Текст книги "Москва мистическая. Встреча с волшебником. Книга первая"

Глава седьмая. Знаки города. Наряженные. Ритм города

Это были действительно последние дни моего пребывания в Уланском переулке. Скоро мы переезжали, вещи пока были лишь частично упакованы, и все домашние то и дело обсуждали, как эффективнее переехать, да как у нас сложится жизнь в другой квартире.

Для человека внешнего этот переезд бы мог означать лишь улучшение наших обстоятельств. Из мрачного, безлюдного и какого-то недолюбленного жителями и властями Уланского переулка мы переезжали на Арбат – в самый центр цивилизации. Но я страдала. Уланский прочно засел в моей голове как некий важный для меня мистический центр, – вероятно, так поклонники Булгакова не представляют себе московской мистики без Патриарших прудов. И я понятия не имела, что вообще-то я буду делать на Арбате, и зачем я туда переезжала. ‹…›

В один из таких вечеров я, побывав на очередном литературном мероприятии, снова шла по бульварам от Пушкинской до Петровских ворот, затем – до Трубной и в гору, по Рождественскому и Сретенскому бульвару до Костянского переулка, который переходит в Ананьевский, где и жил Немец. Несмотря на постоянную занятость, я решила все-таки заскочить к моему другу – хотя бы на полчаса, чтобы увидеть его и поговорить с ним о том, что меня мучило.

Вообще-то, мне нравился этот маршрут. Стояло жаркое лето, по Бульварному кольцу растекался спокойный свет рыжеватых фонарей, темные деревья испускали тяжелые маслянистые ароматы после знойного дня. Между деревьями прохаживались парочки и небольшие компании, и мне нравилось исподтишка наблюдать за ними: лица гуляющих казались особенно живыми и при этом как будто нарисованными, кукольными. Все они поражали своей глубиной и какой-то странной красотой, которая свойственна лишь очень юным людям.

И вдруг я заметила перед собой странную фигуру. Это был настоящий денди: в белом костюме и белой шляпе. На ногах у него были белые с коричневыми носами оксфорды. Руки – в белых перчатках, что показалось мне особенно необычно в такую теплую погоду. Он шел, поигрывая белой тростью. По его походке я сразу поняла, что это мужчина в возрасте. Казалось, он тут возник совершенно случайно, выйдя из кафе, с какой-то костюмированной вечеринки, в город, и неспешно прогуливается вверх по бульварам, чтобы немножко остыть после душного веселья и праздничной толпы.

Он просто заворожил меня. Я подстроилась под его ритм и шагала так же тихо и так же вальяжно, как он, чтобы подольше не выпускать его из виду. В его движениях была одновременно и какая-то невероятная человеческая свобода, и скованность искусного механизма. Он шел, и редкие курильщики, стоявшие по одному-два человека возле входов в рестораны, провожали его взглядом.

Дойдя до Рождественки, он застыл, разглядывая высокую неприступную стену Богородице-Рождественского монастыря.

Я не могла встать рядом. Поэтому пошла просто как можно медленнее, чтобы дать ему возможность двинуться дальше. Но – нет. Он словно знал, что я жду, когда он снова отправится в путь, и медлил на перекрестке, близоруко щурясь (в тот момент я уже поравнялась с ним и могла видеть его странное лицо: крупный нос, небольшие глаза, которые в свете фонарей казались водянистыми, глубокие вертикальные морщины на щеках и подбородок, утопавший в шелковом кашне, заколотом булавкой с крупным аквамарином). Он разглядывал монастырь, но не как турист: ему не нужен был общий план, он пристально смотрел в какую-то одну точку на мощной кирпичной стене. Замедлившись, я взглянула в эту точку. Там не было ничего особенного: лишь кирпичи и огромный столетний тополь, росший поблизости.

Но остановиться я не могла. Мне пришлось перейти Рождественку и двигаться дальше. Пройдя десяток шагов, я быстро оглянулась. Денди все еще стоял, глядя на монастырь. Еще пять шагов, и я снова не выдержала и посмотрела на него. Он медленно повернул на Рождественку и пошел вверх своим размеренным механическим шагом, поигрывая белесой тростью.

Я испытывала невероятную жалость. Казалось, я вовлеклась в какое-то приключение в духе Шерлока Холмса и теперь вынуждена была от него отказаться: не пойду же я за ним на Рождественку, в конце концов, кому бы понравилось, чтобы его преследовали! Да и не мое это – преследовать.

Войдя к Немцу, я с порога принялась рассказывать ему про забавно одетого во все белое денди.

«А, наряженный, – хмыкнул Немец. – Квартальный дух».

«В смысле? – переспросила я. – Ряженый?»

«Не ряженый, а наряженный, – настойчиво повторил Немец. – Такие порой встречаются в городе, особенно в центре. Это не человек. А нечто вроде управляемого духа. Духа, который обрел плоть для того, чтобы делать что-то в мире людей».

«Как это – управляемого? Кто им управляет?» – я была поражена.

«У городских духов есть своя иерархия. Наряженные – одно из низших сословий мира духов. И управляют ими высшие духи».

«Расскажи мне, пожалуйста, про городских духов и их иерархию», – попросила я.

«Как-нибудь обязательно расскажу, а может быть, и покажу, – пообещал мне Немец. – А пока – вот тебе немного сведений о наряженных. Когда о них знаешь, они не представляют никакой опасности. А, между тем, их довольно легко отличать. Во-первых, сама понимаешь, они выглядят не так, как другие люди. Они действительно наряженные. Во-вторых, они никогда не ходят компанией. Наряженный идет по улице в полном одиночестве. И – да, он приковывает взгляды людей, это его основная работа. В-третьих, обычно они не разговаривают. Это нечто вроде пражского голема, такая кукла, которой кто-то повелевает. Время действия этой куклы довольно ограничено, впрочем, у голема тоже было рабочее время – он выходил на улицу каждую ночь, а днем отдыхал. В-четвертых, и это тоже характерная черта наряженного, он движется обычно в пределах какого-то одного квартала, не выходя за его границы. Поэтому он и называется квартальным духом».

«Точно! – воскликнула я. – Он как будто ниоткуда появился передо мной на Трубной, как бы вынырнув с Неглинной, и, дойдя до Рождественки, завернул снова вглубь того же квартала!»

«Наконец, должен заметить, что ты хорошо сделала, что не стала его преследовать дальше – после того, как он остановился, – продолжил Немец. – Когда наряженный останавливается, это означает, что кто-то „заморозил“ его, обездвижил, если заметил повышенный интерес к наряженному. Тебя заметили. И тебе дали спокойно пройти мимо. Если бы ты пошла за ним, это могло бы быть очень опасно».

«Опасно? Чем?» – меня снова охватывало любопытство и предвкушение чего-то интригующего. И Немец, конечно, это знал.

«Поверь мне, он бы не повел тебя на Красную площадь. Он мог бы завести тебя в неприметный переулок, и там тебя могло бы ждать что-то неясное. Какое-то мутное движение, тени – что-то такое, что ты не могла бы осмыслить, но почувствовала бы иначе, интуитивно, и это ощущение могло бы тебя напугать и потрясти. В конце концов, такое бывает, когда люди вдруг приходят в себя и думают: как это я сел не на тот автобус? Почему я оказался в этом магазине? Обычно это говорит о неком мимолетном провале в памяти, который был порожден этим сильным потусторонним переживанием. Так и действуют городские духи, ограждая себя от вмешательства в свою жизнь любопытных людей и одновременно используя этих людей в своих целях».

«И что же это за цели?» – удивилась я.

«У одних духов, например, может быть цель – отвлечь публику от чего-то важного и волшебного, происходящего прямо здесь же, где идет наряженный. Все внимание тогда отдается наряженному, и духи спокойно завершают свои дела, оставаясь незамеченными. У других духов может быть цель – заманить кого-то на их территорию, чтобы получить человеческую силу, опять же, для воплощения каких-то своих задач. Те, кто попадали не на тот поезд или не в тот автобус, кто проходил мимо нужного переулка, дома или подъезда, часто чувствовали себя после этого усталыми и потерянными. Они даже могли от рассредоточения и потери силы попасть в аварию, упасть или…»

«Как я с этим самокатом? Я стала жертвой городских духов?» – перебила я его.

«Нет, мы уже говорили с тобой, ты пошла не на свою сторону улицы, – мягко заметил Немец. – В общем, в следующий раз, встретив наряженного, попробуй смотреть не на него, а вокруг. То, от чего он отвлекает прохожих своим ярким костюмом, обычно происходит в радиусе 20-30 метров от него».

«Ты сказал, что меня заметили и поставили наряженного на паузу. А что значит – заметили? Чем мне это грозило?» – спросила я.

«Они видели тебя. Те, кто запустил наряженного. Но не хотели тебя трогать. Я уже говорил тебе, что тебе невероятно везет в этом городе. Я думаю, ты слишком любишь Москву, и она отвечает тебе тем же, поэтому тебе удается здесь избежать многих опасностей. Преследование наряженного, суета, попытки сфотографировать его – это может привлечь внимание духов, которые его запустили. И дальше события будут разворачиваться в зависимости от целей этих духов».

«По-видимому, я им была не нужна, раз меня так просто отпустили», – кивнула я.

«По-видимому, наряженный выполнил свою задачу еще на Страстном, и никому не нужно было сбивать ритм», – ответил Немец.

«Сбивать ритм?»

«Ты же человек слышащий».

Он снова это повторил, и это было правдой. Я действительно всегда была аудиалом, и с этим у меня связана масса историй и проблем. Работая с украшениями, я постоянно сталкивалась с некоторыми неудобствами: если я хочу запомнить украшение, мне обязательно надо его описать, хотя бы просто пробормотав описание себе под нос – так, чтобы я сама могла его слышать. А вот исключительно с помощью глаз я не могла запомнить ни одно украшение.

Я действительно была «человеком слышащим».

«Ты знаешь, что такие вещи, как падение, например, на проезжую часть… – тут он усмехнулся. – Или другие нелепости подобного рода, включая и серьезные аварии, и даже случаи ранений и гибели в городе, – это следствие сбоя ритма. Мы ходим по городу в определенном ритме. У каждой улицы, каждого дома, у каждого квартала, района, у каждого округа – свой собственный ритм. Для нас, людей, живущих в городе, они мало отличаются друг от друга. Но для тех, кто начинает наблюдать за городом, эти ритмы отличаются существенно. Бывает такое. Ты идешь в определенном ритме и темпе, и вдруг слышишь из стоящей на обочине машины музыку. И понимаешь, что движешься так, словно бы подтанцовываешь под эту музыку, даже если тебе эта музыка не нравится…»

«Бывает, точно. Обычно я стараюсь тут же сменить ритм и темп движения, чтобы не подыгрывать этой музыке», – заметила я.

«Это потому что ты опытная горожанка и потому что ты осознанно относишься к ритмам города, – кивнул Немец. – Для тех, кто только приехал в город, такое поведение могло бы быть опасным».

«Потому что двигаться в ритме – это безопасно?»

«Конечно. Даже если музыка, которую ты услышала, тебе не нравится. Или не музыка, а, например, звон колоколов. Или стук отбойного молотка…»

«А сбой ритма чреват аварией?»

«Ну, конечно. Вспомни, как иногда идешь по лестнице, и вдруг спотыкаешься, и в этот момент какой-то периферией сознания улавливаешь этот сбой ритма. Если сбой серьезный, и он четко отпечатывается у тебя в мозгу, то можно как следует упасть. А если сбой слабый, то сразу выравниваешься и продолжаешь идти дальше, почти мгновенно забыв о нем».

«Получается, в городе надо постоянно быть начеку», – вздохнула я.

«Так и есть. Даже тебе. И мне. И лучше замечать такие мелочи, как наряженных. И лучше слушать звуки города, чтобы двигаться по безопасной колее».

В тот вечер я записала у себя в дневнике этот разговор, а через несколько дней, попрактиковавшись в ощущениях ритма города, дополнила запись следующим фрагментом.

* * *

ЗАПИСЬ ИЗ МОЕГО ДНЕВНИКА

Остановиться и услышать музыку города. Это умели когда-то поэты-футуристы и скромные бытописатели. Услышать стук, скрежет, шаги, скольжение. Цоканье, шуршанье, рычанье. Важные звуки – сирен, громкие, резкие звуки рухнувших конструкций. Если действительно вслушиваться в город, то уловишь неявный ритм, который свойствен этому месту в этот час.

Попробовать повторять эти звуки – хотя бы бормотать их себе под нос – и не бояться. Главное – не бояться. Слушать и становиться частью этой музыки, ее фоном, ее эхом. И в конце концов получить возможность солировать – здесь и сейчас.

Но чтобы действительно стать солистом – на этой улице, этим утром или вечером, – нужно научиться просто подпевать, подражать и – вслушиваться.

Однажды я попробовала следовать этому совету, и вышло не совсем то, чего я ожидала. Я звякала, бахала, шептала, прогуливаясь по небольшому пяточку газона, засаженного деревьями, и неожиданно увидела человека, направлявшегося прямо ко мне. Это был смуглый иностранец, он был твердо намерен познакомиться со мной и для этого стал показывать мне телефон с смсками якобы от какой-то русской девушки, которая его бросила. Он просил перевести ее сообщения на английский, я вежливо перевела. Он был явно огорчен, но все-таки я поняла, что он играет. Его актерство было грубым, да и сам он был явно человеком из другого мира, и в конце концов мне оставалось только сделать вид, что я его не поняла, и ретироваться.

* * *

По правде говоря, я человек ранимый, а потому это событие мне изрядно испортило настроение. Немец же, напротив, выслушал мои излияния с самым веселым видом. И тут же сказал, что я на правильном пути.

«Какой же это правильный путь, если мне в конце концов становится не по себе? – возмутилась я. – Это довольно противно, когда к тебе так клеятся, он хотел снять русскую, отвратительно, что на его удочку наверняка уже кто-то попадался».

«Удивительные слова! – Немец поднял брови. – Клеятся… Снять… Я понимаю, о чем ты, но почему-то эти слова слышу как будто впервые».

«Странно, что ты слышишь эти слова впервые. Может быть, ты прилетел к нам из космоса?» – съязвила я.

Немец рассмеялся.

«Прелестная картинка. Старый добрый Немчишка на ракете. Или, как Мюнхгаузен, на турецком бобе[10]10
  О бароне Мюнхгаузене слышали все. Это персонаж книги Р. Э. Распэ «Рассказы барона Мюнхгаузена о его изумительных путешествиях и кампаниях в России». Но мало кто помнит, что на Луне Мюнхгаузен очутился именно благодаря турецкому бобу. Вот цитата:
  «К счастью, я вспомнил, что в Турции есть такой огородный овощ, который растёт очень быстро и порою дорастает до самого неба.
  Это – турецкие бобы. Ни минуты не медля, я посадил в землю один из таких бобов, и он тотчас же начал расти. Он рос все выше и выше и вскоре дотянулся до Луны!
  – Ура! – воскликнул я и полез по стеблю вверх. Через час я очутился на Луне».


[Закрыть]», – заметил он.

«Старый добрый Немчишка цепляется к словам и не слышит сути», – продолжала иронизировать я.

«Отчего же? Я сказал тебе, что ты на правильном пути. Правильный путь не исключает мелких помех: камешков в ботинках, комарья в чаще, липкой паутины между деревьями, – всего того, что ты так любишь за городом», – ответил он с той же интонацией, с которой я подшучивала над ним.

‹…›

После нашего разговора я, воодушевившись, продолжила эту практику: повторять звуки города, гуляя по улицам, особенно по тихим, там, где шум не является непрерывным и всеобъемлющим, бубнить, шипеть, бабахать себе под нос, чтобы лучше расслышать и принять жизнь того, что меня окружает. Через некоторое время я заметила, что каждый раз, когда я этим начинаю заниматься, появляется нечто, что меня отвлекает. Как будто ритм города сбивался, как только я под него подстраивалась, как будто он не желал быть замеченным и повторенным. Однажды из подворотни выскочил одинокий рыжий сеттер – ухоженный, с сияющей шерстью, – и кинулся через дорогу со всех сил; прижав уши, он пролетел в пяти метрах от медленного, но неминуемо надвигавшегося на него мощного свадебного лимузина. Я так испугалась, что замерла, и вся эта картина так и запечатлелась в моей памяти – два не сочетающихся силуэта, длинный мощный белый автомобиль с тяжелым бампером и узкий стремительный пес, почти красный в закатном свечении. Оказавшись на другой стороне улицы, сеттер вдруг затормозил, спокойно понюхал газон, развернулся и, взмахнув ушами, погрузился в другую подворотню.

В другой раз, когда я пыталась подстроиться под ритм города, повторяя все его звуки, я вдруг услышала резкий взрыв смеха прямо над головой. Подняв взгляд, я увидела балкон, на котором стояла довольно большая компания в очень пестрой одежде (помню что-то фиолетовое и песочное, золотистое и оранжевое), на всех этих людях были черные очки, они громко чокались друг с другом бокалами с шампанским и громко смеялись. Мне даже показалось, что они смеялись не над чьей-то шуткой, а просто так, каждый раз взрыв хохота рождался без слов. Они просто смотрели друг на друга и гоготали на всю улицу. И вдруг они меня заметили, и все замолчали, опустив головы и глядя на меня пустыми черными стеклами. Я ускорила шаг и почувствовала, что они все еще провожают меня взглядом, пока не завернула за угол.

Наконец, в четвертый раз во время этой практики со мной случилось что-то совсем странное. Я прогуливалась по Рождественскому бульвару, накрапывал мелкий дождик. Был выходной. Я дошла до бара, который назывался «Будда» (как только мы переехали на Арбат, этот бар переименовали), тихо и тщательно подражая далекому звуку сирены и шелесту редких машин. Внезапно двери бара распахнулись, и оттуда вышло несколько монахинь. Монахини в баре?! Они шли медленно, что-то живо обсуждая и посмеиваясь, и к своему удивлению, я увидела у них в руках маленькие старинные сумочки, совершенно не монашеские, сверкающие, мягкие, похожие на золотистые кошельки, сделанные из рыбьей чешуи. Монахини двинулись в сторону Цветного бульвара, я шла за ними, завороженно глядя на эти неуместные сумочки и пытаясь расслышать, о чем они говорят. Конечно же, я совершенно забыла о ритме города, и с удивлением ловила обрывки фраз, доносившихся до меня. «Валет червей проголодался», – услышала я, и, конечно, не поверила собственным ушам. А потом вдруг: «Не хватило мороженого… галет… за дверь…» Валет червей или галет, за дверь? Внезапно монахини увидели, что мигает зеленый свет, и молниеносно перебежали на другую сторону бульвара, я за ними не успела, уже зажегся красный, и с сожалением наблюдала, как они исчезли в приземистом желтом здании Неглинной Плаза – странного безлюдного торгового центра, который стоит на углу Неглинной и Рождественского бульвара. Когда зажегся зеленый, я отправилась в Неглинную Плаза и, разумеется, уже не нашла там никаких монахинь с сумочками.

Обо всех этих случаях я рассказала Немцу в нашу следующую встречу. Он рассмеялся: «Ты любишь играть, и Москва с тобой тоже играет».

«Надеюсь, это безопасно», – заметила я. С некоторых пор я стала очень подозрительной.

«Да, для тебя это безопасно, особенно когда ты находишься внутри Садового кольца, – сказал Немец. – Москва – тот редкий тип города, который отвечает человеку взаимностью. Если ты любишь Москву, она тебя тоже любит. Если ты презираешь ее – она тебя презирает. Если ты вредишь Москве – жди беды».

«Но как можно нанести вред городу?» – удивилась я.

«Для этого всего лишь надо преследовать корыстные цели, в которых обычно нет ничего плохого, но при этом еще, обладая определенной властью, не понимать Москву и делать что-то, что не соответствует ее истории, ее ритму и характеру».

«Например?»

«Например, поставить Сандуны на Неглинке, – с готовностью сказал Немец. – Это не соответствовало характеру Москвы, и Силка с Лизкой за то пострадали».

Меня удивил панибратский тон, с которым Немец говорил о первых владельцах Сандуновских бань, Силе Сандунове и Елизавете Урановой. О них я читала какие-то удивительные истории. По легенде, они были актерами придворного театра Екатерины II, поженились по любви, и императрица преподнесла им на свадьбу бриллианты, благодаря которым Сила купил земли на берегу Неглинной и выстроил там знаменитые бани. Брак Сандуновых быстро распался, и жизнь их была несчастливой. Вот что я смутно о них помнила.

Немец подтвердил, что так оно и было.

«Ты словно изучал их биографии», – заметила я.

«Друг твой Немчишка многое изучал, а многое видел и собственными глазами», – сообщил он.

«Мне неловко тебя спрашивать, – начала аккуратно я. – Но ведь ты не женщина, а потому я могу все-таки попробовать у тебя спросить… Сколько тебе лет?»

«Возраст я привык скрывать и от тебя тоже скрою, не из недоверия, но по привычке. Многое я видел и знаю, и помню события, которые давно уже забылись даже и для историков», – сказал Немец. Он помолчал, а затем рассмеялся: «Я же знаю, ты будешь это писать. Я сам тебя просил. Так что вот что запиши. Я знавал нескольких императоров, но близко общался только с двумя, и это многому меня научило. С тех пор я стараюсь поменьше рассказывать о себе. А о своем мастерстве говорить лишь тогда, когда мне это необходимо. Вот, как сейчас», – добавил он.

* * *

ЗАПИСЬ ИЗ МОЕГО ДНЕВНИКА

Какой он? Кто он?..

Хотела описать внешность Немца, моего друга и наставника, проживающего в Москве, в Ананьевском переулке.

Черты лица его довольно крупные, сам он тоже не маленький, порой он может выглядеть зловеще, но чаще всего он как будто уменьшается в росте и кажется человеком добрым и мягким. Возможно, здесь сказывается возраст, точно не знаю, сколько ему лет, но сейчас мне кажется, что ему давно перевалило за сотню. Он умеет казаться и дряхлым стариком, но такое я наблюдала лишь пару раз. В основном же, он держится и выглядит как крепкий моложавый мужчина пожилого возраста. На вид, наверное, ему можно дать лет шестьдесят, не больше.

Глаза Немца большие, темные, очень внимательные. Лоб высокий. Седые волосы пострижены ежиком, их почти не видно, только иногда, когда как-то особенно падают на него лучи света, седина отливает темным и становится похожей на старинное серебро. Между бровями Немца залегла длинная и глубокая вертикальная складка – пожалуй, это единственная морщина, которая так отчетливо видна на его лице. Когда он смеется, вокруг глаз становятся заметными и другие морщины, поменьше, но то – мимические морщины. Стоит лишь Немцу стать серьезным, как они бесследно исчезают.

Нос Немца крупный и выдающийся, когда он увлечен чем-то, крылья носа подрагивают. Губы, кажется, когда-то были очень красивы. Но красивы они и сейчас. Верхняя губа очень странная, немного скошенная, нижняя слегка выпирает вперед. Рот очень рельефный, кажется, когда Немец был юношей, он был чрезвычайно привлекательным. Теперь вся его внешность представляется какой-то значительной, важной, наполненной неким тайным смыслом. Тем же смыслом наполнены и все его фразы. Произносит он слова спокойно, размеренно, иногда делает долгие паузы, которые я бы назвала театральными, если бы они не звучали очень легко и органично. Они лишь придают значимости тому, что он говорит. Меня поражает его голос. Невероятно приятный, бархатный баритон.

Рядом с Немцем чувствуешь себя как-то совершенно иначе, нежели рядом с другими людьми. От него веет таким спокойствием, что думаешь: вот он, рай. О таком отце или деде мечтает каждый человек.

Хочу подчеркнуть, что мои чувства к Немцу не имеют ничего общего с влюбленностью. Я ни разу не чувствовала себя влюбленной в него, хотя наслаждалась его присутствием и общением с ним. Скорее, я относилась к нему как к сказочному персонажу, бесполому, всесильному и, безусловно, старшему. Возможно, это мое отношение к нему больше походит даже не на отношение к человеку, но на отношение к мощному и таинственному животному, к какому-нибудь льву или тигру. Или даже к предмету – например, к старинной книге, где, как я знаю, я найду ответы на многие свои вопросы.

Когда-то в моей жизни был такой период, когда мне отчаянно нужна была помощь. В те времена как раз я много смотрела фильмов, и одним из любимых был английский сериал 1980-х годов «Дживс и Вустер» со Стивеном Фраем и Хью Лори. Тогда я смотрела это кино и думала: хорошо бы и в моей жизни был Дживс, который бы ухаживал за мной, помогал мне во всем, впутывал бы меня в ситуации, а потом выпутывал бы из них. А я бы просто веселилась, путешествовала и не принимала никаких ответственных решений.

Когда я общалась с Немцем, то вспомнила свои давние мысли. Мне кажется, из него мог бы получиться отличный Дживс, эдакий менеджер жизни богатого бездельника, если бы… Если бы Немец не был самым серьезным и могущественным волшебником (или фокусником), какого я когда-либо встречала.