Текст книги "Москва мистическая. Встреча с волшебником. Книга первая"

(Пока я пишу эти строки, в голове у меня всплывает мягкий баритон Немца: «Но ты ведь уже это делаешь. Ты пишешь обо мне. Разве это не то, чего ты не хотела и боялась тем самым первым утром, когда ты очнулась после операции?» Да, да. Это именно то. Я пишу о тебе, и, надеюсь, читатель достаточно заинтригован, чтобы не захлопнуть эту книгу и не выбросить ее в мусорное ведро именно здесь, на этих твоих замечаниях, всплывающих в моих мыслях! Впрочем… Вот вам смайлик на всякий случай. Смайлик, примиряющий всех нас: моего героя, моего читателя и меня саму.:)).

Тем временем Немец с улыбкой наблюдал за мной, глядя мне прямо в глаза, а я действительно не знала, что ему ответить. Я помолчала еще немножко, а затем аккуратно взяла половинку манго, разрезанную на кубики прямо на кожуре. Немец попивал свой эликсир, давая мне возможность насытиться. А я и впрямь испытывала зверский голод, и потому, следом за манго, я отведала гранадиллы, мангостин и, пораженная ярким вкусом этих тропических плодов, отважилась перейти к привычному банану. И тут меня ждало чувственное потрясение: банан обладал поразительным вкусом, кажется, с детства я не ела подобных бананов. Это был король бананов, банан – праздничный десерт, его аромат заставил меня вспомнить август на нашей старой даче, молодых родителей, бабушку и дедушку, и долгожданную липкую сладость, на которую тотчас же слетались голодные осы. Немец продолжал смотреть на меня с мягкой улыбкой.

«Нравится?» – спросил он.

«Очень. Где вы покупаете эти фрукты?» – поинтересовалась я.

«Мы их выращиваем сами», – ответил Немец.

«У вас производство?» – удивилась я.

«Нет, мы их выращиваем для себя, – и, предвосхищая мой следующий вопрос, он добавил: – В свое время, я вам обязательно покажу, как и где мы это делаем».

После этих слов мне почему-то стало приятно и спокойно. Я уже наелась, так что тихонько, по глоточку, допивала эликсир и выжидательно поглядывала на Немца.

«Что ж, я бы хотел вам кое-что предложить, – наконец, начал он. – Я обладаю некоторым опытом и некоторыми знаниями. Я бы хотел вам их передать. Конечно, вы тут же начнете спрашивать меня, почему именно вам. Я знаю, что вы очень любите учиться, но я бы никогда не осмелился назвать себя учителем. Скорее, я предложил бы вам некую совместную деятельность, которая служила бы интересам познания. Кроме того, мне бы хотелось, чтобы вы имели возможность записать свои впечатления об этой нашей деятельности, – я бы даже настаивал на этом».

Я молчала. Я была полна подозрений. Нарцисс? Еще один самовлюбленный гуру, которому нужен биограф? Как он себе представляет, я брошу все свои занятия и начну проводить время с ним, записывая его гениальные идеи для того, чтобы потом написать о нем книгу? Не хочу и не буду. Я хочу продолжать заниматься своими украшениями, а параллельно писать, у меня есть замысел сказки, повести и романа, кроме того, я сочиняю стихи… В тот год я даже не всегда успевала читать и смотреть кино, а на музеи и посиделки с друзьями у меня вообще не хватало времени. А ведь это именно то, что меня подпитывало! И вот, еще какая-то странная деятельность – «в интересах познания». Этого еще не хватало!

«Что ж, я вижу, вы не доверяете мне и не очень понимаете, о чем именно идет речь, – тем временем продолжал Немец. – И, конечно, я очень вас понимаю. И в этом случае я должен был бы вас отпустить. Но я предпочитаю испробовать старое доброе средство, которым испокон веков пользовались все ярмарочные шарлатаны…»

Я насторожилась.

«Марта! – внезапно крикнул он, и из-за портьеры тут же показалась его милая служанка. – Принеси нам, дружочек, вреюшку», – попросил он ее.

Через несколько секунд на столе уже стоял поднос со старой неровной стеклянной бутылью и тремя стопочками – из такого же толстого зеленоватого стекла. Марта разлила в стопочки очень пенную жидкость из бутыли. Немец взял одну, Марта – другую, а мне была предложена третья. Я понюхала белую пену: крупные прозрачные пузыри быстро лопались, но казалось, что со дна стопочки поднимались новые, так что пена двигалась, но сохранялась.

«Что это?» – спросила я.

«Вреюшка, – ответил Немец. – Вам понравится, это очень свежий и яркий напиток из трав и ягод, старинный русский рецепт».

«Он бродит? – я уже несколько лет не пила алкоголя и не собиралась начинать. – Он газированный?» Газированных напитков я тоже не выносила.

«Нет, он сделан из свежих ингредиентов, не бродит, и в нем нет никакого газа, а пену дает определенное сочетание растений», – пояснил Немец.

«Интересно. А что за название?» – снова спросила я.

«Знаете старый русский глагол „вреять“, „вреяти“? Означает, „ввергать“. Вреюшка ввергает, – сказал Немец и тут же спохватился: – Нет-нет, никаких наркотиков. Это просто приятный фокус, вам понравится».

Он говорил таким искренним и добрым голосом и так дружески смотрел на меня, что я решила все-таки попробовать эту его вреюшку. Он это понял и, приподняв свою стопку, произнес: «За волшебство!»

Тост мне страшно понравился, и я повторила: «За волшебство!» «За волшебство!» – согласно кивнула Марта, и мы все одновременно пригубили свои стопки. Вреюшка была почти безвкусной, но с какой-то тенью травянистой кислинки, словно кто-то разбавил в воде каплю щавелевого сока. Пилась легко, и я, в конце концов, выпила свою стопку до дна. Не могу сказать, что вреюшка на меня как-то подействовала. Я, конечно, ждала, когда же она «ввергнет» меня. Возможно, из-за этого пристального ожидания я вдруг вспомнила ощущение, которое с детства культивировала в себе в новогоднюю ночь. Вот, прямо сейчас, один год уходит, а другой приходит, это некий временной стык, и пока звучат по телевизору куранты, я обвожу комнату новым взглядом, вижу все предметы особенно отчетливо и по-новому, наслаждаясь ощущением новизны и другого времени, которое началось только что, прямо тут.

Я оглядела стол, блюдо с фруктами, бокалы из-под эликсира, зеленоватую бутыль с вреюшкой, посмотрела на стопку, на свою руку, на Марту и ее хозяина. Ничего, никаких изменений. А каких изменений я ожидала? Но и в теле не было никакой реакции на вреюшку – никакого бурления, жжения или, напротив, эмоциональной приподнятости. Единственное, что я вдруг заметила, – это легкое изменение освещения, должно быть, оно произошло за окном – как будто по небу пролетело большое плотное облако.

«Теперь вы можете не беспокоиться», – сказал Немец. И тут же скомандовал: «Марта!» Та легко поклонилась, взяла стопки, поднос с бутылью и удалилась. А затем снова появилась – с моей сумкой в руке. Я, ничего не понимая, взяла у нее сумку и встала. Наверное, мне пора, это был такой непрозрачный намек.

«Нет же! – воскликнул Немец. – Телефон».

Мне звонили? Я не слышала. Я порылась в сумке и взяла в руки мобильник. Никаких звонков, что, на самом деле, странно.

«Какое сегодня число?» – спросил Немец.

«Двадцать шестое мая», – машинально ответила я, глядя на экран телефона.

Повисла пауза.

Я точно знала, что вчера было двадцать шестое. Вчера я ехала на самокате по Ананьевскому переулку, упала и повредила колено. Это было вчера. Должно быть, какой-то сбой. Как бывает у компьютеров – с тех пор, как в нашей стране отменили переход на зимнее время. Я открыла браузер и посмотрела время онлайн. Двадцать шестое. Такого не может быть, здесь просто что-то не так. Либо с программой, либо со мной. Может быть, мне показалось, что я провела тут ночь? Может быть, мне просто было плохо, поэтому все события скомкались, изменились, и на место реальных мелочей пришли раздутые воображаемые ситуации? Может быть, мне все это приснилось? Такое случается, сумерки во сне сгущаются, ты вдруг начинаешь предчувствовать недоброе… Может быть, это был сон?

«Это не сон», – заметил Немец.

Я взглянула на него. Он по-прежнему мягко улыбался.

«Я обещал вам фокус. И вот он. Один из самых простых фокусов со временем. Сегодня – это вчера. Единственный парадокс – вы другая, вы уже побывали в завтра. И я побывал. И Марта. То есть, вы еще не повредили ногу, но вы ее уже повредили. Хотя сегодня вам уже не удастся это сделать – ведь то самое время, когда вы упали, уже прошло. Вернее, вот только что прошло», – он кивнул, предлагая мне удостовериться в этом.

Я посмотрела на экран телефона: было 17.15. А упала я в районе пяти вечера.

«Только что было утро, – медленно проговорила я. – Мы завтракали…»

«Верно, – подхватил Немец. – Это фокус. Ярмарочный фокус. Но и в ярмарочных фокусах есть смысл».

«Какой?» – машинально спросила я, все еще пытаясь осознать, что со мной не так, каким образом мне удалось пропустить эту штуку со временем. Может, я ударилась еще и головой?..

«Во-первых, вы еще не осознали того, что произошло, но вам уже хочется понять, как это было сделано», – ответил Немец. – «Во-вторых, фокус – это начало движения. Это установление контакта. Это разумное и плодотворное предложение поговорить».

Я понимала, о чем он. Но все же меня не оставляло мучительное чувство неверия в происходящее, страх того, что меня обманут, и одновременно разочарование – во всем. В том, что меня окружало, в событиях прошедших суток, в Немце, в моей доверчивости, в том, что я хочу чудесного, жду его, ищу его, и в том, что всегда это чудесное оказывается эдакой «потемкинской деревней» – с великолепными фасадами и полной разрухой за ними.

‹…›[1]1
  ‹…› – В «Книге первой» читатель часто будет натыкаться на подобное обозначение какого-то пропуска, пробела в повествовании. В большей степени эти значки я ставлю для себя, они указывают на то, что у разговоров и у сюжетов, которые почему-либо не нашли здесь своего продолжения, продолжение все-таки есть. То, о чем я умолчала в «Книге первой», будет раскрыто в других книгах, если, конечно, мне достанет времени и куража их написать. (Здесь и далее – примечания автора)


[Закрыть]

Глава вторая. Энергетический обмен. Стать куколкой

Теперь, когда, как мне кажется, я больше никогда не увижусь с Немцем, мои разрозненные записки о наших встречах (ими я занималась вечерами, после работы, когда не надо было делать ничего другого) всплывают и соединяются в некое нестройное и, вероятно, не очень логичное полотно.

Я надеюсь, что читатель простит мне некоторую «дневниковость» этой книжки. Ведь именно такой стиль больше всего напоминает дружеские разговоры всю ночь напролет, которые когда-то, в юности, были важной частью нашей жизни, и которые давно уже стали невероятной редкостью – такой раздражающей нас, взрослых, и такой бесценной.

Однажды я спросила Немца, что он думает о долгой жизни. О том, что человек может прожить гораздо более ста лет, а то и более двухсот. Он усмехнулся, но ничего не сказал о себе (позже вы узнаете, что Немец – как раз пример удивительного долгожительства, причем, в сложной и агрессивной городской среде, а не в каких-нибудь кавказских горах, среди фруктов и чистых источников). Но лишь заметил, что время жизни стоило бы измерять не календарем и не часами. А событиями и интенсивностью энергетического обмена – человека с окружающим миром.

«Но ведь есть, например, артисты, – возразила я. – Которые живут очень долго, однако у них каждый вечер – спектакль, каждый день – репетиция. И не счесть съемок и интервью, которые наполняют их жизнь. Выходит, у них очень интенсивный энергетический обмен и огромное количество событий в жизни».

«Тут ты должна понять, что это – обыденная и привычная ткань их существования. Их рутина. Это для зрителей жизнь актеров полна событиями. А для самих актеров все не так. Кроме того, многое зависит от того, о каком конкретно человеке мы говорим. Ведь бывают же актеры, о которых говорят, что „горел ярко и быстро сгорел“. Такое случается и с так называемыми „обычными“ людьми».

«Тогда поясни, пожалуйста, что ты имеешь в виду под событиями и энергетическим обменом», – попросила я.

«Когда-то, – неожиданно грустно произнес Немец, – я любил все подсчитывать, составлял таблицы, делал графики. Даже учебники писал, много переводил. Теперь так и хочется построить для тебя график жизни среднестатистического человека. Но я понимаю, насколько это, на самом деле, нелепо. Ведь и среднестатистических людей не бывает, и сложно представить себе, что могло бы обладать достаточной энергетической интенсивностью для каждой отдельной личности. Хотя пример привести, пожалуй, могу. Те происшествия, те мгновения, которые вызывают у нас сильные чувства, как раз и характеризуются интенсивным энергетическим обменом. Поэтому и считается, что человек, который умеет стабилизировать свое эмоциональное состояние, сохраняет здоровье. Однако так же и считается, что счастье, радость, веселье чрезвычайно полезны для здоровья и жизни. Но – нет. Они хороши только для краткого периода жизни. Допустим, чтобы перестать ощущать боль, сожаление, неприятное предчувствие, чтобы поскорее поправиться, – хорошо веселиться и радоваться. Это тот самый клин, которым можно выбить другой клин. Сильнодействующее средство против тяжкой болезни. Медицина отчаяния, как иногда говорят о мощном лекарстве с тяжелыми побочными эффектами: оно спасает здесь и сейчас, отгоняет смерть, но часто после такого лечения требуется подлинное целительство. То же самое можно сказать об эмоциях. Для жизни в целом, для всего жизненного процесса одного человека любые сильные эмоции – и отрицательные, и положительные, – как прорехи. Каждый раз сильное волнение – а настоящие события будят в нас именно такое волнение, – рвет ткань нашей жизни».

«Я полагала, что события – это хорошо. Это именно то, что наполняет жизнь, что делает ее жизнью», – возразила я.

Немец печально улыбнулся.

«Конечно. А потому нужно научиться заделывать эти прорехи, не переставая переживать интересные и яркие события. Для этого просто необходимы периоды отшельничества. Человек сродни насекомому, только у человека может быть бесконечное количество превращений, а у насекомого – только два: из личинки в куколку, из куколки – в бабочку, жука, цикаду. Вот это состояние куколки особенно важно для тех, кто хочет жить долго».

Постепенно то, о чем он говорил, стало для меня проясняться. Мне показалось это разумным. За свою жизнь я прожила несколько жизней, я меняла профессии, меняла окружение, меняла места проживания. И я знаю, что это такое – неожиданно стать отшельницей, мало выходить из дома, держать себя в состоянии куколки.

Сейчас, когда я пишу эти строки, у меня именно такой период. Я оставила своего учителя, которого выбрала для себя в те дни именно благодаря его невероятным фокусам, его честности, его глазам, его голосу и его истории. Это произошло через год после нашей с ним встречи. Прошло лето. Наступила осень. И я все это время ощущаю себя куколкой. Это получилось само собой, а не потому, что я следовала его указаниям или практиковала какие-то особые техники.

Проучившись у Немца целый насыщенный год, я так и осталась неофитом. Вероятно, я стала больше видеть, больше чувствовать, больше понимать происходящее – с какой-то иной, новой для меня, точки зрения. Но все же я многого не знаю и не умею. Но надо ли мне знать это и уметь?

В тот вечер, когда мы говорили с Немцем о долгожительстве, он не сказал ни слова о своем опыте. Позже я узнала, что он родился в конце семнадцатого века. Откровенно говоря, я долгое время в это не верила. Полагала, что он имеет в виду что-то другое. «Может быть, – думала я, – признавшись мне в своем возрасте, он использовал метафору – ту самую, какую используют популярные мистики, когда рассуждают о древности наших душ и о прошлых жизнях».

Но в конце концов до меня дошло, что он всегда говорил со мной прямо, никогда не преувеличивал, а если думал потрясти мое воображение новым фокусом, то, опять же, честно предупреждал об этом.

Некоторые свои фокусы он раскрывал передо мной, давая полностью изучить изнанку этих маленьких впечатляющих шоу. Другие так и остались для меня чем-то сказочным, невозможным и недостижимым.

Глава третья. Программа города. Программа отношений

В те времена, о которых я рассказываю, я готовилась покинуть Москву. Я прожила в этом городе сорок семь лет и собиралась полностью изменить свой образ жизни, переехав в Подмосковье. Я была уверена: нет ничего более человечного, правильного, витального, чем собственный дом. Каждый должен иметь право соблюдать собственный режим, производить свой собственный шум тогда, когда ему заблагорассудится, наслаждаться тишиной и личным пространством, которое, как я полагала (и до сих пор я в этом уверена), должно быть гораздо шире, чем то, о котором говорят психологи (по мнению психологов, идеальное личное пространство для дружеской беседы – от 50 см до 1,5 м, а идеальное личное пространство для общения с чужими людьми – от 1,5 до 4 м). Я находилась в поиске своего идеального загородного места, а потому частенько противопоставляла город «деревне», вернее, загороду.

Немец же, напротив, всегда говорил о себе как об убежденном горожанине. А потому однажды мне захотелось обсудить с ним разницу между жизнью «тут» и жизнью «там».

«Многие считают, что в городе жить проще. Ничего добывать не нужно, все есть: тепло, светло, захотел еды – сбегал в магазин… Поэтому и стремятся сюда попасть, покинуть опостылевшую деревню, провинцию, лишенную перспектив и работы, и поселиться в городе, а лучше – в мегаполисе. Идея развитой инфраструктуры людям очень нравится», – начала я издалека.

«Город действительно очень отличается от деревни. Но вовсе не инфраструктурой. Инфраструктура – это вещь побочная, то есть, это то, что притянуто следом за основной разницей», – невозмутимо заметил Немец.

Мы как раз сидели с ним в креслах и разглядывали необычные старинные книги с гравюрами старой Москвы. Мне досталось редчайшее издание в потертом кожаном переплете. Это была книга знаменитого немецкого историка и художника Адама Олеария[2]2
  Адам Олеарий (1599-1671) – ученый, специалист в нескольких науках, да и вообще, поразительный автор, описывавший свои путешествия в Московию и Персию. И не просто описывавший, но и тщательно зарисовывавший все увиденное. Его гравюры, как и тексты его книг, легко найти в Интернете. Присмотревшись к этим изображениям, вы, дорогие мои современники, поймете, что не так себе представляли Россию и Московию 17-го века.


[Закрыть], который в семнадцатом веке побывал в России и запечатлел жизнь наших предков в путевых заметках и зарисовках. Книга была выпущена в 1696 году, и когда я увидела это издание, руки у меня затряслись.

Я знала об Олеарии из Интернета: некоторые любители альтернативной истории с удовольствием обращались к его гравюрам, чтобы доказать, что мы не знаем той Москвы и той России, которую застало Голштинское посольство (в его составе был и Адам Ольшлегель, или Адам Олеарий, ведший подробный дневник о путешествии и детально зарисовывавший все, что он видел) в первой половине семнадцатого века. Я впивалась взглядом в эти удивительные картины, на которых были запечатлены высоченные бревенчатые избы с крошечными окошками, напоминавшими бойницы. Из каждой избы торчала труба (альтернативщики как раз использовали наличие труб в каждом доме на этих гравюрах, чтобы иронизировать над приверженцами традиционной истории, утверждавшими, якобы, что в те времена труб на Руси почти не было и большинство домов топилось в черную). По улицам Москвы того времени расхаживали тепло и роскошно одетые люди, некоторые имели вид по-восточному зажиточный: на них были чалмы с высокими перьями и толстые зимние кафтаны. Я была потрясена, что мне довелось держать эту книгу в руках, и старалась, листая ее, едва касаться страниц, чтобы ничего не повредить. Я только и могла, что восторженно бормотать себе под нос: «Не может быть… Вот это да… Какая вещь…»

«К сожалению, – прервал мои излияния Немец, – этого издания Олеарий уже не застал, это первое его посмертное издание. Очень редкое, мне за ним пришлось отправиться в Европу».

Итак, я рассматривала гравюры Олеария, на которых Москва была сказочной незнакомкой, городом из фантастического романа, и размышляла о том, что раньше города, вероятно, более всего походили на огромные богатые деревни, и трудно было бы, не умея охватить взглядом поселение, в которое ты попал, сказать точно, город это или село. Я вспомнила тогда и другую книгу, которую однажды читала: «Сотворение дома» Джудит Фландерс. В ней автор, английский культуролог, отмечала изменения, произошедшие в домашней и городской жизни за последние пятьсот лет. Может быть, разница была в материалах? Ты входишь в город и видишь… И что же ты видишь? В центре, конечно, – каменные строения, дома зажиточных граждан, дворцы. Но на окраине – все те же хижины и срубы, что и в деревне… «Скажи, драгоценный, – обращаешься ты к мальцу, ковыряющему палкой лужу, – куда я попал? Город это или деревня? Столица или провинция?»

Я так увлеклась этой воображаемой сценой, что забыла, о чем мы говорили. Я подняла голову и, должно быть, растерянно посмотрела на Немца. Он поймал мой взгляд и улыбнулся.

«Инфраструктура – вещь побочная, – повторил он, понимая, что я слишком увлеклась своими мыслями и гравюрами Олеария. – Разница между городом и деревней была в другом».

«Не в материалах? Не в количестве? Не в производстве?» – спросила я.

«Разница – в программах, – ответил он. – Город – это четкая структура. Особенно это видно на примерах таких городов, как Москва и Санкт-Петербург. Причем, в Москве структура естественная, а в Санкт-Петербурге – искусственно созданная».

«Я никогда не любила Санкт-Петербург», – призналась я.

«Петербург рождался несколько раз. До того, как на это место пришел Петр Алексеевич, это был не русский город, – неожиданно сказал Немец, – а шведский».

«Разве его не возвел на болотах Петр Первый?» – удивилась я.

«Это было третье или четвертое рождение Петербурга. Его создавали не так, как обычно создаются города, он был нужен для других целей и в другом свете. Ну, да бог с ним», – внезапно оборвал Немец.

Потом он расскажет мне немного больше о Санкт-Петербурге, но это произойдет в другую нашу беседу.

‹…› «Приведу пример Москвы. Ты замечала, что внутри московских колец совершенно особая атмосфера? Допустим, выходя за Бульварное кольцо, ощущаешь одно, выходя за Садовое – другое. Каждое кольцо обозначает предел. В итоге получаются несопоставимо разные города с разной концентрацией того или иного намерения. Но об этом я расскажу как-нибудь позже. Вернусь к программам. В городе люди меняются. Есть те, кто меняется быстро, буквально в течение года или двух лет – полностью, как будто всего человека подменили, как будто заместили каждую клетку его организма другой, новой, но не обновленной. А есть и другие, которые меняются медленно. Те, что меняются медленно, как правило, выбирают самый легкий путь, они живут в толпе, они делают так же, как все».

«Родился-учился-женился-умер?» – догадалась я.

«Что-то в этом роде, да. Более развернуто, с некоторыми колебаниями и отклонениями. Но в общем и целом, как-то так. Это – структура. А есть еще программа, и она – побочный продукт структуры города. Как и инфраструктура, только в совершенно другой сфере», – продолжил Немец.

«Как это?» – я снова начинала терять нить.

Такое часто бывало, когда мы говорили с Немцем: у меня перед глазами как бы проявлялись какие-то картинки, словно кадры в придуманном мной кино. Это было очень ценно, ведь наши разговоры вдохновляли меня, каждый раз после встречи с Немцем мне хотелось писать. Собственно, именно благодаря этим встречам я и стала вести дневник, который позже мне помог собрать наши беседы в несколько книг. Встречи наши были частыми, они происходили раз или два в неделю, а потому и вдохновение стало в тот год моим постоянным спутником. А если ты испытываешь от общения с кем-либо вдохновение – значит, это неординарная личность, и общение ваше – не просто яркое, но полезное, и даже бесценное.

(Понимаю, что порой я выражаюсь высокопарно, но это лишь следствие того настроения, которое было свойственно нашим с Немцем беседам. Хотя сам Немец характером мягок и прост, но говорил порой настолько витиевато, что впору было искать среди портьер и книжных полок его квартиры экран с бегущей строкой – казалось, он читает по написанному, а не просто делится своими мыслями.)

«Программа города – это взаимоотношения людей, вернее, по сути, это сценарий этих взаимоотношений. Попробую объяснить кратко и просто. Допустим, в твоей жизни есть человек, который постоянно тебе сватает какую-то работу. Ты принимаешь его предложения, зарабатываешь быстро приличную сумму денег, а потом что-то идет не так. На фирме, с которой ты по его наводке сотрудничаешь, происходят перемены, и в итоге тебе приходится уйти, причем, в конце концов, ты испытываешь разочарование», – Немец смотрел на меня со странной улыбкой.

«Знакомо», – вздохнула я.

У меня был довольно длительный период жизни, когда я вынуждена была содержать семью. Я тогда работала в журналистике, и часто проекты, за которые я бралась, приносили мне деньги и удовлетворение лишь до поры до времени. Потом вдруг я начинала ощущать, что что-то идет не совсем так, как мне хотелось бы. Обычно это проявлялось на каких-то заседаниях или встречах с владельцами, я вдруг понимала, что мы как будто бы говорим с этими людьми на разных языках, и хотя издание, которым я занималась, начинало приносить доход, вдруг оказывалось, что я вижу себе его развитие не так, как видят мои начальники. И вот в какой-то момент стройная структура, которую я выстроила, некая база моего профессионального и личного (если иметь в виду мою зависимость от моей работы) существования начинала ползти и рассыпаться, и мне оставалось лишь смотреть, как тихо сходит на нет то, что я построила, и как печально все заканчивается, не успев даже и начаться.

«Итак, это программа. Что бы ты ни делала, от этого человека, который все время тебе помогает с трудоустройством, всегда будут исходить такие предложения. Их можно использовать в своих целях, в данном случае, заработать денег, но надо быть готовой к тому, что через какое-то время тебе придется уйти, причем это будет довольно болезненно».

«Ну, люди же меняются. И этот человек может тоже измениться. Он, например, сделает карьеру, и то, что он мне будет рекомендовать, те, скажем, варианты, тоже будут расти в качестве», – у меня возникло чувство, что я это все говорю не по делу и просто так.

Я взглянула на Немца. Его обычно серьезное лицо исказила усмешка. Кажется, он понял, что происходит.

«Ну… Это я так… Фантазирую», – спешно добавила я.

«Но программа будет неизменной, – настойчиво повторил Немец. – Ты тоже будешь меняться. Становиться более осознанной. Перестанешь браться за любое предложение, будешь выбирать только те, которые тебе действительно нравятся. Однако программа останется прежней. Таково влияние структуры города», – пояснил Немец.

«Приведи еще какой-нибудь пример, пожалуйста», – попросила я.

«Пожалуйста. У тебя есть друзья, которых ты когда-то познакомила. Не то что бы тебе нравилось сватовство, так вышло случайно. Они полюбили друг друга, поженились, у них родились дети. Эти друзья по-своему счастливы. Они – одни из тех, кто движется вместе с толпой, меняются они медленно, почти незаметно – для твоего быстрого глаза», – с готовностью ответил Немец.

«Откуда ты знаешь?» – удивилась я.

У меня и впрямь была такая знакомая пара, которую мы с мужем познакомили, когда еще сами не были женаты. Прошло много лет, и эта пара мне казалась образцом стабильности. Все у них было «как у людей», и порой я испытывала неловкость во время наших встреч, когда рассказывала о постоянных необычных происшествиях и переменах в нашей жизни. Рядом с нашими друзьями мы казались какими-то сумасшедшими, которые никогда не руководствуются разумными доводами, которые делают, как правило, абсолютно нелогичный, непредсказуемый и странный выбор и каждый год резко меняют свою жизнь.

«Потому что я вижу тебя», – Немец снова улыбнулся.

«Такие люди действительно есть в моей жизни», – призналась я.

«Итак, в какой-то момент вы с ними разошлись. И разошлись только потому, что твои стремительные изменения им показались чем-то из ряда вон, чем-то на грани безумия», – угадал Немец.

«Кажется, так. И это очень печально», – вздохнула я.

Когда-то мне нравилось быть такой же стабильной, как они. И все же я не могла быть такой. Я знала, что это закончится, потому что я другая.

«Это печально для них. Потому что, знай они о существовании неизменной программы, они бы поняли, что ты им – согласно программе – приносишь только пользу. И если они расценивают свою встречу и свой брак как благо, а они именно так все это и расценивают, тогда они бы присмотрелись к твоим изменениям и нашли бы в них для себя что-то очень важное и полезное. По силе пользы и важности соизмеримое с их союзом», – неожиданно заявил Немец.

«Но в итоге-то огорчаюсь именно я», – все это звучало очень утешительно, но мне не верилось, что я могу как-то улучшить их и без того идеальную жизнь.

Родился-учился-женился-умер, как это успокаивает и ободряет! Я пишу это сейчас безо всякой иронии, мне всегда хотелось быть вместе со всеми, быть такой же, как все. Но я часто чувствовала себя в этой понятной традиционной среде кем-то чуждым и непонятным.

«А почему ты огорчаешься?» – поинтересовался Немец.

«Потому что они перестали со мной общаться, когда поняли, что я двигаюсь в каком-то другом направлении», – предположила я.

«Программа неизменна. Что ты почувствовала, когда ты их познакомила и они друг другу понравились?»

«Удовлетворение. Они оба были одиноки и искали пару. И очень подошли друг другу».

«Если ты остановишься и внимательно присмотришься к их выбору – то есть, к тому, что сейчас они выбрали с тобой не общаться, ты поймешь, что это тебя никак не задевает, но что это правильно и даже разумно. Потому что ваши встречи с этой парой последние годы тебя только ранили. Они тебя не понимали. Не принимали твоих взглядов. Ты не любишь спорить и частенько воспринимаешь попытку переубедить тебя как посягательство на твое личное пространство. Ты потом долго отходила от этих встреч», – мне казалось, что Немец проник в мой мозг, в мое сердце. Он говорил о том, в чем я толком никому не признавалась, даже мужу, моему самому близкому другу.

«Но мне все равно было приятно их видеть», – возразила я.

Я пыталась ухватиться за существование таких правильных и понятных людей в моей жизни, как за соломинку. Я бы хотела быть с ними, хотела бы быть, как они. И не могла, потому что любая моя попытка подражать им привела бы к моей физической смерти. Быть с ними, быть, как они, быть ими – все это оказалось для меня не свойственным, или, как теперь говорят, не экологичным. Я была другой, и мне пришлось принять это.

«Тебе было приятно их видеть вместе. Это действовала неизменная программа. Теперь подумай о том, что они по-прежнему вместе. И что благодаря тебе они останутся вместе навсегда. Но что они решили временно прекратить ваши встречи, чтобы не ранить тебя. Когда пройдет острота восприятия, когда пройдет время, ты снова изменишься и перестанешь, например, быть такой уязвимой, – они снова захотят с тобой встретиться. Может быть такое?»

«Может быть, да, вполне. Хотя не думаю, что они обращают внимание на мою ранимость».

Я припомнила, что во время нашего общения они не очень-то интересовались моими чувствами. Больше – моей карьерой или теми модными книгами, фильмами, изданиями, которые нам с мужем удалось прочитать или посмотреть. Если вдруг разговор выходил из-под контроля, если вдруг в наши посиделки просачивались какие-то упоминания чувств, наши друзья смущались так, словно мы говорим не о чувствах вовсе, а, например, о сексе.