Текст книги "Москва мистическая. Встреча с волшебником. Книга первая"

«А как ты относишься к тому, что тело – это храм, что все, что в нем имеется, священно и неприкосновенно?»

Я задавала ему вопросы, которые, должно быть, покажутся некоторым читателям слишком архаичными. Но дело в том, что с некоторых пор я стала ощущать в этой архаике, в этом «нафталине» разумное зерно. Впрочем, об этом я расскажу как-нибудь в другой раз. ‹…›

«Безусловно, священно, ведь мы созданы по образу и подобию божию, – парировал Немец. – Но не неприкосновенно, поскольку нам, людям, дан выбор. Мы сами можем решить, прикасаться нам к тайнам своей плоти или оставить их запечатанными. Вот если бы у нас не было выбора…»

«Хорошо, скажи, пожалуйста, а этот выбор имеет какую-то связь с моралью? Допустим, с моралью верующего человека?»

Я чувствовала, что играю с ним в опасную игру. Но я не могла сдержаться, ведь на мне был костюм восемнадцатого века!

«Имеет, – Немец хитро прищурился; он, как всегда, отлично понимал меня. – Если бы я не был морален, я бы не вылечил твое колено, и тебе бы пришлось оказаться у костоломов в больнице Склифосовского».

«Ты лечил мое колено, потому что это была встреча. Неизбежная встреча учителя и ученицы», – рассмеялась я.

«Ладно, насчет костоломов я был несправедлив, – признался Немец. – Но наша встреча тоже имела отношение к морали. Было бы аморально отвергнуть этот подарок судьбы и ждать другого случая. Неблагодарность (а отказ принимать подарок – это самая настоящая неблагодарность) всегда аморальна».

‹…›

Пройдя по тусклому коридору с портретами и канделябрами, мы свернули в другой коридор, также освещенный канделябрами. Здесь уже не было картин, а на стенах красовались старинные гобелены. Рыжевато-коричневатые, потертые, изображавшие классические сцены охоты и прогулки по побережью… Я шла, и в поле моего зрения попадали то рога, то парусники, то напряженные фигуры егерей, то деревья с пышными кронами… Какие удивительные сокровища таила в себе эта квартира!

Заканчивался коридор дверью, которую нам услужливо придержала очутившаяся тут раньше нас Марта. Это оказался обыкновенный черный ход, такой же был и в той квартире в Уланском переулке, где я еще так недавно жила, и в нынешней моей арбатской квартире есть черный ход: деликатный способ вынести мусор, не наткнувшись на гостей или других посетителей, которые заходили в квартиру с парадного входа.

Мы спустились на первый этаж, и Немец по-свойски открыл ключом какую-то дверь. Я замерла: у него есть и другое жилье в этом доме? Он сделал приглашающий жест, и я последовала за ним.

«Здесь все, как в жизни», – напутствовал меня Немец, пока мы шли с ним по еще одному, казалось бы, нескончаемому коридору.

Я невольно вспоминала Булгакова, но мне было не страшно, мне представлялось, что это очередной трюк Немца, его ярмарочный фокус, которым он решил меня развлечь по случаю.

А случай, как выяснилось, был. Немец заявил, что вообще-то сегодня – праздник, что на балу мы встретимся с некоторыми знакомыми, которым он собирается представить меня как свою ученицу и преемницу.

От слова «преемница» мне стало не по себе. Оно, казалось, означало, что Немец вскорости собирается отойти от каких-то неведомых мне дел и передать эти дела мне. То есть, это накладывало на меня совершенно нежелательную ответственность, которой я избегала и опасалась.

«Знания, которые я тебе передаю, останутся с тобой навсегда, – увещевал он меня, почуяв некоторое напряжение с моей стороны. – Они, точно часть твоего тела, точно неотъемлемая часть твоей души, будут трансформироваться вместе с тобой и найдут для себя выход и применение в любом месте, куда бы ты ни попала и где бы ни осела. Ну, а что до звания „преемницы“… Считай это чистой формальностью. Поверь мне, быть преемницей гораздо более почетно, чем просто подругой. Или, не дай бог, биографом», – добавил он.

Что ж, в этом был свой резон. Новые знания, думала я, никогда не помешают, а как ими распоряжаться в дальнейшем – это уже мое дело. А потому я в конце концов согласилась. Для меня это было продолжением забавной игры, которая порой, по правде говоря, мне щекотала нервы, но все же казалась какой-то ненастоящей. Я была словно Алиса в карточном суде, готовая в любой момент встать во весь рост и опрокинуть скамейку с присяжными морскими свинками, объявив само действие абсурдным и не имеющим никакого для меня значения.

Немец продолжал читать мои мысли.

«Я бы хотел, чтобы ты чувствовала себя на этом празднике, как будто ты великанша, а вокруг тебя пигмеи. Только так ты не будешь бояться и сможешь трезво оценивать все происходящее», – заметил он, пока мы продвигались по этому совершенно уже иному коридору, который достоин отдельного описания.

Все пространство здесь было заставлено старыми деревянными комодами, пыльными лестницами и, почему-то, советскими велосипедами с потертыми рамами и спустившими шинами. Эти предметы, да и сам проход, освещали старые советские лампы, их матовые стеклянные плафоны в виде шишек, покоившиеся на бронзовых основаниях, украшали безжизненные стены, придавая их тусклой бежевой краске золотистый блеск.

«Но все же обрати внимание на то, как это похоже на реальную жизнь», – повторил он.

Мы шагали довольно медленно, но и этот темп был не слишком удобен для меня: мне приходилось придерживать пышную юбку, чтобы она не мела по лестницам и велосипедам, и постоянно крутиться, маневрируя среди всех этих беспорядочных завалов.

Немец шел впереди, время от времени притормаживая и оглядываясь на меня.

«Я в порядке», – заверила я его в конце концов, но он продолжал за мной присматривать и пару раз даже аккуратно и медленно подвинул комод и какую-то тумбочку, чтобы мне было удобнее пройти.

«Скажи, пожалуйста, ты уже дважды заметил, что здесь будет так же, как в жизни. Что ты имел в виду?» – спросила я его.

Он остановился и снова оглянулся на меня. На этот раз он улыбался.

«В жизни обычно бывает так. Страх и наслаждение сплетаются воедино, чтобы перейти в ожидание. Ожидание обрывается болью, унижением, раскаянием, а иногда и разочарованием, все зависит, конечно же, от самого человека. А затем он, этот человек, наполняется любовью и гордостью, переходящими в тревогу. И, наконец, тревога разрешается, и приходит спокойствие, а спокойствие – это и есть высшая цель и свобода, а на нашем празднике это, конечно же, радостное завершение, достойное истинного фейерверка».

Я силилась осмыслить то, что он только что сказал. Страх и наслаждение, а потом ожидание. Ожидание, а потом боль, а потом любовь… Мне вдруг пришла в голову аналогия с рождением ребенка. Зачатие, беременность, роды… Или я что-то не так поняла?.. Немец стоял передо мной, а я смотрела прямо на него. Мутные светильники – должно быть, еще сталинских времен, – едва освещали его лицо, и оно впервые представилось мне особенно живым и молодым. С ним что-то случилось прямо здесь, прямо на моих глазах, и я никак не могла понять, что это было. «Неужто я сплю?» – подумала я. Я оглянулась, чтобы как следует рассмотреть окружающие меня предметы, затем посмотрела на свои руки. Все было по-прежнему. Очертания вещей были четкими, а мои руки были моими, они не таяли, не изменялись, я могла увидеть на них каждую жилку, каждую морщинку, ногти, суставы, мое скромное серебряное обручальное кольцо. Я знала эти руки. Я не спала.

«Ты не спишь, – тихо сказал Немец. – Пойдем. Скоро начнется».

И мы снова двинулись по коридору, пока не уперлись в дверь – старую дверь из старой советской квартиры, деревянную, ободранную, с массивной латунной ручкой. На двери поблескивали латунные же цифры: «28».

Немец потянул за ручку, дверь медленно поддалась, и мы вошли в большой зал, освещенный приятным теплым светом газовых ламп и свечей. Паркет здесь был натерт до блеска (пожалуй, я никогда в жизни не видела такого «зеркального» паркета), на окнах висели светлые, оттенка слоновьей кости, шторы в пышных складках, вдалеке, в самом конце зала, стояли столы, ломившиеся от закусок. Возле них уже собирались гости. Я разглядывала этих незнакомцев – мужчин в камзолах и женщин в пышных платьях и париках, – и чувствовала несоответствие: господа в костюмах трехсотлетней давности и фуршетный стол, пусть и богато накрытый, но все же такой современный…

«Пойдем», – мягко произнес мой молодой учитель и жестом предложил мне взять его под руку.

Я ощутила уже знакомую странную плотность и легкость его тела и тот самый запах воска, который впервые почувствовала когда-то, во время прогулки с Немцем по бульварам.

«Пожалуйста, постарайся быть все время рядом и никуда не отходи. Это очень важно».

Банкет, кажется, потихоньку начинался. Больше всего атмосфера этого мероприятия напоминала мне крупные презентации, на которых мне доводилось бывать, когда я работала в журналистике. Особенно это было похоже на винные дегустации: как правило, они проводились в самых роскошных московских ресторанах. На них присутствовали виноделы, сомелье, маркетологи и представители тематических СМИ, которые отчаянно делали вид, что непременно напишут об этом новом вине, а на самом деле пришли приятно провести время, попробовать напитки и лучшие закуски от лучших шеф-поваров.

Да-да, это очень напоминало подобные приемы. За одним только исключением: здесь действительно все – и официанты, и гости, – были одеты в старинные костюмы. И, кроме того, здесь был заявлен бал.

Мы медленно прохаживались по залу, я держала Немца под руку, а он с самым светским видом улыбался и кивал направо и налево. Иногда он подводил меня к своим знакомым, представлял нас друг другу, неизменно называя меня своей ученицей и преемницей и при этом слегка прижимал мою руку, подавая таким образом мне знак, чтобы я сделала реверанс.

‹…›

Внезапно он повернулся ко мне и тихо сказал: «А теперь мы должны будем поучаствовать в занятном представлении, так что не удивляйся: сейчас мы уйдем отсюда. Надеюсь, тебя это не огорчит – все равно нам с тобой совершенно не подходит эта еда. Ты ведь не ешь маленьких румяных поросяток?» – неожиданно язвительно спросил он, показывая в сторону стола, к которому медленно приближался официант, неся над головой огромное серебряное блюдо с запеченным поросенком.

И хотя и официант, и блюдо были от нас достаточно далеко, я пугающе отчетливо увидела и поджаренную корочку, и зелень, и печеные яблоки, и – неожиданно – всего один крошечный стежок на румяном брюшке, в котором что-то пугающе пучилось и шевелилось… Может быть, под коркой закипал жир?.. Я вспомнила «Пир Трималхиона» Петрония[20]20
  Речь идет о знаменитом «Сатириконе» Гая Петрония Арбитра (27-66 гг. н. э.), вернее, об эпизоде из главы «Пир Трималхиона». Вот тот самый фрагмент: «Вслед за тем было внесено огромное блюдо, на котором лежал изрядной величины вепрь с шапкой на голове, державший в зубах две корзиночки из пальмовых веток: одну с карийскими, другую с фиванскими финиками. Вокруг кабана лежали поросята из пирожного теста, будто присосавшись к вымени, что должно было изображать супорось; поросята предназначались в подарок нам. Рассечь кабана взялся не Режь, резавший ранее птицу, а огромный бородач в тиковом охотничьем плаще, с обмотками на ногах. Вытащив охотничий нож, он с силой ткнул кабана в бок, и из разреза выпорхнула стая дроздов. Птицеловы, стоявшие наготове с клейкими прутьями, скоро переловили разлетевшихся по триклинию птиц». Петроний. Сатирикон. Лукиан. Лукий, или Осел. – Л.: СП «Смарт», 1991. Перевод с лат. В.А. Амфитеатрова-Кадашева под ред. А.В. Амфитеатрова, в переработке Б.И. Ярхо; стихотворные ставки в переводе Б.И. Ярхо.


[Закрыть] и подумала, что, должно быть, там, в поросенке, зашиты живые птицы, которые должны стать сюрпризом для гостей. Я пыталась успокоить себя этой мыслью, но в голове уже предательски крутились детские стихи:

 
«Много-много птичек
запекли в пирог,
семьдесят синичек,
сорок семь сорок…»[21]21
  «Много-много птичек запекли в пирог…» – строчка из стихотворения С.Я. Маршака «Птицы в пироге», которое он написал по мотивам английской народной поэзии. Вот это стихотворение:
«Много, много птичекЗапекли в пирог:Семьдесят синичек,Сорок семь сорок.Трудно непоседамВ тесте усидеть –Птицы за обедомГромко стали петь.Побежали людиВ золотой чертог,Королю на блюдеПонесли пирог.Где король? На тронеПишет манифест.Королева в спальнеХлеб с вареньем ест.Фрейлина стираетЛенту для волос.У нее сорокаОтщипнула нос.А потом синицаПринесла ей нос,И к тому же местуСразу он прирос».(С. Маршак. Сказки. Песни. Загадки. Том I. 1966, стр. 398).

[Закрыть]
 

Я вдруг как будто бы очнулась. И поросенок, и яблоки, и несуразный фуршет, и воспоминания о Петронии мне показались дурным знаком. Я почувствовала, как у меня по коже побежали мурашки, и лишь сильнее вцепилась в Немца.

«Мне страшно», – шепнула я ему. Он кивнул мне так, словно это было нормально и он того и ожидал. И плавно, но настойчиво, потащил меня прочь от столов, куда-то в другую сторону, туда, где подле окон, окруженные тяжелыми напольными канделябрами, сияли в золоченых рамах зеркала. Оказавшись у одного из зеркал, мы остановились. Немец поклонился своему отражению, а затем сжал мне руку, и я, несмотря на то, что ноги меня уже почти не слушались, машинально сделала реверанс. Изображение в зеркале медленно поплыло, и поначалу мне показалось, что я сейчас потеряю сознание. Однако ничего сверхъестественного не происходило: зеркало оказалось массивной дверью, которую открывал перед нами напомаженный лакей в ливрее и парике.

«Добро пожаловать в голландскую гостиную», – торжественно произнес лакей, и мы покинули паркет бального зала и ступили на каменный черно-белый пол.

«Прямо как во „Фламандской доске“»[22]22
  Артуро Перес-Риверте (р. 1951 г.) – испанский писатель и журналист. «Фрамандская доска» – роман, который сделал своего автора знаменитым в 1990 году. По нему также был снят одноименный фильм – в 1994 году. В книге расследуется убийство, совершенное в Голландии в 15-м веке. В центре сюжета – старинная картина, на которой изображены и убийца, и жертва. И, как часто бывает на старинных голландских полотнах, здесь изображен интерьер с черно-белым полом, выложенным квадратными плитками так, словно то, что находится в этой комнате, на самом деле размещается на шахматной доске.


[Закрыть], – воскликнула я.

«Что-что?» – переспросил Немец, глядя на меня с успокаивающей улыбкой.

«Ничего», – я покачала головой, понимая, что он не читал романа Артуро Перес-Реверте, да и фильм по этому роману смотреть не мог.

Кроме «шахматных» плиток пола, из голландского в этой гостиной была еще печь – старинная, вся в бело-голубых изразцах. На стенах висели гравюры в тяжелых рамках, все это были карты и виды на такой чужой и такой волнующий город – город, который уже давно перестал существовать. Однако мне этот город был знаком, и для меня он был не менее жив, чем современная Москва. Да-да, это были гравюры допожарной Москвы из книги Адама Олеария, которую я так любила рассматривать в библиотеке Немца.

В дальнем углу гостиной играл струнный квартет. Перед ним располагался небольшой фонтан – я бы сказала, совсем уже не в голландском, а в итальянском стиле, круглая мраморная чаша, с губастыми рыбами, двухвостыми мелюзинами[23]23
  Мелюзина – водяная фея из кельтских легенд. Ее изображения очень похожи на изображения наших русалок, однако у мелюзин, как правило, раздвоенный рыбий хвост. Кстати, мелюзины бывают обоих полов, и мне это кажется весьма занятным.


[Закрыть] и крупной мускулистой фигурой Нептуна с трезубцем. За фонтаном виднелись плотные гардины, должно быть, скрывавшие окна. Сама не знаю, почему, но мне вдруг очень захотелось подойти к этим окнам и взглянуть на улицу. Я совершенно не представляла себе, куда они выходят и можно ли в них увидеть Ананьевский переулок или двор, за которым, как я помнила, шла стройка (я много раз проходила мимо завешенного баннерами котлована, на этих баннерах красовалось изображение будущего элитного жилого комплекса, который должен был здесь вырасти буквально через несколько месяцев)…

Я потянула Немца к гардинам. Он не сопротивлялся, хотя, впрочем, постарался придать нашему движению определенную размеренность.

«Я не против, чтобы ты посмотрела, – шепнул он. – Только, прошу тебя, не спеши. Скоро уже начнется».

А затем стал говорить довольно громко: «Как ты видишь, фонтан украшен мелюзинами. На самом деле, известно, что здесь, в Москве, никто не встречал двухвостых русалок, однако сами русалки жили – особенно в подземных реках, и порой их называли фараонками, потому что те частенько в своих заклинаниях использовали египетские формулы и призывали в помощники фараонов».

Теперь мы были за фонтаном. Немец встал спиной к окну и принялся с важным видом оглядывать голландскую гостиную. Я понимала, что он разглагольствует о русалках исключительно для того, чтобы наши действия выглядели максимально естественными, светскими, подходящими к ситуации. Хотя зачем надо было делать вид, что мы тут оказались случайно, а вовсе не затем, чтобы взглянуть на улицу? Но я подыграла ему: с весьма естественной, как мне казалось, улыбкой я смотрела на гравюры, фонтан и гостей, которых было здесь человек пятнадцать-двадцать, не больше. Они стояли, сбившись в кучки, и тихо переговаривались.

«Да, я где-то читала, что фараонки, встретив человека, например, плывущего в лодке, бросались к нему и спрашивали, когда придет фараон. Нельзя было паниковать, а надо был твердо ответить: мол, завтра. И тогда они, удовлетворенные, погружались в пучину. А тех, кто поддался панике, они хватали и топили», – заметила я.

«Именно так. Впрочем, это лишь домыслы очевидцев. На самом деле, они не спрашивали про фараона, они призывали его для свершения своего обряда перерождения. Но об этом я расскажу тебе как-нибудь в другой раз, – добавил Немец ‹…›. – А сейчас я хотел лишь подчеркнуть, что двухвостые мелюзины – не столько живые твари, сколько символы двойственности нептунианской природы. Нептун, повелитель вод, в том числе, и наших, московских, подземных, может погружать в мир иллюзорный. Нептун дарует вдохновение и наслаждение, но также он может и потопить в иллюзиях. Мелюзина заключает в себе и радость творчества, и опасность излишеств. Впрочем, два хвоста – это еще и духовный символ, это слияние христианских ценностей и языческого мировосприятия…»

Так, слушая его, я тихо повернулась и аккуратно отодвинула тяжелую жаккардовую гардину. И застыла в глубочайшем изумлении: мы были вовсе не в доме Немца, и я видела вовсе не Ананьевский переулок. Мы находились в небольшом особняке в Уланском переулке, прямо напротив того дома, где я жила последние полтора года. Этот особняк – маленький, всегда темный и безлюдный, – давно интриговал меня. Мне казалось, что его построили совсем недавно, наверное, в девяностые, однако выдержали его в довольно строгом классическом стиле. Я никогда не видела, чтобы туда кто-то заходил. Я никогда не видела, чтобы в его окнах горел свет. Но дом не был покинут: он не разрушался и выглядел аккуратным и ухоженным, как будто ночью, пока никто не видит, в нем работали уборщицы, и дворники также тайно приводили в порядок крошечный палисадник у входа.

«Как мы здесь оказались?» – тихо спросила я Немца.

«Ты же видела, как. Через черный ход, затем через коридор…» – так же тихо ответил он.

«Но этого не может быть. Я знаю, где мы сейчас. В особняке, который находится в нескольких кварталах от твоего дома в Ананьевском», – возразила я.

«Ты просто, не заметила, как долго мы сюда шли, – улыбнулся Немец. – Хотя… Пусть это будет очередным фокусом, который тебе должен был понравиться», – и он торжествующе посмотрел на меня.

Его моложавость сбивала меня с толку. Он выглядел не просто гораздо младше своих лет (хотя это теперь звучит довольно странно); он стал, как мне показалось, юнцом, я на его фоне была эдакая дама элегантного возраста, которая никак не тянула на то, чтобы быть его «преемницей». Я хотела было это сказать ему, но тут музыка замолкла, гости перестали переговариваться и, как мне почудилось, повернулись прямо к нам.

«Начинается», – предупредил меня Немец.

Я стояла, как вкопанная, не зная, что мне следует делать, и ждала знака от моего друга.

Пламя свечей затрепетало, но в этом не было ничего сверхъестественного: в одной из стен оказалась еще одна дверь, которую я сразу не заметила, – видимо, начался какой-то едва ощутимый сквозняк. Эта дверь приоткрылась, и в проеме появились лакеи со спиртовыми фонарями. Однако смотреть стоило не на лакеев, а на фонтан. Фигуры мелюзин как будто ожили, я не заметила, как именно это произошло, видимо, то были мимы, которые до сих пор изображали неподвижные статуи. Они принялись танцевать под тихое журчание воды и бить своими перламутровыми хвостами, и я с восхищением наблюдала за их движениями: костюмы были сделаны действительно великолепно.

Теперь я понимала: я ошибалась, полагая, что гости смотрят на нас. Они смотрели на фонтан, ожидая этого необычного морского танца. Все они медленно подошли к чаше фонтана, чтобы лучше видеть мелюзин. Мы с Немцем тоже сделали несколько шагов. Я разглядывала громадные рыбьи хвосты, приделанные к гибким телам мимов, одетых в чешуйчатую обтягивающую одежду. Они извивались, то и дело обнимая мраморных рыб, и льнули к ступням огромного Нептуна, целуя край его застывшей одежды. Мне стало не по себе: в движениях мелюзин сквозил неприкрытый эротизм. А мне не хотелось оказаться на тайной вечеринке с эдаким фривольным уклоном.

И тут я вздрогнула. Несколько гостей, находившихся по ту сторону фонтана, вскрикнуло. Нептун шевельнулся и грозно посмотрел сначала на вьющихся вокруг него танцовщиц, затем на каждого из нас. Я застыла от ужаса: хотя сам фонтан не был большим, можно даже сказать, он был комнатным, фигура Нептуна была явно гораздо крупнее среднестатистического человека, теперь мне даже кажется, его рост был никак не менее двух с половиной метров. Кроме того, до сих пор он выглядел как статуя, а статуя, которая оживает и смотрит пугающим, обличающим взглядом на окружающих, – это давний кошмар всех тех, кто читал «Каменного гостя» Пушкина и дрожал от страха, представляя себе Командора, вставшего у двери Гуана «на часах»[24]24
  Цитата из «Маленькой трагедии» А.С. Пушкина «Каменный гость», это слова Дона Гуана:
«Проси статую завтра к Доне АннеПрийти попозже вечером и статьУ двери на часах».

[Закрыть]…

Великан Нептун взмахнул своим трезубцем и стал разгонять мелюзин, и те со стонами взялись спасаться от ударов грозного орудия грозного божества, переваливая через края фонтана и пытаясь шагать своими раздвоенными чешуйчатыми хвостами по каменному полу голландской гостиной.

«Какие костюмы», – выдохнула я, дивясь на их походки: так могли бы двигаться женщины, пытающиеся быстро ползти на коленях.

Нептун играл гнев. Вокруг него не осталось уже ни одной мелюзины, но он их не преследовал. Он метался внутри чаши фонтана, как будто был не в состоянии пересечь этот круг. Вдруг он подцепил трезубцем одну из рыб – до сих пор я полагала, что эти рыбы были сделаны из гипса, но теперь увидела, что, похоже, то были мягкие игрушки с механизмом. Рыба взмыла на трезубце под потолок и принялась трепыхаться, а сам трезубец покрылся красной рыбьей кровью. Нептун стоял, потрясая трезубцем, запрокинув свою косматую голову и с торжеством в диком взгляде наблюдая за агонией игрушечной рыбы. И тут вдруг фонтан стал окутываться паром, журчание воды прекратилось, и вся чаша стала медленно погружаться в пол. Это было роскошное шоу! Что там под полом, разглядеть было невозможно – из-за густого театрального тумана. И когда Нептун и его грозное орудие скрылись под черно-белыми плитками, раздался какой-то щелчок, клубы пара рассеялись, и на месте фонтана оказался просто светлый мраморный круг.

Между тем, мелюзины с довольными лицами выползали через ту дверь, в которой еще недавно толпились лакеи.

«Что ж, пойдем к мелюзинам», – объявил Немец.

Другие гости шли следом за нами на почтительном расстоянии, и я осознала, что Немец здесь главный. Еще в бальной зале я обратила внимание на то, что люди сами к нему подходят и почтительно кланяются – как очень важному гостю. Теперь же я понимала, что, на самом деле, мы идем во главе процессии, перед нами расступаются лакеи, а когда мы оказались в следующей зале, нас приветствовали и мелюзины, почтительно встав в две шеренги по нашему ходу и склонив свои напудренные «мраморные» головы.

Их фигуры словно бы испускали странное свечение, подчеркнутое особой глубокой темнотой, которая царила в этом помещении. Единственный свет, который позволял здесь хотя бы что-то увидеть, исходил от крупного кольцевидного светильника, прикрепленного к потолку; этот светильник был в форме черного солнца.

В темную комнату за нами вошли остальные гости, а за ними – те самые лакеи, они внесли бронзовые канделябры с горящими свечами. И теперь стало заметно, что в этой комнате есть черные кресла, расставленные кругом. Немец предложил мне сесть на одно из них, и сам занял кресло рядом. И тогда остальные гости тоже стали рассаживаться по кругу.

«Мы все еще в Уланском переулке?» – шепотом спросила я Немца.

«Да, – так же тихо ответил он. – Это – одно из внутренних пространств города, которое я использую в своем делании».

‹…›

Наконец, гости заняли свои места. Воцарилось молчание. Все как будто чего-то ждали. Вдоль стен замерли мелюзины, а мимо них плавно прохаживались лакеи.

Я разглядывала тех, кто сидел вместе с нами. Из-за странного освещения лица присутствующих были скрыты тенями, но иногда моему взору удавалось выхватить из темноты то чьи-то внимательные и серьезные глаза, то нарумяненную щеку, то вздрагивающую на шее жилку. У меня снова возникло ощущение, что мы с Немцем находимся под пристальным вниманием гостей. Я повернулась к моему другу. Он сидел спокойно, опустив веки, казалось, он спал. Лицо его было удивительно расслабленно и по-прежнему очень моложаво. Я подумала, что мне тоже стоило бы расслабиться. Но я неожиданно ощутила легкую тревогу. Кроме того, в этой зале было на удивление душно, мне вдруг представилось, что мы попали куда-то под землю, и от этого мне стало еще душнее и еще тревожнее. Корсет снова сдавил мне грудь и живот, а голова нещадно потела под плотным напудренным париком.

Молчание продолжалось несколько минут.

Внезапно раздался громкий бой часов – совершенно театральный, возможно, еще и потому, что в этой черной зале была особая акустика. Создавалось впечатление, что все здесь глухо затянуто плотной черной тканью. Часы звонили громко, но сам звук был приглушенный, краткий. От неожиданности я вздрогнула. Теперь я действительно боялась.

Я снова посмотрела на Немца. Он открыл глаза. Распахнулась дверь, и вошел лакей с большим серебряным блюдом. На блюде лежало что-то, напоминавшее куски каменного угля – огромные, неправильной формы, с поблескивающими поверхностями. А рядом с этими кусками сидела птица – то ли грач, то ли ворон, – крупная, черная птица. Я заметила, что эта птица была привязана за ногу к руке лакея, и вдруг ощутила приступ тошноты.

«Наконец-то!» – громко воскликнул Немец и встал.

Все остальные тоже поднялись, и я последовала их примеру. Немец быстро шагнул к блюду, взял кусок угля в руку и принялся внимательно его разглядывать. И в этот самый момент я услышала шепот моего соседа, который, придвинувшись ко мне, склонился над моим ухом:

«Бегите, пока не поздно!»