Текст книги "Москва мистическая. Встреча с волшебником. Книга первая"

Глава восьмая. Уйти от судьбы. Свобода от и свобода для. Ключи от вертепа. Множественность судьбы. Критика Зеланда

«Говорят, от судьбы не уйдешь. Что ты об этом думаешь?» – спросила я Немца, когда мы очередной раз сидели у него в библиотеке.

Марта принесла нам напитки (мне, как обычно, воду), и мы размеренно беседовали, никуда не торопясь. Я любила такие дни, когда клиентов у меня не было, мои близкие были заняты своими делами, а я могла заглянуть в Ананьевский переулок и получить новую порцию информации для размышления.

«От судьбы можно уйти, – покачивая головой, точно соглашаясь с каким-то утверждением, проговорил Немец. – Но надо быть чрезвычайно внимательным при этом. Как теперь модно говорить, осознанным».

«В каких случаях надо уходить от судьбы?» – снова спросила я.

«Судьба – это особый материал. Но ведет она себя примерно так же, как ведут себя другие материалы в нашем мире. Например, если постоянно использовать какой-нибудь предмет, он в конце концов устанет и сломается. Слышала про усталость металла? То же самое происходит и с судьбой».

«Поломанные судьбы…» – догадалась я.

«Поломанные судьбы – конечно, не зря так говорят. Однако и ломки, и ударов судьбы можно избежать, если вовремя уворачиваться, – заметил Немец. – А еще полезно обзавестись несколькими судьбами».

«Впервые о таком слышу. Что это значит?» – удивилась я.

«Допустим, у тебя есть какой-то инструмент. Что-то простое. Скажем… Вязальный крючок. Ты им постоянно вяжешь, нажимая на него, сгибая его то так, то эдак. Иногда ты на него так нажимаешь, что он, распрямляясь, ударяет тебя по пальцам», – пояснил Немец.

«Неудачный пример. Я много вязала в своей жизни, но, поверь мне, крючки не дерутся», – возразила я.

«Хорошо. Давай возьмем другой пример. Еще проще. Резинка. Ты постоянно что-то заматываешь резинкой. Волосы. Купюры…»

«Да, резинка – это мне понятно. Резинку оттягиваешь, и если не уследить, она действительно способна на многое».

«Замечательно. Теперь представь, что ты ничем больше не занята и ни о чем не думаешь. Ты полностью посвящаешь себя, допустим, скреплению пачки денег резинкой. Разве в этом случае ты позволишь этой резинке себя ударить? Ты будешь внимательно следить за своими действиями и за тем, в каком положении или состоянии находится резинка. И в итоге все будет хорошо», – сказал Немец.

«Понимаю», – кивнула я.

«То же самое с судьбой. Особенно это касается тех, кто постоянно что-то преодолевает. Борется за что-то. Напрягает судьбу», – подытожил Немец.

«Развей свою мысль, пожалуйста, – попросила я. – Аналогия с судьбой мне не очень понятна».

Стоило только мне произнести эти слова, и в комнату снова вошла Марта. У нее в руках был поднос, и на нем стояли уже знакомые мне зеленоватые стопочки из толстого стекла и бутыль с пенной вреюшкой. Я сразу же узнала этот набор и эту жидкость, потому что не раз возвращалась мыслями к первому дню нашего общения с Немцем. Всякий раз попытка поговорить с ним о фокусе со временем приводила к тому, что он пожимал плечами и заявлял, что это всего лишь ярмарочный фокус. И в итоге я даже стала сомневаться, а происходило ли на самом деле то, что я тогда запомнила и записала. И действительно ли я пила вреюшку, и действительно ли переместилась во времени.

С тех пор прошло уже несколько месяцев, и это воспоминание стало мне казаться каким-то подозрительно прозрачным, похожим на сновидение или фантазию. Или и вправду на фокус: так странно спустя какое-то время вспоминать поразившую тебя театральную постановку или цирковое представление, все кажется не таким и не тем. И если потом удается посмотреть то же самое действие в записи, удивляешься разнице между образами, которые хранит твоя память, и видео с экрана.

«Боже мой, это вреюшка?!» – воскликнула я.

Марта замерла, словно в нерешительности. Лицо Немца расплылось в кроткой улыбке.

«Сейчас очень много появилось тех, кто работает с исполнением желаний. Но исполнять желание, которое само не исполняется, – это означает напрягать судьбу. У одного из главных европейских мистиков, которого я почитаю как своего учителя, Гермеса Трисмегиста[11]11
  Гермес Трисмегист – древнеегипетский философ, автор теософского учения, редкий случай обожествления писателя. Его ассоциируют с такими божествами, как Гермес (он же Меркурий) и Тот. В своей книге «О нематериальности» Гермес использует выражение «насиловать Необходимость» в следующем контексте: «Нельзя, чтобы человек духовный, который научился познавать самого себя, употреблял для чего бы то ни было магию, даже если бы это сошло за благое, и чтобы он насиловал Необходимость, но (нужно), чтобы он позволил ей действовать согласно ее природе и ее предписаниям, чтобы он развивался только изучая себя самого, и чтобы, познав Бога, он твердо держал невыразимую Троицу, и чтобы он позволил Судьбе поступать на свое усмотрение с принадлежащей ей глиной, то есть с телом». Цитата из книги: «Гермес Трисмегист и герметическая традиция Востока и Запада»: Сост., коммент., пер. с др.-греч., лат., фр., англ., нем., польск. К. Богуцкого. – К.: Ирис; М.: Алетейа, 1998.


[Закрыть], есть такое выражение – „насиловать Необходимость“. Трисмегист говорит, что это может крайне пагубно сказаться на том, кто пробует себя в магии», – неожиданно продолжил он развивать свою теории судьбы, не ответив на мой возглас по поводу вреюшки.

Марта, наконец, шагнула к столику, обычно заваленному раскрытыми книгами и альбомами (Немец не любил закладок и оставлял все издания, которые он читал, на столике открытыми; чтобы не потерять страницу, их не разрешалось никому трогать, и я привыкла обычно видеть тут настоящие книжные завалы). Сегодня здесь лежала всего пара книг – распластанных, прижатых друг к другу, точно воздушные гимнасты, изображающие птиц. И все. Такая пустота была непривычна. Я не обратила на нее особого внимания, и только теперь заметила: места на столике было ровно столько, чтобы Марта могла разместить на нем поднос с вреюшкой.

«Но в нашем с тобой разговоре будет понятней, если я скажу „напрягать судьбу“, – повторил Немец, проследив за моим взглядом все с той же кроткой улыбкой. – Натягивать ее, как тетиву. Или – как нашу с тобой резинку. Натянул. Сделал то, что хотел. Теперь не расслабляйся. А превратись в один сплошной орган чувств, восприятия действительности. Потому что теперь судьба отпружинит и может сильно ударить тебя, если не увернешься. Этому не учат на всех этих курсах про исполнение желаний. Когда желание исполнено, они считают, что результат достигнут. И что будет дальше – их не интересует».

«Откуда ты знаешь?» – удивилась я.

Я даже и не могла себе представить, что Немец осведомлен о подобных обучающих группах.

«Я много читаю», – и кивнул в сторону все тех же двух книг, которые лежали на столике.

Это выглядело забавно, ведь все стены помещения, в котором мы сидели, были завалены книгами. А он показывал лишь на те, которые просто не успел дочитать. Я присмотрелась. Текст, который я увидела на развороте той, что лежала сверху, показался мне смутно знакомым. Но я не хотела упустить нить беседы, а потому задала следующий вопрос:

«Как тогда уворачиваться от ударов судьбы?»

«Каждый случай стоило бы рассматривать отдельно. Так сразу все и не объяснишь», – отмахнулся Немец.

Он протянул руку к графину с пенной вреюшкой и стал разливать ее по стопкам. Я завороженно следила за его рукой. Я желала повторения опыта со временем и боялась его. А потому старалась, как будто ни в чем не бывало, продолжать наш разговор.

«Ну, а если попробовать в общем? Вкратце?» – попросила я.

Немец молчал и смотрел на меня своими внимательными темными глазами. Наконец, он проговорил:

«Попробую немножко объяснить, хотя не уверен, что это будет понятно – в отрыве от чьей-то судьбы. Если ты берешься за серьезные фокусы, если ты жаждешь, чтобы твоя жизнь тебя радовала, как настоящее, роскошное представление, как подлинное празднество – со скатертью-самобранкой, с ледяной горой посреди жаркого лета, с теплыми морями в русские морозы, с потешными городами, в которых можно прожить сразу несколько жизней, и с фейерверками, которые освещают твой путь в самую темную ночь… Если ты хочешь всего этого, значит, тебе надо научиться работать с пространством и со временем. Тебе следует вести как можно более затворнический образ жизни. Оградить себя от воздействия чуждых тебе людей и событий… И при этом, находясь в привычной обстановке – скажем, дома, – не позволять себе заснуть, но быть всегда начеку. Это очень и очень непросто».

«Та самая осознанность?» – хмыкнула я.

Его ответ мне показался слишком театральным и слишком простым одновременно. Я чувствовала, что он подводит к очередному путешествию во времени с помощью вреюшки. Но, на самом деле, я никак не могла взять в толк, какое все это имеет отношение к теории множественности судьбы.

«Хорошо. Допустим, я стану вести такой образ жизни. Ну, просто допустим. Что мне это даст, кроме чувства, что я нахожусь под домашним арестом?»

«Если тебе приходит в голову мысль об аресте, тогда ты не очень хорошо представляешь себе, о чем я говорю», – с сожалением заметил Немец.

Услышав это, я почувствовала легкий укол гордыни. Мне показалось, он не представляет себе, насколько, на самом деле, отшельническую жизнь я веду. Я действительно мало с кем общалась и почти никуда не ходила, весь мой досуг был посвящен общению с домашними, книгам и кино. В последние месяцы я стала невероятно много общаться только с одним человеком – Немцем.

«Нет, я попросила тебя в общем и целом объяснить мне… Вернее, намекнуть, о чем именно ты говоришь… – печально промямлила я. – И ты это сделал. А теперь я хотела бы немножко уточнить…»

Я боялась, что он сейчас прервет этот разговор, отмахнется от меня, снова сведет все к ярмарочным фокусам и к тому, что он самый обыкновенный шут гороховый.

«Хорошо. Когда ты отроковица, ты желаешь освободиться от уз воспитания, ты желаешь, чтобы родители тебя оставили в покое», – Немец встал и обошел вокруг столика.

Он стоял рядом со мной, и мне тоже захотелось встать, чтобы лучше видеть его лицо. Он взял стопку с вреюшкой и настойчиво протянул ее мне. Другую взял сам. А затем сделал знак Марте, чтобы она присоединилась к нам. И, тем временем, размеренно продолжал:

«Но, на самом деле ты не понимаешь последствий такой свободы. Что, если бы ты забросила учебу, если бы ты попала в дурную компанию и встала бы на гибельный путь? Но отроковицы не думают о подобных вещах, они не видят ничего далее, чем их желание свободы. Которую они жаждут всем своим существом. Вот дайте им свободу, и многие из них не будут знать, что с ней делать дальше. Это – „свобода от“, один из самых низменных и самых часто призываемых видов свободы. Люди в основном жаждут именно эту свободу, не задумываясь о последствиях».

Тут он протянул стопку, и мы чокнулись. Я посмотрела на мобильный телефон. Он показывал субботу, 5 августа 2017 года, 16.18.

«Но есть и другой вид свободы. Вообрази себе узника, сидящего в одиночной камере. Впереди у него несколько лет заточения. Однако он не ропщет, потому что тюремщики подкуплены, и каждую неделю они приносят ему новую тетрадь и чернила. И узник увлечен. Он пишет роман. И в этом состоянии он не видит ни убогих стен своей темницы, ни жестких досок, которые заменяют ему кровать, ни скудную баланду, которой его кормят. Он находится за пределами тюрьмы. Его дух, а возможно, и его плоть витают там, где нет тюрем и нет человеческих законов. И он не думает о том, что впереди его ждут изнурительные годы в одиночке. И, скорее всего, он проживет их плодотворно, быстро и безболезненно. Потому что он поистине свободен. Это – „свобода для“, которая отличается от „свободы от“ своей наполненностью и живительной силой. Свобода для созидания. Это свобода взрослого человека, зрелого, глубокого. Понятно?» – вдруг спросил он.

«Понятно», – я кивнула.

То, о чем он говорил, казалось мне смутно знакомым. Я словно бы знала это и раньше, просто никогда не формулировала для себя так подробно.

Мы все еще стояли с поднятыми стопками.

«Скажи, пожалуйста, мы сейчас куда-то переместимся? Куда?» – быстро спросила я Немца.

Но он ничего не сказал, а лишь поднес свою стопку к губам. Мы с Мартой сделали то же самое. Знакомый легкий травянистый вкус почему-то доставил мне удивительное удовольствие, а легкая кислинка вреюшки показалась чрезвычайно уместной. Я оглядела библиотеку. Мы трое стояли возле столика, на котором располагались книги и поднос с бутылью. Вокруг нас были книги, книги, так много книг! Старинный напольный канделябр, переделанный в торшер, освещал все вокруг. Окно было занавешено плотной шторой, которая не позволяла проникнуть сюда свету с улицы. И все-таки, как мне показалось, что-то изменилось. Как будто едва заметно мигнуло электричество. Я снова взглянула на мобильник. 5 августа. 16.02. Что это было??? Ради каких-то 16 минут??? Мы переместились только на 16 минут назад??? И зачем мы это сделали? Я была заинтригована.

«Итак, человек, который решил творить из своей жизни занимательнейший спектакль, вертеп с живыми куклами, и при этом быть и одной из кукол, и кукловодом, должен уметь проводить целые дни, целые недели отшельником, и притом не ощущать стен своей темницы, но увлеченно строить свою пьесу», – продолжал Немец, как ни в чем не бывало.

«И все?» – спросила я.

«Если коротко, как ты просила, то – все», – ответил он.

«Я про вреюшку, – пояснила я. – Зачем мы только что ее выпили? Мы вернулись на 16 минут назад. За эти 16 минут вообще ничего не произошло. Какой был смысл возвращаться?»

Я чувствовала странный прилив энергии, а потому почти кричала, я была крайне возбуждена.

«Очень хорошо, что на этот раз наше перемещение придало тебе сил, – заметил Немец. – Я бы хотел, чтобы ты постепенно научилась извлекать из небольших перемещений во времени дополнительную энергию. Самое простое – это именно возвратные перемещения. Несколько минут повтора, и ты уже как будто бы выспалась. Это очень просто, и правда, очень просто».

Он улыбался и кивал, пристально глядя на меня своими темными глазами. Сейчас мне казалось, что ему как будто жарко: обычно бледный, он словно бы разрумянился после вреюшки. ‹…›

«Ох, у меня так много вопросов, так много вопросов!» – в отчаянии воскликнула я.

«Я готов на них отвечать», – пожал плечами Немец и снова вернулся в свое кресло.

«Во-первых, про вреюшку. Как можно понять, куда ты движешься, когда принимаешь ее? В прошлое или в будущее?» – спросила я.

«Этому я тебя научу, но не сразу. Пока что ты ввергаешься с помощью волшебной вреюшки вместе со мной и Мартой. И тебе не о чем беспокоиться», – сказал он.

«Хорошо, допустим. Тогда скажи, как это работает. Мы с вами вверглись в прошлое на шестнадцать минут назад. Почему мы не столкнулись с собой в прошлом? Меня всегда занимал этот парадокс, когда речь шла о перемещении во времени, – добавила я. – Если человек перемещается на сто лет назад, это понятно. Но если он перемещается на год назад, то он же там как-то жил, действовал. Он рискует встретиться с самим собой, ведь так? И тогда что?»

«Сегодня мы начали с множественности судьбы. Я не зря говорил об этом. Множественность судьбы – это абсолютно реальное положение дел в этом мире. Создатель позволил нам, людишкам, делать выбор. Обычно, когда говорят о выборе, то подразумеваются совершенно примитивные бытовые ситуации. Допустим, сходить мне в магазин или остаться дома и почитать книгу? Вот это выбор!» – усмехнулся Немец. И продолжал: «Ну, хорошо. Бывает выбор и посерьезнее: поступить на службу или отправиться в Европу изучать науки. Но, на самом деле, у людишек есть и иной выбор. Судьба похожа на дерево с очень сложной ветвистой кроной, и каждый может перемещаться с ветки на ветку, и, перемещаясь, он будет все еще тем же человеком, ветки – разные, но владелец судьбы, владелец дерева, – один. А потому не будет никаких встреч с самим собой. Нельзя, как в кинематографе, пробраться в прошлое и увидеть себя, делающего выбор. Тут, вероятно, не так просто понять. Потому что, выходит, судьба и множественна, и линейна. То есть, то, что с тобой происходило шестнадцать минут назад первый раз, было раньше, чем то, что с тобой происходило, когда ты во второй раз переместилась на те же шестнадцать минут назад».

Тут Немец, к моему удивлению, рассмеялся. Это был тихий и очень добрый смех, я смотрела на него во все глаза, кажется, это было впервые, когда он так смеялся. Наконец, лицо его приняло серьезное выражение.

«Понятно? Может ли такое быть понятным?»

«Как ни странно, понятно, – я все еще смотрела на него в упор, надеясь вновь услышать его смех, но тщетно. – Однако я полагала, что все движется по кругу. Или по спирали».

«Ах, это… – вздохнул Немец. – Да, это такая фигура речи. Чтобы ничего не объяснять. Но чтобы сразу стало все ясно. Ну, хотя бы как-то ясно. Ясно, но кое-как».

«То есть?» – удивилась я.

«Диалектика, – сказал Немец. – Это вовсе не развитие по спирали. Но во многих поколениях детей учили именно этому. Все повторяется, но на новом витке. Это не так».

«А мне кажется, в этом есть смысл, – возразила я. – Повторы, дежавю, постоянные пересечения судеб, людей, событий. Я наблюдаю движение по спирали всю свою короткую жизнь. Вот только не знаю, куда направлена эта спираль. Вряд ли вверх. Вряд ли есть позитивное развитие. Скорее, куда-то вбок. Люди не меняются, события не меняются, судьбы остаются неизменными. Мы куда-то движемся, но словно бы кружимся, оказавшись в некой воронке. Традиции, мораль, правила, обусловленные той или иной исторической ситуацией, – все это, на самом деле, не меняется. Меняется, возможно, некий антураж».

Меня явно несло. Немец был прав насчет прилива сил. Я давно с таким удовольствием не говорила. Он слушал меня внимательно, и мне это было чрезвычайно приятно. Редкий случай, когда мне хотелось произнести небольшую речь.

«Меняется мода. Меняется набор внешних приемов, позволяющих скрыть то, что стоило бы скрывать. Меняется язык и тот инструментарий, который позволяет нам использовать, допустим, эвфемизмы. В восемнадцатом веке мы будем говорить о политическом убийстве одними словами, в двадцать первом – другими. Ну, это я так, к примеру».

Мой запал явно иссякал. Ощущение было, что, в общем-то, я все уже высказала, что все и так понятно.

«Короче, люди не меняются. Их крутит и вертит, они постоянно копируют сами себя и повторяют сами себя, своих предков, своих потомков, они в ловушке. Из которой стоило хотя бы попытаться выскользнуть».

«Стоило бы?» – вдруг спросил Немец.

«Стоило бы. Потому что какой смысл в вечном повторении? Вечное повторение, – так считал, кажется, Будда[12]12
  Согласно учению Будды, перерождение, реинкарнация – результат «авидьи» (то есть, невежества). Именно невежество заставляет нас отождествлять себя с нашим физическим телом и с миром материальным и не видеть в себе духовное начало.


[Закрыть], – это следствие человеческого невежества».

«Я как раз хотел сказать тебе, что твои суждения несколько напоминают суждения буддистов, – заметил Немец. – И, к сожалению, это мне не близко».

«Понимаю», – согласилась я. На меня вдруг напала странная сонливость. Мне как будто бы не хотелось продолжать этот разговор. Но я взяла себя в руки.

«Мне, наверное, лучше спрашивать. И поменьше болтать».

Немец удивленно посмотрел на меня.

«Ты полагаешь, что берешь у меня интервью?»

«А разве нет?»

«Нет, – твердо сказал он. – Я крайне заинтересован в том, чтобы ты задавала вопросы, а я на них отвечал. Но также я заинтересован и в том, чтобы ты со мной делилась своими воззрениями и чтобы мы вместе могли обсуждать их и наблюдать за алхимической реакцией великого делания».

«За превращением свинца в золото?» – хмыкнула я.

«За превращением свинца в золото», – кивнул он.

«Ты считаешь, что мои взгляды – это свинец? А твои – золото?»

Впервые в разговоре с Немцем я чувствовала раздражение. Я бы хотела воскликнуть про себя: «Да что он о себе возомнил!», но меня сдерживало невероятное уважение к этому человеку, к его знаниям и к его возрасту. Он, конечно, имел все права на то, чтобы о себе что-то там эдакое «возомнить». А я, конечно, была рядом с ним никем. Обычной женщиной, погруженной в свои мелкие бытовые проблемы, в свои «слишком человеческие» желания. Что, в сущности, меня интересовало? Моя семья? Мое творчество? Еда? Комфорт нашей городской жизни? Экология в отдельно взятой семье? Чтобы не было войны? Да и к самому Немцу я относилась как к приятной отдушине, как к волшебному представлению, которое мне показывали несколько раз в неделю. Как к удивительному моноспектаклю с одним и тем же актером, но с разными фокусами и трюками. Для него, вероятно, наши встречи имели совсем другой смысл. Собственно, он и не скрывал, что периодическая передача знаний дает ему возможность продлить время своей жизни и поддерживать свое бессмертие. Но так ли в действительности обстояли дела?..

«Нет, я так не считаю», – ответил Немец.

Кажется, он был раздосадован. Странно было думать, что еще несколько минут назад этот человек смеялся.

«Но я увлечен трансформациями, как ты, наверное, уже могла увидеть. По сути своей я схож, вероятно, с насекомыми, – медленно проговорил он. – Я накапливаю силы в течение всего долгого лета. А затем начинаю выделять некую нить, в которую оборачиваю себя для превращения в куколку. Беда с этими насекомыми!» – неожиданно воскликнул Немец.

Странно, но он уже не в первый раз сравнивал людей с насекомыми. Впрочем, теперь – в несколько ином контексте.

«Они одиночки – в отличие от людей! Мне же, чтобы превратиться в куколку, приходится брать себе ученика. Или помощника. И мы вместе оказываемся в неком панцире, где наши знания преобразуются в питательную кашицу. Они смешиваются, чтобы выпустить затем на свет целых две бабочки! Которые, вопреки божьему замыслу, умеют снова становиться гусеницами».

«Звучит пугающе, – хмыкнула я. – Я не собираюсь превращаться с тобой в куколку. Это – твой путь, а не мой. Я здесь просто из любопытства».

«Ты уже превратилась в куколку. В тот самый миг, когда выбрала территорию волшебства и отказалась продолжать жить на границе. Это не так уж и страшно, если поразмыслить», – заметил Немец.

«Твоя метафора лишь подтверждает то, что все идет по кругу. Или по спирали», – сказала я.

«Моя метафора лишь подтверждает, что одна-единственная, можно даже сказать – первородная, гусеница умеет присоединять к себе в стремлении стать куколкой еще одну, что затем из этой куколки появляются две бабочки, и это абсолютное исключение из всех природных правил. И что затем эти бабочки – по желанию, подчеркиваю, по выбору своему, снова превращаются в куколок, образуя кокон с другими гусеницами или бабочками (поверь мне, речь здесь не идет об иерархии, гусеницы не ниже бабочек, а бабочки – не выше гусениц!). И дальше – опять же – все зависит от их выбора, от той ветки дерева судьбы, на которой они сейчас предпочитают находиться. И только они могут выбирать эту ветку. Только им это дано – в результате смешивания знаний в коконе. И все эти процессы не являются ни повторением, ни движением вверх, вбок или еще куда-либо – по спирали. Все эти процессы линейны и поступательны и всегда рано или поздно ведут к смерти».

«А что там, после смерти?» – спросила я.

«Там – чистилище. Рай. Или ад, – тихо ответил Немец. – Рано или поздно».

«Не верю», – я покачала головой.

Идея посмертного божьего суда, рая или ада казалась мне морализаторской. Я была уверена: все это было придумано лишь затем, чтобы держать человечество в узде. Чтобы просто поменьше безобразия творилось на этой земле. В конце концов, многим нужно ощущать «страх божий», чтобы вести себя прилично.

«Хорошо», – вздохнул Немец.

Он замолчал. А я вспомнила, что у меня оставались и другие вопросы, которые я хотела ему задать. Нет, все-таки, это чертовски напоминало интервью!

‹…›

«Еще я хотела спросить у тебя про судьбу, – начала я после довольно долгого молчания. – Ты сказал, что можно уворачиваться от удара судьбы. Но как же от него можно увернуться, если просто сидишь дома? И кто в это время будет содержать того человека, который уворачивается от ударов судьбы, воспользовавшись своей „свободой для“?»

«Тебя только это волнует? Чем будет питаться человек, решивший управлять собственной судьбой?» – задал он встречный вопрос.

Вроде бы, разговор возобновился, казалось, все идет, как обычно. Но ощущение было, что уже не он, не я, не хотим продолжать нашу беседу. И все-таки, я продолжила.

«Ну, если подумать, меня еще много чего в этой ситуации начнет волновать», – призналась я.

Мне нужны были подробности. Как этот человек будет себя обслуживать? Какова должна быть его профессия, чтобы позволила ему заниматься своей судьбой, своим «вертепом», как это называл Немец, может ли этот человек иногда куда-то ездить, может ли он общаться со своей семьей…

«Я же говорил, что в каждом случае есть свои нюансы, – заметил Немец. – Ты жаждешь подробностей, но их нет, потому что мы с тобой выстраиваем некую умозрительную конструкцию чьей-то несуществующей судьбы. И все же, если ты проводишь большую часть времени дома, то с тобой гораздо реже случаются чуждые тебе события, которые могли бы тебя ранить. Вот пример: если бы ты сидела дома, ты бы не оказалась на проезжей части с перевернутым самокатом и раненым коленом. Это было чуждое тебе событие».

«Которое привело к нашей встрече», – парировала я.

«Странно, – медленно проговорил Немец. – Я удивлен, что ты считаешь, будто именно это событие привело к нашей встрече».

«А какое?» – удивилась я.

Немец молчал.

«Ты мне ответишь?» – нетерпеливо спросила я.

«Твое рождение», – все так же медленно, словно в полусне, сказал Немец.

После этих слов я снова замолчала. Молчал и Немец. Вскоре я почувствовала, что хочу уйти, и встала. Он проводил меня до двери и очень тепло со мной попрощался. Но я знала: мы с ним во многом не сходимся. И вряд ли сможем сойтись.

Надо сказать, что мы с Немцем еще не раз возвращались к теме ухода от судьбы. Меня поражало его представление о том, что судьбу можно не только выбрать, – в этом как раз не было ничего оригинального, каждая книга по техникам исполнения желаний буквально кишела подобными мотиваторами, – меня поражало его представление о том, что судеб у одного человека может быть несколько. Мои попытки расспросить об этом Немца часто наталкивались на его убежденность в том, что все можно понять лишь на практике и что в теории любая новая мысль будет казаться либо пустой, либо абсурдной.

Чтобы как-то уточнить, о чем именно речь, я решила рассказать ему о том, что когда-то давно вычитала у Вадима Зеланда[13]13
  Вадим Зеланд – физик, мистик, писатель, автор концепции «трансерфинга реальности». В своих книгах Зеланд вводит понятие «пространство вариантов», оно означает некое информационное поле, содержащее все возможные варианты развития событий. Трансерфинг реальности – это в том числе умение передвигаться по пространству вариантов, выбирая те линии жизни, которые приводят исключительно к благоприятному результату и помогают трансерферу исполнять свои желания.


[Закрыть]: про параллельные линии жизни и про то, как с помощью определенных практик можно перемещаться с одной линии на другую и как можно скорее и точнее притягивать к себе желаемые события.

Эту мысль Немец воспринял спокойно. Более того, оказалось, что он был знаком с трудами Вадима Зеланда о трансерфинге реальности. В тот вечер, когда вреюшка перенесла нас в прошлое на шестнадцать минут, на столике в библиотеке как раз лежала первая книжка Зеланда, посвященная трансерфингу. Впрочем, добавил Немец, подобные идеи никак нельзя широко тиражировать и делать доступными для всех и каждого. Меня несколько позабавила эта тяга Немца к герметизму, к избранности, к тому, чтобы такого рода знания могли использовать лишь члены некоего закрытого клуба, ордена, а не все желающие. Я была уверена, что каждый имеет право выбирать, куда ему двигаться и в какую сторону развиваться, а потому информация должна быть доступна для любого.

Выслушав меня, Немец повторил, что подобная «бытовая магия» чревата сильными ударами судьбы или разочарованием, и не только в самих техниках, но и в жизни. Я вспомнила, что он уже говорил об ударах судьбы, и подумала, что он нарочно меня пугает. В конце концов, испугавшись, я готова буду продолжать наше обучение, или интервью, как я его последнее время стала называть. Ведь возможность узнать, как избежать ударов судьбы, и впрямь могла бы меня убедить остаться и учиться дальше. ‹…›

Мы еще долго тогда говорили о Зеланде. Основная идея, которой придерживался Немец, заключалась в том, что Зеланд учит вседозволенности, но не говорит о том, что дозволено и уклоняться от ударов судьбы, он вообще о них почти не упоминает или упоминает в том смысле, что вокруг человека существует множество других людей и животных, способных порождать своим намерением страшные катаклизмы. Порой эти катаклизмы задевают и тех, кто вершит свою судьбу. Но ведь истинный городской волшебник (Немец любил использовать именно это слово, а не слово «маг», к которому привыкла я) умеет избегать катаклизмов.

В ту нашу беседу я опять пыталась заставить Немца вывести некую общую формулу, как можно избежать ударов судьбы. Но на все мои расспросы он коротко отвечал:

«Каждый случай следует рассматривать в отдельности».

Наконец, он уступил: «Общая формула описана в Библии. Вспомни Ноя. Он был предупрежден о потопе, а за то знание сделал кое-что не только для своей семьи, но и для всего мира. Спас множество животных. Это и есть общая формула. Ты получаешь предупреждение, но за него надо как можно скорее и как можно более полно уплатить. Твой же Зеланд пребывает в эйфории от мелких чудес, либо он склонен к переменам настроения, и впадает то в восторг, а то в уныние. В таких сильных эмоциональных состояниях можно не заметить предупреждения, как можно и не понять его цену».

Когда он сказал про уныние, я чуть было не бросилась защищать любимого автора, но вдруг вспомнила одну лекцию, которая, наверное, еще и сейчас лежит на Ютьюбе. Эта лекция была довольно долгая, Зеланд читал ее во Франции, запись велась любительская, без монтажа, поэтому приходилось не только слушать самого лектора, но и ждать, когда переводчик все то же самое произнесет по-французски. От этого выступление казалось еще более нудным. Но самым тягостным в этом выступлении был смысл: Зеланд говорил о том, что нас окружают враждебные структуры, «матрица», что мы в западне, и что даже осознанный человек имеет весьма небольшие шансы вырваться из этой токсичной цивилизации. В конце выступления организаторы стали подгонять лектора, говорить, что время истекает, и из публики посыпались взволнованные вопросы: как же избежать этой западни, как освободиться. Но Зеланд словно бы не слышал этих вопросов, а продолжал читать то, что у него было по плану. Я, конечно, в этот момент поняла, что он не оратор, что ему трудно выступать на публике, что ему легче следовать заранее написанной речи, чем общаться со слушателями. Однако, на самом деле, ужас был в том, что Зеланд, человек, который учит выбирать лучшее, позитивное, настраиваться на везение, два часа пугал публику, обращая внимание слушателей на самые неприятные факты жизни нашего общества, и при этом не давал никакого решения проблемы, не сулил никакого «света в конце тоннеля».

Пожалуй, подумала я, Немец был прав. Зеланду свойственны приступы уныния, и это поразительно.

Мне тоже всегда были свойственны приступы уныния, порой они случались безо всякого внешнего повода, и я тогда думала, что это от нереализованности, невостребованности, от некого несоответствия внешних обстоятельств внутреннему настрою. И выход у меня из такого тяжелого настроения с некоторых пор всегда был один: работа. Я ловила себя в этом печальном состоянии и говорила сама себе: «Тебе что, нечем заняться?» И тут же принималась за дела.

Однажды я рассказала об этом Немцу. И тот неожиданно заявил: «Я тебя понимаю, когда-то я тоже впадал в уныние и спасал себя работой. Но с тех пор, как я научился искусству вертепа, с тех пор, как я стал лепить свой спектакль по своему образу и подобию, я отвык унывать. Истинный городской волшебник чужд уныния».