Текст книги "Москва мистическая. Встреча с волшебником. Книга первая"

И с этими словами он подправил схему. Теперь пятый и шестой лучи уходили на юг, а седьмой и восьмой – на север.

Седьмой путь в этом раскладе – единственный, который позволит нам избежать выплаты дани постовому, – заявил Немец. – «Теперь по этому же принципу ты можешь найти подобный путь для любого перекрестка. Луч, по которому ты пойдешь, оказавшись на перекрестке, должен быть нечетным и уходить на север».

«Да, но если мне туда не надо? Если я уже иду с севера на юг? Мне что же, возвращаться на север?» – удивилась я.

«Тебе стоит обойти перекресток, если ты бережешь свою энергию и если он достаточно безлюден, чтобы ты могла почувствовать грозящую тебе на нем опасность», – ответил он.

‹…›

Глава двенадцатая. Магический реализм. Марта. Переход

И однажды это пришло. Встречи дома у Немца и редкие прогулки вдруг как будто бы застыли во времени. Я почувствовала, что этот этап нашего общения подходит к концу. К тому моменту, как я это ощутила, мы общались уже месяцев семь или чуть больше. Я приходила к Немцу в гости, мы сидели либо в столовой, либо в библиотеке и просто разговаривали обо всем на свете. Иногда Немец применял вреюшку – для кратких перемещений во времени. Уверена, если бы я задалась тогда целью записывать все эти перемещения, то насчитала несколько дополнительных суток нашего общения. Не могу сказать, что этого было много, но и в общем и целом подобные фокусы растягивали наши встречи и, возможно, добавляли в них что-то таинственное: атмосферу, настроение, какой-то особый цвет, свет или звук. И они действительно придавали мне сил.

О разочарованиях было забыто. Но оставалось какое-то странное противостояние, которое мы оба явно ощущали. Я по-прежнему тяготела к природе. Немец – к жизни в городе. Он был верующим мистиком – в том смысле, в каком верующими мистиками были философы Средневековья и Возрождения. Я же носила в себе дикую смесь буддизма, шаманизма и современного популярного позитивизма, которые никак не вписывались в его почти готическое мироощущение. Впрочем, кое-что у нас было общее. Мы, пожалуй, сходились на бытовой мистике, мы оба верили – не очень точное слово, скорее, мы оба знали, – о существовании представителей низшей мифологии, и, рассказывая мне о городских духах, Немец лишь пополнял мой «пантеон», в котором, наряду с русалками, домовыми и другими необычными персонажами, теперь жили наряженные, лихие, великаны, постовые и прочие твари.

‹…›

Наконец, Немец был истинным алхимиком древности, а мне претила вся эта пробирочно-ретортная тема, хотя я интересовалась Великим Деланием – исключительно в метафорическом смысле. Мне нравились духовные трансформации, несмотря на то, что сама я их всегда боялась, и я всегда на них шла – закрыв глаза, шагнув в неизвестность. Я знала: если я не стану меняться сама, судьба заставит меня измениться. Кстати, здесь Немец был со мной согласен: он отлично владел астрологией и еще до того, как узнал точное время моего рождения, хорошо ориентировался в моем гороскопе. Он предупреждал меня о том, что мне не избежать в ближайшие годы изменений, но также он знал, что я всю свою жизнь меняюсь. И однажды со своей мягкой улыбкой произнес: «Твой страх – вот корень твоего бесстрашия. Ты ужасная трусиха, и потому ты способна на подвиг».

Признаюсь, мне льстило его внимание. Он уверял меня, что я не смогу стать истинной городской волшебницей, если буду лишь получать знания, а сама не стану в ответ ничем с ним делиться. Он часто повторял свою метафору кокона: мы с ним, учитель и ученица, попали в один кокон, чтобы подвергнуться серьезной трансформации и стать двумя новыми людьми (или, по его словам, бабочками). ‹…›

Мне нравилось говорить с Немцем не только о потустороннем мире или о Москве как об одном из самых мистических городов. Мне было приятно говорить с ним – признаюсь, – обо мне. В современном мире это такая роскошь, когда кто-то внимательно разглядывает тебя – не как чуждое существо, пришельца с другой планеты и не как занятный механизм, а как кого-то, равного себе и значимого. Я ему была интересна, и, пожалуй, это еще одно его свойство (кроме умения показывать «ярмарочные» фокусы), которым он меня подкупил.

Хотя и фокусы были не просто развлечением. Они были как будто бы частью меня. Порой у меня вообще складывалось впечатление, что я наконец оказалась в своем родном мире, когда-то давно утраченном и неожиданно обретенном. Пусть и на несколько часов. Такое чувство появлялось у меня всего несколько раз в жизни – как правило, вечером, в каком-то чужом городе. Как будто, когда над городом сгущались сумерки, и на старых извилистых улицах зажигались огни людных кафе, а столики снаружи заполнялись веселой толпой, и гулкие стены домов отражали смех, звон посуды, и суетливое шарканье официантов, – в этот час я вспоминала о том, кто я такая и зачем я существую.

Я отлично помню один такой эпизод в Париже. Мы с семьей тогда там жили и учили французский. Однажды вечером мы с мужем шли вверх от Больших Бульваров к улице Мучеников, рядом с которой находилась наша квартира. Шли непривычной дорогой, старыми обшарпанными переулками, которые в скудном летнем освещении казались загадочными и смутно знакомыми, как будто бы из какого-то повторяющегося сна. И вдруг словно распахнулись тайные ворота, из узкого пространства нас вынесло в просторный сквер неправильной формы. По краям сквера расположились столики разных ресторанчиков. Помню, что одно из заведений было марокканским, там подавали кускус, который так любят французы. Другое, кажется, было итальянским – паста, пицца, что-то такое… Все места в этих ресторанчиках были заняты, люди сидели тесно, по-парижски, почти касаясь спинами незнакомцев за другими столиками, и оживленно болтали. И в их голосах слышалось столько хрипловатой красоты, клокочущей энергии, удивительной радости выходного дня (не помню, был ли то выходной, но в парижских ресторанчиках подобное случается – радость выходного дня в конце дня рабочего), что я ощутила странную тоску чужака, почти зависть к этим людям, которым хорошо и свободно в своем городе, ностальгию по чему-то навсегда утраченному (я знала, что никогда не смогу так сидеть ни в одном ресторанчике, просто потому, что не обладаю ни даром такого времяпрепровождения, ни истинным французским темпераментом), и в то же время меня кольнуло смутное узнавание этой радости человеческого общения, простого наслаждения простым вечером, какое, наверное, где-то и когда-то я тоже испытывала, вот только где, когда, – не помню. Я была чужаком, но я была в своей стихии. И чувствовала себя очень цельной, как будто бы заново обретенной.

Эта теплота, этот золотистый свет, это домашнее, уютное общение, этот аромат желанного города вернулись ко мне, когда мы с Немцем сидели у него в библиотеке. Это была иллюзия того, что я не одна. И это была иллюзия того, что я дома. И, зная, что подобное чувство не может быть истинным и что оно всегда иллюзорно, я как бы сочувствовала себе самой, той Свете, находившейся в этих иллюзиях, и завидовала себе самой, той Свете, что могла получать удовольствие от этих иллюзий, как я порой еще могу получать удовольствие от театральных представлений или хорошего концерта.

Признаюсь, меня тянуло так проводить часы – в беседах с Немцем, который стал для меня кем-то очень необычным. И не другом в полной мере, и не учителем. Но, скорее, и впрямь шутом, шоуменом, умевшим в бесконечно повторяющихся сюжетах раскрывать мне все новые смыслы и все новые грани меня самой.

И однажды это пришло. Все кончилось так же неожиданно и болезненно, как и началось. Позже сам Немец, посмеиваясь, уверял меня, что я перешла в следующий класс и стала ученицей, более искушенной в его науках, а потому мне требовались встряска и инициация, напоминавшие первый день нового года в новой школе.

Но я так не считала. Я мгновенно ощутила предстоящую утрату уюта и мгновенно внутренне ей воспротивилась. И, конечно же, почти сразу же, буквально через несколько дней после того, как это ощущение пришло, я уже утратила и уют, и привычное восприятие моего обучения.

И была ввергнута, выражаясь языком Немца, в то, что меня испугало гораздо больше, чем сама наша встреча и чем то ужасное превращение моего друга в дряхлого старика, которое мне однажды пришлось наблюдать.

Однажды я написала в Фейсбуке: «Это странное чувство, когда ночью идешь по Сивцеву Вражку, а навстречу мягко топает, покачиваясь, золотистый ретривер. И тихо обнюхивает, и виляет хвостом. И ты чешешь его плюшевое лицо, и смотришь в глаза, и смеешься от того, какой у него большой клоунский нос, и понимаешь, как все-таки кошки сильно отличаются от собак, и умиляешься, и говоришь с этим незнакомым псом… А потом отправляешься восвояси, а собакевич бесшумно ступает за тобой, повиливая хвостом, и ты снова останавливаешься и снова чешешь. А потом поворачиваешься к возникшему из темноты хозяину и, смеясь, говоришь, что сейчас уведешь его пса, и тут вдруг этот высокий, хорошо одетый мужчина с внешностью киноактера и небольшим взрывом из волос на макушке как бы полушутливо спрашивает, внимательно заглядывая тебе в лицо с деловым прищуром: „Хотите его забрать?“ И ты почему-то мнешься и отвечаешь нелепое и несправедливое: „У меня, К СОЖАЛЕНИЮ, коты“». Под этим постом был комментарий одного моего друга, знаменитого поэта: «Какой-то совсем магический реализм».

Пожалуй, то, что со мной происходило в тот год[19]19
  Речь идет о 2017–2018 гг.


[Закрыть], действительно можно было назвать магическим реализмом. История с собакой – просто мелкий забавный эпизод, не имеющий для меня никакого отношения к магическому мироощущению. Но вот встреча и общение с Немцем – действительно, чистое волшебство и чистая, незамутненная реальность, почти что экзистенция, – если бы не ее глубина и не те еще не выловленные со дна смыслы, которыми так полны эти сюжеты.

Я приступаю к описанию одного важного события, которое, вероятно, станет кульминацией этой книги. Оно ни в коем случае не явилось кульминацией нашего общения с Немцем – скорее, завязкой, шажком к подлинной кульминации, однако оно меня так потрясло, что в конце концов мне пришлось покинуть моего учителя. Я буду еще не раз к нему возвращаться – в других своих книгах, сейчас у меня материала достаточно для того, чтобы они состоялись. Я уже отмечала удивительную литературность моей дружбы с самым могущественным городским волшебником, которым, без сомнения, был мой друг Немец. И случай, о котором я хочу поведать, тоже может показаться моим читателям слишком надуманным и литературным. Не стану их в этом винить: я полностью согласна с этим мнением. Чтобы заставить меня поверить в его мир, чтобы убедить меня принять его взгляды и его сторону, Немец превзошел сам себя. Он поколебал мои убеждения хотя бы потому, что увлек меня блеском и чудесами – доселе невиданными мной. Но он не привязал меня к своему миру. Я еще долго буду перерабатывать и переосмысливать этот свой опыт. И, возможно, когда-нибудь стану настоящей ученицей Немца – по своему выбору.

Да, он убедил меня ступить на территорию волшебства, в результате я перестала жить на границе между обыденностью и мистикой. Но он так и не убедил меня в том, что мне надо продолжить его дело – дело истинного городского волшебника.

С тяжелым сердцем приступаю я к этому повествованию, понимая, что теперь я и впрямь близка к завершению своей «Книги первой».

Итак, однажды я пришла к Немцу, и Марта привычно проводила меня в библиотеку. Однако там никого не было. Впрочем, такое уже случалось, и я знала, что Немец скоро появится. Мне было разрешено делать все, что я хочу. Поэтому я принялась привычно бродить вдоль полок, двигать темную деревянную лестницу на колесиках, взбираться по ней почти под самый потолок, украшенный старинной лепниной. Я трогала корешки книг, иногда вынимала одну из них, бегло пролистывала и, еще раз убедившись в том, что у меня в руках – очередное чтиво, которое стало бы для меня бесценным переживанием, если бы я не была так занята своим писательством, – ставила книгу на место.

С некоторых пор я сама себе составляла строгую программу чтения и старалась минимально отклоняться от нее. «Все для фронта, все для победы», – бормотала я, откладывая очередную заинтересовавшую меня книгу из библиотеки моего друга, дабы подальше запрятать эдакий соблазн.

Наконец, я разволновалась настолько (у меня бывает такое: слишком много прекрасного, чего я не могу позволить себе в данный момент, – и волнение заставляет меня вскочить и двигаться, предпринимать какие-то физические действия, скажем, убираться или гулять, только чтобы отвязаться от наваждения), что слезла с лестницы и вышла в коридор. Здесь я принялась прохаживаться взад и вперед, то и дело бросая взгляды на стены. В канделябрах привычно горели свечи, но все равно освещение было довольно тусклым. И все же я решилась, наконец, как следует рассмотреть развешанные тут портреты.

Признаюсь, у меня очень слабая зрительная память, хотя я много работаю с изображениями. Часто, чтобы запомнить фотографию или иллюстрацию, мне приходится бормотать себе под нос их описание: вот тут – девочка со светлыми локонами, у нее бежевое платье, украшенное цветами, рядом – служанки, среди которых есть и карлица, собака, а вдалеке приоткрыта дверь, и через нее только что вошел и стал спускаться по лестнице в комнату мужчина, похожий на художника… Лишь проговаривая вслух, лишь ушами я могу запомнить все это, глазами – не в силах.

Однако здесь было другое. В тот момент я уже несколько месяцев готовила материал по шотландским украшениям (иногда я читаю лекции по истории моды и истории украшений) и, делая презентацию, насмотрелась на старинные шотландские портреты. Я более или менее помнила, как выглядит, например, Мария Стюарт, и тут она, на удивление, была (узнала ее по двум брошам-подвескам на платье и жемчужному колье). А рядом – сэр Томас Айшем, Третий Барон Лэмпортский (без украшений), плоская Марджори Брюс с «баранками» из светлых кос, невероятно крупными руками и в роскошной короне… И, наконец, воинственный Роберт Брюс, рыжий, растрепанный, розовощекий, в шлеме с плюмажем, со скромной фибулой, характерной для раннего Средневековья, удерживавшей его плед на плече. Остальные портреты я не распознала, но уже и этих четверых мне было достаточно для того, чтобы сделать неожиданный для меня вывод: Немец, возможно, был не совсем немцем. Скорее, шотландцем. Хотя откуда такая безапелляционность? Я же не Шерлок Холмс. Возможно, мой друг исследовал историю Шотландии, коллекционировал копии старинных портретов, или… Или это была удачная печать на холсте, «подмазанная» поверх краской (в пламени свечей эти мазки были действительно хорошо заметны). А что, если кто-то из его предков был шотландцем?..

«Входите, хозяин вас ждет», – мои размышления прервал тихий голос Марты, я повернулась к ней, она стояла, опустив глаза, и я поняла, что ей неловко мне сделать замечание, но я превысила полномочия гостя, выйдя из библиотеки и погрузившись в разглядывание портретов в коридоре.

«Спасибо, Марта», – вздохнула я.

Мне было неловко, что я тут брожу без разрешения, и мне очень не хотелось, чтобы Марта себя почувствовала виноватой. Но что я могла сделать? Только последовать за ней.

Немец сегодня был в каком-то особенном настроении. Он спокойно сидел в кресле, но по легким изменениям в выражении его лица я почувствовала, что он взволнован. Я поздоровалась, он неожиданно встал, подошел ко мне и вдруг пожал мне руку. Я отшатнулась. Его рука была теплой и живой, но меня вдруг пронзило чувство, что передо мной не человек, а кукла. Мягкая, но словно бы сшитая из какого-то материала, похожего на кожу, рука… Не зная, как скрыть свое замешательство, я вдруг спросила:

«Скажи, пожалуйста, а что за картины у тебя в коридоре? Я заметила несколько шотландских портретов. Почему именно Шотландия?»

Он стоял, внимательно глядя на меня. Вся его фигура изменилась. Еще минуту назад это был легкий и как будто помолодевший человек. И вот передо мной оказался степенный пожилой господин, с гордой осанкой, волевым подбородком. Он словно бы и сам только что сошел с одного из старинных портретов.

«Шотландия… – медленно проговорил он. – Я бы не хотел…»

«Прости, пожалуйста, – быстро извинилась я. – Я совершенно не собиралась лезть в твои тайны. Но, согласись, я не могла не обратить внимания на картины, мимо которых много раз проходила».

Я уже жалела, что спросила о них. Важнее было узнать, почему он еще несколько мгновений назад был так взволнован и что именно хотел сказать, когда я вошла.

Он продолжал смотреть на меня внимательно, но в то же время отстраненно, как будто перед ним была не я, как будто он стоял у окна с видом на безлюдную улицу. «Отошла. Вернусь через пятнадцать минут», – пошутила я, комментируя эту его странную задумчивость. За месяцы нашего тесного общения я привыкла к Немцу и чувствовала себя с ним свободно – даже в неловких ситуациях.

Между тем, он вдруг очнулся. Моргнул, повел плечами, вздохнул. И сказал: «Я хотел тебя пригласить на вечер. Ты сегодня не занята?»

Вот оно, наконец-то! Я была рада, что он не сбился с основной мысли.

«Нет, не занята. Хотела бы быть занятой, ведь я сегодня не написала ни строчки, а потому чувствую себя паршиво, – ответила я. – А что за вечер?»

«Ты не должна себя чувствовать паршиво, когда не пишешь», – заметил он.

«Одно дело, мне бы не писалось, – возразила я. – Другое дело, мне пишется, теперь – почти всегда. Но я не пишу».

«Почему?»

Этот его интерес к моим писательским комплексам показался мне нарочитым. Он, очевидно, желал отвлечь мое внимание от шотландских портретов, а потому с радостью погрузился в обсуждение моих проблем. Впрочем, эта тема меня волновала ничуть не меньше, чем тема предков Немца, и я с благодарностью ему отвечала.

«Сама не знаю. Как бы все время сдерживаюсь. Переключаюсь на разные дела, легко поддаюсь соблазнам – вроде поговорить с кем-то, сходить куда-то, даже поработать, но только не над своими текстами».

«Ты как будто стесняешься того, что пишешь?» – догадался он.

«Точно, это очень похоже на правду. Я как будто стесняюсь, как будто не хочу дать показать окружающим, что пишу, и как вообще это важно для меня».

Я говорила об этом вслух и оттого лишь сильнее чувствовала горечь и неудобство. Мне захотелось плакать. И Немец явно понял, что задел меня за живое.

«Если ты не против, я сейчас не буду с тобой разбирать эту твою странность. Но я бы предложил тебе все-таки сегодня пойти со мной. В конце концов, тебе будет, о чем писать», – мягко сказал он.

«Да дело-то не в том, что мне не о чем писать», – возразила я, хотя я знала, о чем он.

«Я знаю. Но ты говорила, что после наших разговоров все записываешь сразу, чтобы не забыть», – деликатно напомнил мне Немец.

Это действительно было так. Я не хотела писать во время разговоров (как это обычно делается во время интервью), мне было важно некое равенство диалога, что ли. Не хотелось конспектировать за Немцем как за учителем, хотелось смотреть ему в глаза, следить за его мимикой, за его движениями, чувствовать себя полноценной участницей беседы. Правда, такая манера записывать в итоге, наверное, была чревата искажениями, я фиксировала наши диалоги по памяти и, должно быть, много чего упускала, а многие слова и выражения Немца шлифовала и подавала на выходе как собственные, облекая их в привычную для меня форму. Однако в конце концов я смирилась с этим, приняв для себя, что самое важное все равно потом оставалось, а то, что оказалось утрачено, видимо, не было таким уж важным.

Что ж, Немец оказался прав. В тот день мне действительно было, что записать. Но – обо всем по порядку.

Похоже, мы собирались на карнавал. Милая услужливая Марта принялась наряжать меня в платье восемнадцатого века. Все это происходило в той самой первой комнате, где я оказалась после падения с самоката, – с вишневыми занавесками, письменным столом, обитым зеленым сукном, в приятном золотистом свете зеленой настольной лампы. Марта предложила мне полностью раздеться, а затем протянула мне тонкую шелковую сорочку без рукавов. Отвернувшись, я судорожно накинула на себя эту сорочку: я очень стеснительна и даже в примерочной магазина белья всегда прошу, чтобы продавщицы ко мне не заглядывали и никаких советов мне не давали. А тут – полностью раздеться, да еще и при этой таинственной молоденькой Марте! Между тем, она спокойно ждала, и как только я оказалась в сорочке, мягко развернула меня лицом к себе и накинула на меня корсет, который тут же стала ловко шнуровать и затягивать – с невероятной скоростью. Признаться, сначала я почувствовала себя просто ужасно. В мыслях всплывало все, что я когда-либо читала о корсете и его пагубном влиянии на организм. Сдавленные диафрагмы, смещенные внутренние органы, ребра, впивавшиеся в печень…

Словно бы угадав мои мысли, Марта тихо и размеренно пояснила: «Ничего не бойтесь, корсет этот не такой, какие мы когда-то носили. Он разработан хозяином. Только в первую минуту туго, а потом вы почувствуете, что он вас держит и дает силу».

«Марта, а что значит „мы когда-то носили“? Ты носила корсеты?» – спросила я, почувствовав в этой фразе – «какие мы когда-то носили» – не столько обобщение, сколько случай: Марта, кажется, и впрямь проговорилась.

«Пробовала, – коротко ответила она, ничуть не испугавшись. – Мне можно и не носить корсет, я ведь прислужница. Могу ходить в рубище или в сарафане, главное – чтобы опрятно было». ‹…›

«Марта, а что ты делаешь, когда не работаешь? Как развлекаешься?» – я решила пойти в своих расспросах дальше.

«Так я всегда работаю».

Неужто всегда?

«Когда не работаю, учусь. Мне хозяин книжки дает. А иногда меня с собой берет», – добавила Марта.

«А куда?» – удивилась я.

«На собрания. Редко, но берет. И в других городах мы с ним были».

«А что за собрания?»

«Как сегодня, увидите».

«А в какие города вы ездили?»

Я не помнила, чтобы Немец мне говорил о своих путешествиях. Но мне тут же пришло в голову, что для поездок он использовал вреюшку.

«В Париже были. В Лондоне. В Эдинбурге тоже. Были в Амстердаме. Были и в Новгороде. В Санкт-Петербурге. В Индии, на Урале. Много где».

«А когда вы последний раз путешествовали?»

Мне хотелось задать море вопросов, пока она не испугалась и не замкнулась. Но вдруг я заметила у нее на лице улыбку.

«Почему ты улыбаешься, Марта?»

«Хозяин сказал – ничего от вас не скрывать. Он знал, что будет много вопросов. Так всегда, когда одна девушка одевает другую, разговоры завязываются», – пояснила Марта.

На мне уже были фижмы – каркас, на который теперь так же ловко и быстро накидывалась плотная стеганая юбка из бледно-сиреневого атласа – очень пышная и широкая, и я подумала, что в этом наряде я буду выглядеть, как баба на самоваре.

«Одна девушка одевает другую, – улыбнулась я. – Что ж, спасибо тебе за „девушку“… Но он действительно разрешил тебе со мной обо всем этом говорить?» – переспросила я, все еще немного задыхаясь от корсета, но уже чувствуя, как он приятно обволакивает мою талию и как будто бы расправляется, дыша вместе со мной. Удивительный живой корсет!

«Разрешил, почему же не разрешить. Он ведь и сам с вами разговаривает обо всем на свете. Иногда и мне можно».

«Тогда ответь: когда вы в последний раз путешествовали?» – повторила я свой вопрос.

«Да вот же, на днях. Трудно сказать, в какой день, с хозяином как-то и времени не чувствуешь», – призналась Марта.

С этими словами она стала натягивать на меня пышное атласное же платье того же оттенка, что и юбка, только украшенное тонкой черной вышивкой. Платье было распашным, так что спереди виднелась все та же стеганая юбка. Сшито все было настолько хорошо, что сразу становилось понятно: здесь потрудился настоящий мастер исторического костюма – либо портниха из костюмерной какого-нибудь театра, либо гений-самоучка, обшивающий реконструкторов.

«А куда же вы ездили?» – продолжила я свои расспросы.

«Были в Санкт-Петербурге».

«И что же вы там делали?»

«У хозяина дела были, ему обещали что-то передать для его работы. А я – как обычно, по хозяйству. А теперь замрите», – скомандовала Марта и ловко стала пристегивать на потайные крючки к лифу что-то плотное и яркое.

Я опустила голову и увидела эту фиолетовую треугольную вставку с вышитыми на ней яркими цветами – лотосами Изиды.

«Что это, Марта?»

«Стомак. Это удобно, вы скоро привыкнете. Если холодно или как-то не так. Хорошо прикрывает грудь», – пояснила она.

Меня поражало, как быстро она меня одевала, а ведь, как я читала, подобные туалеты могли занимать и несколько часов. Здесь же счет шел на минуты – должно быть, потому, что этот костюм был прекрасной театральной подделкой, а не реальным старинным платьем восемнадцатого века.

«Вы туда на поезде ездили или на самолете?» – возобновила я свои расспросы.

«И не так, и не эдак. Мы по старинке», – пожала плечами Марта.

«Это что значит – на лошадях? Сколько же вы туда ехали?»

«Точно не скажу, но туда и обратно за три дня обернулись. Или около того».

«Как же так? На лошадях? И по какой дороге?» – я знала, что наши современные дороги не предназначены для того, чтобы путешествовать по ним в каретах.

«По старой», – коротко ответила Марта.

Меня так и распирало. Я буквально не знала, за какой вопрос ухватиться, чтобы ничего не забыть. Какая-то «старая» дорогая… Это не асфальтированная? И как они ездили? Использовали ли при этом вреюшку для возвращения во времени? Но вместо всех этих вопросов я решила задать другой:

«Марта, а тебе сколько лет? Ты тоже до революции родилась?»

«Да, давно родилась. А лет точно не знаю. Двадцать или тридцать», – сказав это, она подтолкнула меня к большому старинному платяному шкафу.

Интересно, что раньше я этот шкаф не замечала, хотя провела здесь, в этой комнате, похожей на кабинет, несколько часов, разглядывая всю обстановку. И вот – гардероб словно вырос из темного угла и так удачно там разместился, что не было никаких сомнений в том, что его принесли сюда не вчера и даже не год назад. Марта распахнула передо мной дверцу, и я с изумлением обнаружила там огромное зеркало, а в нем – собственное отражение. Такой я себя никогда не видела! Я, кажется, и впрямь походила на великосветскую даму с какой-то картины. Платье обтягивало торс, но не оголяло, рукава, доходящие до локтей, приятно сжимали руки и придавали им совершенную форму, а невероятно пышная юбка на фижмах скрывала очертания бедер и ног. И – совершенная эклектика, надо всей этой красотой вдруг оказывалась моя голова с короткой стрижкой и винтажными клипсами на мочках. Наверное, можно было бы себе представить, в каком случае это выглядело бы стильно. Например, на фоне лофтовой кирпичной стены… Да если еще и сделать особенный арт-макияж… Марта заметила, что я разглядываю свою лицо и прическу.

«Это успеется», – быстро сказала она и юркнула за портьеру.

И тут же вернулась и быстро нахлобучила мне на голову пышный белый парик.

«Так-то, так-то», – приговаривала она, поправляя парик на мне. «Извольте еще снять сережки», – попросила она.

«Прямо высокий штиль», – усмехнулась я и стянула с себя клипсы.

«Еще надо нарумяниться, подкрасить губы, брови, да парик напудрить», – заявила Марта и потащила меня обратно, к письменному столу, к свету.

Итак, превратившись в маркизу с картин Константина Сомова, я отправилась в библиотеку. Признаюсь, меня распирал смех: я никогда еще не примеряла карнавального костюма и никогда не бывала на настоящем маскараде. Все происходящее меня на удивление веселило, и обычная моя усталость, и обычное спокойствие враз улетучились. «Прекрасная замена шампанскому», – думала я, шагая по коридору с шотландскими портретами. Мне приходилось приподнимать юбку и слегка поворачиваться, чтобы не задевать за стены. Точно так же, боком, я вошла в библиотеку. Навстречу мне поднялся Немец, теперь он и сам был одет в стиле 18-го века: темно-синий кафтан с серебряными галунами, под ним – камзол, кружевные манжеты и жабо… Кюлоты, чулки, туфли с пряжками… И, конечно же, напудренный парик. Лицо Немца было подрумянено, брови слегка подведены, но, в отличие от меня, он не был сильно накрашен.

«Вот это да!» – воскликнула я и рассмеялась.

Я больше не могла сдерживаться.

«Веселящий гардероб», – заметил Немец и поклонился.

В ответ я присела в реверансе.

«Ну, ну, ну, особо не увлекайся реверансами, – хмыкнул он. – Я буду тебе делать знак, когда это понадобится».

«Мы идем на бал вампиров?» – хихикнула я.

«Нет», – покачал головой он. А потом, улыбнувшись, добавил: «И да».

Сердце у меня забилось. ‹…› Стучало не столько в груди, сколько в корсете. Нет ничего удивительного в том, что дамы в старину падали в обморок от волнения: когда пульс отдает во всем теле, это и впрямь пугает. Я положила руку себе на шею, как будто бы могла так унять сердцебиение. Немец, конечно, всё заметил.

«Ничего не бойся. Это просто один из балов. Тебе хотелось увидеть что-то новое, и я рад был бы тебе это новое показать. Один из балов, которых, если ты захочешь, будет бесконечное множество в твоей бесконечной жизни, – он улыбнулся. – Но вообще-то, на этом балу ты могла бы познакомиться с качеством внутреннего пространства нашего города».

«Что ты имеешь в виду под качеством внутреннего пространства?» – удивилась я.

Сердце, кажется, успокаивалось. Вероятно, это был не страх, но реакция на непривычную одежду.

«Это как человеческий организм, – пояснил Немец. – О его здоровье и состоянии можно судить по внешности человека, но есть еще и качество его внутренней жизни. Кожа гладкая, свежая, белки глаз светлые, чистые, от тела исходит приятный аромат… Но истинное качество внутреннего пространства можно оценить, лишь увидев его органы»… ‹…›

«А что ты думаешь о том, что они на то и внутренние органы, чтобы их никто не видел?» – спросила я.

Настроение у меня было таким веселым, что я готова была сыграть в забияку и немножко поспорить, ведь я знала, что для Немца как для ученого прошлого, алхимика и естествоиспытателя нет в природе ничего запретного.

«Может быть, и у города есть внутреннее пространство, которое должно быть скрыто от глаз людей? Раз уж ты проводишь такую аналогию».

«Я не боюсь раскрывать тела людей, как набитые всякой любопытной всячиной сундуки, – пожал плечами Немец. – Если ткань поддается скальпелю, значит, мне разрешено резать. Если бы человеческое тело нельзя было разрезать, вскрыть, если бы его нельзя было сделать проходимым даже с помощью динамита, – как бывают непроходимыми некоторые скалы, – тогда бы я с тобой согласился».