Текст книги "Москва мистическая. Встреча с волшебником. Книга первая"

Но было в нас и много общего. Мы оба любили Москву, мы оба чувствовали ее душу и ее характер, нас обоих влекло таинственное (и если здесь я была, в основном, лишь теоретик и наблюдатель, то он был редкий тип практика, причем со значительным стажем). Кроме того, мы оба оказались очень чувствительными к этому таинственному. И то, что он уже давно видел, я лишь пока ощущала. Мои ощущения и догадки не были для меня чем-то важным, это была игра, которая меня развлекала (признаться, я вообще тот самый тип – человек играющий, и ко многому в жизни отношусь именно как к игре). Немец же хотел подтвердить мои ощущения и научить меня не просто видеть то, что видел сам, но и пользоваться этим своим видением.

И тут возникало главное противоречие нашего общения. Он желал сделать из меня городскую волшебницу – такую же, каким был он сам. Я же мечтала оставить город и к нашим встречам относилась, как к приятному аттракциону. Он учил меня практикам. А я предпочитала лишь фиксировать происходящее, не вовлекаясь в те события, которые он разворачивал передо мной.

Однажды он мне с горечью сказал: «Ты совершенно не желаешь обрести силу и власть над этим городом! Я чувствовал в тебе эту границу, ты пограничница, которая движется по тонкой кромке, отделяющей волшебство от обыденной жизни. При этом ты не приемлешь ни волшебство, ни обыденность. Отсюда твои постоянные поиски себя, своего дома. Твой дом – волшебство. Но ты не входишь в этот дом, а лишь прогуливаешься вокруг, восторгаясь архитектурными деталями – с тем же восторгом и одновременно безразличием, которые свойственны туристам».

Увы, я сознавала его правоту. И я точно знала, что причиной моего поведения может быть лишь страх. Я жаждала и боялась волшебства, а когда оно со мной происходило, предпочитала видеть в нем лишь трюки, но не истинную природу вещей. Что делать со страхом, я не знала. Но вместо того, чтобы тогда же задать ему этот вопрос, я немедленно парировала: «Ты же сам говорил, что программа неизменна. Помнишь, с чего начались наши отношения? Ты меня вылечил, а потом, называя себя ярмарочным шутом, показал фокус. А я сидела в партере и аплодировала, не особо интересуясь, как ты это сделал. Что ж. Теперь так будет всегда. И вряд ли ты сможешь изменить эту ситуацию. Может быть, ты выбрал себе не ту ученицу?»

Он долго смотрел на меня и молчал. А потом медленно проговорил: «Я выбрал себе ту ученицу. Но я не уверен, что она когда-нибудь это поймет».

Глава пятая. Опасности. Лихие. Воксал

Наши беседы с моим другом и учителем Немцем порой оказывались крайне короткими, а порой – и очень продолжительными. Обыкновенные разговоры длились не более пары часов, – в общем, так ведь и встречаются друзья в современном городе, пересекаются на бегу, чтобы что-то по-быстрому обсудить, а потом разойтись по своим делам. Однако случались и длительные встречи, и они, как правило, были посвящены уже не разговорам, а практике – так Немец называл наши прогулки, посещение каких-то особых мест и необычных мероприятий, в которых, несмотря на его в целом отшельнический образ жизни, он участвовал.

Однажды мы – как это часто теперь бывало, – сидели в его библиотеке. Он листал какую-то старинную книгу, я к ней особого интереса не проявляла – книга была на немецком, которого я не знаю, да и картинок в ней не было. Я думала уже собираться домой: через час ко мне должна была прийти клиентка. Я надеялась, что Немец как раз успеет мне ответить на один вопрос. Я давно уже хотела, чтобы он рассказал мне какие-нибудь городские легенды и страшилки, а потому напомнила ему, как в нашу первую встречу он утверждал, что город – место опасное, и люди здесь пропадают тысячами.

«Куда же они деваются? Может быть, в этом виноваты наши городские вампиры и каннибалы? – улыбнулась я. – Если так, то, вероятно, ты мне расскажешь об энергетических вампирах и каннибалах, – продолжала я фантазировать. – Конечно же, я встречала таких, но не заметила, чтобы те, кто с ними общался, пропал без вести или сгинул в городских трущобах».

Немец терпеливо выслушал мою самонадеянную тираду и улыбнулся.

«Я, конечно, имел в виду не тех вампиров и каннибалов, которых ты видела, когда ходила на службу».

«Ну, расскажи мне, пожалуйста, о других вампирах и каннибалах. Мне так хочется испугаться перед уходом!» – воскликнула я.

Он знал, что большая часть того, о чем он говорил и что мне показывал, была для меня игрой, а потому отнесся к этой моей реплике со смирением учителя, взявшего себе в ученики взрослого человека. Он и правда мне давал много свободы во время нашего общения, и, я полагаю, в этом мне с ним невероятно повезло. Если бы он давил на меня или упрекал меня в чем-либо, вряд ли бы я осталась. Хотя, конечно, с его знаниями, опытом и мастерством он мог бы позволить себе еще не то. Например, он мог бы меня так сильно испугать, что я бы не только осталась, но и полностью подчинилась ему. Но он явно этого не желал. И я благодарна ему за это.

«Тебе пора, так что сейчас лучше иди домой, – предложил Немец. – А завтра давай встретимся на Тверском бульваре и прогуляемся вместе до дома. Как раньше хаживали», – неожиданно добавил он.

Я была заинтригована. Во-первых, это был первый случай, когда он предложил мне встретиться вне его дома. Во-вторых, эта фраза «как раньше хаживали» показалась мне совершенно чарующей. Я вообразила себе, что мы будем чинно прогуливаться по бульварам, чтобы, как говорится, «себя показать и людей посмотреть». Так что я быстро согласилась на его предложение и ушла домой в приподнятом настроении. Завтра меня ждет аттракцион!

Идея встретиться и прогуляться с Немцем мне нравилась еще и потому, что в тот день был выходной, значит, я могла отвлечься от работы и полностью посвятить себя приключению, о котором я смогу вечером записать в дневнике. Тем более, мое семейство тоже разбредалось кто куда: дочь с зятем отправлялись в гости за город, а мой муж, фотограф, уезжал на съемки.

Проведя приятное неспешное утро на кухне, то поглядывая Ютьюб, то пописывая что-то в своих литературных файлах, я оделась и отправилась на автобусе А от Садовой-Спасской и быстро добралась до нужного мне места.

Я люблю Тверской, как любит Тверской любой москвич: это красота, это воспоминания, это чистая литература. Но особенно я люблю Тверской (или Твербуль, как его до сих пор еще некоторые называют) потому, что училась в Литинституте, и по сей день работающем в доме, где родился Герцен. Этот маленький особняк выходит своими флигелями и оградой с просторным палисадником на бульвар. После занятий мы выходили из чугунной калитки и сразу же оказывались на Тверском. Мы шли – обыденно, не спеша, как ходят своими тропами местные жители, не обращая внимания на восторг туристов и радость москвичей с окраин, выбравшихся погулять в центр. Тверской казался нам такой же обыкновенной улицей, какой были для нас улицы в наших спальных районах, где мы жили и откуда каждый день приезжали в институт.

С Немцем мы договорились встретиться на самом бульваре – на скамеечке напротив Театра им. Пушкина. Как раз рядом с этим театром и находится остановка «Тверской бульвар», так что я вышла из автобуса, перешла через дорогу и, поняв, что Немца нигде нет, уселась на скамейку напротив театра. Был душный летний день. Москву перекраивали, переделывали дороги, укладывали новые коммуникации, одевали в серую и темно-розовую плитку, а потому даже там, где стройка не шла, все равно слышались визжание пил да постукивание молотков. И хотя в такой день москвичи сидят обычно на дачах, на Тверском было людно.

Я достала блокнот – потому что каждую минуту, когда находилась одна (а таких минут у меня было очень мало), старалась писать. Вообще, писать мне хотелось постоянно, но я зачем-то все время себя сдерживала.

Я стала записывать мысли, которые могли бы мне пригодиться для моей новой сказки. Это была та самая сказка, о которой я вспоминала, оказавшись впервые у Немца в квартире. Сказка про девочку, попавшую в другую реальность. В обычной жизни ее никто не любил. Она то и дело напрашивалась к другим детям на ужин, потому что ее мама работала допоздна, а больше у них никого не было. И вот, в один из вечеров, когда ее никто не смог пригласить в гости, эта девочка неожиданно попала в волшебный мир, который ее серьезно изменил и научил, в том числе, справляться с одиночеством. Сказка была для меня очень сложна, волшебный мир, в который попала девочка, неожиданно начал разрастаться, то и дело в нем появлялись новые персонажи и новые тропы, и мне казалось, что я уже не в состоянии это все запомнить. И дело было не в том, что само повествование становилось ветвистым и массивным, дело было в моих писательских особенностях: еще в девяностые, во время учебы в Литинституте, я заметила, что у меня как у писателя «короткое дыхание»: мне легче давались именно небольшие произведения. Так что, если я бралась за что-то крупное, то лучше было сразу же записывать все идеи, рисовать схемы и готовить себе прочие подсказки и напоминания, чтобы ничего не упустить.

Итак, я сидела с блокнотиком – маленьким, пухленьким, на пружинке, таким, который помещался ко мне в небольшую дамскую сумочку, – и писала. День и впрямь был очень душный, ветра не было, и если бы я не была увлечена своей сказкой, то непременно почувствовала бы, как вспотело мое лицо и как ужасно пахнет строительная пыль, застывшая в воздухе.

Внезапно что-то изменилось. Подул легкий ветерок. Мне вдруг показалось, что к скамейке, на которой я сидела, подкатился, стуча когтями по дорожке, щенок. Собаки – моя слабость. Я нагнулась, чтобы посмотреть на него и, возможно, потрепать по мягкой цигейковой спинке, и с удивлением увидела, что это не щенок, а крупный скомканный шар из газеты, который остановился возле моих ног, – большой, легкий, точно перекати-поле. И тут же рядом с ним возникло нечто ужасающее – поношенные сандалии, узловатые вены, ногти в желтовато-серых рытвинах грибка. Я подняла голову. Передо мной стояла классическая городская сумасшедшая: цветастая растянутая одежда, которую определить точно не представляло никакой возможности, то ли это платье, то ли невероятных размеров кофта, закрывавшая ее колени, лицо – бледное, морщинистое, из-под линялой дачной панамки выбивались крашенные некогда в огненно-рыжий волосы. И – неожиданно – темные горящие глаза.

«Вы пишете?» – спросила она меня, и ее голова слегка затряслась, как бы подчеркивая каждый слог, который она произносила. Я кивнула и с сосредоточенным видом откинулась на скамейке, как бы показывая ей, что не особенно жажду общаться. Она легко нагнулась, подхватила газетный шар, подкинула его несколько раз на ладони, как заправский волейболист, а затем, все так же трясясь, снова спросила: «Стихи?»

Мне стало не по себе. Знаю я этих городских сумасшедших, шныряющих по Твербулю. Они думают, что все, у кого в пальцах оказалась ручка, – поэты. Как и они сами.

«Нет, мне просто надо кое-что записать», – жестко сказала я и уткнулась в свой блокнот.

«Понятно», – так же жестко ответила мне незнакомка, а затем неожиданно поднесла газетный шар к своим бесцветным морщинистым губам, поцеловала его и швырнула вдоль дорожки.

Шар упал метрах в двух от меня и покатился к стоявшей на обочине урне. Дама бодро зашагала к нему. Я не удержалась и проследила за ней взглядом: подойдя к шару, незнакомка наклонилась и безо всякого стеснения стала копаться в мусоре, как будто знала, что под ним, на дне урны, ее непременно ждет что-то важное, то, что она туда сама положила для сохранности.

«Наблюдаешь за лихими?» – услышала я голос Немца, и мне сразу стало легче.

«Лихими?» – я сразу улыбнулась и встала.

Рядом с ним я чувствовала себя в безопасности.

«Пошли», – он в ответ тоже улыбнулся и выставил передо мной локоть, чтобы я взяла его под руку.

Я так и сделала. Я впервые была так близко к нему, впервые дотрагивалась до него. И меня поразило, что его тело было плотным и одновременно легким, как очень жесткий пенопласт, и что от него исходил легкий запах воска.

Немец был одет в светлый лен, на голове красовалась старая соломенная шляпа с полями. Непривычно и неожиданно, в таком обыкновенном костюме я его еще не видела. Как правило, это были роскошные шлафроки или стильные шерстяные брюки, пышные блузки, жилетки в старинном стиле и непременные шейные платки. И вот – обычный льняной костюм. Отчасти это перевоплощение было сродни перевоплощению Хоттабыча, когда его друг Волька убедил старого джинна сменить белоснежный кафтан, расшитый золотом и серебром, да шелковые шаровары на парусиновую пиджачную пару и украинскую вышитую сорочку. Но вряд ли Немец знал сказку Лагина[3]3
  Лазарь Иосифович Лагин (1903-1979) – русский советский писатель, автор знаменитого «Старика Хоттабыча».


[Закрыть]. Однако мне очень хотелось как-то прокомментировать это его перевоплощение, и я почему-то ляпнула совсем другое: «Горький на Капри». Не будучи при этом уверенной, что он знает, о чем я говорю. Тем не менее, он довольно хмыкнул, и мы направились в сторону Пушкинской площади.

«Итак, ты спросил меня про лихих», – напомнила я ему.

«Ах, ну, да, эта дама… Одна из них. Внешне обычно лихие выглядят, как сумасшедшие. Но, на самом деле, они чувствуют влияние представителей, как ты их называешь, низшей мифологии. Если таким людям удается войти в контакт с этими существами, то они частенько заключают с ними договор…»

«Продают им душу?»

Я наморщила нос. Это было как-то… глупо.

«Не-ет, – фыркнул Немец. – Этим существам совершенно нечего делать с человеческими душами, они не знают, как с ними управиться, слишком тяжкое для них бремя. Но вот по мелочи они с радостью обмениваются с людьми разными услугами. Скажем, одному из таких существ очень нужен некий предмет – для своих целей. Оно не может добыть этот предмет. Такое бывает по разным причинам. А человек этот предмет добыть может. Ну, они и договариваются…»

«Ну, например. Вот, скажем, эта дама полезла в урну. Что там могло быть?»

«Да что угодно. Поломанный карандаш. Окурок сигары. Порванная бумажка. Пустая бутылка. Вряд ли мы это узнаем».

«А почему тогда само это существо не может добыть себе такой важный для него мусор?»

«Говорю же, по разным причинам. Допустим, это существо может быть связано с кем-то еще другим договором. По которому оно не имеет права покидать границ своей территории. Скажем, квартиры. Знаешь, как домовой. Это и впрямь мог бы быть домовой, которому очень нужны какие-то штуки на бульваре».

«Что еще за другой договор? С кем?» – удивилась я.

«Видишь ли, подобные существа, несмотря на несколько пугающий образ, обладают довольно невысокой энергией, – тихо говорил Немец, пока мы приближались к метро „Тверская“. – А все потому, что за свою долгую жизнь они подписывают огромное количество договоров – друг с другом, с людьми, с какими-то другими существами…»

«С какими другими? С богами?» – сама не знаю, зачем я это сказала.

Немец посмотрел на меня укоризненно.

«В чем дело?» – спросила я.

«Бог один, остальное все – духи, демоны и неорганические существа, – размеренно проговорил Немец. – Что же до твоего вопроса, отвечу тебе так. Помнишь, что пишет твой остяк?»

«Твой остяк» – так Немец называл великолепного ученого, психолога, преподавателя и автора удивительных книг о шаманизме Владимира Серкина[4]4
  Владимир Павлович Серкин (р. в 1955 году) – профессор МГУ, доктор психологических наук, писатель. Написал великолепные книги: «Хохот шамана», «Свобода шамана», «Звезды шамана». Один из моих любимых авторов. Его называют «русским Кастанедой», но сам Серкин открещивается от этого прозвища, и, на мой взгляд, он прав.


[Закрыть], которым я тогда зачитывалась и книгу которого («Хохот шамана») я подсунула Немцу для ознакомления. Он изучил ее и теперь с удовольствием делал к ней отсылки – наверное, чтобы мне было понятнее то, о чем он говорит. Вообще же, впервые услышав словцо «остяк», я почувствовала себя обескураженной: оно было мне не знакомо. Лишь позже я узнала, что «остяк» – старое обобщенное название народов Северной Сибири. Думаю, сама бы я никогда не наткнулась на это слово, если бы не Немец. ‹…›

«И что же пишет мой остяк?» – я пожала плечами.

«Есть существа, у которых, например, на одно чувство больше, чем у нас, помнишь? Не только такие есть. Есть и другие. У которых на пять чувств больше, чем у нас. С ними этот домовой тоже может договориться о чем-то», – ответил Немец.

«А чем может быть интересен домовой для таких высокоразвитых существ?» – удивилась я.

«Боюсь, этого мы никогда не узнаем. А если бы и узнали, то сами бы не поняли, что узнали».

Мы с Немцем, все так же чинно, под ручку, нырнули в подземный переход и вынырнули уже на Страстном.

«Понимаю, – помедлив, проговорила я. – Например, пчелы. Людям очень нужны пчелы, но, скажем, какой-нибудь инопланетянин, увидев людей и увидев пчел, не понял бы, зачем те нам так нужны».

«Пример хороший, – похвалил меня Немец. – Кроме одной подробности. Инопланетян не существует».

Погода явно начинала портиться. Небо довольно быстро обложило тучами, духота стала ощущаться еще сильнее.

«Кажется, будет дождь», – сказала я.

Немец кивнул, и мы отправились дальше, в сторону Дмитровки.

«Итак, лихие, – я решила продолжить расспросы. – Видимо, куда катится ее газетный шар, туда она и идет».

«Да, скорей всего, газетный шар заговорен этим ее партнером. Допустим, домовым», – кивнул Немец.

«Странно…» – я вдруг вспомнила, что сначала шар подкатился к моим ногам.

«Что именно?» – спросил Немец.

«То, что лихая дамочка подошла ко мне. Из-за шара. И попыталась со мной завязать беседу».

Немец остановился и пристально посмотрел на меня. Потом задрал голову и взглянул на небо. Из-за того, что стало темно, дома вокруг выглядели как будто немного плоскими, казалось, мы стоим в театре, среди декораций, а вокруг нас снуют туда-сюда люди из массовки. Все вдруг мне почудилось каким-то искусственным. И даже послышалось, что пробежавшая мимо парочка девиц, смеясь, произносила классическое актерское «Что говорить, когда говорить нечего» (мне кто-то рассказывал, что именно эту фразу обычно вразнобой произносят участники массовки, если надо изобразить на сцене ровный гул толпы). Я поежилась. Немец усмехнулся и медленно произнес своим чарующим и успокаивающим баритоном: «Пойдем в воксал. Сейчас это самое правильное».

«На вокзал?» – переспросила я его.

Он снова усмехнулся. И втолкнул меня в какую-то неприметную кафешку, расположенную в полуподвальном помещении с торца одного из роскошных зданий на углу Бульварного кольца и Дмитровки. Странно, я проходила здесь бесчисленное количество раз, но ни разу не замечала этого кафе. Должно быть, быстро сообразила я, это какое-то новое бюджетное заведение: с отличным дешевым бизнес-ланчем для местных клерков по рабочим дням и подвявшими десертами для гуляющих – по выходным.

Мы вошли. Внутри кафе больше напоминало старинную аптеку: по стенам стояли большие стеллажи с полками, похожие на антикварные библиотечные шкафы из мореной сосны. На полках поблескивали какие-то склянки с разноцветными порошками и семенами. В центре кафе высилась стойка, за которой скучал бармен в длинном белом переднике, причесанный на манер приказчиков начала ХХ века, с прямым пробором и слегка подкрученной челкой. Я вспомнила свою жизнь в Париже и знаменитый ресторан «Шартье[5]5
  «Шартье» – знаменитый ресторан, расположенный в районе Больших Бульваров, в 9-м округе Парижа. Был открыт в 1896 году. Одно из немногих заведений столицы Франции, сохранившее стиль и шарм позапрошлого века.


[Закрыть]», который работает так, как было заведено еще в 19-м веке: официанты – высокие сильные мужчины, счет – на бумажной скатерти, а за ваш столик, если есть свободное место, обязательно подсадят какого-нибудь гостя, чтобы люди сидели плотнее и обслуживать их было легче. «Наверное, тут тоже решили сделать что-то в духе, например, Гиляровского», – подумала я.

Столики в кафе тоже оказались занятными – кованые ножки и столешницы из той же мореной сосны. Стулья – самые простые и дешевые венские, столетней же давности, которые и теперь можно легко и недорого купить в Интернете.

Бармен выскочил из-за стойки и быстро подошел к нам, подобострастно кланяясь Немцу. Меня он словно бы не замечал.

«Добрый день, пожалуйте-с, пожалуйте-с», – повторял он, а я смотрела на него во все глаза и думала о том, какой славный спектакль они тут затеяли.

Сейчас еще предложит нам расстегайчик с наливочкой. Надо будет обязательно сфотографировать их меню, должно быть, у них и названия блюд тут примечательные, как в дореволюционном ресторане.

«Любезный, – обратился к бармену Немец, когда тот усадил нас за столик в глубине зала, поближе к стойке. – Принеси-ка нам чистой воды. А то, видишь ли, там гроза собирается», – неожиданно добавил он.

«Сию минуту-с, сию минуту-с», – бармен опять поклонился и исчез за стойкой.

«Атмосферненько», – заметила я.

Немец смотрел на меня, не понимая.

«Ну, я хочу сказать, тут все так сделали, как будто бы проваливаешься в заведение столетней давности».

«Сегодня это наш с тобой воксал[6]6
  Воксал – устаревшее слово. В одни словарях указано, что это сад для гуляний и увеселений, в других – что это особое помещение в саду, где можно было даже поесть. Приводят цитату из «Мертвых душ» Н.В. Гоголя: «Француз открыл новое заведение – какой-то дотоле неслыханный в губернии воксал, с ужином, будто бы по необыкновенно дешевой цене и половину на кредит». Для Немца воксал – не столько пространственное понятие, сколько временное. Это некая пауза, способная изменить реальность.


[Закрыть]», – невозмутимо прокомментировал Немец.

«Так что такое воксал?» – спросила я.

«Это единственная возможность для истинного городского волшебника переждать опасность», – ответил Немец.

В этот момент бармен подбежал к нам с двумя пузатыми рюмками, до краев наполненными водой. Он все кланялся и повторял свое «пожалуйте-с, пожалуйте-с», пока Немец не положил перед ним какую-то крупную незнакомую мне монету, взявшуюся неизвестно откуда (кошелек он не вынимал, но лишь легко поиграл пальцами, как это делают фокусники, доставая монетки из воздуха или из-за уха наивного зрителя), и не сказал ему мягко: «Ступай, любезный, ступай, я позову, если нам что-то еще понадобится». Тогда бармен взял монету и удалился, а я, взглянув на Немца исподлобья, тихо засмеялась.

«Что это было?» – шепотом спросила я.

«Все в порядке, не обращай внимания», – посоветовал мне Немец.

И продолжил рассказывать о воксалах.

По его словам выходило, что воксалы помогают миру сменить декорации для истинных городских волшебников. В тот день Немец особенно часто повторял «истинный городской волшебник», и я подумала, что надо обязательно переспросить его, что он подразумевает под этими словами. ‹…›

И снова у меня возникла – уже второй раз за день – театральная ассоциация. В моем воображении воксалы начинали походить на театральный буфет. Пока зрители едят бутерброды с красной икрой и запивают их коньяком, за занавесом грохочут рабочие, готовящие новые конструкции к следующему акту. Сменить декорации, используя воксал, можно было не только для того, чтобы избежать какой-нибудь угрозы. Цели у истинного городского волшебника могут быть самые разные. Впрочем, воксалом может воспользоваться и случайный прохожий, не подозревающий, что он, буквально отойдя в сторону, позволил реальности измениться.

Однако, как выяснилось, воксал – это не помещение, не убежище. Не дом, не здание, не подворотня, не географическая единица. Это именно временной промежуток, который проходит в некоем запасном кармане реальности.

Выслушав Немца, я задумалась. А он пока аккуратно поднес рюмку ко рту и залпом выпил воду. И в ту же секунду я услышала за дверью кафе отдаленный шелест ливня.

«Началось, – удовлетворенно сообщил мне Немец и поставил свою пустую рюмку на стол. – Теперь все будет иначе. Все. Будет. Иначе», – медленно повторил он.

Я смотрела на его приятное лицо, на его странно молодые руки, которые спокойно лежали на столе, – в полутьме кафе он был похож на старинный портрет. Ему бы еще парик, и будет нормальный такой пожилой государственный деятель эпохи Екатерины Второй… Немец отвернулся. Мне показалось, что ему было не очень приятно, как я его разглядываю. Но, возможно, его внимание привлекло что-то другое. Какое-то движение в глубине – должно быть, там работала кухня, оттуда исходили звуки и ароматы готовящейся еды, хотя, кроме нас, здесь не было других посетителей, а мы ничего съестного не заказывали.

Я снова подумала о воксале. В мыслях почему-то всплыла моя мама. Днем она постоянно слушает радио, а вечерами обычно переключается на телевизор. Телевизор, как и радио, говорит и говорит часами, пока мама что-то делает по хозяйству. Но бывают моменты, когда мама садится в кресло, чтобы посмотреть какую-нибудь телепередачу, и тихо начинает задремывать. Недавно она размышляла о только что прочитанной книге и, сев у телевизора, прикорнула под новости. А когда вдруг открыла глаза, поразилась странному совпадению: новости закончились, и началось шоу, посвященное как раз теме, о которой говорилось в той самой книге. Я рассказала Немцу об этом, и тот подтвердил, что в данном случае небольшой промежуток сна, в который мама погрузилась, стал для нее воксалом.

«Что именно все-таки здесь было воксалом? Действие или временной промежуток? Сон или пауза?» – спросила я его.

«Конечно, временной промежуток, – ответил Немец. – Когда мы с тобой зашли в кафе, то ни само кафе, ни вода, которую я выпил, а ты еще нет… Пей, пожалуйста, нам скоро надо будет идти дальше», – добавил Немец, и я наклонилась над своей рюмкой и сделала быстрый маленький глоток, чтобы не облиться, когда возьму рюмку в руки. Немец поморщился и продолжил: «…Ни наши разговоры не являлись воксалом. Воксалом стало время, которое мы провели в кафе».

«То есть, мы могли бы зайти и в другое кафе?» – удивилась я.

«Конечно, могли, – подтвердил Немец. – Но я отвел тебя именно в это кафе по ряду причин».

«Каких же?» – спросила я.

Внезапно я поняла, что шум на кухне прекратился. А шум ливня за дверью усилился. Казалось, капли бьют по крыше прямо над нами, хотя над нами не было отдельной крыши: лишь вход в кафе, насколько я успела заметить, был прикрыт жестяным козырьком, само же помещение располагалось под домом, и над нами должно было быть еще несколько этажей. Однако грохот усиливался, и нам пришлось повысить голоса, чтобы перекричать его.

«Ну, во-первых, как ты знаешь, мне приходится тебя развлекать! – воскликнул Немец. – Кафе, в котором мы с тобой оказались в такой момент, должно быть зрелищным и странным, чтобы ты как следует прочувствовала идею воксала!»

«Ты, кажется, действительно любишь показывать фокусы!» – заорала я в ответ.

«Люблю! Иначе бы ты не обратила внимания на нашу встречу и наши разговоры. К сожалению, старым городским волшебникам приходится этим заниматься! Мы должны показывать шоу для тех, кого выбрали себе в ученики, мы должны завлекать учеников и каждый раз доказывать им, что с нами интересно и есть чему поучиться! Но ведь точно так и с профессорами в университете! Хороший преподаватель будет не только учить, не только давать полезную информацию, он обязательно будет еще и делать из своих лекций спектакль! Это верный залог того, что студенты полюбят его лекции и его предмет. И кое-что из этих представлений даже запомнят на всю жизнь!»

Немец откашлялся. Тут же возле нас снова возник бармен, и мой друг попросил его: «Водицы, любезный, долей!»

«Сию минуту-с!» – и спектакль с поклонами и монетой повторился.

Когда бармен ушел, мы вернулись к нашему разговору. Шум дождя стал стихать, и мы смогли общаться, не срываясь на крик.

«Все-таки, я не очень уверена, что хотела бы учиться», – с сомнением произнесла я.

«Поначалу ты вообще не хотела, – заметил Немец. – А теперь ты „не очень уверена“. Ты уже не забудешь того, о чем мы говорили и что делали вместе. И даже если бросишь обучение – а ты из тех, кто может бросить, – ты в конце концов вернешься к моему предмету и сама будешь его осваивать. Просто у тебя такой склад характера».

«Пожалуй, – усмехнулась я. – А во-вторых? Какова вторая причина того, что мы зашли именно в это самое кафе?»

«Ну, тут очень просто. Я могу заходить не в любое кафе. Если ты заметила, я вообще не люблю выходить из дома. И когда это делаю, на то должна быть очень веская причина. Например, я хочу тебе что-то показать. Но – увы, – я даже не по всякой улице могу ходить. А уж если речь идет о заведениях…»

«Как это? Ты что, заговорен?»

«Каждый человек заговорен. Вот, например, ты. Ты же не пойдешь в одну из этих рюмочных, которые теперь открываются по всему городу? Ты сама мне говорила, как тебе неприятна та рюмочная, на Сухаревке».

«Ну, это понятно. Запах пьяниц, их физиономии, дешевое пойло, вонючая несвежая закуска… Что тут может быть приятного?»

«Так работает твоя интуиция. Поверь мне, есть люди – и ты их наверняка знаешь, – которые с удовольствием могут заглянуть в такую вот рюмочную. И вовсе не за тем, чтобы выпить. А, допустим, чтобы исподтишка снять яркие фотографии. Или чтобы зарисовать отдельных персонажей, пропивающих в таком месте последние деньги».

«Ну, допустим. И что?»

«Для этих людей – вероятно, из твоего окружения, – в этой рюмочной нет ничего отвратительного. И, более того, для них эта рюмочная – интересное и безопасное место».

«А для меня?»

«А тебе туда заходить опасно».

«Что же со мной может случиться?»

«Все, что угодно. Кто-то прицепится (потому что ты не должна там быть, и, вероятно, один из пьяниц это тоже почувствует). Или ты споткнешься и подвернешь ногу…»

«Или я разобью колено, – я вспомнила, как мы познакомились с Немцем, когда я упала с самоката. – Кстати, тот магазин…»

«Да, – подтвердил Немец. – Тебе не стоило туда заходить. Тебе даже не стоило переходить улицу в том месте».

«Почему?»

«Потому что это не твоя улица и не твое заведение».

«Ананьевский? Да я сто раз по нему ходила. И, в том числе, к тебе в гости».

«Вспомни, по какой именно стороне Ананьевского ты ходила», – мягко предложил мне Немец.

«Ну, если смотреть из центра на Садовое кольцо, то по правой».

Я с изумлением поняла, что действительно никогда не ходила по левой стороне. Вернее, не так. Я ходила по левой стороне, но это был лишь небольшой промежуток от Даева переулка до Сретенского тупика. А дальше никогда не ходила. Кстати, я так и не собралась зайти в тот магазин, который в роковой день нашего с Немцем знакомства привлек мое внимание. Я словно бы была обижена на всю эту ситуацию с падением и как будто боялась, что она может повториться.

«Потому что правая сторона Ананьевского и, возможно, небольшой промежуток слева – до Сретенского тупика – это твоя улица», – Немец опять будто бы читал мои мысли.

«Хотя я бы не встретила тебя, если бы не упала в тот странный день», – заметила я.

«Встретила бы. Но шоу не получилось бы», – улыбнулся Немец.

«Шоу с выздоровлением? Это была иллюзия?» – поразилась я.

«Нет, нет, – покачал головой мой друг. – Я действительно вылечил твое колено. Вот попробуй, сядь на корточки».

И он картинно поднял руку и щелкнул пальцами, как будто и сам хотел пуститься вприсядку.

«Да ладно тебе, – засмеялась я. – Конечно, у меня уже давно ничего не болит. Просто теперь я подумала: может, ты меня ввел в какое-то особое состояние сознания, чтобы заглушить боль. И – чтобы произвести на меня впечатление, конечно же».

«Нет. Лечение было настоящим, – настойчиво повторил Немец. – Однако мы могли с тобой встретиться в менее травматичный момент, и тебе все равно бы этот день запомнился».