Текст книги "Долгая прогулка"

– Да покроется эта земля солью, – неожиданно быстро заговорил Макврайс. – Да не станет расти на ней ни овес, ни пшеница. И прокляты будут сыны этой земли и поселения их. И дома их будут прокляты. О Пресвятая Дева Мария, помоги нам взорвать проклятое место сие!

Макврайс захохотал.

– Заткнись! – рявкнул на него Абрахам. – Не смей говорить такие вещи!

– А мир есть Бог, – продолжал Макврайс, истерически хихикая. – И мы идем по Господу, а там, сзади, мухи ползают по Господу, но и мухи – это тоже Господь, так будет же благословен плод чрева твоего, Перси. Аминь, Аллилуйя, хлеб с маслом. Отче наш, иже еси завернутый в фольгу, да святится имя Твое.

– Я тебя ударю, – сказал Абрахам. Лицо его побелело. – Пит, я ударю тебя.

– О сила моли-и-итвы! – Макврайс кривлялся и хихикал. – О мыльная пена и тело мое! О священная моя шляпа!

– Я ударю тебя, если не замолчишь! – прорычал Абрахам.

– Не надо, – сказал испуганный Гаррати. – Пожалуйста, давайте не будем драться. Будем… хорошими.

– И повеселимся? – невпопад спросил Бейкер.

– Тебя-то кто спрашивает, краснорожий?

– Он был чересчур молод для Прогулки, – печально сказал Бейкер. – Я готов поцеловать свинью в задницу, если ему исполнилось четырнадцать.

– Его испортила мать, – сказал Абрахам. Голос его дрожал. – Это же сразу видно. – Он оглянулся и умоляюще посмотрел на Гаррати и Пирсона. – Ведь видно, правда?

– Больше она его портить не будет, – сказал Макврайс.

Неожиданно Олсон снова начал что-то бормотать, обращаясь к солдатам. Тот, который расстрелял Перси, сейчас сидел и жевал сандвич. В восемь часов утра группа прошла мимо залитой солнцем бензозаправки, где механик в замасленном комбинезоне поливал из шланга гаревую поверхность заправочной площадки.

– Хорошо бы он нас окатил, – сказал Скрамм. – Я горю как свечка.

– Всем жарко, – заметил Гаррати.

– А я думал, в Мэне вообще не бывает жары, – сказал Пирсон. Прежде его голос не казался таким измученным. – Я думал, Мэн вообще холодный штат.

– Теперь тебе известна истина, – коротко ответил Гаррати.

– А ты классный парень, Гаррати, – сказал Пирсон. – Ты это знаешь? Ты правда классный парень. Я рад, что с тобой познакомился.

Макврайс рассмеялся.

– Знаешь, что я тебе скажу? – обратился Гаррати к Пирсону.

– Что?

– Язык у тебя разболтался, ты бы его подвинтил. – Ничего остроумнее он не смог придумать с ходу.

Они прошли мимо автостоянки. Там стояли два или три грузовика, несомненно свернувшие на стоянку специально, чтобы уступить дорогу участникам Долгой Прогулки. Один из водителей прислонился к кузову своей машины – огромного рефрижератора. Ему досталась частичка прохлады, исчезающей в лучах утреннего солнца. Идущие протащились мимо; несколько женщин приветствовали их криками, а водитель, прислонившийся к кузову рефрижератора, – непристойным жестом. Здоровенный мужик в грязной теннисной майке, из ворота которой торчала жирная красная шея.

– Какого хрена он это сделал? – закричал Скрамм. – Старый говнюк!

Макврайс засмеялся:

– Эй, Скрамм, это же первый честный человек, которого мы встретили с тех пор, как вся эта хренотень началась. Честное слово, он мне нравится!

– Может быть, везет скоропортящиеся продукты из Бостона в Монреаль, – сказал Гаррати. – Мы вытеснили его с дороги. Наверное, он боится потерять работу. Или заказ, если он независимый перевозчик.

– По-твоему, он не пересолил? – прокричал Колли Паркер. – Скажешь, не сволочная это штука? Маршрут объявили месяца за два, а то и раньше. Просто он козел, и все!

– Ты, похоже, неплохо в этих делах разбираешься, – сказал Абрахам, обращаясь к Гаррати.

– Да, знаю кое-что, – ответил Гаррати. – Мой отец занимался перевозками, пока его не… пока он с нами был. Работа тяжелая, баксы трудно достаются. Может, тот парень подумал, что успеет проскочить. Он бы тут не поехал, если бы существовал более короткий путь.

– Не надо было показывать нам палец, – настаивал Скрамм. – Не надо было с нами так. В конце концов, у него гнилые помидоры, а у нас – вопрос жизни и смерти.

– Твой отец разошелся с матерью? – спросил у Гаррати Макврайс.

– Папу увел Взвод, – коротко ответил Гаррати. Он опасался, что Паркер – или кто-нибудь другой – что-нибудь вякнет, но все молчали.

Стеббинс все так же шел последним. Когда он проходил мимо стоянки, толстяк шофер уже заползал в кабину. Впереди карабины сказали кому-то последнее слово. Тело развернулось, рухнуло и затихло. Двое солдат оттащили его прочь с дороги. Третий солдат швырнул им с фургона мешок.

– Моего дядю увел Взвод, – нерешительно проговорил Уаймен. Гаррати заметил, что подошва левого ботинка Уаймена начала отставать от верха и хлопала по асфальту.

– Взвод уводит только тупых болванов, – отчетливо произнес Колли Паркер.

Гаррати посмотрел на него, желая рассердиться, но вместо этого опустил голову и стал смотреть под ноги. Все верно, его отец и был тупым болваном. Тупым пьяницей, у которого два цента не задерживались в карманах, чем бы он ни пытался заниматься, и у которого не хватило ума держать при себе свои политические взгляды. Гаррати почувствовал себя старым и больным.

– Захлопни свою вонючую пасть, – спокойно сказал Макврайс.

– Подойди и попробуй меня заста…

– Нет, я не собираюсь подходить и заставлять тебя. Просто замолчи, сукин сын.

Колли Паркер вклинился между Гаррати и Макврайсом. Пирсон и Абрахам посторонились. Солдаты в фургоне напряглись, предвидя конфликт. Паркер смерил Гаррати долгим изучающим взглядом. На его широком лице дрожали капельки пота. Смотрел он все еще надменно-высокомерно. Потом несильно хлопнул Гаррати по плечу:

– Послушай, у меня бывает дурной язык. Я ничего плохого не имел в виду. Мир? – Гаррати отрешенно кивнул, и Паркер повернулся к Макврайсу. – А на тебя, малыш, я чихать хотел, – сказал он и прибавил шагу.

– Какой все-таки ублюдок, – угрюмо сказал Макврайс.

– Не хуже, чем Баркович, – возразил Абрахам. – А может быть, даже чуть лучше.

– Кстати, – вмешался Пирсон, – а что бывает, когда уводит Взвод? Это ведь хуже, чем просто умереть, правильно я понимаю?

– Откуда же я могу знать? – ответил Гаррати. – Этого никто из нас знать не может.

Отец Гаррати был светловолосым гигантом с громовым голосом и утробным смехом. Маленькому Гаррати казалось, что такой же звук бывает, когда рушатся горы. Потеряв работу независимого перевозчика, он стал возить грузы из Брансуика на государственных машинах. И семья могла бы неплохо жить, если бы Джим Гаррати не болтал о политике. Но когда человек находится на государственной службе, правительство вспоминает о нем вдвое чаще и вдвое охотнее вызывает Взвод, если ему кажется, что человек переступает черту. А Джим Гаррати не был пламенным поклонником Долгих Прогулок. Поэтому в один прекрасный день он получил телеграмму, а на следующее утро на пороге его квартиры возникли два солдата, и Джим Гаррати ушел с ними, выкрикивая угрозы, а его жена, белая как молоко, закрыла за ними дверь, а когда Гаррати спросил у матери, куда папа ушел с военными дядями, она дала ему такую пощечину, что у него из уголка рта потекла кровь, и велела ему молчать, молчать. С тех пор Гаррати не видел отца. Не видел одиннадцать лет. Чистая была работа. Чистая, стерильная, безукоризненная, гладкая.

– У моего брата были проблемы с законом, – вступил в разговор Бейкер. – Не с правительством, именно с законом. Он украл машину и перегнал ее из нашего города в Хэттисберг, штат Миссисипи. Получил два года с отсрочкой. А теперь он мертв.

– Мертв? – прозвучал даже не голос, а иссушенный призрак голоса. К ним присоединился Олсон. Его изможденное лицо, казалось, существовало отдельно от корпуса.

– Умер от сердечного приступа, – сказал Бейкер. – Он был всего на три года старше меня. Мама говорила, что он – ее горе, а на самом деле он просто один раз влип. Я гораздо хуже. Три года был ночным рокером.

Гаррати взглянул на Бейкера. Его усталое лицо освещали редкие солнечные лучи, пробивающиеся сквозь ветви деревьев; на этом лице Гаррати увидел стыд, но увидел он и чувство достоинства.

– Преступление, за которое карают Взводы, но меня тогда это не беспокоило. Когда я связался с рокерами, мне было всего двенадцать. Мы все были обыкновенными мальчишками, просто любили покататься по ночам. С возрастом человек делается умнее. Старшие говорили нам, чтобы мы пришли с повинной, но ведь этих людей Взводы не уводили. Я бросил это дело после того, как мы сожгли крест возле дома одного черного господина. Страшно мне было до чертиков. И стыдно. Боже мой, да это же все в прошлом! Ну конечно. – Бейкер рассеянно помотал головой. – Это было нехорошо.

В эту минуту протрещали карабины.

– Еще один закончил, – сказал Скрамм и провел тыльной стороной ладони по носу. Он заметно гнусавил.

– Тридцать четыре, – объявил Пирсон и переложил монетку из одного кармана в другой. – Я взял с собой девяносто девять монет. Как только кто-нибудь получает билет, я перекладываю одну монету в другой карман. И когда…

– Это гнусно! – воскликнул Олсон. Он смотрел на Пирсона, и его глаза горели недобрым огнем. – Это как часы смерти! Как колдовство вуду!

Пирсон ничего не ответил. Он в смущении изучал вспаханные, но еще не засеянные поля, посреди которых они в данный момент проходили. Наконец он пробормотал:

– Я и не собирался об этом говорить. Это просто на счастье, только и всего.

– Это гадко! – хрипел Олсон. – Это подло! Это…

– Да ладно, кончай, – перебил его Абрахам. – Хватит действовать мне на нервы.

Гаррати посмотрел на часы. Двадцать минут девятого. Сорок минут до завтрака. Он подумал о том, как славно было бы сейчас зайти в одно из придорожных кафе, расположившихся там и сям вдоль шоссе, забраться на мягкий табурет у стойки, поставить ноги на перекладину (о, насколько бы ему сразу стало легче!) и заказать стейк с жареным луком и картофелем фри, а на десерт – хорошую порцию ванильного мороженого с клубничным соусом. А можно – большую тарелку макарон с фрикадельками, и чтобы фасоль сбоку. И молока. Целый кувшин молока. К черту тюбики и фляги с дистиллированной водой. Молоко и плотный завтрак, и чтобы было где сидеть и есть. Разве плохо?

– Глупости, – пробормотал Гаррати.

– Ты о чем? – поинтересовался Макврайс.

– Я говорю, что мне хочется присесть и поесть чего-нибудь. Вон как все они. Свиньи гребаные.

Впереди под высоким вязом расположилось семейство, пять человек: мать, отец, мальчик, девочка и седовласая бабушка. Все они ели сандвичи и пили что-то вроде какао.

– Тогда ты будешь делать то же, что и они, – сказал Макврайс. Он помахал им рукой и улыбнулся, причем самую широкую, ослепительную улыбку приберег для бабушки, а та, жуя сандвич с яйцом и салатом, махала ему в ответ; впрочем, жевала она скорее всего деснами.

– Хрен вам я так буду сидеть тут и жрать на виду у тех, кто умирает с голоду.

– Не умираем мы, Рей. Так только кажется.

– Ну, на виду у голодных…

– Спокойнее, – сказал нараспев Макврайс. – Спокойнее, мой юный друг. – Его слова звучали как магическое заклинание.

– Да пошел ты. Ты просто не хочешь признать, что я прав. Эти люди – животные. Они приперлись сюда потому, что им хочется увидеть мозги одного из нас на асфальте. Например, твоим они тоже будут рады.

– Не в этом суть, – терпеливо возразил Макврайс. – Ты ведь сам говорил, что в детстве ходил посмотреть на Долгую Прогулку.

– Ну да, но я же ничего не знал!

– Ну вот, значит, все нормально! – Макврайс издал короткий неприятный смешок. – Да, они животные. Ты думаешь, ты открыл что-то новое? Я поражаюсь твоей наивности. Когда во Франции совершались казни на гильотине, добропорядочные обыватели толпились на площадях. В Древнем Риме от зрителей отбоя не было на поединках гладиаторов. Гаррати, все это – развлечения. Ничего в этом нового нет.

Он опять рассмеялся. Гаррати, завороженный, не сводил с него глаз.

– Продолжай, – крикнул кто-то. – Макврайс, ты поднялся на вторую ступеньку. Не хочешь шагнуть на третью?

Гаррати не пришлось даже поворачивать голову. Конечно, это Стеббинс. Костлявый Будда Стеббинс. Ноги сами собой несли его вперед, но он смутно понимал, что они разбухли и сделались нетвердыми, как будто налились гноем.

– Смерть отлично утоляет их аппетиты, – снова заговорил Макврайс. – Помнишь Гриббла и тех двух девушек? Им хотелось узнать, каково это – когда с тобой совокупляется мертвец. Совершенно Новое Небывалое Ощущение! Не знаю, много ли от этого получил Гриббл, но они – безусловно. Как и любой на их месте. И не важно, что они едят, пьют и сидят. Им хорошо, они острее чувствуют, они наслаждаются тем, что перед ними – мертвецы.

Но, Гаррати, смысл их скромного развлечения даже не в этом. Смысл в том, что они – умные. Не их бросили в пасть львам. Не им приходится брести из последних сил, когда у них два предупреждения, и надеяться, что удастся выбраться из дерьма. А ты, Гаррати, дурак. И ты, и я, и Пирсон, и Баркович, и Стеббинс – все мы дураки. Скрамм дурак, потому что думает, будто что-то понимает, когда он не понимает ничего. Олсон дурак, потому что слишком многое до него дошло слишком поздно. Правильно, те – животные. Но зря ты так непоколебимо уверен, что одно это делает нас людьми. – Макврайс долго молчал, стараясь восстановить дыхание. – Помнишь, – сказал он, – как ты пошел назад и заставил меня идти дальше? В который раз случилось такое? Ну, пришил ты к моей жизни часов пять или шесть, ну и что?

– Тогда зачем ты здесь? – спросил его Гаррати. – Если ты столько всего знаешь, если ты такой умный, тогда почему ты участвуешь?

– Да причина у нас у всех одна, – ответил ему Стеббинс. Он мягко, почти нежно улыбался. Губы его немного обветрились, но в остальном лицо оставалось непроницаемым и каменным. – Мы хотим умереть, и поэтому мы здесь. А как по-твоему, Гаррати, – почему? Другой причины нет.

Глава 8

Три-четыре-пять,

гусыня пьет опять.

Обезьянка жует табак,

с трамвая не слезет никак.

Трамвай поломался,

обезьянка поперхнулась,

и все они вместе погибли,

когда лодочка перевернулась[16]16
  Перевод Ф. Сарнова.


[Закрыть].

Детский стишок

Рей Гаррати укрепил пояс с концентратами на талии и строго сказал себе, что не станет есть по меньшей мере до половины десятого. Приходилось признать, что это решение далось ему нелегко. Вокруг него многочисленные Идущие исступленно праздновали завершение первых суток пути.

Скрамм широко улыбнулся Гаррати и сказал что-то дружелюбное, но абсолютно непереводимое, ибо рот его был набит сырным паштетом. Бейкер держал в руках баночку и с регулярностью автомата отправлял в рот маслины – настоящие маслины. Пирсон пережевывал крекеры с тунцом, а Макврайс медленно посасывал куриный паштет. Глаза его были полузакрыты – то ли он страдал от невыносимой боли, то ли находился наверху блаженства.

Между половиной девятого и девятью еще двое получили свое, в том числе Уэйн, которому в свое время выразил поддержку ночной дежурный на заправке. И все-таки они прошли девяносто девять миль и потеряли всего тридцать шесть человек. Разве это не поразительно, думал Гаррати, чувствуя, как его рот наполнился слюной, когда Макврайс покончил с куриным концентратом и отшвырнул пустой тюбик в сторону. Отлично. Хочется верить, что все они прямо сейчас упадут замертво.

Подросток в драных джинсах опередил даму средних лет и завладел пустым тюбиком Макврайса, отслужившим свою службу и начавшим новую жизнь в качестве сувенира. Матрона находилась ближе к трофею, но мальчик оказался проворнее и обошел соперницу на полкорпуса.

– Спасибо! – крикнул он Макврайсу, расправляя тюбик пальцами. И помчался обратно к товарищам, размахивая добычей. Матрона с досадой проводила его взглядом.

– Ты не хочешь есть? – спросил Макврайс у Гаррати.

– Заставляю себя выждать.

– И долго?

– До девяти тридцати.

Макврайс смерил его задумчивым взглядом.

– Старое доброе самоограничение?

Гаррати пожал плечами. Он был готов к фонтану сарказма, но Макврайс просто продолжал смотреть на него.

– Хочешь знать кое-что? – спросил он наконец.

– Что такое?

– Если бы у меня был доллар… всего только доллар… я бы поставил его на тебя, Гаррати. По-моему, у тебя есть шанс выиграть эту фигню.

Гаррати смущенно рассмеялся:

– Хочешь сглазить меня?

– То есть?

– Сглазить. Все равно что бейсболисту перед матчем говорить, что его команда победит.

– Может, и так, – согласился Макврайс. Он вытянул перед собой руки. Они дрожали, но совсем чуть-чуть. Он сосредоточенно смотрел на них какое-то время. Полубезумный взгляд. – Надеюсь, что Барковичу скоро достанется билет, – добавил он.

– Пит!

– Что?

– Если бы тебе пришлось начать сначала… и если бы ты заранее знал, что благополучно пройдешь такое расстояние… какое мы одолели… ты бы пошел?

Макврайс опустил руки и взглянул на Гаррати.

– Издеваешься? Не сомневаюсь.

– Нет. Я серьезно.

– Рей, не думаю, что я пошел бы еще раз, даже если бы Главный приставил пистолет мне к затылку. Это почти самоубийство, только нормальное самоубийство не так долго тянется.

– Верно, – сказал Олсон. – Чертовски верно. – Он улыбнулся пустой улыбкой узника концлагеря, отчего у Гаррати заныло в желудке.

Через десять минут они увидели натянутое над дорогой красно-белое полотнище с надписью: 100 МИЛЬ!!! ТОРГОВАЯ ПАЛАТА ПЛАНТАЦИЙ ДЖЕФФЕРСОНА ПОЗДРАВЛЯЕТ УЧАСТНИКОВ ДОЛГОЙ ПРОГУЛКИ – ЧЛЕНОВ «КЛУБА СОТНИ» НЫНЕШНЕГО ГОДА!!!

– Знаю я одно место, куда они могут отправить свой «Клуб сотни», – сказал Колли Паркер. – Темное, глубокое, и солнце туда не заглядывает.

Теперь они уже не видели растущих у обочины невысоких сосен и елей – впервые с начала Прогулки они встретили настоящую толпу. Поднялся колоссальный рев, стих, повторился, затем еще раз. Как будто громадные волны накатывались на скалы. Идущих слепили вспышки фотоаппаратов. Полиция штата сдерживала напирающую публику; вдоль обочин были натянуты оранжевые нейлоновые заградительные канаты. Один из полицейских пытался справиться с орущим и вырывающимся маленьким мальчиком. Лицо мальчика было перепачкано, из носа текли сопли. Он размахивал игрушечным планером, а в другой руке держал блокнот для автографов.

– Боже! – воскликнул Бейкер. – Боже правый, вы только посмотрите на них!

Колли Паркер махал и улыбался. Гаррати подобрался к нему поближе и только тогда услышал, как Паркер кричит с сильным акцентом уроженца Среднего Запада:

– Рад вас видеть, свора кретинов! – Улыбка, приветственный жест. – Привет, матушка Макри, коза старая. Рожа у тебя – совсем как моя задница. Эй, как жизнь?

Гаррати зажал ладонями рот и истерически захихикал. В первом ряду мужчина держал в руках плакат с небрежно выполненной надписью СКРАММ. Он только что выпалил из ракетницы. За его спиной полную женщину в нелепом желтом купальном костюме сдавили три студента с банками пива в руках. «Жирная, а прочная», – подумал Гаррати и захихикал громче.

Боже мой, у меня начинается истерика, не допускай ее, вспомни Гриббла… Не надо… Только не это… Не надо…

Но он ничего не мог поделать. Он хохотал и хохотал, у него уже начались колики в желудке и подгибались ноги, и кто-то уже кричал у него над ухом, стараясь перекрыть рев толпы. Это был Макврайс.

– Рей! Рей! Что с тобой? Ты в порядке?

– Они смешные! – Он почти плакал от смеха. – Пит, Пит, они такие смешные, что… Ну такие смешные!

Девочка в грязном платье с серьезным видом сидела на земле, надувала губы и хмурилась. Когда группа проходила мимо нее, она скорчила жуткую гримасу. Гаррати едва не рухнул от нового приступа смеха и был предупрежден.

«Я могу умереть, – подумал он. – Я могу умереть хохоча, вот будет номер!»

Колли по-прежнему весело улыбался, махал зрителям и поносил их и журналистов, и это было смешнее всего. Гаррати упал на колени и получил еще одно предупреждение. Он издавал теперь только отрывистые, похожие на лай смешки – на большее его легкие уже не были способны.

– Его сейчас стошнит! – завопил кто-то в диком восторге. – Смотри, Элис, сейчас его стошнит!

– Гаррати! Ради всего святого! Гаррати! – надрывался Макврайс.

Он обхватил Гаррати сзади, каким-то образом помог ему подняться, и Гаррати заковылял дальше.

– О Господи, – задыхаясь, проговорил он, – Господи Боже, они меня убивают. Я… не могу… – Он снова разразился слабым, кашляющим смехом. Колени его подогнулись. Макврайс снова рывком поднял его. Воротник Гаррати порвался. Оба получили по предупреждению. «У меня это последнее, – проплыло в голове у Гаррати. – Скоро я увижу пресловутую ферму. Прости, Джен, я…»

– Пошли, дурак, я не могу тебя тащить, – прошипел Макврайс.

– Я не могу, – выдохнул Гаррати. – Дыхания нет, я…

Макврайс быстро дважды ударил его – по правой и по левой щеке, а затем быстро, не оглядываясь, ушел вперед.

Смех прекратился, но живот болел, а воздуха в легких не осталось, и ему казалось, что он уже не сможет сделать вдох. Он плелся вперед, шатаясь как пьяный, и старался восстановить дыхание. Перед глазами плясали черные круги, и он отчасти сознавал, насколько близок к обмороку. Одна нога зацепилась за другую, он споткнулся, но как-то удержал равновесие.

Если я упаду – умру. Мне не встать.

А на него смотрели. Вся толпа смотрела на него. Бешеный рев стих до почти нежного шепота. Они ждали его падения.

Он шагал вперед, сосредоточившись исключительно на том, чтобы переставлять ноги. Когда он учился в восьмом классе, ему попался рассказ писателя по имени Рей Брэдбери, и в том рассказе говорилось о толпах, которые собираются при несчастных случаях со смертельным исходом, о том, что у всех этих людей всегда одно и то же выражение лица, о том, что они всегда как будто знают наверняка, выживет пострадавший или умрет. «Я еще поживу, – мысленно говорил им Гаррати. – Я выживу. Я еще немного проживу».

Он заставил себя шагать в такт ритмичным мозговым импульсам. Все остальное, даже Джен, он выбросил из головы прочь. Для него не существовало жары, Колли Паркера, Фрики Д’Аллессио. Для него не существовало даже непрекращающейся тупой боли в стопах и замороженных от напряжения икроножных мышц. И только одна мысль пульсировала у него в голове как часы. Как сердцебиение. Еще пожить. Еще пожить. Еще пожить. В конце концов сами слова утратили смысл и ничего уже не означали.

Из этого состояния его вывели выстрелы.

Толпа мгновенно стихла, в наступившей тишине выстрелы прозвучали ошеломляюще громко, и Гаррати услышал, как кто-то вскрикнул. «Тебе известно теперь, – подумал он, – что ты прожил достаточно долго, чтобы услышать выстрелы, достаточно долго, чтобы услышать собственный крик…»

Но тут он случайно пнул ногой камешек и почувствовал боль, и оказалось, что билет достался не ему, а 64-му, симпатичному улыбчивому парню по имени Фрэнк Морган. Теперь Фрэнка Моргана уже волокли с дороги. Одна дужка его очков еще оставалась за ухом, и оправа упрямо ползла по асфальту вслед за владельцем. Левая линза треснула.

– Я не мертв, – изумленно проговорил Гаррати. Удивление окатило его теплой синей волной, и ноги опять сделались ватными.

– Да, но ты должен был умереть, – отозвался Макврайс.

– Ты спас его, – сказал Олсон. Его слова явно заключали в себе проклятие. – Зачем ты это сделал? Зачем ты это сделал? – Его пустые, как латунные дверные ручки, глаза сверкали. – Убил бы тебя, если б мог. Ненавижу тебя. Ты умрешь, Макврайс. Вот подожди, увидишь. Бог покарает тебя за то, что ты сделал. Бог поразит тебя, ты умрешь, превратишься в мешок дерьма.

Бледный, пустой голос. Гаррати почти ощутил запах окутывающего Олсона савана. Он зажал рот ладонями и застонал. Правда в том, что они все окутаны саваном.

– Да пошел ты, – хладнокровно ответил Макврайс. – Я плачу долги, вот и все. – Он взглянул на Гаррати. – Мы квиты, друг. И на этом закончим, верно?

Он ушел вперед, не очень спеша, и вскоре уже шел ярдах в двадцати впереди рядом с кем-то в цветной рубашке.

Дыхание Гаррати восстанавливалось, но очень медленно, и довольно долго он считал, что у него колет в боку… Но это наконец прошло. Макврайс спас ему жизнь. У него случилась истерика, на него напал неудержимый приступ смеха, и Макврайс не дал ему упасть. Мы квиты, друг. И на этом закончим, верно? Верно.

– Бог накажет его, – говорил Хэнк Олсон со смертной, нечеловеческой убежденностью. – Бог сшибет его.

– Заткнись, или я тебя сам сшибу, – сказал ему Абрахам.

Становилось все жарче; то там то сям вспыхивали короткие споры. Огромные толпы на обочинах поредели немного, когда группа отошла подальше от телекамер и микрофонов, но не сошли на нет, и даже ряды зрителей оставались сплошными. Эти люди пришли сюда, и они здесь останутся. Лица зрителей слились в одно безымянное Лицо Толпы, пресное, жадное лицо, которое будет множиться и возникать вновь и вновь на протяжении миль. Люди у дверей домов, на газонах, примыкающих дорогах, площадках для отдыха, площадках у заправочных станций (их владельцы собирали плату за место), а в следующем городе, который они будут проходить, – на тротуарах и автостоянке возле местного супермаркета. Лицо Толпы гримасничало, что-то бубнило, кричало, но в принципе оставалось неизменным. Оно пожирало глазами Уаймена, который по требованию кишечника присел на корточки. Мужчины, женщины, дети – все то же Лицо Толпы, и Гаррати быстро устал от него.

Ему хотелось поблагодарить Макврайса, но он почему-то сомневался, что Макврайс жаждет услышать его благодарность. Он разглядел Макврайса впереди, за спиной Барковича. Макврайс уставился Барковичу в затылок.

Миновало девять тридцать. Присутствие толп, казалось, усиливало жару, и Гаррати расстегнул рубашку. Он спросил себя, знал ли Фрики Д’Аллессио в последнюю минуту, что получает билет. Знал или не знал – наверное, для него это было бы едино.

Впереди их путь пересекала железная дорога, проложенная с востока на запад, и группа вскарабкалась на деревянный мост, где никаких зрителей уже не было. Внизу жарко поблескивали четыре колеи. А впереди, слева и справа от дороги, Гаррати видел лес, а за ним – поселение, почти городок.

Прохладный ветерок тронул его покрытую испариной кожу, и он вздрогнул. Скрамм трижды громко чихнул.

– Я все-таки простудился, – объявил он недовольным тоном.

– Значит, не будешь так хорохориться, – сказал ему Пирсон. – Простуда – сволочная штука.

– Просто придется работать чуть активнее, – возразил Скрамм.

– Ты, наверное, стальной, – отозвался Пирсон. – Если бы я был простужен, то скорее всего упал бы и умер. У меня совсем мало энергии осталось.

– Так ложись умирай! – крикнул ему Баркович. – Сохрани остатки энергии!

– Заткнись, убийца, и иди, – немедленно бросил Макврайс.

Баркович обернулся:

– Макврайс, чего ты у меня за спиной топаешь? Иди еще куда-нибудь.

– Это мое дело. Иду где хочу, черт подери.

Баркович откашлялся, сплюнул и отвернулся от Макврайса.

Гаррати открыл один из карманов с едой и принялся за крекеры с сырным кремом. В желудке у него тут же отчаянно заурчало, и он с трудом подавил порыв проглотить сразу все. После крекеров он выдавил в рот немного мясного концентрата, проглотил его, прополоскал рот водой и заставил себя этим ограничиться.

Они прошли мимо склада древесины; на уложенных рядами досках стояли люди и махали Идущим. На фоне светлого неба они казались похожими на индейцев. Затем группа снова оказалась посреди леса, и на нее как будто обрушилась тишина. На самом деле, конечно, мертвой тишины быть не могло – разговаривали ходоки, тарахтел фургон, кто-то выпускал газы, кто-то смеялся, кто-то за спиной Гаррати стонал в отчаянии. Вдоль обочин кое-где по-прежнему стояли люди, но толпа, встречавшая Идущих при открытии «Клуба сотни», исчезла, и по сравнению с былым оглушительным гулом стало действительно довольно тихо. Птицы щебетали в кронах деревьев, изредка, ослабляя жару, дул ветерок, завывал между стволов, и тогда казалось, что в лесу вздыхает и плачет чья-то заблудившаяся душа. Коричневая белка застыла на ветке, задрав хвост. Ее внимательные глазки ярко сверкали. В крысиных передних лапках она сжимала орех. Она что-то пропищала Идущим, затем прыснула вверх и пропала. Вдалеке, как гигантская муха, прогудел самолет.

У Гаррати сложилось впечатление, что все его товарищи старались молча помогать ему. Макврайс все еще шагал за спиной Барковича. Пирсон и Бейкер беседовали о шахматах. Абрахам шумно ел и вытирал ладонь о рубашку. Скрамм оторвал от майки лоскут и сморкался в него. Колли Паркер обсуждал с Уайменом девочек. Олсон… Но Гаррати не хотелось смотреть на Олсона, который, похоже, видел во всех остальных виновников того, что на него надвигается смерть.

Гаррати начал слегка отставать, очень осторожно, очень постепенно (он отлично помнил о трех предупреждениях), и наконец оказался рядом со Стеббинсом. Его темно-красные брюки сильно запылились. На рубашке под мышками выступили темные пятна пота. Стеббинс мог быть кем угодно, но Суперменом он не был. Он коротко вопросительно посмотрел на Гаррати, потом снова опустил голову. Под рубашкой посредине спины у него явственно выступали позвонки.

– Как получилось, что больше никого нет? – нерешительно спросил Гаррати. – Я имею в виду зрителей.

Сначала он решил, что Стеббинс не собирается ему отвечать. Но тот наконец поднял взгляд, провел рукой по лбу и заговорил:

– Еще будут. Подожди чуток. Они будут сидеть на крышах и глазеть на тебя.

– Но кто-то говорил, что ставок сделано на миллиарды. Можно было думать, что они по всей дороге будут стоять в три ряда. И что телевидение…

– Это не приветствуется.

– Почему?

– А почему ты меня спрашиваешь?

– Да потому что ты знаешь, – сердито бросил Гаррати.

– С чего ты взял?

– Елки-палки, ты как Гусеница из «Алисы в стране чудес». Можешь сказать по-человечески?

– Ты долго выдержишь, если с двух сторон будут постоянно орать? Да ты только от запаха тел скоро сойдешь с ума. Это же все равно что отшагать триста миль по Таймс-сквер под Новый год[17]17
  На площади Таймс-сквер в Нью-Йорке в новогоднюю ночь проходят грандиозные массовые гулянья.


[Закрыть].

– Но разве смотреть не разрешается? Кто-то еще говорил, что после Олдтауна будет одна сплошная толпа.

– Во всяком случае, я не Гусеница, – сказал Стеббинс с едва заметной улыбкой. – Я больше похож на Белого Кролика[18]18
  Белый Кролик, как и Гусеница, – персонажи сказки «Алиса в Стране Чудес» Л. Кэрролла.


[Закрыть]. Правда, золотые часы я оставил дома и на чай меня никто не приглашал. По крайней мере насколько мне известно. Может, потом, когда стану победителем, то попрошу, чтобы пригласили. Когда они спросят меня, какой Приз я желаю, я отвечу: «Хочу, чтобы кто-нибудь пригласил меня к себе на чай».

– К черту!

Стеббинс улыбнулся чуть шире, хотя, как и в прошлый раз, он всего лишь немного раздвинул губы.

– Ну да, начиная примерно с Олдтауна ограничения будут сняты. К тому времени никто уже особенно не думает о таких земных вещах, как запах тела. А после Огасты пойдут непрерывные телерепортажи. Долгая Прогулка как-никак общенациональное мероприятие.