Текст книги "Москва мистическая. Встреча с волшебником. Книга первая"

Глава десятая. Город будущего

Мы так много и так часто говорили о Москве как о городе прошлого и о городе будущего, что меня стала крайне интересовать тема развития городского пространства. Я читала статьи в Интернете, я смотрела ролики на Ютьюбе. И в итоге наткнулась на идеи Жака Фреско[15]15
  Жак Фреско (1916-2017) – американский инженер, промышленный дизайнер и футуролог, автор знаменитого «Проекта Венера», эдакого города будущего. В Интернете можно найти много роликов и фильмы, рассказывающие о проекте и его создателе, а лекции Фреско подкупают своей логикой и своим бесстрашием. Если вдруг решитесь посмотреть их, будете очарованы Фреско-оратором, как в свое время была очарована им и я.


[Закрыть] и его эксперименты в рамках «Проекта Венера».

Фреско высказывался за свободное, но четко организованное, экологичное, но высокотехнологичное пространство для людей будущего. В городе Фреско все грязные работы должны были выполнять машины, а людям предоставлялась возможность заниматься лишь тем, к чему они чувствуют призвание. Многие профессии при этом, по затее Фреско, должны были бы быть упразднены – такие, например, как профессии политика, экономиста, рекламиста и т. п. Только «реальное» мастерство, только «полезные» дела ценились бы в подобном поселении будущего.

Я рассказала Немцу об идеях Фреско и показала ему несколько интервью Фреско на Ютьюбе.

Немец смотрел их, казалось, только потому, что я попросила его. Я была очарована Фреско, его манерой говорить, его историями из жизни, его ходом мыслей. Слушая его, я то и дело оборачивалась к Немцу, чтобы понять, как он реагирует на то или иное высказывание ученого. Немец же, к моему огорчению, сидел с печальным видом, и создавалось такое впечатление, будто он едва терпит этого девяностолетнего старика, который что-то бормочет то про роботов, то про Великую Депрессию…

«Тебе не нравится?» – спросила я.

«Разве мне могло бы это понравиться? – ответил он мне вопросом на вопрос. – Пластиковые дома… Упразднение городских профессий… Одинаковые структуры, покрывающие землю, как странная сетка…»

«Ну, послушай. Это же некая радикальная концепция, которая не может быть всегда, на все сто процентов, выполнена. На то она и радикальная, чтобы сдвинуть устоявшиеся нормы с мертвой точки, чтобы просто потрясти до основания штампованное сознание современного человека… Так делают все революционеры».

«Так делают все революционеры, и потом получается не рыба, не мясо, а какая-то тюремная баланда. Когда людей заточают в концлагеря, а их дома разбирают по кирпичикам», – внезапно горячо возразил мне Немец.

«Дома по кирпичикам?» – удивилась я.

«Как Сухареву башню», – кивнул он.

Эта история мне была знакома. Легенда гласит, что Сухареву башню действительно разбирали по кирпичикам, потому что, дескать, Сталин мечтал найти тайник со знаменитой Черной Книгой Якова Брюса – главного московского волшебника и некогда хозяина башни.

«Похоже, тебя это задело», – я подняла указательный палец вверх.

Признаться, я давно хотела попробовать вывести его из себя, мне было интересно посмотреть, каков он, когда испытывает сильные эмоции. Я добилась своего: он разрумянился, большие темные глаза блестели, губы стали напряженными и тонкими. Хотя голос по-прежнему был глубоким, а слова он выговаривал так же медленно и отчетливо.

«Позволь тебя спросить: а что этот Фреско собирался (я так понял, что он умер?) делать с теми, кто хотел бы быть политиком или изучать экономику? А с теми, кто хотел бы продавать воздух в рекламных агентствах? Или, наконец, с теми, кто хотел бы выполнять грязную работу? Кто хотел бы построить дом своими руками, а не получить типовой проект, отлитый на заводе пластмасс?»

Я молчала. Я не знала ответа.

«Наконец, у меня самый главный вопрос. А что он хотел бы сделать со старыми городами? Он хотел бы, чтобы люди их покинули? Чтобы города закрыли? Чтобы их разрушили и на их месте построили бы эту якобы экологичную сетку из пластика?»

Я все еще молчала. Мне было как-то обидно – и за Фреско, и за себя. Я видела в «Проекте Венера» важную веху на пути развития человечества в целом и городского пространства в частности. Мелочи меня не интересовали – как не интересуют они обычно тех, кто стремится к переменам. Важно было лишь сдвинуть застывшую устаревшую махину – и все равно было, куда ее сдвигать. Главное – не дать ей остаться на месте. Желание изменить мир и непозволительная поверхностность – вот что увлекало меня в концепции Фреско, недаром я себя называла вечной дилетанткой во всем. А теперь я была расстроена, что оказалась не готовой к дискуссии.

«И еще мне не нравится этот человек – знаешь, чем? Тем, что, посетив нескольких шарлатанов, он решил, что ничего метафизического не существует», – заявил Немец.

Действительно, некоторые ролики Фреско были посвящены тому, как он разоблачил знаменитых медиумов и экстрасенсов. Вообще, этот ученый обожал рассказывать истории, в которых он представлялся неким супергероем, за несколько минут переубеждавшим с помощью логического мышления куклуксклановцев или раскрывавшим заговор каких-то шарлатанов – исключительно потому, что был внимателен. Но мне эти истории нравились, они мне казались забавными, порой я представляла себе Фреско в виде героя комикса. А действительно, интересно было бы, если бы «Проект Венера» озадачился тем, чтобы выпустить комиксы или карикатуры с историями из жизни Жака Фреско!

«Когда, говоришь, он родился?» – внезапно спросил Немец.

Я полезла в Википедию. 13 марта 1916 года.

«Суровое время. И совершенно приземленное, действительно. Человек с таким Ураном… Разве может он быть техническим гением?» – продолжал Немец.

Меня поразило, что он при этом не смотрел ни в астрологические программы, ни в книги, ни в таблицы Эфемерид – или куда обычно заглядывают астрологи, чтобы охарактеризовать аспекты планет и эпоху.

«Откуда ты знаешь, какой у него Уран?» – удивилась я.

«Я отлично знаю, каким образом тогда располагались звезды», – мягко ответил Немец, как будто испытывая легкое сожаление по поводу моего непонимания таких элементарных вещей.

«И как же они тогда располагались?» – спросила я, открывая первую попавшуюся в Гугле программу по астрологии, позволявшую построить натальную карту онлайн.

«Эра Рыб подходила к своему логическому завершению, – все так же мягко продолжил Немец. – Уран был в экзальтации, это поколение должно было действительно много дать человечеству, но оно отвлеклось на материальное выражение небесного и стало строить умные машины вместо того, чтобы обнять весь мир, вместо того, чтобы успокоить человечество животворящим и плодородным дождем… По сути, оно увлеклось красотой пиротехнических фигур, забыв об урожае… Как всегда увлекаются огнями дети, не думая о том, чем они будут питаться, когда закончится фейерверк и сгорят обильные сады и пашни»…

Я слушала Немца, как завороженная. В моем воображении явились образы невероятных расточительных торжеств эпохи барокко, я словно бы увидела темные силуэты деревьев за витиеватой чугунной оградой, а там, в глубине сада, что-то вспыхивало, шипело, метались тени богато одетых зрителей… И сквозь туман и ветви несся неувядающий, сочный и громоздкий Гендель: «А-лли-луйя! А-лли-луйя! А-лли-луу-йя!» Немец продолжал говорить что-то об испепеляющей силе праздника, о его непременной жертвенности и о страшном уроне, который любой праздник наносит тем же людям, а я застыла, продолжая наслаждаться образами, которые вставали у меня перед внутренним взором…

«Знаешь ли ты, что тогда творили подобные умельцы? – спросил меня Немец, и я кивнула. – Ну, конечно, знаешь, – ответил он за меня. – У меня тоже бывали такие увлечения, но, вообрази, меня всегда подобные эксперименты искушали мимолетно, и я старался не выходить при этом за рамки избранных мной времен и пространств. <….> Ведь я мог уничтожить весь мир! Эти же господа не ведают, что творят. Они готовы ставить опыты на целом континенте, задействовать в них целые океаны, топить снега на так называемых полюсах или убивать миллионы живых существ в угоду своим волнам и частицам!»

Я слушала его и удивлялась. Неужели Немец решил устроить очередной спектакль специально для меня? Я переставала его понимать. То он был настоящим средневековым ученым-алхимиком, то он отказывался от соблазна эксперимента, проникшись идеями гуманизма и не желая никому причинить вреда своей наукой… То он был глубоко верующим христианином, а то начинал говорить о домовых и всей душой тянулся к язычеству.

Я молчала. Наконец, я решилась.

«Ты сказал, что тебя подобные эксперименты искушали мимолетно», – медленно проговорила я.

«Это был совершенно особенный период моей жизни, – задумчиво начал Немец. – Я был молод и думал, что был счастлив. Я полагал, что та несвобода, в которой я был рожден, те условности, которые были свойственны моей среде, – это и есть вершина человеческих стремлений. А потому я наслаждался всем тем, что мне давало мое рождение по праву крови».

«А кем ты был рожден?» – прямо спросила я.

«В моих жилах течет королевская кровь, – просто сказал Немец. – И когда я появился на свет, это было известно не только моей семье, но и всему ее окружению».

«Ты родился в другой стране? Это было не здесь?» – продолжала я задавать вопросы.

«Я родился здесь. Но я родился в другой стране, – ответил Немец. – Это было… очень давно, еще до СССР».

«А сколько же тебе лет, дорогой мой? Я, конечно, догадывалась… Но теперь уже мне совсем неловко, что я называю тебя на „ты“».

Я снова задала этот вопрос, но на этот раз ощутила внезапную свободу от условностей, он откровенничал со мной, и это давало повод мне стать слегка фамильярной. Впрочем, наш разговор мне вдруг показался абсолютно бессмысленным. Я устала, но в то же время не могла остановиться. Мой друг был со мной невероятно корректен и разумен, но я не могла избавиться от чувства, что передо мной – глубоко сумасшедший человек. Так порой смотришь на чей-то портрет, на чью-то фотографию и видишь маститого ученого, вдумчивого педагога, пожилого мужчину с мудрым взглядом и волевым подбородком, а затем тебе говорят, что это безумец, убивший десятерых, и что теперь он навеки заточен в клинике, и ты начинаешь замечать странный жестокий блик в его зрачках, легкую, едва заметную, морщинку возле рта, которая, оказывается, придает его серьезному лицу какую-то подозрительную ухмылку, едва приподнятую бровь, выражающую немой вопрос и недоверие к окружающему миру, и – готово. Перед тобой уже не профессор, а настоящий маньяк![16]16
  В СССР проводились эксперименты по физиогномическому анализу. О подобных экспериментах рассказывает научно-популярный фильм 1971 года «Я и другие». Один из экспериментов назывался «Ученый или убийца». Википедия об этом эксперименте сообщает следующее: «Психолог (В. Мухина) выбирает добровольцев из аудитории и приглашает их в отдельную комнату, затем вызывает по одному. Каждому демонстрируется один и тот же портрет пожилого человека, только одним психолог говорит, что это видный учёный, другим же представляет его как преступника. Задача испытуемых – составить психологический портрет этого человека. В зависимости от того, каким образом был представлен изображённый человек, испытуемые находят в чертах его лица положительные или отрицательные признаки, присущие учёным или преступникам». Ссылка на цитату: https://ru.wikipedia.org/wiki/%D0%AF_%D0%B8_%D0%B4%D1%80%D1%83%D0%B3%D0%B8%D0%B5#%D0%A3%D1%87%D1%91%D0%BD%D1%8B%D0%B9_%D0%B8%D0%BB%D0%B8_%D1%83%D0%B1%D0%B8%D0%B9%D1%86%D0%B0


[Закрыть]

Немец, казалось, понимал мои сомнения.

«В моем мире, – он говорил со мной все тем же мягким бархатным голосом, который всегда меня успокаивал и мог убедить во многих необычных вещах, – близкие друзья всегда говорили друг другу „ты“. А я надеюсь, мы с тобой близкие друзья. Во всяком случае, я действительно впервые решился с кем-то быть настолько откровенным. ‹…› А теперь – о моем возрасте. Я не стану говорить тебе, сколько именно мне лет, – кажется, у нас уже был такой разговор».

Я нетерпеливо закатила глаза, а он продолжил, несмотря на мою гримасу:

«Но я могу тебя уверить, что лет мне достаточно, чтобы быть рожденным задолго до революции. Повторюсь, в нынешней ситуации, которую, безусловно, я сам избрал для себя, мне не стоило бы говорить о своем возрасте. И все, что я могу тебе обещать, – это познакомить тебя с некоторыми сведениями, которые помогут тебе понять меня и выбрать для себя то, что ты сама бы в конце концов хотела».

‹…›

«Я все еще не могу взять в толк…» – начала я, но он меня оборвал.

«Ну, разумеется. Пока что ты не можешь. Потом все произойдет само», – сказал он.

Я покачала головой. Я не верила ему. И теперь, когда я работаю над текстом этой книги, когда я привожу в порядок свои тогдашние записи, я готова с полной уверенностью заявить: Немец, как обычно, был прав. Удивительно прав.

«Так что насчет Фреско, фейерверков и их разрушающей силы?» – спросила я.

«Оглянись назад. Ты ведь прекрасно знаешь историю прошлого века. Посмотри, что это было за столетие», – Немец пожал плечами.

«Увы», – только и смогла проговорить я.

Моя семья выжила лишь благодаря своей удивительной жизненной силе, лишь благодаря установке (это действительно помогло, но об этом я расскажу как-нибудь потом) на позитивное мышление и эффективность – глубинной установке, корневой, какие не даются с воспитанием, но какие перенимаются поколениями, на протяжении веков.

«Это сделали они. Твои революционеры, экологи, эволюционеры и другие „мыслители“… Они все еще веровали в науку, как веровали в науку когда-то и мы. ‹…› И они не видели ничего, кроме гладкой поверхности своих письменных – ну, или лабораторных – столов. Они увлекались склянками, не ведая, что сами они – персонажи ярмарочных вертепов, что вокруг них – настоящая жизнь, и только благодаря этой настоящей жизни, благодаря чумазым мальчишкам, слоняющимся по улицам, благодаря продавцам ветоши и бабам, торгующим баранками, благодаря случайным зажиточным покупателям, прохаживающимся по базарной площади в поисках необычного антикварного сокровища, пусть и краденого, – благодаря всей этой пестрой публике, которая рада любому представлению, пусть и плоскому деревянному вертепу, – жизнь их, революционеров и „мыслителей“, продолжается. Их точно так же, как и других персонажей городской драмы, дергает за нити кукольник. И у них, ученых, эволюционеров, риторов всех мастей, что-то горит, взрывается, меняет цвет – в потешных лабораториях, которые они мнят серьезными, настоящими… На радость большим и живым людям. Самым опасным в этом мире существам».

Я снова увлеклась нарисованной Немцем картинкой. Я вспомнила описания Сухаревской барахолки времен Гиляровского и, не удержавшись, заметила: «Прямо как у дяди Гиляя». Немец посмотрел на меня долгим взглядом, а затем медленно стал кивать головой, и глаза его вдруг стали особенно темными и грустными. «Прямо как у дяди Гиляя», – печально повторил он.

В тот вечер мы больше ни о чем не говорили, я уже давно ощущала странную усталость, а потому засобиралась домой, где меня ждали к ужину. Немец никогда меня не провожал, это была работа Марты: она выводила меня в коридор с портретами, затем – через портьеры – в маленькую прихожую, и когда она закрывала за мной дверь, я обернулась и увидела ее милое смиренное лицо, подсвеченное снизу свечой, которую она зачем-то медленно и осторожно задувала, спокойно глядя на меня исподлобья. Видела ли она меня? Или все ее внимание было поглощено пламенем свечи?.. Дверь затворилась за мной в тот момент, когда, казалось, свеча должна была погаснуть.

Эта размеренная ритмичность действий Марты меня всегда удивляла. И все же я к ней привыкла. Марта словно бы от рождения была наделена даром хозяйки и помощницы для такого человека, как Немец. А потому действовала всегда уверенно, тихо и четко, не обращая внимания на то, как ее действия выглядят в глазах посторонних. Настоящий человек-оркестр, думала я о ней, спускаясь по лестнице в подъезд. И вздрогнула, когда услышала, как за одной из дверей квартир, мимо которой я в тот момент проходила, грянула «Аллилуйя» Генделя, словно бы выплескивая через стену на меня те эмоции, которые я сегодня испытывала, разговаривая с Немцем. Перед глазами у меня снова поплыл ночной парк, пышные парики и костюмы восемнадцатого века, и вся эта сцена осветилась огнями соблазнительного фейерверка, которого так жаждала моя душа и который уже не мог меня испугать.

* * *

Письмо 5. Света – Немцу

Дорогой мой друг. Вот мы и переехали. Теперь живем на Арбате и, словно бы следуя твоему совету, в полукилометре от места, где я родилась. Казалось бы, эта улица должна была питать меня. Но нет. Я часто чувствую здесь себя усталой. И лишь затворничество, о котором мы с тобой тоже очень много говорили, – единственный для меня способ существования в этом районе. Впрочем, в свое время ты предостерегал меня от дворов-колодцев. Увы, наш дом представляет собой как раз часть такого двора, и из окон квартиры, которую мы снимаем, я вижу лишь окна других домов и других квартир. Это меня удручает.

Но более всего меня удручает, когда я разбираю свои черновики, что множество моих вопросов так и осталось без ответа. Я бы хотела посетить твою алхимическую лабораторию и твои теплицы, где ты выращиваешь свои прекрасные фрукты. Я бы хотела увидеть, как ты изготавливаешь вреюшку и другие волшебные напитки. И мне бы хотелось научиться их правильно применять. Выбрав волшебство, я готова была нестись, сломя голову, туда, на запретную территорию, которой долгие годы избегала. Но, кажется, ты стал намеренно притормаживать и словно бы избегаешь мне показывать то, о чем мы уже много раз говорили.

На этой неделе не смогу заехать, с переездом многое изменилось. Но многое осталось и неизменным.

Моя дружба и мое почтение, например.

Света

Письмо 6. Немец – Свете

Дражайшая моя подруга! Рад был получить от тебя весточку. Понимаю, что тебе не просто на новом месте, тем более, ты из тех, кто вообще с трудом воспринимает новое. Между тем, именно на тебя судьба постоянно опрокидывает целые пуды новшеств, и жизнь твоя всегда полна перемен.

И, тем не менее, ты жаждешь нового, и хочешь, чтобы это новое стало темой нашей следующей встречи. Я готов поддержать тебя и надеюсь, что именно наша следующая встреча ляжет в твою книгу незабываемой главой.

Обнимаю тебя.

Твой друг Немчишка

Глава одиннадцатая. Спальные районы. Первое знакомство с картами московского Тарота. Звезда возможностей

Я пишу эту «Книгу Первую» в таком, почти тезисном, стиле. Я лишь нащупываю темы, которые могли бы стать интересны моим читателям. На самом деле, каждая глава оказывается чем-то вроде заявки, и эти заявки, вероятно, в других книгах перерастут в целые серьезные сюжеты и рассуждения.

Я намеренно включаю сюда и те краткие записки, которые мы писали друг другу с моим учителем и другом. Наша переписка ставила перед нами проблемы, которые требовали своего решения, и в конце концов решение находилось.

После моей жалобы на то, что я мало получаю ответов на свои вопросы, Немец вовлек меня в какую-то невероятную феерию. Он все повторял, что видит, насколько мое любопытство ненасытно, и что его вообще пугает эта «эмоциональная бездонность» современных людей, разбалованных кинематографом и соцсетями. «Вас ничем нельзя удивить, а если это кому-либо и удается, то лишь на краткое мгновение, – вздыхал он. – Вы тотчас же отвлекаетесь, удивление быстро забывается, и вот вы уже в поисках новых впечатлений, как будто с вами ничего особенного не произошло».

Я пыталась с ним спорить. Уверяла его, что особый личный опыт современного думающего человека часто становится поводом для изучения и обдумывания. Более того, иногда, чтобы переварить этот опыт, требуется помощь таких специалистов, например, как психологи или психиатры.

Это вызывало у него усмешку.

«Психологи. Психиатры, – хмыкал он. – Выдающие своим подопечным индульгенции, балующие паству – то строгостью, то потаканием. Они лишь еще больше погружают людей в пучину несознательности, учат их отвлекаться от опыта, от впечатлений, включают этот механизм отвлечения. И если он еще не был у вас запущен, то – пожалуйста, сходите к психологу и станьте еще более ненасытным».

Услышав это, я задумалась. Я всего несколько раз оказывалась на приеме у психолога, и то, это были не сеансы терапии, а, скорее, диагностика, которая меня наталкивала на определенные мысли и давала мне возможность разгадать тайную подоплеку моих – как я полагала, – ошибочных и разрушительных действий. И я была благодарна тем, кто меня проконсультировал. Каждый раз подобная консультация оказывалась ключом к пониманию себя и того периода жизни, который я проживала. Неужто этот ключ и впрямь был отвлекающим маневром? Он не давал мне в полной мере погрузиться в переживание, но действительнопереключал меня, подсказывая что-то, освобождал от эмоций и уводил от моей истинной сути?

Я не знала. Но я знала, насколько ценны подобные рассуждения Немца. Впрочем, его действия были еще более ценны. Те события, в которые он меня так или иначе вовлекал, не могли не поражать. В них было что-то настолько прекрасное, искусственное и даже – не побоюсь этого слова – литературное, что после наших встреч я всегда ощущала сильное вдохновение. И даже если бывала потом занята или чувствовала себя уставшей, не могла справиться с искушением записать – хотя бы частично, хотя бы отрывочно, – то, что только что увидела или пережила.

На самом деле, конечно, каждая наша с Немцем встреча была пронизана каким-то особым волшебством. Я действительно словно бы требовала все новых удивительных развлечений, и в то же время останавливала себя и, оглядываясь на то, что со мной происходило последние месяцы, испытывала глубокую признательность судьбе и необычному стечению обстоятельств, которые помогли нам встретиться и подарили мне Немца – моего друга и наставника.

Это был уже второй мой год в центре Москвы – там, в моих самых любимых районах, наполненных особенными историями, там, где каждый дом умеет показать свою красоту и свой характер, там, куда я стремилась с самого раннего детства. Я родилась в центре Москвы, я провела в центре свои первые годы, а потом моя семья в поисках более удобного существования удалилась в спальные районы, в которых в итоге и прошли самые сильные и сложные десятилетия моей жизни. Я должна была вернуться, и я вернулась. Но лишь затем, чтобы там, в самом сердце моего любимого города, планировать побег, исход за пределы, в густые леса, в наполненные тягучим ароматом земли поля, к реке, которая с детства волновала меня и завораживала. Туда, где гораздо меньше людей и гораздо больше личной свободы. Так мне тогда казалось.

Я повторяла вновь и вновь, что хочу покинуть Москву, и вновь и вновь слышала от Немца предложение остаться. В конце концов, я перестала говорить о своих планах, а очередной разговор о центре города перевела на разговор о спальных районах, которые так и не оставили моих мыслей. Иногда я возвращалась туда в моих снах, и сны эти были сложными, запутанными и очень узнаваемыми. Эта узнаваемость делала их еще более реальными и еще более уютными.

Я садилась у одного из вокзалов в трамвай и отправлялась в южную часть города, туда, где прошло мое детство, где прошла моя юность, туда, где я испытывала радость, любовь и ужасную боль утраты, туда, где я думала «сгодиться», где я думала остаться до конца. Трамвай ехал вдоль знакомого шоссе, но вдруг оказывалось, что там, где в реальности размещалась бетонная глыба Главпочтамта, где пустынная улица складывалась, как оригами, в гигантские ступени, словно бы подносившие маленьких человечков к огромному беззубому рту излишне просторного почтового отделения, заворачивающегося, как улитка, в грубую серую трахею таможни, – там в моих снах оказывалась древняя мистическая чаща – с аркадскими дубами, вспышками молний и обломками забытых могил, чаща, из которой можно было пройти на какую-то парижскую набережную, слегка припорошенную снегом, а по ней неожиданно выбраться в район, который в моем сознании как-то связывался то ли с Прагой, то ли с довоенным Харбином, где можно было посетить роскошный советский канцелярский магазин (мечту, как мне когда-то казалось, всех советских девочек) и яркую, освещенную розовым, кабарешку с китайской певицей, неизменно поющей «Мэй гуй мэй»…

Но если не останавливаться у мистической чащи, если, покачиваясь и трезвоня на стрелках, устремиться дальше, южнее, за пределы знаменитых развилок и новых мощных развязок, то можно было гораздо быстрее, чем в действительности, покинуть черту города и оказаться в предместьях. Там время останавливалось, там домики, ограды и газоны пребывали в золотистом свечении вечного августа, и там с Меттерлинковской[17]17
  «С Меттерлинковской нежностью» – здесь я намекаю на знаменитую пьесу Мориса Меттерлинка «Синяя птица» и на Страну Воспоминаний, в которой главные герои пьесы, Тильтиль и Митиль, встречаются с умершими бабушкой Тиль и дедушкой Тиль.


[Закрыть] нежностью продолжали жить бабушка и дедушка, давно умершие, но все такие же близкие, как когда-то, в детстве.

‹…›

«Каждый город, как и каждый район, находится под влиянием определенной небесной карты», – между тем рассказывал мне Немец.

Он видел, что я погружена в свои особые, личные размышления, а потому говорил еще медленнее, еще спокойнее, чем обычно.

«Одним из моих давних увлечений было построение подобных карт – не только людей, но и местности. Я всегда сначала обозревал страны и поселения, в которые прибывал, на бумаге, и помощниками в этом деле мне были не только география, но и астрология. Но потом я понял, что астрологию можно держать в уме, как и географию, помня, куда направляешься, когда, и содействия каких сил ты ждешь в своих поездках. Умозрительное представление о месте и о силах, которые там действуют, дополнялись практическим навыком. И если астрология и география рассказывали мне о потенциях, то просто и прямо на все вопросы мне отвечали лишь карты Таро».

Я впервые слышала об этом от Немца и была поражена. К тому моменту, как мы с ним познакомились, я интересовалась Таро без малого лет двадцать. Будучи осведомленной о значениях тех или иных карт и особенно неплохо разбираясь в старших арканах, я, тем не менее, не ощущала себя человеком, действительно знающим Таро. Мне вечно не хватало какого-то рычажка, какого-то последнего толчка, чтобы начать серьезно заниматься чтением раскладов. И, откровенно говоря, я была бы рада, если бы кто-то меня научил тарологии. И тут вдруг – Немец! Который, как выяснялось, прекрасно владел этой техникой!

«Это может показаться странным, – между тем, продолжал Немец. – Но центр города можно лишь слегка соотнести со старшими арканами традиционного Таро. А вот спальные районы города – любого города – на самом деле, больше всего похожи на младшие арканы. То есть, на обычные или, как я когда-то их называл, цыганские гадальные карты».

«Скажи, пожалуйста, а что значит, „традиционное Таро“? Я знаю, есть авторские колоды, но, должно быть, ты говоришь как раз не о них?» – спросила я.

«Авторские колоды тоже быстро становятся классикой, – пожал плечами Немец. – Я, конечно, говорю о том Таро, которое ты можешь встретить в магазинах. Самые разные колоды Таро, обладающие разными характерами, но вещающие об одном и том же. Авторские колоды лишь помогают гадателям – или гадалкам – подобрать источник сведений сообразно своему настрою и настроению».

«А есть какие-то другие карты? Не традиционные?» – удивилась я.

«Конечно, есть. У меня есть Колода Московского Тарота, когда-то разработанная мной для несколько иных гаданий и несколько иных целей. И я тебе ее с радостью покажу».

Мы привычно расположились в библиотеке, я не успела себе выбрать книжку для разглядывания, но мне и не хотелось уже ничего разглядывать. Я была заинтригована: подумать только, у Немца есть своя собственная колода гадальных карт! Между тем, он встал, медленно подошел к старой темной шкатулке, которая стояла поодаль, на одной из этажерок. Я всегда думала, что это и не шкатулка вовсе, а нечто вроде крупной табакерки с темной лаковой крышкой – оттенка старого сургуча. Немец открыл шкатулку, и я с изумлением увидела, что в ней действительно лежала засаленная и пожелтевшая, а кое-где и в темных пятнах, какие порой встречаются на страницах плохо хранившихся букинистических изданий, колода крупных карт. Он взял ее и спокойно положил их передо мной.

«Можно?» – я взглянула на него.

Я знала, что ни один серьезный гадатель не разрешает кому бы то ни было трогать свою колоду, и была уверена, что Немец мне тоже не позволит прикасаться к Московскому Тароту.

«Конечно. Можешь их подержать в руках и посмотреть, а я пока буду тебе рассказывать, – просто кивнул он. – Итак, спальные районы. Молодежь видит только их пеструю рубашку, под которой прячется интрига и надежда. Никто не желает быстро перевернуть карту, ведь так, пока она лежит рубашкой вверх, можно надеяться, что в ней скрыто обещание любви, плодородия, уюта, дома – полной чаши».

Я держала в руках тяжелую колоду, единственный в своем роде гадальный инструмент, и никак не могла приступить к его внимательному изучению. Все дело было в том, что я слушала Немца и узнавала себя. Каких-то десять-пятнадцать лет назад я была ровно такой же, женщиной с двумя детьми, боявшейся перевернуть свою карту.

«Но самые смелые, – между тем, продолжал Немец, – открывают карту рано. Они быстро узнают свою судьбу в спальном районе и предпочитают двигаться дальше с этим новым знанием. Впрочем, таких людей чрезвычайно мало. А ни одно гадание не может ждать так долго…»

‹…›

Колода Московского Тарота меня манила. Рисунки на картах были сделаны очень давно, это были силуэты, выполненные старой коричневатой тушью, выкрашенные в теплые тускловатые цвета, характерные, пожалуй, для начала ХХ века. Я взяла колоду в руки. И медленно стала просматривать каждую карту. Я не могла узнать ни одной масти. Здесь не было привычных Жезлов и Кубков, но были Реки и Министерства[18]18
  «Реки и Министерства» – подробнее о Колоде Московского Тарота читайте в Приложении в конце этой книги.


[Закрыть]…

«Наш город похож на луковицу в разрезе, – тем временем говорил Немец. – А перемещение по слоям этой луковицы напоминает игру в змеи и лестницы, однако более осмысленную. Ты родилась на Собачьей площадке (Немец очень любил использовать старые названия улиц и районов, на самом деле, как я уже писала, я родилась на Калининском проспекте, теперь это Новый Арбат) и через пару лет оказалась в новом спальном районе, из которого выбралась лишь тогда, когда тебе было сильно за сорок».

Он был прав. Я именно выбралась из спального района, куда меня забросила судьба в глубоком детстве и где я часто испытывала некое внутреннее несоответствие тому, что меня окружало.

«Несоответствие, – вдруг произнес Немец, точно слышал мои мысли. – Это твоя судьба, ты всегда ощущаешь несоответствие. И все-таки ты родилась в самом сердце города, в самом соответствующем районе. А теперь представь себе, что это – твой дар, это тебе было дано в честь твоего появления на свет. Вероятно, ты не оценила бы подобного дара, и, вероятно, ты не узнала бы о городе и о жизни то, что хотела узнать, если бы не „змея“, по которой ты резко, хотя и безболезненно (ведь тебе было всего два или три года!), „спустилась“ в спальный район. Кстати, вполне подготовленный для спокойной жизни, район, который расположен в самой домашней, лунной зоне Москвы, но действительно серьезно отличающийся от венерианской Собачьей площадки, – Немец вздохнул. – Итак, ты вдруг очутилась внизу. Но низ города, его сточные канавы, – самый трудный мир, который особенно сложно оставить, потому что выбраться из клоаки – почти то же самое, что выбраться из материнской утробы, где все течет само, где самая суть вещей проста, понятна и способна согревать тебя и кормить, не давая тебе повода двигаться куда-то еще. Ты должна это понимать, когда судьба тебя приглашает играть с великими. Значит, ты к этому готова».

«Что значит – играть с великими?» – удивилась я.

«Ты доросла в конце концов до того, чтобы этого не замечать. Но теперь твой круг общения отличается от того круга общения, который был у тебя в спальном районе», – заметил Немец.