрешено обогащаться сколько угодно. Они должны лишь оставаться бедными «в душе». Глупо требовать от святых отцов любого ранга стать реально бедными⁸.

Диалог продолжается и продолжается в том же невозмутимом и вроде бы откровенном духе. Курия предоставляет прекрасные возможности не только для занятий серьезными исследованиями, но и для развлечений: охоты, верховой езды, азартных игр. Только представьте себе званые обеды с увлекательными сплетнями, изысканными кушаньями и напитками и безусыми прелестными мальчиками, подающими блюда. Для тех, кого не интересуют удовольствия Ганимеда, в изобилии предлагаются наслаждения Венеры. Гетеры, похотливые матроны, всякого рода куртизанки занимают центральное место в жизнедеятельности курии. И в том нет ничего необычного, поскольку наслаждения, которые они предлагают, играют столь же важную роль в удовлетворении потребностей человека в ощущениях счастья. Любовные песнопения, обнаженные груди, поцелуи, ласки, лизание промежности специально натренированными для возбуждения желаний болонками – все это стоит очень недорого.

Подобное любование откровенным распутством и мздоимством ради обогащения можно было принять за ловкую сатирическую проделку. Однако диалог «О преимуществах и достоинстве Римского двора» являет собой весьма своеобразную сатиру, и не только потому, что восхваление тех поступков, которые по замыслу автора должны вызывать у читателя отвращение, приветствовалось некоторыми его соотечественниками⁹. Дело в том, что, когда Лапо писал свой труд, он домогался назначения в ту же самую курию. Возможно, он испытывал противоречивые чувства. Очень часто люди презирают то учреждение, в которое хотят устроиться на работу. Тем не менее похоже на то, что в инвентаризации пороков курии отражено нечто большее, чем двойственность намерений Лапо.

В его произведении есть место, где он воздает хвалу скабрезным историям, анекдотам и небылицам, которыми обменивались в разговорах апостолические писцы и секретари. Для Лапо не важно, правдивы они или ложны. Главное то, что они занимательны и потому поучительны:

«Никому не было пощады, ни отсутствующим, ни присутствующим, доставалось всем в равной мере под дружное гоготанье всей компании. Званые обеды, трактирные посиделки, сводничество, лихоимство, воровство, сексуальные приключения, факты прелюбодеяния и другие постыдные поступки предавались гласности, становясь предметом всеобщего осмеяния. Это доставляло не только удовольствие, но и приносило пользу, поскольку таким образом перед всеми раскрывались особенности жизни и склада характера каждого»¹⁰.

Конечно, Лапо иронизировал. Но одновременно он демонстрировал, что владеет сарказмом и способен принимать участие в циничных разговорах, которые высмеивает. Фактически он предлагал себя членам курии и прежде всего Поджо Флорентийскому.

К тому времени, когда Лапо вознамерился устроиться в курию, Поджо уже не был писцом: он занимал более высокий и хорошо оплачиваемый пост папского секретаря. Тогда при папском дворе числилось около ста писцов и всего лишь шесть апостолических секретарей. Поджо имел прямой доступ к понтифику и пользовался значительным влиянием. Толковое предложение, вовремя сказанное слово могли изменить ход рассмотрения важного дела или судьбу выгодной бенефиции.

Среди помощников особое положение занимал secretarius domesticus, или secretus, то есть личный или самый приближенный и доверенный секретарь. Этот пост был самым вожделенным, и, потратив немало лет в трудах на благо его преосвященства, Поджо, чей отец бежал от кредиторов, наконец получил его. Честолюбивый Лапо, да и любой другой претендент на должность при дворе понтифика мог без труда заметить, что «человеком папы» был в первую очередь и прежде всего Поджо.

Но почему Лапо решил, что ироническое изображение развращенного заведения, в котором ему хотелось получить место, поможет снискать расположение Поджо? Ответ простой. В тридцатые годы XV века, а может быть, и ранее, Поджо стал центральной фигурой в тусовке секретарей, которую он сам назвал Bugiale, «фабрикой вранья». Имеются в виду регулярные собрания папских секретарей, на которых они обменивались забавными историями и анекдотами. «Мы никого не щадили¹¹, – писал потом Поджо, вторя Лапо. – Все, что нами не одобрялось, подвергалось осуждению. Зачастую сам папа становился предметом порицания»[30]30
  В переводе А. Дживелегова данное высказывание передано иначе: «Там мы никому не давали спуску и поносили все, что нам не нравилось, причем сам папа иногда показывал нам пример» (Поджо Браччолини. Фацетии. М.; Л.: Academia, 1934; М.: Художественная литература, 1984; М.: Терра, 1996).


[Закрыть]. Истории, тривиальные или озорные, нередко непристойные, лживые и пасквилянтские, всеми почти сразу же забывались. Запомнились они лишь Поджо. Он додумался сесть за стол и на своем блистательном латинском языке изложил беседы на бумаге, составив сборник, известный под названием «Facetiae» – «Фацетии».

Анекдоты редко сохраняют свою актуальность и свежесть столетиями. Можно считать чудом то, что нас и сегодня заставляют улыбаться некоторые шутки Шекспира, Рабле и Сервантеса. «Фацетии» Поджо, написанные почти шестьсот лет назад, представляют интерес больше как симптомы своего времени. Эти реликты, подобно засохшим в камне древним насекомым, донесли до нас отпечатки стародавней жизни Ватикана. Некоторые шутки отражают обыденные служебные коллизии, случающиеся и сегодня в труде секретарей. Босс рутинно заявляет, что обнаружил ошибки, и требует переписать документ. После того как вы приносите ему тот же документ, притворившись, что ошибки исправлены, он берет его в руки и, бегло просмотрев, говорит: «Теперь все в порядке, можете запечатать»¹².

В сборнике есть и миниатюры о природных чудесах и чудищах, напоминающие народные побасенки, а также истории, относящиеся к деятельности церкви. В одной из них он сравнивает папу, пообещавшего побороть схизму, с шарлатаном-скоморохом в Болонье, позвавшим народ смотреть, как он полетит на крыльях: «В конце дня, когда собравшаяся толпа с нетерпением ожидала его полета, он непристойно обнажился и показал всем свой зад»¹³.

Большинство историй так или иначе связано с сексом. Причем они насыщены непристойными подробностями, женоненавистничеством, презрением к вахлакам и отчасти к церковникам. Вот женщина¹⁴, убеждающая неискушенного в таких делах супруга в том, что у нее два влагалища (duos cunnos): одно из них, спереди, она предоставляет ему, а другое, сзади, супруга, благочестивая душа, жертвует церкви. Все устраивается наилучшим образом, так как приходский священник вполне доволен дарением. В одной из новелл безмозглый священник в проповеди против распутства (luxuria) описывает способы, которыми супруги пользуются для повышения удовлетворения от полового акта, а его прихожане записывают их, чтобы испробовать дома. В другом рассказе не менее тупой святой отец, у которого почти все женщины на исповеди говорят о верности мужьям и почти все мужчины признаются в половых связях с чужими женами, никак не может понять, с какими же женщинами согрешают мужья. В историях постоянно фигурируют сладострастные монахи и отшельники, жадные купцы, хитрые пройдохи, неверные жены и глупые мужья, сюжеты о магическом излечении женских недомоганий в постели. Скабрезна новелла о коллеге-гуманисте Франческо Филельфо: ему приснилось, что он надел на палец подаренное дьяволом кольцо, которое не должно позволить супруге изменять ему. Проснувшись, он почувствовал, что палец находится во влагалище жены. В таком же духе исполнена история о враче-шарлатане, утверждавшем, что способен делать детей разного назначения: купцов, солдат, генералов – в зависимости оттого, насколько глубоко введет свой пенис. Один простак заказал солдата и привел к нему жену. Передумав, он вышел из укрытия, пихнул проходимца в зад, чтобы его орудие вошло поглубже, и вскричал торжествующе: «Per Sancta Dei Evangelia, hic erit Papa!»[31]31
  «Во имя святого Божьего Евангелия».


[Закрыть]¹⁵ («Теперь у нас будет папа римский!»)

«Фацетии» имели огромный успех.

Если Поджо в своем произведении – самом популярном своде анекдотов своей эпохи – и отразил в какой-то мере моральную атмосферу папского двора, то не вызывают удивления и попытки Лапо обратить на себя внимание ироническим диалогом по поводу царившей в нем безнравственности и цинизма. (Так случилось, что спустя несколько месяцев после написания диалога, восхваляющего папскую курию («Dialogue in Praise of the Papal Court»), бедняга Лапо умер от чумы в возрасте тридцати трех лет.) К началу XVI века иерархи католической церкви, встревоженные протестантской Реформацией, попытаются искоренить в своих рядах любые проявления подстрекательского юмора. «Фацетии» Поджо вместе с книгами Боккаччо, Эразма Роттердамского и Макиавелли окажутся в списке произведений, которые церковь желала бы сжечь¹⁶. Но в мире, в котором жил Поджо, еще разрешалось и даже считалось модным разоблачать то, что в любом случае уже было известно. И Поджо мог без опаски писать о заведении, в котором провел значительную часть своей сознательной жизни, как об учреждении, где «редко ценятся талант или честность¹⁷; все добывается интригами или случайным везением, не говоря уже о деньгах, которые, похоже, вершат миром»[32]32
  В русском переводе «Фацетий» данный текст изложен иначе: «В римской курии почти всегда царит фортуна, и очень редко прокладывают себе путь талант или добродетель. Всего можно добиться настойчивостью или счастливым случаем, не говоря уже о деньгах, которые царят повсюду на земле» (Поджо Браччолини. Фацетии. М. – Л.: Academia, 1934; М.: Художественная литература, 1984; М.: Терра, 1996).


[Закрыть].

Амбициозные молодые интеллектуалы, живущие своим умом, папские писцы и секретари, считали себя способнее, башковитее и достойнее прелатов, которым служили. Естественно, они испытывали чувства возмущения и негодования. «Нас коробило то, что высшие посты в церкви занимают некомпетентные личности, образованные и разумные люди остаются в тени, а выдвигаются невежественные и ничтожные индивиды»¹⁸.

Вполне предсказуемо, что в кругу этих интеллектуалов процветали подсиживание и соперничество. Мы уже знаем по язвительным ремаркам о происхождении Поджо, к каким приемам прибегали коллеги-гуманисты в очернительстве друг друга. В аналогичном тоне Поджо записал и «шутку» о своем сопернике Филельфо:

«В папском дворце, в кружке секретарей¹⁹, где, как всегда, находились многие ученые мужи, речь зашла о распутной и грязной жизни этого негодяя Франческо Филельфо. Многие обвиняли его в целом ряде преступлений. Кто-то спросил, знатного ли он роду. Один мой земляк, милый и остроумный человек, сказал с самым серьезным видом: “Ну конечно, он блистает благородством, ибо отец его всегда носил по утрам шелковые одежды[33]33
  Выдержка дается в переводе с латыни А. Дживелегова по изданию: Поджо Браччолини. Фацетии. М. – Л.: Academia, 1934; М.: Художественная литература, 1984; М.: Терра, 1996. У автора «земляк» Филельфо, а не Поджо.


[Закрыть]».

И затем, чтобы читатели поняли его сарказм, Поджо объясняет: земляк намекал на то, что «Филельфо – внебрачный сын священника, так как во время службы священники обычно одеты в шелка».

По прошествии столетий подобные склоки кажутся пустячными и наивными. Однако ими занимались взрослые люди, готовые пустить друг другу кровь, и уколы иногда были далеко не риторические. В 1452 году Поджо поссорился с другим папским секретарем, всегда мрачным Георгием Трапезундским, по поводу приоритетного авторства некоторых переводов древних текстов. Когда Поджо назвал его лжецом, Георгий ударил обидчика кулаком. Соперники в гневе отскочили к своим письменным столам, но драка моментально возобновилась. 72-летний Поджо одной рукой вцепился в щеку и рот 57-летнего Георгия, а другой пытался вырвать у него глаз. После стычки Георгий написал Поджо, что вел себя с образцовой сдержанностью: «Хотя я и мог откусить пальцы, которые вы запустили в мой рот, но не сделал этого. Поскольку я сидел, а вы стояли, то я мог обеими руками оторвать вам яйца и свалить с ног, но я не сделал и этого»²⁰. Вся история похожа на фарс, напоминающий анекдотические новеллы Поджо, за исключением реальных последствий. Пользуясь своими связями и обладая более общительным характером, Поджо добился изгнания Георгия из курии. Поджо закончил свой жизненный путь, удостоенный почестями; Георгий умер в забвении, злобе и бедности.

В знаменитом труде XIX века о «возрождении познаний» Джон Аддингтон Саймондз, описывая гладиаторские стычки ученых-гуманистов, высказывает предположение, что они доказывали таким образом свое увлечение научными изысканиями²¹. Возможно. Какими бы дикими ни казались оскорбления, гуманисты спорили по поводу важных проблем: латинской грамматики, ошибок стиля и правильности переводов. Тем не менее гротеск и злобность инсинуаций – в споре по поводу латинской стилистики Поджо обвинял более молодого гуманиста Лоренцо Валлу в ереси, воровстве, лжи, подлоге, трусости, пьянстве, сексуальных извращениях и безумном тщеславии – вскрывает нечто низменное и отвратительное в образе жизни этих высокообразованных личностей.

Стремясь получить место в курии, Лапо, похоже, отлично понимал, насколько нездоров и пагубен моральный климат при папском дворе. Проблема была не в отдельных индивидах, а в системе. Папский двор для удовлетворения своих нужд должен был полагаться на услуги безродных и саркастических интеллектуалов. Эти интеллектуалы, в свою очередь, вынуждены были ублажать патронов, от чьей милости зависели, оставаясь в то же время циничными и мятежными. Как можно было избежать того, чтобы неуемный цинизм, алчность и лицемерие, необходимость угождать извращенным деспотам, претендующим на то, чтобы морально наставлять все человечество, бесконечная борьба за доходное место при дворе духовного монарха не вытравили из человека все то, что в нем еще оставалось порядочного и достойного? Как можно было покончить с самоуничижением и жгучим чувством негодования?

Поджо нашел способ борьбы с этим недугом, от которого он сам так до конца и не оправился, – насмешки, неудобные и скабрезные насмешки «Фацетии». Смех давал ему некоторое облегчение, но явно недостаточное. Отсюда – серия диалогов: «Об алчности», «О лицемерии», «О знатности», «Об изменчивости судьбы», «О несчастии человеческой жизни» и т. д. В них он взял на себя роль крайне серьезного моралиста. Существует прямая связь между анекдотами и моральными эссе, но жанр морализаторских очерков позволил ему развить идеи, намеченные в анекдотических историях.

В эссе о лицемерии тоже присутствуют сюжеты о клириках-развратниках, но они являются частью более глубокого анализа институциональной проблемы: почему церковники и прежде всего монахи особенно предрасположены к фарисейству? Есть ли какая-то взаимосвязь между профессией религиозного служителя и склонностью к двуличию и шарлатанству? Безусловно, здесь замешаны и сексуальные мотивы, однако не только они повинны в том, что развелось столько лицемеров в таких солидных заведениях, как курия, и среди монахов, прославившихся показной набожностью и напускной аскетической бледностью и домогающихся различных бенефиций, благ и привилегий. Невозможно лишь сексуальной озабоченностью объяснить существование еще более многочисленной когорты фарисеев вне курии: в среде обаятельных проповедников, зарабатывающих немалые деньги своими зычными голосами и угрозами осуждения на вечные муки. Есть они и среди миноритов, заявляющих о приверженности правилам ордена Святого Франциска, но исповедующих моральные принципы бандитов, и в ордене нищенствующих монахов с их котомками, длинными волосами и притворством, будто они живут в священной бедности, и в стане исповедников, выпытывающих самые сокровенные тайны и мужчин и женщин. Почему бы всем этим манифестантам экстравагантной религиозности не укрыться в кельях и не посвятить жизнь только лишь молитвам и соблюдению постов? Но нет. Демонстрация набожности, смирения и презрения к окружающему миру служит им прикрытием алчности, лености и тщеславия. Конечно, скажет кто-то, есть хорошие и добропорядочные монахи. Но их мало, очень мало, и они тоже постепенно втягиваются в пороки, поскольку неизбежность развращения является неотъемлемым свойством такой профессии.

«Поджо», в роли одного из персонажей диалога, заявляет, что фарисейство лучше, чем открытое насилие. Его друг Алиотти, аббат, с ним не согласен: оно дурнее, поскольку каждый может прочувствовать ужас, испытываемый сознавшимся насильником или убийцей; намного труднее защититься от обмана. Как же распознать лицемера? Если его притворство похоже на правду, то очень сложно отличить подлог от истины. В диалоге перечисляются характерные признаки фальши. С подозрением следует относиться к любому человеку, который демонстрирует чрезмерную непорочность в жизни²²; ходит босой по улицам, с лицом грязным и в поношенном одеянии; афиширует презрение к деньгам; то и дело упоминает имя Иисуса Христа; хочет, чтобы его считали хорошим, но реально не сделал ничего хорошего; зазывает к себе женщин для удовлетворения своих желаний; снует повсюду, уходя из монастыря, в поисках славы и почестей; выказывает приверженность к постам и другим аскетическим занятиям; побуждает других людей оказывать ему услуги; не желает признавать или возвращать то, что ему дают в долг.

Практически любого священника или монаха, имеющего отношение к курии, следует считать фарисеем, писал Поджо, ибо исполнять высокие предназначения религии там невозможно. И если вам в курии встретится человек, проявляющий особое смирение, знайте: это не просто фарисей, а фарисей в высшей степени. В общем, надо остерегаться людей, которые кажутся слишком совершенными, и помнить, что в действительности очень трудно быть порядочным: «Difficile est bonum esse».

Эссе против лицемерия написал не поборник Реформации и последователь Мартина Лютера. Произведение принадлежит перу папского бюрократа, жившего и трудившегося в самом центре иерархии Римско-католической церкви. Данное обстоятельство указывает на то, что церковь, обыкновенно не терпевшая нападок на свои доктрины и институты, снисходительно относилась к критике, рождавшейся в ее тенётах и исходившей в том числе от сугубо светских сотрудников вроде Поджо. Оно свидетельствует и о том, что Поджо и его коллеги-гуманисты выражали негодование и отвращение к церковным порядкам не только средствами их непристойного высмеивания и потасовками друг с другом.

Самый выдающийся критический труд о фальши в церковной деятельности написал Лоренцо Валла, заклятый недруг Поджо. Используя свое блестящее знание латинской филологии, он доказал подложность так называемого «Константинова дара», грамоты римского императора, даровавшей папе верховную власть над всей западной частью Римской империи. Этим детективным исследованием автор подверг себя серьезной опасности. Однако церковь стерпела и этот удар. Папа-гуманист Николай V назначил Лоренцо Валлу апостолическим секретарем, и не менее независимый и критически настроенный человек, чем Поджо, также трудился в учреждении, которое уличил в подлоге.

Все же Поджо недоставало радикализма и оригинальности своего недруга. Один из персонажей диалога «О лицемерии» высказывает аргумент, который мог увести его в опасные дебри сопоставления театрально-притворной святости в католической церкви и фальши оракулов в язычестве, используемых для внушения благоговейного страха и манипулирования невежественными людьми. Эта опасная идея, которую в следующем столетии выразил Макиавелли в шокирующем исследовании использования религий в политических целях, так и не была изложена в диалоге. Поджо ограничился фантазиями по поводу разоблачения фарисейства. Попав в загробный мир, говорит он нам, мертвые, прежде чем войти в преисподнюю, должны миновать ворота разных диаметров. Об одних, и хороших и плохих, стражу известно все, и они проходят через широкие ворота. Умершие, о чьей честности и лицемерии нет никакой ясности, пропускаются через узкие ворота. Честные души минуют их почти без единой царапинки, фарисеи выйдут с разодранной кожей.