Текст книги "Империя хлопка. Всемирная история"

Случившийся в результате бум хлопкового производства не имел прецедентов. После почти двухсот лет замедленного роста в Европе британское производство хлопка росло галопирующим темпом. С 1780 по 1800 год объем выработки хлопковых тканей в Британии рос ежегодно на 10,8 %, а экспорт – на 14 %; уже в 1797 году существовало примерно девятьсот хлопковых фабрик.

В 1788 году имелось 50 000 веретен для мюль-машин, а тридцать три года спустя их число выросло до 7 млн. Хотя до 1780 года было дешевле производить хлопковую ткань в Индии, при этом с более высоким качеством, после этого года английские производители были способны конкурировать на европейском и атлантическом рынках, а после 1830 года они начали соревноваться с индийскими производителями уже в самой Индии. Когда индийцы начали пользоваться пряжей и тканями британского производства, весь мир получил сигнал о том, что хлопковая отрасль была перевернута и поставлена с ног на голову[143]143
  Эти цифры являются приблизительными, см.: Broadberry and Gupta, “Cotton Textiles and the Great Divergence,” 8, 26; Chapman, The Cotton Industry in the Industrial Revolution, 22, 29; Howe, The Cotton Masters, 6.


[Закрыть].

С учетом того, что все больше хлопковых фабрик стало появляться в северной Англии, вмещая новые прядильные и ткацкие машины, может показаться удивительным, что сами изобретатели, благодаря которым стало возможно это восхождение, начинали свой путь в очень незавидных условиях. Они создали мир, который настолько отличался от чего-либо виденного ранее, не прибегая к теоретической науке, а зачастую и вовсе к какому-либо образованию. Это были искусные мастера в крохотных мастерских, едва ли получившие официальное образование. Кей происходил из самой благополучной семьи, так как его отец был более или менее успешным производителем шерсти. Он мог получить некоторое образование во Франции. Работавший на ручном станке Харгривз, с другой стороны, был ткач из Блэкберна, который, вероятно, никогда не ходил в школу – чем был очень похож на Аркрайта, который родился в бедной семье и был младшим из семерых детей. Он научился читать у своих дядей и затем занимался самообразованием. Кромптон вырос в крайней нужде: после того как его отец умер молодым, он, вероятно, уже в пять лет начал прясть хлопок, тогда как его мать старалась свести концы с концами, занимаясь прядением и ткачеством. Все четверо были изобретателями-самоучками, людьми, которые жили и дышали вместе со своими машинами и стремились решать практические задачи с помощью простых инструментов и идей, возникавших в их каждодневном труде по улучшению производства[144]144
  Hobsbawm, The Age of Revolution, 46; Хобсбаум, Век революций, 74; Allen, The British Industrial Revolution, 191; Аллен, Британская промышленная революция, 278; Dobb, Studies in the Development of Capitalism, 269; Salvin Brothers of Castle Eden Co, Durham, to McConnel & Kennedy, Castle Eden, July 22, 1795, Letters, 1795, record group MCK, box 2/1/1, in McConnel & Kennedy Papers, Rylands Library, Manchester.


[Закрыть].

Но у себя на родине они были далеко не героями. Их новаторство порой даже навлекало на них гнев соседей, дрожавших от страха потерять работу. Кей и Харгривз в итоге оставили свои дома, где были сделаны их изобретения, боясь расправы разъяренной толпы. Богатства их изобретения им тоже не принесли; потерпев неудачу в попытках оформить патенты, они жили весьма скромно. Когда Харгривз умер в 1778 году в Ноттингеме, у него было немногим больше, чем премия от Общества поощрения искусств и мануфактур, а его дети были нищими. Лишь Аркрайт извлек выгоду из своего изобретения, основав многочисленные хлопковые фабрики в разных районах Англии. Тем не менее освоение новых технологий приносило прибыль все большему числу британских производителей, а британское государство ценило эти изобретения настолько, что рассматривало их вывоз из страны как уголовное преступление в течение почти полувека после 1786 года. Отныне технический прогресс уже не прекращался: прибыль извлекалась из новых способов повышения производительности человеческого труда. Фактически это стало определяющей чертой промышленного капитализма.

Эти новые машины, «макроизобретения», прославленные историками Джоэлом Мокиром, Патриком О’Брайеном и многими другими, не только ускорили рост человеческой производительности, но изменили саму природу производственного процесса: они начали регулировать темп человеческого труда[145]145
  Patrick O’Brien, “The Geopolitics of a Global Industry: Eurasian Divergence and the Mechanization of Cotton Textile Production in England,” in Giorgio Riello and Prasannan Parthasarathi, eds., The Spinning World: A Global History of Cotton Textiles, 1200–1850 (New York: Oxford University Press, 2009), 360. См. также: Dobb, Studies in the Development of Capitalism, 258.


[Закрыть]. Производство, будучи зависимым от центральных источников энергии и нуждаясь в больших пространствах, переместилось из частных домов на фабрики. Вместе с машинами в этих центрах собирались и рабочие в невиданном доселе количестве. Если раньше торговцы ходили по деревням в поисках рабочей силы, то теперь работники добивались работы у мануфактурщиков.

В результате механизации хлопкопрядения возникло по-настоящему новое предприятие: хлопковая фабрика. Хотя фабрики очень сильно различались по размеру, у них было одно общее свойство: неподалеку находился источник проточной воды. Чтобы обуздать его энергию, или строилась дамба, или на участке с крутым уклоном отводился узкий пролив, в котором находилось водяное колесо. Это колесо приводили в движение проходящие сквозь фабрику по всей ее длине валы с надевавшимися на них съемными ремнями, приводившими в движение различные станки. В отличие от ее предшественников, главной функцией хлопковой фабрики было не просто собирать и контролировать рабочую силу, а стать местом размещения сложного массива механического оборудования. И к 1780-м годам некоторые из таких фабрик достигали раблезианских размеров; в двести футов длиной, тридцать футов шириной и по четыре-шесть этажей, они возвышались над окружающей сельской местностью[146]146
  Например, первой «крупной специально созданной хлопкопрядильной фабрикой» в области большого Манчестера была Shudehill Mill, построенная около 1782 года. Она имела двести футов в длину, тридцать футов в ширину и высоту пять этажей. См.: Williams and Farnie, Cotton Mills in Greater Manchester, 50; Stanley D. Chapman, The Early Factory Masters: The Transition to the Factory System in the Midlands Textile Industry (Newton Abbot, Devon, UK: David & Charles, 1967), 65.


[Закрыть].

Производство пряжи на этих фабриках состояло из трех основных этапов: очистки, кардования и прядения. На первом этапе работники, как правило женщины, раскладывали сырой хлопок на решетчатых столах и затем отбивали его палками, чтобы удалить веточки, листья и грязь, которые не удалось вычистить в процессе отделения волокон. Поскольку в ходе этого процесса в воздух выбрасывалось большое количество огнеопасной хлопковой пыли, для него часто отводили прилегающие здания, избегая проводить очистку в главном комплексе фабрики. После этого ряд машин, сосредоточенных на нижних этажах фабрики, делал из сырого хлопка «ровницу» – тонкий шнур из слегка скрученных параллельно лежащих волокон, готовых к прядению. Сначала хлопок подавался в кардную машину – вращающийся цилиндр, покрытый металлическими зубцами в кожухе с такими же зубцами. Кардование превращало спутанную массу хлопка в гладкое серебро. Этот хлопок затем заправлялся в ленточную машину – набор валиков, через которые пропускалось «серебро» (вытягиваясь, скручиваясь и распрямляясь), и в результате получалась ровница. Она сматывалась в круглую коробку, из которой ее можно было поместить на бобину. В итоге хлопок был подготовлен к прядению. Прядильные машины была расположены поперек залов в верхних этажах фабрики, а сами машины обычно были одного из двух видов: ватермашина Аркрайта или, все чаще, мюль-машина Кромптона[147]147
  Williams and Farnie, Cotton Mills in Greater Manchester, 4–9; Harold Catling, The Spinning Mule (Newton Abbot, Devon, UK: David & Charles, 1970), 150.


[Закрыть].

Для управления всеми этими станками и перемещения хлопка по фабрике фабриканты нанимали сотни работников, по большей части женщин и детей. И, хотя и не все, но большинство работников приходило к фабричным воротам добровольно и получало плату за свой труд. Это было, как мы увидим позже, еще одно важное институциональное нововведение промышленного капитализма. Впервые капиталисты организовывали, контролировали и доминировали в производственном процессе за пределами американских рабских плантаций[148]148
  Charles Tilly, “Social Change in Modern Europe: The Big Picture,” in Lenard R. Berlanstein, ed., The Industrial Revolution and Work in Nineteenth-Century Europe (London and New York: Routledge, 1992), 53.


[Закрыть].

Такого господства капитала над трудом, применения достижений технической революции и социальных нововведений не происходило больше нигде, даже в сердце мировой хлопковой отрасли – Индии и Китае. Это было в некоторой мере удивительно, поскольку эти страны веками определяли передовые технологии мирового хлопкового производства. Еще в 1313 году Ван Чжень описал «машину для прядения конопляной нити», очень близкой к «дженни» Харгривза и ватермашине Аркрайта. К созданию новых прядильных машин, безусловно, были способны ремесленники в Китае, как и, собственно говоря, во Франции и Индии. Более того, торговля хлопком и хлопковой тканью была основной гранью нараставшей коммерциализации китайской экономики с XIV по XIX век[149]149
  M. Elvin, “The High-Level Equilibrium Trap: The Causes of the Decline of Invention in the Traditional Chinese Textile Industries,” in W. E. Willmott, ed., Economic Organization in Chinese Society (Stanford, CA: Stanford University Press, 1972), 137ff. См. также: Sucheta Mazumdar, Sugar and Society in China: Peasants, Technology and the World Market (Cambridge, MA: Harvard University Press, 1998), 183; Philip C. C. Huang, The Peasant Family and Rural Development in the Yangzi Delta, 1350–1988 (Stanford, CA: Stanford University Press, 1990), 44.


[Закрыть].

Несмотря на эти многообещающие предпосылки, ни Китай, ни Индия (и даже ближайший европейский конкурент Англии в области технического образования – Пруссия) не приблизились к господству в столь многих узловых элементах мирового комплекса производства хлопка так, как Британия. И ни одна страна не использовала военный капитализм с такой эффективностью. Более того, в Индии и Китае земля была прочнее закреплена за крестьянами, чем в Британии, что усложняло производителям, стремившимся нанять работников, задачу мобилизации большого их количества. Из-за иной организации домашних хозяйств, и особенно ограничения деятельности женщин вне дома, преимущественно женское прядение в Индии и Китае характеризовалось крайне низкими альтернативными издержками, что снижало вероятность внедрения новых технологий. Женский труд в расчете крестьянских домохозяйств ценился невысоко. В Индии, кроме того, цепочка от ткача к конечному потребителю была долгой и включала множество посредников. «Вырваться из этого традиционного исторического института» оказалось сложно, как заметил один историк, а по мнению многих, это и не сулило преимуществ. Многие прядильщики и ткачи в английской деревне, скорее всего, чувствовали себя примерно так же, как и их собратья в Индии и Китае; они осознавали, что новые технологии прядения лишат их домашнее производство устойчивости. И все же, имея в своем распоряжении немного других источников дохода и проиграв решительно настроенному государству в своих эпизодических попытках организовать наступление на технологические новшества, у них едва ли был выбор, когда они капитулировали перед промышленным капитализмом[150]150
  Это рассуждение см.: у Roy Bin Wong, China Transformed: Historical Change and the Limits ofEuropean Experience (Ithaca, NY: Cornell University Press, 1997); Chaudhuri, “The Organisation and Structure of Textile Production in India,” 57.


[Закрыть].

Водяное колесо для прядения рами, Китай, 1313 год

Использование новых технологий, подчинение рабочей силы без ее порабощения и поиск новых способов организации производства – все это вначале возникло на хлопковых фабриках, и в результате когда-то скромная отрасль, рассеянная вдоль рек Ланкашира и соседнего Чешира, росла колоссальными темпами, – примерно во время сооружения Грегом его первой фабрики в 1784 году расцветали новые фабрики, и в последующие десятилетия существующие фабрики расширялись, иногда весьма существенно. У самого Грега в 1833 году работали 2084 человека на пяти фабриках, а количество веретен на его Quarry Bank Mill выросло вчетверо и составило 10 846 штук. Производитель хлопка Роберт Пил в 1795 году похожим образом расширил производство до двадцати трех различных фабрик, которыми он владел и управлял. В других случаях новые фабриканты входили в отрасль, часто будучи людьми с небольшим капиталом, но с подходящими связями.

Когда ирландский торговец Уильям Эмерсон захотел помочь своему родственнику запустить прядильную фабрику, он обратился с просьбой к своим деловым партнерам МакКоннелу и Кеннеди в Манчестере, сообщая им в письме о том, «что мой родственник имеет желание получить знание кардования и прядения, и для этой цели я хотел бы направить его к вам на срок в шесть месяцев и заплатить вам любую разумную сумму за его обучение, поэтому прошу вас любезно сообщить мне, будет ли вам удобно обучить его в вашем собственном доме или где-либо еще, и на каких условиях»[151]151
  Rose, The Gregs of Quarry Bank Mill, 39–40; Chapman, The Cotton Industry in the Industrial Revolution, 29; William Emerson to McConnel & Kennedy, Belfast, December 8, 1795, in John R. Rylands Library, Manchester.


[Закрыть].

С ростом числа фабрик многие из них оставались мелкими, а их владельцы часто не были богаты по меркам ливерпульских банкиров, сомерсетских землевладельцев или лондонских банкиров. В 1812 году 70 % всех фирм имели менее десяти тысяч веретен и оценивались менее чем в 2000 фунтов стерл. Предприниматели, приходившие в отрасль, происходили из самой разной среды. Многие из них были торговцами-производителями, другие – производителями в других отраслях, а некоторые начинали зажиточными фермерами или даже учениками с выдающимися способностями к механике. Это были, безусловно, примеры необыкновенной социальной мобильности, такие как Элкана Армитедж, начавший работу на хлопковой фабрике в возрасте восьми лет помощником прядильщика, а пятьдесят девять лет спустя владел собственными фабриками, на которых трудились 1650 работников[152]152
  Chapman, The Cotton Industry in the Industrial Revolution, 29, 32; Howe, The Cotton Masters, 9, 11–12.


[Закрыть].

Другие, однако, начинали с более солидными ресурсами, как, например, Сэмюэл Олдноу, родившийся в 1756 году в Андертоне, графство Ланкашир. Его отцу уже принадлежало успешное предприятие по производству муслина, где работали исключительно на ручных станках. После безвременной кончины отца Олдноу поступил учеником к своему дяде, торговцу тканями, а затем, в 1781 году, вернулся в родной город, чтобы восстановить семейный бизнес производства муслинов. Время для этого было самое подходящее. Благодаря внедрению мюль-машины в 1779 году появилось невиданное ранее количество массово выпускаемой высококачественной пряжи, что позволило Олдноу выйти на тот рынок, где раньше господствовали индийские производители. Заключив партнерство с двумя лондонскими фирмами, Олдноу также обеспечил себе выход на британский и зарубежный рынки. Как написал Олдноу в черновике письма 1783 года, «Перспективы сейчас благоприятны». К 1786 году он был самым успешным производителем муслина в Британии. Олдноу продолжал строить фабрики и расширять свои предприятия, в некоторый момент имея под своим контролем двадцать девять фабрик. К 1790 году он организовал прядильное направление, построив в Стокпорте фабрику на паровых двигателях; к 1793 году начала работу еще более крупная прядильная фабрика в Меллоре, расположенная в шестиэтажном здании[153]153
  A. C. Howe, “Oldknow, Samuel (1756–1828),” in C. G. Matthew and Brian Harrison, eds., Oxford Dictionary ofNational Biography (Oxford: Oxford University Press, 2004); George Unwin, Samuel Oldknow and the Arkwrights: The Industrial Revolution at Stockport and Marple (New York: A. M. Kelley, 1968), 2, 6, 45, 107, 123, 127, 135, 140.


[Закрыть].

В 1780-е и 1790-е годы производство хлопка, даже в небольшом масштабе, было поразительно прибыльным делом. Фирма Cardwell & Birle имела средний годовой доход на свой капитал 13,1 %, N. Dugdale – 24,8 %, а McConnel & Kennedy – 16 %. Такие прибыли позволяли им расширяться, не прибегая в значительной степени к формальным рынкам капитала. «Излюбленным источником [капитала для целей расширения] была нераспределенная прибыль». И все же такой капитал часто пополнялся за счет торговцев, инвестировавших в фабрики, которыми они не управляли самостоятельно и, что еще важнее, за счет займов, выдававшихся лондонскими и ливерпульскими торговцами фирмам для покупки хлопка-сырца и продажи пряжи и ткани. Этот дополнительный оборотный капитал имел решающее значение: тогда как в 1834 году инвестиции в фиксированный капитал фабрик и оборудования в британской хлопковой отрасли мог достигнуть 14,8 млн фунтов стерл., оборотный капитал, вложенный в хлопок-сырец и зарплаты, равнялся 7,4 млн фунтов стерл. – очень существенная доля. Доступ к такому капиталу часто опирался на личные связи, и по мере роста необходимости обеспечивать существенные объемы оборотного капитала людям, не принадлежавшим к среднему классу, становилось все труднее вступить в ряды хлопковых капиталистов. В свою очередь, высокие прибыли от производства делали его все более привлекательной областью для новых инвестиций[154]154
  Chapman, The Cotton Industry in the Industrial Revolution, 31, 37–41; Howe, The Cotton Masters, 24, 27; M.J. Daunton, Progress and Poverty: An Economic and Social History of Britain, 1700–1850 (New York: Oxford University Press, 1995), 199; Dobb, Studies in the Development of Capitalism, 268.


[Закрыть].

Одним из примеров быстрого роста хлопковых фабрик были манчестерские производители хлопка McConnel & Kennedy. Они основали свое партнерство в 1791 году, специализируясь на производстве прядильных машин – бизнесе, который естественным образом возник у производителя станков Джеймса Макконнела. Однажды Макконнел сделал две мюль-машины, за которые клиент не смог расплатиться, и, поскольку это показалось Макконнелу плохим знаком, он начал пользоваться ими самостоятельно. Его партнер Джон Кеннеди и два других инвестора расширили как производство машин, так и прядение, вложив общий капитал в размере 500 фунтов стерл. – чрезвычайно скромную сумму. Назвавшись «производителями машин и прядильщиками», они быстро расширяли свои фабрики, специализируясь на пряже очень высокого качества. В 1797 году они управляли 7464 веретенами; к 1810 году их количество выросло до 78 972, а число их работников увеличилось с 312 в 1802 году до 1020 в 1816 году. Как и другие, они финансировали это расширение из нераспределенной прибыли, которая в среднем за период с 1799 по 1804 год составляла 26,5 % в год[155]155
  Partnership Agreement Between Benjamin Sanford, William Sanford, John Kennedy, and James McConnel, 1791: 1/2; Personal Ledger, 1795–1801: 3/1/1, Papers of McConnel & Kennedy, John R. Rylands Library, Manchester.


[Закрыть].

За счет своего роста хлопковое производство вскоре стало центром британской экономики. В 1770 году на производство хлопка приходилось всего 2,6 % добавленной стоимости в экономике в целом. К 1801 году этот показатель уже был равен 17 %, а к 1831 году – 22,4 %. Для сравнения, доля производства железа составляла 6,7 %, угля 7 %, шерсти – 14,1 %. В Британии уже в 1795 году 340 000 человек работали в прядильной отрасли. К 1830 году один из шести британских рабочих был занят в производстве хлопка. В то же время сама отрасль сконцентрировалась в малой части Британских островов: в Ланкашире. 70 % всех британских работников хлопковой отрасли в конечном итоге работали там, а 80,3 % всех владельцев хлопковых фабрик происходили из этого графства[156]156
  N. F. R. Crafts, British Economic Growth During the Industrial Revolution (New York: Oxford University Press, 1985), 22; Bohnsack, Spinnen und Weben, 26; Allen, The British Industrial Revolution, 182; Аллен, Британская промышленная революция, 266; Howe, The Cotton Masters, 1, 51.


[Закрыть].

Этот всплеск в развитии хлопкового производства не угас. Как мы увидим, в результате подъема хлопковой отрасли стало возможно возникновение других отраслей: сеть железных дорог, производство железа, а позже, в XIX веке, новый набор отраслей, что представляло собой вторую промышленную революцию. Однако хлопок был в авангарде. Как сказал историк Фернан Бродель, промышленная революция в производстве хлопка повлияла на «всю национальную экономику»[157]157
  Fernand Braudel, Afterthoughts on Material Civilization and Capitalism (Baltimore: Johns Hopkins University Press, 1977), 109.


[Закрыть]. И все же еще в середине XIX века промышленная революция, если судить по численным показателям, заключалась в развитии хлопкового производства.

Взлет объемов экспорта: рост британского экспорта хлопковых товаров, 1697–1807 годы

Впечатляющий взлет британской хлопковой отрасли позволил британским капиталистам – вместе с британским государством – воспользоваться плодами военного капитализма в еще большей мере. После снижения производственных издержек, которое произошло в результате беспрецедентной производительности их новых машин и новой организации производства, где использовался труд наемных работников на крупных фабриках, британские производители, как и ожидалось, проторили себе путь к новым рынкам. Внутренний рынок вырос, поскольку хлопок подешевел, а хлопковые ткани становились все более модными, так как их меняющаяся отделка играла все более важную роль в самопрезентации потребителей среднего класса[158]158
  Beverly Lemire, Fashion’s Favourite: The Cotton Trade and the Consumer in Britain, 1660–1800 (Oxford: Oxford University Press, 1991).


[Закрыть].

Британские производители хлопка решительно перешли также к важнейшему экспортному рынку. К 1780-м годам они начали продавать свои товары на рынках, которые британские торговцы раньше обслуживали продажей индийских тканей. Тонкие муслины, гордость Бенгалии, «с которыми ничто не могло сравниться в течение нескольких тысяч лет», отныне делались в Соединенном Королевстве. Это обстоятельство было явно решающим, так как британский рынок с его 8,66 млн человек был весьма небольшим, а располагаемый доход на душу населения рос скромными темпами. В течение XVIII века экспорт хлопка из Британии вырос в двести раз – при этом 94 % от этого роста пришлись на два десятилетия после 1780 года, когда экспорт вырос более чем в шестнадцать раз по сравнению со своим объемом в 1780 году 355 060 фунтов стерл. до 5 854 057 в 1800 году.

К последним годам XVIII века 61,3 % всей хлопковой ткани, производимой на Британских островах, экспортировалось. После 1815 года, благодаря этому экспорту, Англия по сути «уничтожила всех соперников не-европейского мира» в мировой торговле хлопковой пряжей и тканью[159]159
  Baines, History of the Cotton Manufacture in Great Britain, 335; R. C. Allen and J. L. Weisdorf, “Was There an ‘Industrious Revolution’ Before the Industrial Revolution? An Empirical Exercise for England, c. 1300–1830,” Economic History Review 64, no. 3 (2011): 715–29; P. K. O’Brien and S. L. Engerman, “Exports and the Growth of the British Economy from the Glorious Revolution to the Peace of Amiens,” in Barbara Solow, ed., Slavery and the Rise of the Atlantic System (New York: Cambridge University Press, 1991), 184, 188, 200; Broadberry and Gupta, “Cotton Textiles and the Great Divergence,” 5; Baines, History of the Cotton Manufacture in Great Britain, 349–50; Общий обзор см.: Inikori, Africans and the Industrial Revolution in England, 436, 450; Hobsbawm, The Age of Revolution, 49; Хобсбаум, Век революций, 76.


[Закрыть].

Таким образом, настоящий бум британской хлопковой отрасли был экспортным бумом. К 1800 году хлопковые ткани британского производства стали важным элементом мировых рынков – и в то же время тысячи прядильщиков и ткачей на недавно выстроенных фабриках по всей английской сельской местности, не говоря уже о сотнях фабрикантов, торговцев и моряков, стали зависеть от этих зарубежных рынков. Как с изумлением заметил в 1835 году Эдвард Бейнс, экспорт хлопка «на сегодняшний день… в три раза превышает экспорт шерсти, за столь краткое время опередив и оставив далеко позади производство, процветавшее в Англии веками и которое тогда все писавшие о торговле авторы справедливо считали великим источником коммерческого богатства для страны». Действительно, эта рекордная торговля хлопком повлияла на всю британскую экономику: 56 % всего дополнительного экспорта Британии с 1784–1786 по 1804–1806 годы составлял хлопок[160]160
  O’Brien and Engerman, “Exports and the Growth of the British Economy,” 185; Baines, History of the Cotton Manufacture in Great Britain, 349.


[Закрыть].

Британский хлопок теперь быстро вытеснил на мировых рынках хлопок индийский. В финансовом 1800–1801 году ткани в кусках на сумму 1,4 млн фунтов стерл. все еще ввозились в Британию из Бенгалии, а уже к 1809–1810 году, лишь десять лет спустя, экспорт ткани из Бенгалии сократился, составив чуть больше 330 000 фунтов стерл. – и продолжал быстро падать. В результате индийские ткачи, веками занимавшие главенствующее положение на мировом рынке хлопковых тканей, оказались в свободном падении.

В 1800 году торговый резидент Джон Тейлор написал подробную историю текстильной отрасли бенгальского города Дакки и в ней сообщил, что стоимость экспорта ткани с 1747 по 1797 год там упала на 50 %. Особенно пострадали от британской конкуренции прядильщики, и в результате огромное количество людей, сказал он, «умерло от голода». Население когда-то процветавшего производственного города «сократилось и обнищало», дома этих людей «разрушились и опустели», а его торговая история стала «печальным воспоминанием». «Древняя слава» и «великое богатство» Дакки исчезли. К 1806 году в торговом докладе о Бенгалии делался вывод о том, что «государственный экспорт тканей в отрезах также существенно снизился… последствиями этого стало то, что многие ткачи, не находя дела для своих станков, были вынуждены покидать свои дома и искать работу в других местах; большинство идут пахать землю, некоторые остаются в своих районах, а другие мигрируют в отдаленные части страны». Один из критиков Ост-Индской компании, замечая, что целью британской политики было, по всей видимости, сделать из Индии импортера хлопковой ткани и экспортера хлопка-сырца, увидел в «этой политике сходство с политикой Испании в отношении несчастных аборигенов Америки»[161]161
  Debendra Bijoy Mitra, The Cotton Weavers of Bengal, 1757–1833 (Calcutta: Firm KLM Private Ltd., 1978), 25; John Taylor, Account of the District ofDacca by the Commercial Resident Mr. John Taylor in a Letter to the Board of Trade at Calcutta dated 30th November 1800 with P.S. 2 November 1801 and Inclosures, In Reply to a Letter from the Board dated 6th February 1798 transmitting Copy of the 115th Paragraph ofthe General Letter from the Court of Directors dated 9th May 1797 Inviting the Collection ofMaterialsfor the use of the Company’s Historiographer, Oriental and Indian Office Collection, Home Miscellaneous Series, 456, Box F, pp. 111–12, British Library, London; The Principal Heads of the History and Statistics of the Dacca Division (Calcutta: E. M. Lewis, 1868), 129; Shantha Harihara, Cotton Textiles and Corporate Buyers in Cottonopolis: A Study ofPurchases and Prices in Gujarat, 1600–1800 (Delhi: Manak, 2002), 75; “Extracts from the Reports of the Reporter of External Commerce in Bengal; from the year 1795 to the latest Period for which the same can be made up,” in House of Commons Papers, vol. 8 (1812–13), 23. См. также: Konrad Specker, “Madras Handlooms in the Nineteenth Century,” in Roy, ed., Cloth and Commerce, 179; G. A. Prinsep, Remarks on the External Commerce and Exchanges of Bengal (London: Kingsbury, Parbury, and Allen, 1823), 28; “The East-India and China Trade,” Asiatic Journal and Monthly Registerfor British India and Its Dependencies 28, no. 164 (August 1829): 150.


[Закрыть].

Британский хлопок захватил многосторонние экспортные рынки, на которых прежде главенствовали индийские прядильщики и ткачи, а фабриканты поначалу сосредоточились на продажах в те регионы, которые были подвержены воздействию военного капитализма. На протяжении последних десятилетий XVIII века, в расцвет промышленной революции, в эти районы поступало более двух третей британского экспорта хлопка. На деле экспорт шел по тем же каналам атлантической экономики, на строительство которых Британия потратила двести лет и неисчислимые богатства. Рабы на плантациях в Америке, в отличие от сельскохозяйственных производителей продукции где-нибудь еще, не делали для себя одежду и составляли уникально богатый рынок, несмотря на простоту хозяйского обеспечения. В африканской торговле (в основном рабами) спрос был столь же велик, и даже увеличивался как следствие бума разведения хлопка в Америке, так как африканские торговцы начали принимать сделанные в Британии ткани в качестве эквивалента индийским по качеству и цене. После 1806 года британский хлопок стал решительно побеждать и преобладать на этом рынке, который долго ускользал от него[162]162
  O’Brien and Engerman, “Exports and the Growth of the British Economy,” 177–209; Inikori, Africans and the Industrial Revolution in England, 445, 447–48; Kenneth Pomeranz, The Great Divergence: China, Europe, and the Making of the Modern World Economy (Princeton, NJ: Princeton University Press, 2000), 266; Кеннет Померанц, Великое расхождение. Китай, Европа и создание современной мировой экономики (Москва: Издательский дом “Дело” РАНХиГС, 2017), 447; Marion Johnson, “Technology, Competition, and African Crafts,” in Clive Dewey and A. G. Hopkins, eds., The Imperial Impact: Studies in the Economic History ofAfrica and India (London: Athlone Press, 1978), 263.


[Закрыть].

Способность торговцев и производителей проникать на эти рынки указывает на важность специфических и новаторских форм государства – государства, которое станет важнейшим ингредиентом в промышленном капитализме и в конечном итоге самыми причудливыми путями будет распространяться по всему миру. Все-таки экспорт хлопка расширялся благодаря прочности британских торговых сетей и институтов, в которые они были встроены – от сильного военного флота, создававшего и охранявшего доступ к рынкам, от коносаментов, делающих возможным перемещение капитала на большие расстояния. Государство было способно укреплять и охранять глобальные рынки, поддерживать порядок на его границах, регулировать производство, создавать и затем укреплять права частной собственности на землю, обеспечивать исполнение договоров на больших географических расстояниях, разрабатывать фискальные инструменты для налогоплательщиков и строить общественную, экономическую и правовую среду, которая делает возможной мобилизацию труда с помощью платы за наемный труд.

Как отметил один проницательный французский наблюдатель в начале XIX века, «Англия достигла высшей точки процветания благодаря тому, что веками следовала системе протекции и запретов»[163]163
  О королевском военном флоте см.: O’Brien and Engerman, “Exports and the Growth of the British Economy,” 189–90. Я согласен здесь с более новой литературой о «великом расхождении», которая акцентирует исключительную важность институтов. Это самым убедительным образом изложено в Daron Acemoglu and James A. Robinson, Why Nations Fail: The Origins ofPower, Prosperity, and Poverty (New York: Crown Business, 2012); Дарон Аджемоглу и Джеймс А. Робинсон, Почему одни страны богатые, а другие бедные. Происхождение власти, процветания и нищеты (Москва: АСТ, 2016); однако, по мнению Аджемоглу и Робинсона, эти институты оставались несколько аморфными, и их собственные истории (с их корнями в военном капитализме) остаются неопределенными. На важности институтов также настаивает Niall Ferguson, Civilization: The West and the Rest (London: Penguin, 2012) Ниал Фергюсон, Цивилизация. Чем Запад отличается от остального мира (Москва: АСТ, 2014).


[Закрыть]. Действительно, революционные изменения в мире происходили не столько благодаря новым машинам, сколь бы впечатляющи и важны они ни были. Поистине эпическими изобретениями были экономические, общественные и политические институты, в которые эти машины были включены. Эти институты продолжали и дальше определять промышленный капитализм и все больше отдаляли его от его родителя, капитализма военного[164]164
  См. также увлекательное рассуждение Acemoglu et al., “The Rise of Europe.”


[Закрыть].

Создание такого государства, лежащего в основе промышленного капитализма, происходило в сложном танце, где устанавливался баланс между различными интересами. Восходящая группа фабрикантов добивалась признания своих интересов, а политики и чиновники поняли, что их высокое положение в мире опиралось на быстрорастущие производственные возможности Великобритании. Фабриканты боролись против конкурировавших интересов, например, Ост-Индской компании, и конкурировавших элит, таких как аристократические землевладельцы. И поскольку торговцы и фабриканты аккумулировали значительные ресурсы, от которых стало зависеть государство, эти капиталисты смогли преобразовать свою растущую важность в экономике страны в политическое влияние[165]165
  Howe, The Cotton Masters, 90, 94.


[Закрыть]. Владельцы хлопковых фабрик становились все более политически активными, кульминацией чего стала избирательная реформа 1832 года, расширившая для них право голоса и позволившая многим текстильным предпринимателям становиться членами палаты общин, где они усиленно лоббировали (глобальные) интересы своей отрасли, от Хлебных законов до британской колониальной экспансии[166]166
  Petition of manufacturers of calicoes, muslins and other cotton goods in Glasgow asking for extension of exemption for Auction Duty Act, July 1, 1789 (received), Treasury Department, record group T 1, 676/30, Public Records Office, London.


[Закрыть]. Требование производителей о проведении политики, способствующей их интересам, было прямолинейным и ошеломляюще новым, как показывает эта поданная в Казначейство петиция 1789 года, составленная сто тремя производителями хлопковых товаров из окрестностей Глазго:

Принимая во внимание, что ваши просители давно приступили к изготовлению британских муслинов и в последние годы добились больших успехов в расширении и совершенствовании этой ценной ветви торговли, а также и других продуктов, обозначенных как коленкоры и прочие товары; принимая во внимание, что мощь машин в этом производстве, присовокупленная к новым фабрикам, и которую вашим просителям позволила начать употреблять более широкая практика, служит причиной для излишка товаров, который не может исчерпать внутреннее потребление, становится исключительно необходимой продажа товаров за границу в намного большем количестве в целях загрузки машин[167]167
  См.: Allen, The British Industrial Revolution, 5; Аллен, Британская промышленная революция, 17.


[Закрыть].

Промышленный капитализм, построенный недавно упрочившими свои позиции фабрикантами и государством со значительно возросшими возможностями, ответил на вопрос о том, как мобилизовать труд, капитал и рынки, совсем не так, как отвечал его родитель, военный капитализм. Труд, в отличие от того, как это происходило в Америке, мог быть мобилизован потому, что в результате изменений в сельской местности, в том числе изменений правового характера, уже образовалась большая группа безземельных пролетариев, вынужденных продавать свой труд ради выживания и делавших это без физического принуждения. Более того, в отличие от американской плантационной экономики территориальные нужды хлопкового производства были ограниченными и сосредоточивались в основном на доступе к энергии воды. Так как рынки земли появились много веков назад, а права собственности на землю были относительно прочными и охранялись государством, столь типичный для военного капитализма захват земли не появился и не мог появиться в самой Британии. В то же время интервенционистское государство могло поддержать землепользование, считающееся полезным для общего экономического развития, например, разрешая экспроприацию ради строительства платных дорог и каналов. Более того, высокоцентрализованное и бюрократическое государство регулировало и облагало налогами отечественную промышленность[168]168
  Дополню: институты, как отметили многие наблюдатели, от Джеймса Робинсона до Найла Фергюсона, имеют большое значение. Однако проблема состоит в определении этих институтов и источников их появления в конкретном историческом процессе. Институты не являются вопросом «воли» или исторических деятелей; напротив, они возникают в результате взаимного влияния ряда факторов и, самое важное, определенного баланса общественных сил. Как мы увидим в последующих главах, общественная и политическая конфигурация многих частей мира не приводила к такому принятию промышленного капитализма или институтов, которые обычно сопутствуют ему. Отчет французской комиссии цитируется по Henry Brooke Parnell, On Financial Reform, 3rd ed. (London: John Murray, 1832), 84; William J. Ashworth, “The Ghost of Rostow: Science, Culture and the British Industrial Revolution,” History of Science 156 (2008): 261.


[Закрыть].

Последним и, возможно, решающим для этого раннего момента в появлении промышленного капитализма было то, что механизмы военного капитализма могли быть экстернализированы благодаря имперской экспансии государства и в результате уменьшали для капиталистов необходимость перестройки отечественной общественной структуры и их зависимость от отечественных ресурсов – от труда и пищи до сырья для промышленного производства. Некоторые проблемы в базовом процессе мобилизации труда, сырья, территорий и рынков были разрешены военным капитализмом в Америке, Африке и Азии. И опять основной причиной такой способности к некоторой экстернализации мобилизации труда, земли и ресурсов было сильное государство (государство, укрепленное институциональными и финансовыми накоплениями военного капитализма). Это государство действительно могло реализовать разные виды институтов в разных частях мира, например, рабство и наемный труд. Таким образом, краеугольным камнем промышленного капитализма было новое государство.

Промышленники, торговцы и политики создавали новую форму капитализма – тот капитализм, который будет преобладать в большей части мира к концу XIX века.

Такое новое государство, какое начало возникать в Британии в конце XVIII века, иногда было менее «явным», чем автократическое монархическое правление, и потому казалось «слабее», поскольку его сила все больше встраивалась в безличные правила, законы и бюрократические механизмы. Парадоксальным образом промышленный капитализм сделал государственную власть менее заметной, усилив ее. Отныне рынок регулировался не личной властью короля, лорда, мастера или вековой традицией, а явно прописанными правилами, неумолимо приводимыми в исполнение договорами, законами и положениями. Более слабые государства продолжали опираться на клиентские сети, делегирование власти и произвольные правила – особенности, которые не обеспечили бы питательной почвы для промышленного капитализма. И по мере того как европейский колониализм все дальше протягивал свои щупальца, охватывая все больше территорий в мире, он все больше укреплял потенциал государства колонизаторов, в то же время подрывая политическую власть и потенциал государства у колонизируемых. Именно тогда, когда возможности государства становились все важнее, их распределение по земному шару становилось все более неравномерным.

Характерно, что, хотя Эдвард Бейнс в 1835 году говорил, что «эта [хлопковая] торговля не является детищем государственной протекции», он затем в хронологическом порядке составил список всех «законодательных препятствий», относившихся к хлопковой отрасли, от запретов до пошлин – список, который заполнил семь страниц, поразительное напоминание о важности государства для обеспечения «свободного» рынка хлопка[169]169
  Baines, History of the Cotton Manufacture in Great Britain, 321–29.


[Закрыть]. В Великобритании, а в конечном итоге и в нескольких других странах, эта зависимость капиталистов от государства тесно связывала их друг с другом, что приводило к своего рода территориализации и национализации производственного капитала. Парадоксальным образом эта связь между капиталистами и государством усилила также и рабочих, которые смогли воспользоваться зависимостью государства от воли своих подданных в целях коллективной борьбы за повышение оплаты труда и улучшение его условий.