Текст книги "Долгая прогулка"

Глава 9

Значит, так, северяне, прошу вас ответить на десятый вопрос.

Аллен Ладден

«Пир в колледже»

В час дня Гаррати вновь провел инвентаризацию.

Сто пятнадцать миль позади. Они находились теперь в сорока пяти милях к северу от Олдтауна, в ста двадцати пяти милях к северу от Огасты, центра штата, до Фрипорта оставалось сто пятьдесят миль (или больше… Гаррати страшно боялся, что между Огастой и Фрипортом больше двадцати пяти миль), до границы Нью-Хэмпшира около двухсот тридцати. И был разговор о том, что до границы Нью-Хэмпшира группа доберется наверняка.

В течение довольно долгого времени – минут, может быть, девяноста – никто не получал билета. Все монотонно вышагивали милю за милей среди соснового леса, едва прислушиваясь к приветственным крикам. Гаррати обнаружил, что к постоянной деревянной ноющей боли в обеих ногах и периодически возникающей боли в ступнях добавились приступы боли в левом бедре.

Затем, около полудня, когда жара достигла высшей точки, карабины вновь напомнили о себе. Парень по фамилии Тресслер, номер 92, получил солнечный удар, свалился без сознания и был расстрелян. У другого участника начались конвульсии, он пытался ползти на карачках, издавая невнятные звуки, и заработал билет. Ааронсон, номер 1, остановился на белой линии из-за судорог в обеих ногах и застыл как статуя, обратив напряженное лицо к солнцу; он также был расстрелян. Без пяти минут час еще один, кого Гаррати не знал, получил солнечный удар.

«Вот где я теперь, – подумал Гаррати, обходя дергающийся, бормочущий предмет. Он видел сверкающие, как бриллианты, капельки пота в волосах измученного и приговоренного к смерти мальчишки. – Вот где я теперь, неужели я не могу отсюда выбраться?»

Прогремели выстрелы, и школьники-скауты, сидевшие на тенистом пятачке у обочины возле своего походного домика на колесах, зааплодировали.

– Хочу, чтобы появился Главный, – зло сказал Бейкер. – Хочу видеть Главного.

– Что? – машинально переспросил Абрахам. Он заметно исхудал за последние часы. Глаза ввалились. На щеках и подбородке появился голубоватый намек на бороду.

– Хочу насрать на него, – сказал Бейкер.

– Успокойся, – сказал ему Гаррати. – Просто успокойся.

Он уже успел избавиться от всех предупреждений.

– Сам успокойся, – огрызнулся Бейкер. – Подумай, что с тобой будет.

– У тебя нет никакого права ненавидеть Главного. Он тебя не заставлял.

– Не заставлял меня? НЕ ЗАСТАВЛЯЛ? Да он УБИВАЕТ меня, понял?

– Это еще не…

– Замолчи, – резко бросил Бейкер, и Гаррати замолчал. Он провел ладонью по шее и стал смотреть в белесо-голубое небо. Его тень съежилась бесформенной лужицей почти под самыми подошвами. Он достал третью за этот день флягу и осушил ее.

Бейкер обратился к нему:

– Извини. Я не хотел на тебя кричать. Мои ноги…

– Ну конечно, – отозвался Гаррати.

– Все мы такими становимся, – продолжал Бейкер. – Мне иногда кажется, что это и есть самое худшее.

Гаррати закрыл глаза. Ему очень хотелось спать.

– Знаешь, чего мне хочется? – спросил Пирсон. Он уже шел между Гаррати и Бейкером.

– Насрать на Главного, – отозвался Гаррати. – Всем хочется насрать на Главного. Когда он появится в следующий раз, мы всей оравой кинемся на него, стащим с машины, разложим на дороге, снимем штаны…

– Мне не этого хочется. – Пирсон шел походкой человека, находящегося в последней стадии опьянения, которая еще позволяет воспринимать окружающее. Голова его болталась из стороны в сторону. Веки поднимались и опускались, как сумасшедшие жалюзи. – Это не имеет отношения к Главному. Я просто хочу уйти в поле, лечь на спину и закрыть глаза. Просто полежать на спине среди пшеницы…

– В Мэне не сажают пшеницу, – сообщил Гаррати. – У нас растут травы для покоса.

– Хорошо, в траве. И сочинить стихотворение. И уснуть.

Гаррати пошарил в карманах нового пояса: почти все были пусты. Наконец он отыскал бумажный пакетик соленых хлопьев и стал глотать их, запивая водой.

– Чувствую себя решетом, – сказал он. – Пью воду, а через две минуты она выступает на коже.

Опять рявкнули карабины, и еще одна фигура грузно рухнула на дорогу, как движущаяся заводная игрушка, у которой кончился завод.

– Сорк пять, – невнятно пробормотал присоединившийся к ним Скрамм. – Ткими темпами мы и до Порльнда не дыйдем.

– Что-то голос у тебя неважный, – заметил Пирсон; в его собственном голосе можно было при желании уловить осторожную оптимистическую нотку.

– Мне пвезло, у меня телослжение крепкое, – весело откликнулся Скрамм. – У меня, по-моему, темпратура.

– Боже мой, да как же ты еще идешь? – ахнул Абрахам; в его голосе слышался суеверный страх.

– Я? Ты обо мне? – парировал Скрамм. – Ты на него псмри! – Он указал большим пальцем вбок, на Олсона. – Он как идет, хтел бы я знать!

Олсон не раскрывал рта в течение двух часов. Он не притронулся к последней полученной им фляге. Соседи бросали жадные взгляды на его пояс с едой, к которой он также не притрагивался. Его черные обсидиановые глаза смотрели прямо вперед. Заросшее двухдневной щетиной лицо приобрело болезненно-хитрое выражение. Даже волосы, стоящие торчком на затылке и прядями падающие на лоб, усиливали впечатление потусторонности. Запекшиеся губы покрылись пузырями. Кончик языка свисал над нижней губой, как головка дохлой змеи у входа в пещеру. Он уже утратил нормальный розовый цвет и стал грязно-серым. На него налипла дорожная пыль.

Он уже там, подумал Гаррати, он, безусловно, там. Стеббинс говорил, что со временем мы все туда уйдем. Насколько он погрузился в себя? На футы? На мили? На световые годы? Насколько темно там, на той глубине? К нему пришел ответ: он настолько глубоко, что не видит того, что снаружи. Он прячется в темноте и выглянуть уже не может.

– Олсон! – мягко окликнул его Гаррати. – Олсон!

Олсон не ответил. Лишь ноги его двигались.

– Мне бы хотелось, чтобы он наконец пошевелил языком, – обеспокоенно прошептал Пирсон.

Прогулка продолжалась.

Лес отступил подальше от расширившейся дороги. У обочин опять толпились веселые зрители. Таблички с фамилией Гаррати доминировали среди прочих. Но вскоре лес опять сомкнулся над дорогой. Некоторым Идущим приходилось шагать вдоль самой обочины. А там – симпатичные девочки в шортах и с цепочками. Мальчики в баскетбольных майках и шортах.

Веселый праздник, подумал Гаррати.

У него уже не оставалось сил на то, чтобы жалеть об участии; он слишком устал, и тело его слишком онемело для того, чтобы он мог рефлектировать. Что сделано – то сделано. «Довольно скоро, – подумал он, – мне даже станет трудно разговаривать». Ему захотелось закутаться в себя, как малыш закутывается в плед и воображает, что укрылся от всех неприятностей. Укройся – и жизнь станет намного проще.

Он долго обдумывал то, о чем говорил Макврайс. О том, что всех их надули, обманули. «Не может быть, – упорно убеждал себя Гаррати. – Один из нас не обманут. Один из нас еще обойдет остальных… Разве нет?»

Он провел языком по губам и отпил несколько глотков из фляги.

Они прошли мимо небольшого зеленого дорожного указателя, извещавшего, что в сорока четырех милях впереди их ожидала платная магистраль штата Мэн.

– Вот, – сказал Гаррати, не обращаясь ни к кому в особенности. – Сорок четыре мили до Олдтауна.

Никто ему не ответил, и Гаррати подумал, что стоило бы опять подойти к Макврайсу, но вдруг услышал женский крик. Они в это время проходили очередной перекресток. Движение было перекрыто канатами, но толпа зрителей напирала, и ее сдерживала полиция. Все размахивали руками, плакатами, баночками с мазью для загара.

Кричала крупная краснолицая женщина. Она бросилась на один из барьеров, опрокинула его и сорвала значительную часть заградительного каната. Затем она, вопя и царапаясь, вырывалась из рук подоспевших к ней полицейских. Эти последние кряхтели от натуги.

Я ее знаю, подумал Гаррати. Разве я ее не знаю?

Голубой носовой платок, сверкающие воинственным пылом глаза. Даже морская форменная одежда с нашивками. Ее ногти оставили кровавые полосы на щеке полицейского, удерживавшего ее – пытавшегося ее удержать.

Гаррати прошел в десяти футах от нее. И, проходя, понял, где видел ее раньше: это была мать Перси. Того самого Перси, который пытался незаметно пробраться в лес и вместо этого перебрался в мир иной.

– Мне нужен мой мальчик! – причитала она. – Мне нужен мой мальчик!

Толпа была в восторге. Никто ей не сочувствовал. Какой-то маленький мальчик плюнул ей на ногу и мгновенно скрылся.

Джен, думал Гаррати, я иду к тебе, Джен, а все остальное – фигня, Богом клянусь, я приду. Но прав был Макврайс. Джен не хотела, чтобы он шел. Она плакала. Она умоляла его переменить решение. Они подождут, она не хочет терять его, пожалуйста, Рей, не будь дураком, Долгая Прогулка – это чистое убийство…

Дело было месяц назад, в апреле. Они сидели на скамейке возле музыкального павильона, он обнимал ее за плечи. Она надушилась теми духами, которые он подарил ей на день рождения. У них был девичий, темный запах, запах плоти, кружащий голову. Мне нужно идти, сказал он. Мне нужно, как ты не понимаешь, мне нужно идти.

Рей, ты не понимаешь, что делаешь. Не надо, Рей, пожалуйста. Я люблю тебя.

Ну да, думал он, шагая по дороге, она была права. Конечно же, я не понимал, что делаю.

Но я даже сейчас не понимаю. Вот какая ситуация, чтоб ей пусто было. Очень простая и очень ясная.

– Гаррати!

Он с удивлением вскинул голову. Он только что снова задремал. А рядом с ним уже шагал Макврайс.

– Как себя чувствуешь?

– Чувствую? – осторожно переспросил он. – Вроде нормально. Да, я вроде в норме.

– Баркович ломается, – с тихой радостью сообщил Макврайс. – Я уверен. Он разговаривает сам с собой. И хромает.

– И ты хромаешь, – возразил Гаррати. – И Пирсон хромает. И я.

– У меня нога побаливает, только и всего. А Баркович… Он все время трет ногу. По-моему, у него растяжение.

– Да за что ты так его ненавидишь? Почему не Колли Паркера? Не Олсона? Не всех нас?

– Потому что Баркович сознает, что делает.

– Ты хочешь сказать, он играет на победу?

– Ты, Рей, не знаешь, что я имею в виду.

– Ты и сам вряд ли знаешь, – сказал Гаррати. – Он, конечно, негодяй. Возможно, и надо быть негодяем, чтобы победить.

– То есть хорошие ребята к финишу приходят последними?

– Черт побери, откуда мне знать?

Они шли мимо небольшого школьного здания с деревянной крышей. Ребятишки во дворе махали руками, приветствуя Идущих. Пять или шесть мальчиков стояли на шатровидной конструкции для лазанья, как часовые; увидев их, Гаррати вспомнил работников склада древесины.

– Гаррати! – закричал один из мальчишек. – Гар-ра-тиии!

Маленький взъерошенный мальчишка пританцовывал там, наверху, и махал обеими руками. Гаррати неохотно помахал ему в ответ. Мальчишка, согнув коленки, повис вниз головой на перекладине, не переставая махать. Гаррати испытал некоторое облегчение, когда школа осталась позади. Очень уж много энергии расходовал тот пацан, тяжело об этом думать.

К ним присоединился Пирсон.

– Я тут задумался, – сказал он.

– Сохраняй силы, – посоветовал ему Макврайс.

– Неостроумно, брат. Совсем неостроумно.

– О чем ты задумался? – спросил Гаррати.

– О том, насколько хреново остаться предпоследним.

– Почему это так хреново? – спросил Макврайс.

– Ну… – Пирсон протер глаза, искоса взглянул на поваленную молнией сосну. – Ну, понимаешь, пережить всех, абсолютно всех, кроме этого последнего. Я подумал, что для предпоследнего тоже должен быть Приз.

– Какой? – хладнокровно осведомился Макврайс.

– Не знаю.

– Может, жизнь? – сказал Гаррати.

– Да кто же ради этого пойдет?

– Наверное, на старте – никто. Но сейчас лично я был бы счастлив получить просто право на жизнь, и к черту Приз, и к черту мои сокровенные желания. А ты как?

Пирсон надолго задумался.

– Знаешь, я не вижу в этом смысла, – сказал он извиняющимся тоном.

– Скажи ему, Пит, – попросил Гаррати.

– А что сказать? Он прав. Или ты не получаешь банана, или получаешь его целиком.

– Дурак ты, – сказал Гаррати, но без особой убежденности. Ему было жарко, он устал, и в его глазах можно было разглядеть пока еще отдаленные признаки начинающейся головной боли. Может быть, подумал он, вот так начинается солнечный удар. Может быть, так даже лучше. Просто уплыть, опуститься в сонное, полусознательное состояние и проснуться мертвым.

– Ну конечно, – охотно согласился Макврайс. – И все мы дураки, иначе бы здесь не оказались. Мне казалось, мы это давно обсудили. Мы хотим умереть, Рей. Разве это не укладывается в твоей больной, тяжелой голове? Посмотри на Олсона. Это же череп на палке. И ты будешь мне говорить, что он не хочет умереть? Второе место? Плохо даже то, что один из нас не получит того, чего он в самом деле хочет.

– Копайся в этом психодерьме сколько влезет, я тут ничего не понимаю, – помолчав, сказал Пирсон, – но только я считаю, что второго не надо вышибать.

Гаррати рассмеялся.

– Ты ненормальный, – сказал он.

Смеялся и Макврайс:

– Ты начинаешь смотреть на вещи моими глазами. Попарься еще немного, попыхти, и мы сделаем из тебя истинно верующего.

Идущие шли вперед.

У кого-то нашелся карманный термометр, и ртуть на нем поднялась до отметки семьдесят девять градусов (до восьмидесяти[22]22
  около 27 градусов по шкале Цельсия.


[Закрыть] – после того как он подержал термометр в дрожащей руке). Восемьдесят, подумал Гаррати. Восемьдесят. Не так уж и жарко. В июле бывает на десять градусов больше. Восемьдесят. При такой температуре хорошо посидеть на веранде, поесть цыпленка с салатом. Восемьдесят. Ах, окунуться бы в реку сейчас. Вода на поверхности теплая, зато она холодна внизу, там, где ноги почувствуют ее течение, увлекающее тебя к камням, около которых образовались водовороты, но ты с легкостью можешь переставлять ноги, если, конечно, весишь больше птичьего пера. И эта вода будет омывать тебя, твою кожу, волосы, промежность. При этой мысли разгоряченное тело Гаррати затрепетало. Восемьдесят. Пора раздеваться до трусов и залезать в гамак на заднем дворе с хорошей книгой в руках. Может быть, уснуть. Однажды он затащил Джен в гамак, и они лежали там рядышком и покачивались, пока его пенис не превратился в продолговатый горячий камень, торчащий внизу живота. Джен как будто не имела ничего против. Восемьдесят. О Христос всемилостивый, восемьдесят градусов.

Восемьдесят. Восемьдесятвосемьдесятвосемьдесят. Повторяй, пока это слово не лишится смысла, пока оно не уйдет.

– В жизни мне не было так жарко, – прогнусавил Скрамм. Его широкое лицо побагровело, и по нему стекал пот. Он расстегнул рубашку, обнажив волосатую грудь. Пот лился ручьями.

– Застегнулся бы ты, – посоветовал ему Бейкер. – Когда солнце начнет заходить, простудишься. И тогда тебе плохо придется.

– Жара прклятая, – проговорил Скрамм. – Я весь горю.

– Будет дождь, – заметил Бейкер. – Обязательно должен быть.

– Никто никому ни хрена не должен, – сказал Колли Паркер. – В жизни не видел такого поганого штата.

– Если не нравится, почему домой не идешь? – ответил Гаррати и глупо хихикнул.

– Да заткнись ты, задница.

Гаррати отпил немного из фляги и заставил себя не пить больше. Ему не хотелось, чтобы у него начались судороги от воды. В таком случае ему конец. У него однажды такие судороги были, и одного раза с него достаточно. Он помогал тогда ближайшим соседям, Элвеллам, косить сено. На чердаке сарая Элвеллов стояла адская жара, а они перетаскивали туда по пожарной лестнице здоровенные семидесятифунтовые тюки сена. Гаррати совершил тактическую ошибку – выпил целых три ковша ледяной воды, которую им принесла миссис Элвелл. Вдруг его грудь, живот, голову пронзила дикая боль, он поскользнулся на тюке сена и рухнул с чердака вниз, в кузов грузовика. Мистер Элвелл поддерживал его мозолистой рукой, когда он перелезал через борт и прыгал на землю, ослабевший от боли и стыда. Его отослали домой, его, мальчика, провалившего один из первых экзаменов на право считаться мужчиной. К рукам прилипла сенная труха, сено застряло в волосах. Он брел домой, и солнце поджаривало его и без того обожженный затылок.

Он содрогнулся, и тело вновь ощутило волну жара. Начинающаяся головная боль уже выглядывала из зрачков… Как же легко отпустить веревку…

Он посмотрел на Олсона. Олсон здесь. Язык почернел. Грязное лицо. Глаза слепо смотрят вперед. Я не такой, как он. Боже правый, я не такой. Ради всего святого, я не хочу умирать таким, как Олсон.

– Этот год у всех поубавит гонора, – печально сказал Бейкер. – Мы не дойдем до Нью-Хэмпшира. Могу хоть на деньги спорить.

– Два года назад был дождь со снегом, – сказал Абрахам. – А они перешли границу. Точнее говоря, четверо из них.

– Да, но жара – это другое, – возразил Йенсен. – Когда холодно, стараешься идти быстрее, чтобы согреться. А когда жарко, идешь медленнее… и застываешь. И что делать?

– Где справедливость? – сердито рявкнул Колли Паркер. – Почему бы не проводить эту сволочную Прогулку где-нибудь в Иллинойсе, где местность ровная?

– А мне Мэн нравится, – прогнусавил Скрамм. – Чего ты столько рррругаешься, Паркер?

– А ты почему все время сопли вытираешь? – огрызнулся Паркер. – Потому что я такой, вот почему. Есть возражения?

Гаррати посмотрел на часы, но они, оказывается, остановились в 10:16. Он забыл их завести.

– У кого есть часы? – спросил он.

– Дай посмотрю. – Пирсон искоса посмотрел на свои часы. – Полчаса до полной задницы, Гаррати.

Все рассмеялись.

– Скажи, сколько времени, – сказал Гаррати. – Мои часы остановились.

Пирсон опять посмотрел на часы.

– Две минуты третьего. – Он взглянул на небо. – Это чертово солнце еще долго не зайдет.

Солнце злобно взирало на Идущих поверх деревьев. Оно покинуло зенит, но тень деревьев еще не легла на дорогу. И ляжет не раньше чем через час. Гаррати казалось, что с южной стороны на горизонте он различает темно-багровую грозовую тучу, но, возможно, он всего лишь принимал желаемое за действительное.

Абрахам вяло обсуждал с Колли Паркером достоинства четырехствольных карабинов. Все прочие, судя по всему, не были расположены к разговорам, поэтому Гаррати в одиночестве шел вдоль обочины, время от времени помахивая зрителям, а чаще не обращая на них внимания.

Идущие шли теперь более плотной группой, нежели прежде. Лидеры находились теперь в поле зрения пелетона – два высоких загорелых парня; вокруг пояса у обоих были повязаны черные кожаные куртки. О них говорилось, что они якобы любовники, но Гаррати верил в это так же, как в то, что луна сделана из сыра. Ничего женственного в них не было, судя по виду, оба они – нормальные, вполне симпатичные ребята… Впрочем, это еще не доказывает, что они не голубые. А если и голубые, то ему, Гаррати, нет до этого никакого дела. Но…

Следом за ребятами в кожаных куртках шел Баркович, сразу за ним – Макврайс, не отрывающий взгляда от спины Барковича. Из заднего кармана Барковича все еще торчала желтая непромокаемая шляпа. Гаррати не показалось, что Баркович ломается. На самом деле, подумал он с горечью, выдыхается как раз Макврайс.

Позади Барковича и Макврайса шла группа из семи или восьми мальчиков, представлявшая собой некое случайно составившееся сообщество, постоянно видоизменяющееся, постоянно теряющее своих членов и принимающее новых. За этой группой шла еще одна, поменьше, затем – Скрамм, Пирсон, Абрахам, Паркер и Йенсен. Команда Гаррати. Неподалеку от старта с ними были и другие, но теперь Гаррати едва ли вспомнил бы их фамилии.

За этой группой двигались еще две, а кроме того, всю колонну пронизывала нить одиночек. Несколько человек, подобно Олсону, были предельно измучены и впали в кататонию, другие, подобно Стеббинсу, явно не нуждались в чьем бы то ни было обществе. И почти на всех лицах отпечаталось напряженное, испуганное выражение, которое Гаррати теперь так хорошо знал.

Карабины нацелились на одного из одиночек, привлекших внимание Гаррати. Это был невысокий, коренастый парнишка в истрепанной зеленой шелковой куртке. Гаррати припомнил, что последнее предупреждение было вынесено этому парнишке с полчаса назад. Он бросил на карабины быстрый настороженный взгляд и ускорил шаг. Дула карабинов тут же потеряли к нему интерес, по крайней мере на время.

Гаррати ощутил внезапный и необъяснимый душевный подъем. До Олдтауна, до следующего островка цивилизации – если место, где есть мельница, обувная фабрика и фабрика по производству каноэ, можно назвать островком городской цивилизации, – теперь оставалось немногим больше сорока миль. Они войдут в Олдтаун где-то поздним вечером и пройдут по платной магистрали. А идти по магистрали – развлечение по сравнению с шоссе. По травяной полосе можно при желании идти даже босиком. По прохладной росистой траве. Господи, какое наслаждение! Гаррати потер бровь тыльной стороной ладони. Может быть, все это закончится хорошо. Темно-багровая туча несколько приблизилась, и теперь было совершенно ясно, что надвигается гроза.

Сказали свое слово карабины, а Гаррати даже не вздрогнул. Парень в шелковой зеленой куртке получил свой билет, а Гаррати смотрел и смотрел на солнце. Наверное, даже смерть не так страшна. Каждый из них, в том числе и Главный, рано или поздно встретится с ней. Так кто же кого обманывает? Гаррати решил высказать эту мысль Макврайсу при следующем разговоре.

Он чуть ускорил шаг и принял решение помахать первой красивой девушке, которая им встретится. Но пока им встретилась не красивая девушка, а невысокий итальянец. Типичный до карикатурности итальянец, маленький, в потертой фетровой шляпе, кончики черных усов загнуты кверху. Он стоял около старенького грузовика, задний борт которого был откинут, и махал Идущим, обнажая в улыбке неправдоподобно белые, неправдоподобно квадратные зубы.

На полу кузова грузовика лежал резиновый коврик, а на нем – слой колотого льда, из которого выглядывало множество широких розовых улыбок. Ломтики арбуза.

Гаррати почувствовал, как его желудок дважды перекувырнулся, словно ныряльщик в воздухе. Над кузовом грузовика висел транспарант: ДОМ Л’АНТИО ЛЮБИТ ВСЕХ УЧАСТНИКОВ ДОЛГОЙ ПРОГУЛКИ! БЕСПЛАТНЫЕ АРБУЗЫ!

Несколько Идущих, в том числе Абрахам и Колли Паркер, затрусили к обочине. Все были предупреждены. Они двигались со скоростью выше чем четыре мили в час, но не в нужном направлении. Дом Л’Антио увидел их и рассмеялся радостным, веселым, беззаботным смехом. Затем он хлопнул в ладоши, нырнул в кузов и явился снова, держа в обеих руках розовые, улыбающиеся ломти арбуза. Рот Гаррати наполнился слюной. Но они же не позволят, подумал он. Как не позволили другому торговцу угостить их прохладительными напитками. А потом: Боже правый, как бы это было вкусно. А может, Боже, они были правы, что позволили себе сбавить скорость ради этого? Ну где еще в это время года можно найти арбуз?

Когда участники Долгой Прогулки проходили мимо заградительных канатов, небольшая толпа, собравшаяся вокруг Дома Л’Антио, ревела от восторга. Были вынесены вторичные предупреждения, и как из-под земли появились трое из полиции штата, чтобы пресечь деятельность Дома. Этот последний кричал громко и звонко:

– Да что такое? Да почему нельзя? Вы, тупые фараоны, это же мой арбуз! Я хочу их угостить, я угощу их, а что? Пошли отсюда, свиньи!

Один из полицейских потянулся к ломтям арбуза, которые Дом держал в руках. Второй подобрался к грузовику и захлопнул задний борт.

– Мерзавцы! – закричал Гаррати во всю мощь своих легких. Его вопль прозвучал в жарком дневном воздухе подобно звону разбитого стекла. Один из полицейских штата с удивлением обернулся… на презренное мелкое существо.

– Суки вонючие! – кричал им Гаррати. – Лучше бы ваши матери, суки, аборт в свое время сделали!

– Да, скажи им, Гаррати! – закричал кто-то. Оказалось, это был Баркович; он широко ухмылялся и грозил полицейским штата кулаками. – Скажи им…

Но теперь уже кричали все, а полицейские штата – это совсем не то, что солдаты Национальных Взводов. Лица их раскраснелись от смущения, но они тем не менее теснили Дома, не выпускающего из рук улыбающиеся куски арбуза, прочь от дороги.

Дом то ли забыл английский язык, то ли счел его неподходящим для сложившейся ситуации. Он принялся выкрикивать сочные итальянские ругательства. Толпа поддержала его криками. Какая-то женщина в соломенной шляпе швырнула в одного из полицейских транзистор. Он попал полицейскому в голову и сшиб с него каску. Гаррати было жаль полицейского, но он тем не менее продолжал громко ругаться. Он уже не мог остановиться. Он все повторял «сукины дети», хотя раньше не сомневался, что место этому выражению разве что на страницах книги.

Идущие уже решили, что Дом Л’Антио вот-вот навсегда скроется из виду, но маленький итальянец вдруг вырвался и бросился к дороге; толпа волшебным образом расступалась перед ним и смыкалась – или старалась сомкнуться – перед полицейскими. Но один из них быстро захлестнул Дома веревочной петлей под колени и рванул на себя. Прежде чем потерять равновесие, Дом успел подбросить вверх розовые улыбающиеся куски арбуза.

– ДОМ Л’АНТИО ЛЮБИТ ВСЕХ ВАС! – выкрикнул он. Толпа истерически вопила. Дом рухнул в пыль головой вперед, и на его запястьях сзади мгновенно замкнулись наручники.

Когда ломти арбуза взмыли в воздух, Гаррати расхохотался, вскинул обе руки вверх и торжествующе потряс кулаками над головой, когда увидел, как Абрахам с непринужденной грацией поймал кусок арбуза.

Другие Идущие остановились, чтобы подобрать остальные ломти, и были предупреждены в третий раз, но, к удивлению Гаррати, никто не был убит, и в итоге пятеро – нет, поправил себя Гаррати, шестеро ребят получили по куску арбуза. Все прочие либо весело поздравляли тех, кому достался арбуз, либо костерили солдат, чьи деревянные лица, по общему мнению, выражали теперь легкое раздражение.

– Я всех люблю! – промычал Абрахам. Он широко улыбался, и красный арбузный сок стекал по его щекам. Он выплюнул в воздух три арбузных зернышка.

– Проклятие! – весело крикнул Колли Паркер. – Я проклят, и будь я проклят, если это не так!

Он вгрызся в арбуз, шумно и жадно глотнул, потом разломил свой кусок пополам и перебросил половину Гаррати, который чуть не оступился от неожиданности.

– Держи, деревня! – крикнул Колли. – И чтоб потом не говорил, что я тебе ничего не дал!

– Да пошел ты! – смеясь, крикнул в ответ Гаррати.

Холодный, холодный арбуз. Сок попал Гаррати в нос, потек по подбородку и, какое счастье, полился в горло, полился в горло…

Он позволил себе съесть только половину, затем крикнул:

– Пит! – и перебросил остаток Макврайсу.

Макврайс поймал кусок арбуза легким, небрежным движением, характерным, пожалуй, для звезд университетского спорта и для профессиональных бейсболистов. Потом он улыбнулся Гаррати и доел арбуз.

Гаррати огляделся вокруг и почувствовал, как его переполняет безумное чувство триумфа, как радость проникает в самое сердце; ему захотелось пройтись колесом. Почти всем досталось по кусочку арбуза, пусть по крохотному кусочку мякоти, прилипшему к зернышку.

Стеббинс, как обычно, был исключением. Он шел, глядя на асфальт. В руках у него не было ничего, и улыбки на лице тоже не было.

К черту его, подумал Гаррати. Тем не менее частица его радости улетучилась. Ступни опять наливались тяжестью. Он понимал, что дело не в том, что Стеббинсу не досталось арбуза. Стеббинсу просто не нужен арбуз.

Два тридцать пополудни. Пройдена сто двадцать одна миля. Грозовая туча приближалась. Прохладный ветер леденил разгоряченную кожу Гаррати. Опять будет дождь, подумал он. Очень хорошо.

Люди по обеим сторонам дороги сворачивали пледы, подбирали клочки газет, укладывали вещи. Грозовая туча лениво наплывала на Прогулку. Температура резко упала, и стало холодно, как осенью. Гаррати быстро застегнул рубашку.

– Опять начинается, – обратился он к Скрамму. – Ты бы оделся.

– Да ты что! – ухмыляясь, пробасил Скрамм. – Я никогда себя лучше не чуствал.

– Сейчас грохнет! – в восторге прокричал Паркер.

Они находились теперь на вершине медленно понижающегося плато и уже видели завесу дождя, обрушившуюся на лес и приближающуюся к ним вместе с багровыми тучами. Прямо над их головами небо приобрело зловещий желтый оттенок. Похоже на торнадо, подумал Гаррати. Вот тогда и придет конец. Что они станут делать, если ураган обрушится на дорогу и унесет их всех в страну Оз в облаке пыли и арбузных зерен?

Он засмеялся. Ветер буквально выдирал смех из его рта.

– Макврайс!

Макврайс пошел под углом к белой линии, чтобы дать Гаррати возможность нагнать его. Он шел, наклонясь против ветра, и одежда его бешено трепетала и хлопала. Черные волосы и отчетливо различимый на загорелом лице белый шрам делали его похожим на старого полубезумного морского волка, стоящего на капитанском мостике.

– Что? – прокричал он.

– Правила предусматривают вмешательство Бога?

Макврайс задумался.

– Думаю, нет, – ответил он и стал застегивать куртку.

– Что будет, если в нас ударит молния?

Макврайс повернул голову и гоготнул:

– Мы умрем!

Гаррати фыркнул и отошел. Другие Идущие тоже с тревогой поглядывали на небо. Да, сейчас их ждет не небольшой душ, не такой, как тот, что охладил их вчера после жаркого дня. Как сказал Паркер? Грохнет. О да, несомненно, грохнет.

Между ног Гаррати прокатилась бейсбольная кепка. Гаррати огляделся и заметил невысокого мальчика, который печально провожал кепку взглядом. Скрамм словил ее и попытался перебросить владельцу, но ветер подхватил ее, заставил описать в воздухе дугу, подобную дуге бумеранга, и швырнул на яростно раскачивающееся дерево.

Бело-пурпурная ломаная молния прорезала горизонт. Прогрохотал гром. Убаюкивающий шорох ветра среди ветвей сосен превратился в завывания сотни безумных призраков.

Выстрелы, негромкие выстрелы игрушечных пистолетов, едва различимые на фоне грома и воя ветра. Гаррати обернулся, предположив, что Олсон наконец заработал пулю. Но Олсон все еще шел, рубаха его развевалась на ветру, и было хорошо видно, с какой поразительной быстротой тает его плоть. Он где-то успел потерять пиджак, и теперь из коротких рукавов рубахи торчали костлявые, тонкие, как карандаши, руки.

Не его, а кого-то другого отволокли с дороги. Длинные растрепанные волосы, а под ними – маленькое, усталое и совершенно мертвое лицо.

– Если бы этот ветер дул нам в спину, к половине пятого мы были бы в Олдтауне! – весело прокричал Баркович. Он натянул свою яркую непромокаемую шляпу на самые уши. Его заострившееся лицо было веселым и безумным. Вдруг Гаррати понял. Нужно не забыть сказать Макврайсу. Баркович сумасшедший.

Через несколько минут ветер внезапно стих. Гром доносился лишь в виде отдельных глухих раскатов. И тут же вернулась жара, влажная, почти непереносимая после только что продувавшего их холодного ветра.