Текст книги "Катаясь на «Пуле»"

Джордж Стауб улыбнулся мне пустыми глазами, отпустил мою руку и вновь сосредоточил внимание на дороге. В средней школе я прочитал «Дракулу», и теперь в голове мелькнула фраза из романа, лязгнула, как удар языка по треснувшему колоколу: «Мертвые ездят быстро».

«Нельзя дать ему понять, что я знаю». И эта мысль засела в голове. Я держался за нее, как за спасательный круг. «Нельзя дать ему понять, нельзя, никак нельзя». Я задался вопросом: а где сейчас старик? У своего брата? Или старик тоже в игре? Может, едет следом, в старом «додже», склонившийся над рулем и цапая грыжевой бандаж? Он тоже мертвяк? Скорее всего нет. Брэм Стокер утверждал, что мертвые ездят быстро, а у старика стрелка спидометра ни на йоту не отклонялась от сорока пяти миль. Я почувствовал, как из горла рвется смех, но сумел его подавить. Если б я рассмеялся, он бы все понял. А знать он не должен, это единственное, на что я мог надеяться.

– Ничто не может сравниться со свадьбой, – изрек он.

– Да, – согласился я, – каждый должен жениться как минимум дважды.

Мои руки зацепились одна за другую и сжимались все крепче.

Я чувствовал, как ногти врезаются в кожу тыльной стороны ладоней, чуть повыше костяшек пальцев, но мне было не до боли. Нельзя дать ему знать – вот главное. С двух сторон стеной стоял лес, свет падал только от бессердечной, сверкающей, как полированная кость, луны, я не мог допустить, чтобы он понял, что мне известна его тайна: он – мертвяк. Потому что призраком он не был, призраки – они-то безобидные. Призрака можно увидеть, но как назвать того, кто останавливается, чтобы подвезти тебя? Что это за существо? Зомби? Вурдалак? Вампир? Как-то еще?

Джордж Стауб рассмеялся.

– Жениться как минимум дважды! Да, парень, я полностью с тобой согласен!

– Само собой. – Голос мой звучал спокойно – голос человека, поймавшего попутку и теперь коротающего время болтовней о пустяках, чтобы хоть как-то расплатиться за то, что его подвозят. – Нет ничего лучше похорон.

– Свадьбы, – небрежно поправил он. В отсвете приборного щитка лицо выглядело восковым, лицо покойника до того, как на него наложат грим. А особый ужас наводила бейсболка, повернутая козырьком назад. Поневоле возникал вопрос: что под ней? Я где-то читал, что в похоронных бюро спиливали верхнюю часть черепа, вынимали мозг и клали вместо него специально обработанную вату. Возможно, с тем, чтобы не проваливалось лицо.

– Свадьбы, – повторил я онемевшими губами и даже чуть рассмеялся, хохотнул. – Конечно, я хотел сказать, свадьбы.

– Мы всегда говорим то, что хотим сказать, таково мое мнение. – Водитель все улыбался.

Да, в это верил и Фрейд. Я это читал в учебнике. Сомневаюсь, что этот тип разбирался во Фрейде, не думаю, что среди тех, кто носил тенниски без рукавов и бейсболки, повернутые козырьком к затылку, встречается много знатоков Фрейда, но что-то он знал. Похороны, сказал я. Святой Боже, я сказал – похороны. И тут до меня дошло, что он играет со мной, как кошка с мышкой. Я не хотел, чтобы он понял, что мне известна его тайна: он – мертвяк. Он не хотел дать мне знать, что ему известна моя тайна: я знаю, что он – мертвяк. И теперь я мог дать ему понять, что я знаю, что он знает, что…

Мир перед моими глазами пошел кругом. Сперва начал медленно вращаться, потом закружился, и я уже совершенно не понимал, где верх, а где – низ. Закрыл глаза. Но и в темноте, под веками, продолжала светить луна, только зеленая.

– Ты в порядке? – участливо спросил он. Участливость эта только пугала.

– Да. – Я открыл глаза. Все заняло положенные места. Сильно болели тыльные стороны ладоней, там, где в них вонзались ногти. В нос бил запах. Не только сосны, от освежителя воздуха, не только химикалий – но и сырой земли.

– Уверен?

– Немного устал. Давно не ездил на попутках. Иногда меня начинает мутить. – Тут меня осенило: – Знаешь, я думаю, тебе надо бы остановиться. Если я подышу свежим воздухом, желудок успокоится. Кто-нибудь поедет следом и…

– Не могу. – Он покачал головой. – Высадить тебя здесь? Ни в коем разе. Следующая машина может пойти только через час, и кто знает, подвезут тебя или нет. Я должен заботиться о тебе. Помнишь эту песню? Привези меня в церковь вовремя, да? Высадить тебя я не могу. Чуть опусти стекло, это поможет. Знаю, запах здесь не очень. Я повесил освежитель воздуха, но пользы от него – пшик. Разумеется, от некоторых запахов избавиться сложнее, чем от других.

Я хотел потянуться к ручке, повернуть ее, чтобы опустить стекло, открыть путь свежему воздуху, но мышцы руки не желали слушаться. Я мог лишь сидеть, сцепив пальцы, с ногтями, вонзившимися в тыльные стороны ладоней. Одна группа мышц не желала работать. Другая – прекратить работу. Хоть смейся, хоть плачь.

– Это похоже на одну историю, – продолжал он. – Насчет парня, который купил новый «кадиллак» за семьсот пятьдесят долларов. Ты знаешь эту историю, а?

– Да, – пролепетал я онемевшими губами. Истории не знал, но не сомневался, что не хотел ее слышать, не хотел слышать никаких историй, рассказываемых этим «человеком».

– Это известная история. – За ветровым стеклом дорога уходила вдаль, совсем как в старом черно-белом фильме. – Да, чертовски известная. Итак, молодой парень хочет купить автомобиль и видит новенький «кадиллак» на лужайке перед домом одного человека.

– Я сказал, что…

– Да, и в окне табличка с надписью «ПРОДАЕТСЯ ВЛАДЕЛЬЦЕМ».

Из-за уха у него торчала сигарета. Он поднял руку, чтобы достать ее, при этом тенниска отделилась от тела. В зазоре я увидел еще одну черную полосу, новые швы. Потом он наклонился вперед, чтобы вдавить прикуриватель, и зазор исчез.

– Парень знает, что не может позволить себе «кадиллак», знает, что до «кэдди» ему, как до луны, но любопытство берет вверх. Поэтому он подходит к владельцу и спрашивает: «Сколько вы за него хотите?» А владелец, он отключал шланг, потому что как раз мыл автомобиль, и говорит: «Парень, это твой счастливый день. Выкладывай семьсот пятьдесят баксов и можешь уезжать».

Прикуриватель на четверть выскочил из гнезда. Стауб достал его, приложил раскаленные кольца к концу сигареты. Глубоко затянулся, и я увидел, как струйки дыма начали просачиваться между швами, соединяющими разрез на шее.

– Парень – он смотрит через боковое стекло и видит, что на счетчике всего семнадцать тысяч миль, – говорит владельцу: «Да, конечно, это так же смешно, как сетчатая дверь в субмарине». Владелец отвечает: «Никаких шуток, парень, выкладывай деньги, и „кадиллак“ твой. Слушай, я даже возьму чек, у тебя честное лицо». Тогда парень говорит…

Я выглянул в окно. Я уже слышал эту историю много лет назад, возможно, когда учился в средней школе. В том варианте вместо «кадиллака» речь шла о «тандерберде», но в остальном все совпадало. Парень говорит: «Мне, конечно, только семнадцать, но я же не идиот. Никто не продает такой автомобиль, да еще с таким маленьким пробегом, за семьсот пятьдесят баксов». И владелец объясняет причину продажи: в кабине воняет, и, несмотря на все его старания, избавиться от запаха не удается. Он, видите ли, был в деловой поездке, довольно длительной, отсутствовал как минимум…

– …пару недель, – говорит водитель. Он улыбается, как улыбаются люди, рассказывающие веселую историю, которая им самим очень нравится. – А вернувшись, нашел автомобиль в гараже, а жену – в салоне автомобиля, и умерла она вскоре после его отъезда. От чего – не знаю, самоубийство, там, или сердечный приступ, но ее всю раздуло, салон провонял трупным запахом, вот он и решил продать эту машину. – Водитель рассмеялся. – Классная история, да?

– Почему он не позвонил домой? – Мой рот говорил сам по себе. Потому что мозг не функционировал, превратился в глыбу льда. – Он уехал на две недели и ни разу не позвонил узнать, как его жена?

– Знаешь, это уже другая история, – отвечает водитель. – Суть-то не в этом, понимаешь? Суть в сделке. Кто устоит перед таким искушением? В конце концов можно ездить с открытым окном, не так ли? И потом, это же история. Выдумка. Я вспомнил о ней из-за запаха в автомобиле. А он есть.

Пауза. Я подумал: «Он ждет, чтобы я что-нибудь сказал, ждет, чтобы я назвал причину этого запаха». И я хотел назвать. Хотел. Только… что потом? Что бы он после этого предпринял?

Он потер подушечкой большого пальца о значок-пуговицу с надписью «Я КАТАЛСЯ НА „ПУЛЕ“ В ТРИЛЛ-ВИЛЛИДЖ, ЛАКОНИЯ». Я заметил грязь под его ногтями.

– Там я сегодня был, – заговорил он. – В Трилл-Виллидж. Поработал на одного парня, и он дал мне пропуск на целый день. Моя подружка собиралась поехать со мной, но позвонила и сказала, что ей нездоровится. У нее очень болезненные месячные, когда они приходят, она иной раз не может подняться. Это, конечно, плохо, но я всегда думаю, а какая есть альтернатива? Никаких месячных и тогда у меня проблемы, у нас обоих проблемы. – Он невесело хохотнул. – Поэтому я поехал один. Чего пропуску пропадать зря. Ты бывал в Трилл-Виллидж?

– Да, – ответил я. – Однажды.

– С кем ты туда ездил? Не один же, правда? В двенадцать лет ты не мог поехать туда один.

Я не говорил ему, в каком возрасте побывал в парке аттракционов, не так ли? Он играл со мной, это точно, играл, как кошка с мышкой. Я хотел открыть дверцу и вывалиться в ночь, попытавшись прикрыть голову руками до удара об асфальт, да только знал, что он протянет руку и втащит меня назад до того, как я сумею покинуть кабину. И потом, я же не мог поднять руки. Меня хватало только на то, чтобы держать их сцепленными.

– Не один, – подтвердил я. – Я ездил с отцом. Отец возил меня туда.

– Ты катался на «Пуле»? Я проехался четыре раза! Это круто! Сначала вверх, а потом отвесно вниз. – Он посмотрел на меня и вновь невесело хохотнул. Лунный свет бил ему в глаза, превращая их в белые круги, в глаза статуи. И я понял, что он не просто мертвяк, он еще и безумен. – Ты катался на «Пуле», Алан?

Я уже собрался сказать ему, что он ошибся, что меня зовут Гектор, но смысл? Игры-то заканчивались.

– Да, – прошептал я. Кроме луны, снаружи ни единого огонька. Деревья проносились мимо, извиваясь, будто танцоры в зажигательном танце. «Мустанг» буквально пожирал асфальт. Я взглянул на спидометр, увидел, что мертвяк разогнался до восьмидесяти миль в час. Теперь мы оба мчались на «Пуле», он и я; мертвые ездят быстро. – Да, «Пуля», я катался на ней.

– Нет. – Он затянулся, и вновь я наблюдал, как крошечные струйки дыма просачиваются через швы на шее. – Никогда не катался. Тем более с отцом. Ты стоял в очереди, все так, но только с матерью. Очередь была длинная, с «Пулей» всегда так, а ей не хотелось стоять под жарким солнцем. Она уже тогда была толстухой и плохо переносила жару. А ты весь день доставал ее с «Пулей», канючил, канючил, канючил, но самое смешное в другом: когда наконец-то подошла ваша очередь, ты струсил. Не так ли?

Я промолчал. Язык прилип к нёбу.

Он вытянул руку с желтой в отсвете приборного щитка «мустанга» кожей, с грязью под ногтями, и сжал пальцами мои сцепленные кисти. И тут же сила ушла из них, они расцепились, как узел таинственным образом развязывается при прикосновении волшебной палочки фокусника. Кожа его была холодной, напоминала змеиную.

– Не так ли?

– Да, – выдохнул я. Говорить мог только шепотом. – Когда мы подошли ближе, я увидел, как высоко поднимается «Пуля», как переворачивается наверху, как кричат люди внутри, когда она переворачивается… я испугался. Она меня отшлепала, не разговаривала со мной на обратном пути. Я никогда не катался на «Пуле» – во всяком случае, до этого вечера.

– А следовало бы. Это лучший аттракцион. Единственный, на котором стоило прокатиться. Никакой другой с ним не сравнится, по крайней мере там. По пути домой я остановился у магазинчика по ту сторону границы и купил пива. Собирался заехать к подружке, подарить ей значок-пуговицу, чтобы она всегда помнила, чего лишилась. – Он постучал пальцем по значку на воротнике, опустил стекло, выкинул окурок в ночной ветер. – Только ты, наверное, знаешь, что случилось.

Разумеется, я знал. Об этом рассказывается в любой истории о призраках, не так ли? Он разбил «мустанг», а когда копы добрались до места аварии, то нашли его изуродованное тело, зажатое между рулем и спинкой переднего сиденья, и голову на заднем, в бейсболке, повернутой козырьком к затылку, и глазами, уставившимися в крышу. С тех пор он носится по Ридж-роуд, когда светит полная луна, а в ночи завывает ветер, мы продолжим после короткой рекламной паузы. Теперь я знаю, о чем не подозревал раньше: самые страшные истории о призраках те, которые слышишь всю жизнь. Потому что они – реальные кошмары.

– Нет ничего лучше похорон. – Он рассмеялся. – Так ты сказал? Тогда ты прокололся, Алан. Несомненно. Поскользнулся, споткнулся, упал.

– Выпусти меня, – прошептал я. – Пожалуйста.

– Ну, – он повернулся ко мне, – мы должны об этом поговорить, не так ли? Ты знаешь, кто я, Алан?

– Ты – призрак.

Он пренебрежительно фыркнул, в отсвете приборного щитка я увидел, как опустились уголки его рта.

– Да перестань, ты мог бы найти ответ и получше. Разве я похож на гребаного призрака? Я летаю? Ты можешь видеть сквозь меня? – Он протянул руку, сжал и разжал пальцы. Я услышал сухое потрескивание сухожилий.

Попытался что-то сказать. Не знаю что, да и какая разница, потому что не смог вымолвить ни звука.

– Я – посыльный, – продолжил Стауб. – Гребаный «ФедЭкс»[1]1
  «Федерал экспресс» – крупнейшая частная почтовая служба срочной доставки небольших посылок и бандеролей.


[Закрыть] из могилы, как тебе это нравится? Такие, как я, вообще-то частенько появляются здесь… как только складываются соответствующие условия. Я думаю, тот, который всем заведует, Бог или кто-то еще, любит поразвлечься. Ему всегда интересно, хочешь ли ты сохранить, что у тебя есть, или он сможет уговорить тебя пойти на сделку. Но для этого нужны соответствующие условия. Этим вечером все сложилось. Ты один… мать больна… потребовалась попутка…

– Если б я остался со стариком, ничего бы этого не случилось, – ответил я. – Правда?

Теперь запах Стауба бил мне в нос. Резкий запах химикалий и более приглушенный, но очень уж неприятный, разлагающейся плоти. Мне оставалось только удивляться, как я сразу не почувствовал его, как мог принять за какой-то другой?

– Трудно сказать, – ответил Стауб. – Может, старик, о котором ты говоришь, тоже мертвяк.

Я подумал о пронзительном, словно скрежет битого стекла, голосе старика, о его привычке дергать грыжевой бандаж. Нет, он не был мертвяком, но я променял запах мочи в его старом «додже» на что-то гораздо худшее.

– Так или иначе, говорить об этом времени у нас нет. Еще пять миль, и появятся первые дома. Еще семь, и мы пересечем границу Льюистона. То есть решить ты должен сейчас.

– Решить что? – Напрасно я думал, что вопрос мне известен.

– Кто прокатится на «Пуле», а кто останется на земле. Ты или твоя мать. – Он повернулся и посмотрел на меня залитыми лунным светом глазами. Широко улыбнулся, и я увидел, что зубов нет, их вышибло при аварии. Он похлопал по рулевому колесу. – Я забираю одного из вас с собой. Поскольку ты уже здесь, решать тебе. Что скажешь?

«Ты, должно быть, шутишь», – едва не сорвалось с моих губ, но имело ли смысл произносить это? Разумеется, он говорил серьезно. Абсолютно серьезно.

Я подумал о тех годах, которые мы провели вместе, Алан и Джин Паркер против остального мира. О хорошем, которого было гораздо больше, и плохом, без чего тоже не обходилось. О моих штопаных штанах и ужинах, оставленных в кастрюльке. Большинство детей получали четвертак на покупку горячего ленча. Я же – сандвич из вчерашнего хлеба с ореховым маслом или куском копченой колбасы, как ребенок из историй про принцев и нищих. О ее работе в бог знает скольких ресторанах и коктейль-холлах, чтобы поддержать нас. О том дне, когда она отпросилась с работы, чтобы встретиться с сотрудником ПДМС, она – в лучшем брючном костюме, он – тоже в костюме (даже девятилетний ребенок мог понять, насколько его костюм лучше), в кресле-качалке на нашей кухне, с раскрытой папкой на коленях, с толстой блестящей ручкой в правой руке. Она – с застывшей улыбкой на лице, отвечающая на его оскорбительные, раздражающие вопросы, даже предлагающая ему выпить еще кофе, потому что, если он напишет все, как надо, она будет дополнительно получать пятьдесят баксов в месяц, паршивых пятьдесят баксов. Лежащая после его ухода на кровати вся в слезах, а когда я подошел и сел рядом, попытавшаяся улыбнуться, сказавшая, что ПДМС расшифровывается не как Помощь детям малообеспеченных семей, а как Паршивые дрянные мерзкие самодуры. Я тогда рассмеялся, потом она рассмеялась, потому что надо было смеяться, мы уяснили для себя, что без смеха нельзя. Когда ты и твоя толстая, не выпускающая изо рта сигареты мамаша вдвоем противостоите всему миру, смех зачастую единственный способ не сойти с ума и не биться головой о стенку. Но пользы от смеха даже больше, вы понимаете. Для таких, как мы, маленьких людей, которые по жизни мельтешат, как мышки в мультфильмах, смех иной раз единственная месть говнюкам, от кого так много зависит. Ее работа, сверхурочные, распухшие лодыжки, чаевые, которые она складывала в банку с наклейкой «НА ОБРАЗОВАНИЕ АЛАНУ», совсем как в историях о принцах и нищих, да, да, ее постоянные напоминания, что я должен учиться, учиться и учиться. Другие дети, возможно, могли позволить себе бить баклуши в школе, а я не мог, потому что даже если бы она откладывала чаевые до Судного дня, их все рано не хватило на оплату обучения в колледже. Поэтому я мог продолжить учебу лишь при наличии стипендии или ссуды, я должен был поступить в колледж, потому что только так мог обеспечить свое будущее… и ее. Вот и учился я прилежно, можете мне поверить, потому что не был слепым… видел, какая она толстая, видел, как много она курит (единственное ее удовольствие… единственный грех, если вы из тех, для кого человеческие грехи играют важную роль), и знал, что когда-нибудь наши позиции переменятся с точностью до наоборот, и тогда уже я буду заботиться о ней. Окончив колледж, получив хорошую работу, я смог бы окружить ее заботой. Более того, я хотел этого. Я ее любил. У нее был взрывной характер, и языком она могла отхлестать, как ремнем, в тот день, когда мы отстояли очередь к «Пуле», а потом я струсил, она отругала и отшлепала меня не в первый и не в последний раз, но, несмотря на это, я ее любил. Может, частично именно из-за этого. Я любил ее, когда она била меня, любил, когда целовала. Вы это понимаете? Я тоже. И это нормально. Не думаю, что надо вдаваться в подробности и искать объяснения, когда речь заходит о семейных отношениях. Мы были семьей, она и я, пусть очень маленькой, но семьей. Если б вы спросили, я бы сказал, что ради нее сделал что угодно. И вот теперь ко мне обратились с такой просьбой. Меня просили умереть за нее, умереть вместо нее, хотя она прожила половину жизни, а может, и гораздо больше. Я же только начал свою.

– Что скажешь, Эл? – спросил Джордж Стауб. – Время идет.

– Я не могу принять такое решение, – просипел я. Луна плыла над дорогой, большая и яркая. – Несправедливо требовать от меня такого.

– Я знаю, и поверь мне, все так говорят. – Тут он понизил голос. – Но вот что я тебе скажу… если ты не примешь решения до того, как покажутся первые дома, мне придется взять вас обоих. – Он нахмурился, потом улыбнулся, словно в его словах, кроме плохих новостей, нашлось место и хорошим. – Вы сможете вместе сидеть на заднем сиденье, вспоминать радостные события вашей жизни, все такое.

– И куда мы поедем?

Он не ответил. Может, не знал.

Деревья словно залило черными чернилами. Свет фар летел впереди, дорога исчезала под колесами. Мне только исполнился двадцать один год. Я не был девственником, но девушку трахнул лишь однажды, перед этим крепко выпил и потом не мог вспомнить, как это было. Мне хотелось побывать в тысяче мест: в Лос-Анджелесе, на Таити, может, в Ликенбахе, штат Техас, мне столько хотелось сделать. Моей матери давно перевалило за сорок, она уже превратилась в старуху, черт побери. Миссис Маккарди такого бы не сказала, но миссис Маккарди и сама была старухой. Моя мать все для меня делала, работала сверхурочно, заботилась обо мне, но разве я выбирал для нее такую жизнь? Просил, чтобы родила, а потом требовал, чтобы она жила ради меня? Ей – сорок восемь. Мне – двадцать один. Передо мной, как говорится, лежала вся жизнь. Но разве у тебя есть право так рассуждать? Есть право принимать такое решение? Когда так ставится вопрос, как вообще можно принимать решение?

Лес проносился мимо, луна напоминала яркий мертвый глаз.

– Тебе бы поторопиться, – нарушил молчание Джордж Стауб. – Человеческое жилье уже близко.

Я открыл рот, попытался что-то сказать. С губ сорвался лишь хриплый стон.

– Слушай, вот что у меня есть, – и он забросил руку назад, шаря по заднему сиденью. Тенниска оттопырилась, и я вновь получил возможность взглянуть (мог бы без этого обойтись) на черную линию со стежками на животе. Что находилось за этой полосой: внутренности или та же вата, пропитанная особым химическим составом? Рука вернулась с банкой пива, вероятно, одной из тех, которые он купил в магазине у границы штата в свою последнюю поездку.

– Я знаю, как это бывает. От стресса пересыхает во рту. Держи.

Он протянул мне банку. Я взял, вскрыл, глотнул пива. Холодного и горького. С тех пор я пива больше не пью. Не могу. Рекламные ролики на TV и то смотрю с трудом.

Впереди, разрывая темноту, показался желтый огонек.

– Поторопись, Эл, тебе надо поторопиться. Это первый дом, на вершине холма. Если тебе есть что сказать мне, выкладывай.

Свет исчез, появился снова, разделившись на несколько светящихся пятен-окон. За ними обычные люди занимались обычными делами: смотрели телевизор, кормили кошку, может, гоняли шкурку в ванной.

Я подумал о нас, стоящих в очереди к аттракциону «Пуля» в Трилл-Виллидж, Джин и Алане Паркер, крупной женщине с темными полукружьями пота под мышками летнего платья и ее маленьком сыне. Она не хотела стоять в очереди, Стауб не погрешил против истины, но я канючил, канючил, канючил. Она отшлепала меня, но все-таки отстояла со мной всю очередь. Она отстояла со мной во множестве очередей, я мог вновь и вновь перечислять их, все аргументы «за» и «против», да только времени не было.

– Возьми ее, – вырвалось у меня, когда окна первого дома надвинулись на «мустанг». Не узнал собственного голоса, громкого и хриплого. – Возьми ее, возьми мою мать, не бери меня.

Я бросил банку с пивом на пол и закрыл лицо руками. Тогда он прикоснулся ко мне, прикоснулся к моей рубашке, начал перебирать пальцами материю, и тут в голове сверкнула ясная и четкая мысль: это была проверка. Я ее не прошел, и теперь он собирается вырвать сердце у меня из груди, как джинн в одной из этих жестоких арабских сказок. Я закричал. Его пальцы отпустили мою рубашку, словно он передумал, потянулся рукой к дверце. На мгновение нос и легкие заполнил запах смерти, я даже подумал, что уже умер. Но тут же щелкнула ручка дверцы, и свежий воздух ворвался в кабину, перебив этот ненавистный запах.

– Приятных сновидений, Эл, – прошептал он мне в ухо и с силой толкнул в плечо. Я вывалился в ветреную октябрьскую темноту, с закрытыми глазами, поднятыми руками, ожидая дробящего кости удара об асфальт. Должно быть, кричал. Точно не помню.

Но удара не последовало, и, наверное, прошла вечность, прежде чем я понял, что уже лежу на земле, чувствую ее спиной. Я открыл глаза, но сразу же зажмурился. Чтобы не ослепнуть от яркого света луны. Свет этот болью пробил голову, только боль обосновалась не за глазами, как бывает, если посмотришь на что-то яркое, а в затылке, чуть повыше шеи. Я почувствовал, что ноги и зад мокрые и холодные. Меня это не волновало. Я лежал на земле, а остальное не имело ни малейшего значения.

Приподнялся на локтях, вновь открыл глаза, на этот раз медленно, осторожно. Думаю, уже знал, где нахожусь, и одного взгляда хватило, чтобы подтвердить догадку: я лежал на спине на маленьком кладбище, расположенном на вершине холма у Ридж-роуд. Луна висела у меня над головой, слепяще яркая, но уже гораздо меньше той, что я увидел, когда первый раз открыл глаза. Туман стал гуще, накрыл кладбище, как одеяло. Надгробия торчали из него каменными островами. Я потянулся к ногам, и это движение отозвалось болью в затылке. Прикоснулся к нему рукой, нащупал шишку. И липкую влагу. Посмотрел на руку. В лунном свете кровь, запятнавшая ладонь, казалась черной. Со второй попытки мне удалось подняться. Пошатываясь, я постоял среди могил, по колено в тумане. Повернувшись, увидел низкую каменную стену, прорезавший ее желоб для слива воды, Ридж-роуд. В тумане не мог разглядеть рюкзак, но знал, где его найти. Для этого следовало перелезть через стену и наклониться над желобом.

Вот и вся моя история, аккуратно упакованная и перевязанная лентой с бантиком: я решил отдохнуть на вершине холма, пошел на кладбище прогуляться, отходя от могилы Джорджа Стауба, зацепил одной большой бестолковой ногой за другую. Упал, ударился головой о надгробие. Сколько пролежал без сознания? Точно сказать не могу, но, судя по перемещению луны по небосводу, никак не меньше часа. Достаточно долго, чтобы увидеть сон о поездке с мертвецом. Каким мертвецом? Конечно же, с Джорджем Стаубом, имя и фамилию которого прочитал на могильном камне, перед тем как отключиться. Классический конец, не так ли? Господи-какой-же-ужасный-мне-приснился-сон. А потом приехал в Льюистон, чтобы узнать, что мать умерла. Тем более такое предчувствие у меня было. Эту историю можно было рассказывать много лет, на вечеринках, гости бы задумчиво кивали, их лица становились очень серьезными, а какой-нибудь ученый зануда с кожаными накладками на рукавах твидового пиджака глубокомысленно говорил, что на небе и на земле случается много такого, чего наша философия и представить себе не может, не говоря уж о том…

– Вот уж хрен, – просипел я. Верхний слой тумана медленно колыхался. – Я никогда никому об этом не расскажу. Никогда, пока буду жив, даже на смертном одре.

Но все произошло именно так, как я и запомнил, лично у меня в этом нет никаких сомнений. Джордж Стауб подсадил меня в свой «мустанг», мертвяк с пришитой к туловищу головой предложил мне сделать выбор. И я его сделал при подъезде к первому дому, отдал ему жизнь матери, чтобы спасти свою. Наверное, где-то меня можно понять, учитывая обстоятельства, но от этого чувство вины не ослабевало. Но знать об этом никто не мог, вот она, светлая сторона случившегося. Я никому ничего не собирался рассказывать. Смерть ее выглядела бы естественно, само собой, после инсульта многие умирают, и я не хотел никаких кривотолков.

Я подошел к низкой каменной стене, перелез через нее, подхватил из желоба рюкзак, надел на плечи. У подножия холма появился свет фар, словно к кладбищу спешило вызванное мной такси. Я вытянул руку с оттопыренным пальцем, почему-то в уверенности, что подъедет старик в старом «додже»: решил проехать по этой дороге, тревожась за меня, – его появление придало бы всей истории окончательную завершенность.

Только подъехал не старик, а жующий табак фермер, на пикапе, в кузове которого стояли корзины с яблоками. Обычный человек, не старый и не мертвый.

– Куда тебе, сынок? – спросил он, а когда я объяснил, добавил: – Значит, нам по пути.

Меньше чем через три четверти часа, двадцать минут десятого, он остановил пикап у дверей Медицинского центра Мэна.

– Удачи тебе. Надеюсь, твоей маме уже лучше.

– Спасибо, – ответил я и открыл дверцу пикапа.

– Я вижу, что ты из-за этого очень нервничаешь, но она наверняка поправится. А вот царапины тебе обязательно надо продезинфицировать. – Он указал на мои руки.

Посмотрев на них, я увидел на тыльной стороне ладоней полумесяцы запекшейся крови. Вспомнил, как сидел, сцепив руки, как ногти вонзались в кожу, чувствовал боль, но не в силах был разжать пальцы. И вспомнил глаза Стауба, наполненные лунным светом, напоминающим сверкающую воду. «Ты катался на „Пуле“? – спросил он меня. – Я проехался четыре раза».

– Сынок? – послышался голос фермера. – Ты в порядке?

– А?

– Тебя вдруг прошибла дрожь.

– Все нормально, – ответил я. – Еще раз большое вам спасибо, – захлопнул дверцу и пересек широкий тротуар, где, поблескивая никелем под лунным светом, выстроились кресла-каталки.

Подошел к информационной стойке, напомнив себе, что должен изобразить изумление, когда услышу от них, что она умерла, обязан изобразить изумление, они же обязательно что-то заподозрят, если не изображу… а может, решат, что я в шоке… или что мы не ладили… или…

Я очень уж глубоко погрузился в свои мысли и даже не понял, что сказала мне женщина, сидевшая за информационной стойкой. Пришлось попросить повторить.

– Я сказала, что она в палате 487, но сейчас подняться туда вы не можете. Посетители допускаются к пациентам только до девяти вечера.

– Но… – Голова у меня вдруг пошла кругом. Я схватился за край стойки. Вестибюль освещался флюоресцентными лампами, и в их мертвенно-белом свете кровавые полумесяцы особенно четко выделялись на тыльных сторонах ладоней, восемь маленьких полумесяцев, похожих на улыбки, повыше костяшек пальцев. Водитель пикапа дал мне дельный совет. Их следовало продезинфицировать.

Женщина за стойкой терпеливо смотрела на меня. На табличке, прицепленной к белому халату, значились ее имя и фамилия: ИВОНН ЭДЕРЛИ.

– Как она?

Женщина повернулась к дисплею компьютера.

– Против ее фамилии буква У. Значит, состояние удовлетворительное. На четвертом этаже обычные палаты. Если бы существовала угроза для жизни, ваша мать находилась в одной из палат интенсивной терапии. Они на третьем этаже. Уверена, когда вы приедете завтра, найдете ее уже в полном здравии. Прием посетителей начинается в…

– Она же моя мама, – напомнил я. – Я полдня добирался на попутках из университета Мэна, чтобы повидаться с ней. Неужели я не могу подняться к ней, хотя бы на несколько минут?

– Для членов семьи иногда делаются исключения. – Она улыбнулась. – Подождите. Посмотрим, что можно сделать. Сняла трубку с телефонного аппарата, нажала на три клавиши, без сомнения, чтобы позвонить на сестринский пост, так что в ближайшие две минуты мне предстояло убедиться, действительно ли я мог заглянуть в будущее. Ивонн, Властительница Информации, спросит, может ли сын Джин Паркер подняться наверх, совсем на чуть-чуть, только для того, чтобы поцеловать мать и подбодрить ее, а медицинская сестра ответит ей: Господи, Ивонн, миссис Паркер скончалась пятнадцать минут назад, мы только что отправили ее в морг, даже не успели внести эти сведения в компьютер, ужас, да и только.