Текст книги "Москва мистическая. Встреча с волшебником. Книга первая"

«Подозреваю, что все это будет спонтанно. Они вдруг захотят позвонить и пригласить меня в гости или встретиться со мной в кафе… – тем временем фантазировала я. – Впрочем, я не верю в это. Наверное, когда пройдет эта моя ранимость, я уже не захочу с ними встречаться», – неожиданно призналась я.

«Правильно. Но это – про другое, это про твое восприятие ситуации. А программа остается неизменной. Если бы вы жили в деревне, там было бы все иначе. Там и люди, и программы ведут себя по-другому. А здесь все именно так. Так что они еще появятся в твоей жизни. А ты можешь пока что наслаждаться. И потом – тоже».

«Чем же?»

«Как это, чем же? Удовлетворением. Разве ты сейчас не ощутила его, когда поняла, что ваши отношения с этой парой не разорвались, а просто перешли в другую стадию? Которая затем тоже может измениться?»

«Пожалуй, ощутила. Сла-абенькое такое, но все-таки удовлетворение», – кивнула я.

«Дай себе время. Завтра ты ощутишь сильное удовлетворение. Стойкое. И ты его узнаешь. Это то же самое чувство, которое ты испытывала, когда их познакомила. Это – программа. Так она работает», – настойчиво повторил Немец.

И он был чертовски прав. Постепенно, день за днем, я все меньше вспоминала об этих наших друзьях, все больше их забывала. Прошло время, и я перестала связывать с ними праздничные дни или пустые выходные (тогда как раньше, во времена нашего тесного общения, если выдавался свободный вечерок, мы с радостью созванивались и спонтанно встречались – чтобы посидеть вчетвером в ресторане или у нас в гостях, выпить и поговорить).

«А что бы было, если бы мы жили в деревне?» – спросила я.

«О, в деревне все гораздо более непредсказуемо. Там тоже есть неизменные программы. Но есть и программы настолько подвижные и сильные, что они быстро ломают людей или заставляют их просто бежать. Для современного человека подвижность программ бывает невыносима, ему хочется все той же так называемой стабильности. Но вопрос еще в том, что он понимает под стабильностью. Потому что понятие стабильности в каждом веке свое. И в каждой стране, и в каждой отдельной местности – тоже. Так что здесь, конечно, надо смотреть, в какой конкретной деревне происходила бы та или иная ситуация, и какие события стали бы предпосылками для этой ситуации».

Немец помолчал. Ему не очень нравилось, что я хотела переехать за город, и мне приходилось силой вытаскивать у него хотя бы что-то о жизни в деревне. Сам он как-то признался, что некогда очень любил деревню, что у него было имение, но потом пришлось его оставить, и это никак не было связано с Октябрьской революцией – все происходило, по его словам, намного раньше, «когда ни о каких революциях никто даже и предположить не мог», – говорил он. И когда он оставил свой любимый дом, он уже не мог и не хотел покинуть город. ‹…› «Возможно, если бы вы все жили в деревне, то тебе бы их и знакомить не пришлось, они бы без тебя справились, – продолжил он после некоторого молчания. – Или даже напротив. Они бы вообще друг другу не понравились. Ну, и так далее. Все-таки местность действительно оказывает колоссальное влияние на человека и на его судьбу», – сказал Немец.

«Да, с этим я, пожалуй, согласна. Поэтому, хотя я совершенно городской человек и еще несколько лет назад не выносила даже кратковременного пребывания на даче, я вдруг захотела покинуть город. Я поняла, что мой режим и даже какие-то мои вибрации, что ли, изменились. Мне хочется испытать этот новый опыт и попробовать жить на природе».

«Если хочешь испытать новый опыт – позволь себе это. Но мне будет жаль, если ты уедешь», – неожиданно признался он.

«Я буду навещать город. И тебя», – пообещала я.

«Уверен, что все уже будет не так. Но, будем надеяться, что этот глубокий воксал…»

«Воксал?» – переспросила я.

«Да. Есть такое понятие. Я расскажу тебе как-нибудь. Или даже покажу», – быстро добавил он.

Позже он выполнил свое обещание и однажды показал мне, что такое воксал. Но тогда мне это слово представилось каким-то искусственным. Может быть, подумала я, он произносит слово «вокзал», только с немецким, например, акцентом?

«На самом деле, я не знаю, сохранится ли эта фигура, фигура судьбы, когда ты начнешь жить в своем доме. Вероятно, она изменится. И мы уже не сможем говорить так, как прежде», – прервал он мои размышления.

«Мне грустно это слышать. Ты заставил меня сомневаться. В наших отношениях я бы ничего не хотела менять», – вздохнула я.

Я уже отложила кожаную книгу Олеария и сидела, наблюдая, как по полкам поразительной библиотеки Немца ползет золотистый солнечный луч вечернего солнца. В этот момент мне казалось, что я и месяца не проживу без этих книг и этих наших встреч. Все это было такой важной и интересной паузой в моей повседневной жизни, все это, как я думала, возвращает меня к себе. Нечто подобное я испытывала, прогуливаясь в одиночестве на природе, именно поэтому я так хотела там жить. Я начинала не просто остро ощущать то, что меня окружало. Я позволяла сквозь эти яркие природные смыслы, сквозь эту живую красоту проступать и чему-то особенному и важному, что есть во мне. В обычной жизни я так много работала и так много уделяла внимания своей семье, что порой мне по нескольку дней не приходила в голову ни единая мысль о себе самой. От этой каждодневной рутины я как бы истончалась, становилась невидимой. Вероятно, с точки зрения восточной мистики, таким и должен был быть человек – без внутреннего диалога, без сосредоточения на своем «я». Но мне – как человеку творческому, как поэту (а во времена, когда я встречалась с Немцем, я как раз писала очень много стихов), – требовалось возвращаться к себе и хотя бы примерно определять собственные границы.

Нечто похожее я испытывала, и когда бывала у Немца. Я была с ним, но как будто бы была одна. Я размышляла о таких вещах, которые меня всегда интересовали. Я чувствовала небывалый подъем от этого общения, и мне хотелось все больше писать. И, к огорчению другого моего «я», к огорчению главы семьи и владелицы бизнеса, мне меньше всего хотелось работать: атрибутировать старинные украшения, подсчитывать доход, заполнять документы и общаться с клиентами. Я выгорала. И беседы с Немцем помогали мне держаться на плаву.

«На все остальные городские отношения мне, честно говоря, совершенно наплевать», – я говорила прямо и, возможно, слишком для меня смело.

Мне и правда тяжело давались все перемены, что было странно, ведь перемен в моей жизни всегда было вдоволь, и можно было бы уже к ним привыкнуть. Признаваясь в том, что я не хотела бы ничего менять в отношениях с Немцем, я одновременно чувствовала неотвратимость перемен, и тем больнее мне было произносить это – «я бы ничего не хотела менять», – ведь в этот самый момент я уже как бы знала, что все в конце концов изменится.

«А мне так редко удавалось встретить такого человека, как ты», – медленно произнес Немец, и в его словах мне тоже послышалась какая-то странная грусть.

«Какого именно „такого“ человека?» – спросила я.

«Который помог бы мне двинуться дальше. Я должен говорить с тобой, потому что только так я смогу пережить то, что на меня неизбежно накатывает», – ответил Немец.

«А что на тебя накатывает?» – я боялась задать этот вопрос, но задала его.

«Смерть. Я должен пережить собственную смерть, а для этого, к сожалению, мне надо делиться тем, что я знаю, с человеком, который любит жизнь. Я сам люблю жизнь, и я люблю людей, которые любят жизнь. А их очень мало, особенно здесь и сейчас. Но это еще не все, – Немец вздохнул. – Есть еще несколько знаков, которые мне указывают на тебя как на мою преемницу и на того, кто сможет отсоединить от моей судьбы особую ветку истории и знаний. И мне больно слышать, что ты не готова к этому».

«Потому что я не хочу жить в городе?»

«Потому что меняешься не только ты. Но и город, который я любил. Он уходит, и его уход выглядит очень страшно для тех, кто за этим уходом наблюдает», – ответил Немец. ‹…›

* * *

ПИСЬМО 1. Света – Немцу

Дорогой мой Немец!

Пишу тебе, потому что не могу с тобой встретиться. У меня в эти дни очень много работы, но есть что-то, что я хотела бы тебе поведать. Я так перегружена, что постоянно боюсь забыть рассказать об этом, и вот, решила записать. Потом я распечатаю это письмо и передам тебе его лично, ведь, насколько я тебя поняла, ты читаешь только с бумаги.

Итак, это письмо о воображении. Ты как-то упоминал, что воображения не существует. Ты говоришь, что то, что люди называют воображением, скорее, стоило бы назвать принятием. Ты уверен, что то, что мы воображаем, на самом деле существует в реальности, просто в каком-то ином мире – ну, или здесь же, в нашем мире, однако не там, где находится воображающий все это человек. Ты часто повторяешь, что мы, люди, не так-то уж и способны на творчество, скорее, мы имитаторы и приемники, нежели творцы в полном смысле этого слова.

В эти дни мне очень трудно. Мы стали говорить с тобой о таких непривычных для меня вещах, что наши разговоры пробуждают во мне фантазию. Может быть, дело даже не столько в наших разговорах, сколько в самой атмосфере – наших встреч, твоей квартиры… Сама не знаю, чего.

Но чудится мне, что граница, некая стена, броня, пленка, отделяющая наш мир от других миров, стала полупрозрачной. И я вижу и ощущаю то, чего раньше не видела и не ощущала. Во всяком случае, в таком количестве и с такой интенсивностью. Порой я испытываю настоящий страх. Я словно бы чувствую каких-то существ, которых не должно быть вокруг, я вижу некое дрожание воздуха, внезапную странную тусклость освещения, легкие промельки чего-то потустороннего – на границе моего зрения. Откровенно говоря, меня это выматывает. Я вздрагиваю. Я боюсь. Я зажигаю все светильники в доме. Я выхожу на улицу, и там меня подстерегают те же ощущения. Там я тоже не чувствую себя в безопасности. Я вижу. Я знаю. Кого? О ком?..

Хотелось бы мне с тобой поговорить.

Света

ПИСЬМО 2. Немец – Свете

ОТВЕТ О СТРАХАХ. Дражайшая моя подруга! Понимаю твою напуганность. Мы лишь движемся по поверхности знания, и, конечно, в большинстве своем толща под нами оказывается загадочной и мутной. Но если вдруг что-то проясняется, то мы узреваем пестрое дно, от которого нас отделяют другие миры, и это неожиданное чувство парения над иной реальностью не может не пугать.

Что же до твоих вынужденных прогулок по городу, могу посоветовать тебе вот что. Если ты боишься, следуй по широким улицам. Если не боишься, гуляй по узким. Узкие улицы более целебны для городского человека. Широкие улицы развеивают страхи, но они по большей части нейтральны. Избегай подворотен – они вредны для здоровья, как и так называемые дворы-колодцы. Если тебе нужно успокоение, ты найдешь его на набережных.

Твой друг Немчишка

Глава четвертая. Совы, жаворонки и алхимия

Так случилось, что я путешествовала, но путешествия в моей жизни были не обычными турпоездками, какие покупали себе измученные работой представители среднего класса.

Путешествия для меня начались довольно рано, в девять лет, в советское время, когда еще никто толком не ездил. У моих родителей были друзья в Чехословакии. Время от времени мои мама и папа ездили к ним, а иногда и звали своих друзей-чехов в гости к нам. Высылалось приглашение на всю семью, планировались поездки и настоящая культурная программа, покупались билеты на мероприятия, куда трудно было попасть просто так, – одним словом, это были действительно необычные и очень запоминающиеся события. Подобные путешествия обычно длились месяц, и они раскрывали перед иностранными гостями чужую страну так, как ни один экскурсовод не мог бы ее раскрыть.

Сначала в девять лет, а потом в пятнадцать мне удалось объездить всю Чехию, проехать через Словакию и даже побывать в Южной Моравии. Мы передвигались на машине, останавливались в самых разных городах у друзей наших чехов, наслаждались видами, пробовали местную кухню и чувствовали себя, как дома.

Странно, но эти поездки я совсем забыла и никогда в своей жизни не обращалась к ним как к неким ресурсным воспоминаниям. Сама не знаю, почему. Но, вероятно, с тех пор я всегда стремилась отправиться в такую же длительную поездку в любую страну мира. Когда мне было двадцать девять лет, со мной случилась такая поездка, но она, в отличие от моих чешских путешествий, не стала для меня ресурсной. Я провела месяц в Албании. Я была в Тиране, ездила и в глухие северные районы – через глубокие ущелья, по серпантину, туда, где обитают замкнутые суровые горцы, преимущественно, мусульмане. Мне довелось увидеть и вальяжные южные города, где живут, в основном, христиане, чьи песни так напоминают греческие сиртаки. Я почти говорила по-албански, во всяком случае, я все понимала и кое-что могла сказать – с помощью странного словарного запаса (который характерен для человека, никогда не учившегося в институте или на курсах) и языка жестов.

Наконец, самая долгая моя поездка состоялась, когда мне было уже сорок лет. Это была, наверное, важнейшая поездка в моей жизни, она обозначила некую границу, прочертила линию и подвела итог моему прежнему существованию и показала мне направление, в котором я должна была двигаться дальше после этого путешествия. Три месяца я жила в Париже. Учила французский, ходила по блошиным рынкам, изучала историю города и пыталась ощутить его мистику. И, надо сказать, эта поездка питает меня до сих пор.

Рассказывая о своих путешествиях моему другу и учителю Немцу, я говорила именно о местной мистике, которая всегда, казалось, только и ждала, чтобы я к ней обратилась. Я поведала ему и о своих коротких поездках – в другие страны, где я часто находила что-то таинственное. Скажем, в Норвегии мне довелось увидеть троллей, а в Германии почувствовать присутствие привидения. А потому я была крайне удивлена, когда Немец вдруг попросил меня рассказать о моем режиме дня, о том, как он трансформировался, когда я оказывалась вне Москвы.

И действительно. Мой режим дня вне Москвы всегда сильно менялся. Вообще, с детства я поняла, что я «сова». Я обожала ложиться серьезно за полночь, мое любимое время – это апогей ночи, два часа, когда нет и намека на предыдущий день и ничто не говорит о том, что вот-вот наступит предательски светлое, наполненное шумом работы, утро. Когда мне удавалось ложиться поздно, я была счастлива. Когда мне удавалось проспать до полудня, я вставала с чувством выполненного долга. Я «сова» и с точки зрения физиологии, и по своему душевному устройству. Я «сова», и я наслаждаюсь, когда могу быть «совой».

Однако во всех поездках эта, казалось бы, незыблемая моя природа вдруг совершенно переворачивалась. В других странах и даже в других городах я через пару дней после приезда становилась убежденным «жаворонком». Я ложилась в постель не позднее 11 часов вечера, вставала в 7 утра и с удовольствием писала (в Париже, например, я была страстным блогером) или читала (как это было в Чехословакии в детстве) до завтрака. После завтрака же я была готова выйти и гулять или делать какие-то дела, – то есть, сидеть дома мне не хотелось.

Странно, но похожая ситуация была со мной на даче, куда я ездила все детство, всю юность и езжу до сих пор. Это очень старая дача, построенная в 1956 году. С щитовым домиком, с еле живыми кряжистыми яблонями, с розами, флоксами и всем тем, что когда-то, в советское время, непременно прилагалось к добротной подмосковной даче. Наш домик в детстве я любила, но в какой-то момент он стал пугать меня, и я вдруг поняла, что не могу находиться в нем, когда я одна. С годами я все больше чувствовала некую свою рассогласованность – и с домиком, и с дачей в целом. А потом дача вдруг как будто бы умерла для меня. Вероятно, это было связано с тем, что сломали старую печку, которую поставили ровно в тот год, когда я родилась. Печка была чем-то вроде сердца этого домика. Или, может быть, причина была в другом. Дом остался, дача осталась, все это живет, но я не хочу и не могу там бывать. Однако порой мне приходится – у нас бывают семейные выезды, а однажды мне пришлось провести там две недели с маленькой внучкой.

Так или иначе, на даче я буквально за одну ночь превращаюсь в «жаворонка». И не просто в «жаворонка», а в экстремального «жаворонка». Я могу встать даже в пять утра. Но, как мне кажется, причина здесь лишь в том, что я не могу спать в этом домике.

Я встаю, и даже если на улице холод и дождь, отправляюсь на терраску, которая пристроена к отдельно стоящей летней кухне – небольшому аккуратному сарайчику. Завернувшись в несколько курток, я сижу за обеденным столом, читаю или пишу, посматривая на мглистое небо, в надежде узреть среди туч и тумана легкое свечение восхода.

Главное – не спать в этом доме. Даже ценой своего здоровья.

Я рассказала об этом Немцу. Он удовлетворенно кивнул, как будто искал подтверждения своим мыслям.

«Возможно, – медленно начал он, – Москва действительно тебе не очень подходит. Ты остро ощущаешь структуру города, ты знаешь, что город живет круглые сутки, почти что без отдыха. А ты слишком чувствительна ко всему, что наполняет его кольца. Ведь ты родилась где-то в пределах Садового кольца?»

Так и было. Я родилась в знаменитом роддоме имени Грауэрмана, который находился когда-то на Калининском проспекте (теперь он называется Новым Арбатом). Когда мне бывало тяжело, мне очень хотелось гулять по центру и обязательно зайти на Новый Арбат, там еще сохранился старинный особнячок, бывший некогда тем самым роддомом.

«Да, на Новом Арбате, – кивнула я. – И что это значит?»

«Это значит, что твое место – в центре, в пределах Садового. И это значит, что ты очень хорошо чувствуешь внутренние кольца Москвы – Кремль, Китай-город (насколько я понимаю, сейчас о нем говорят как о Кремлевском кольце, но все-таки Кремль – совершенно отдельная часть Москвы), Бульварное кольцо (когда-то оно называлось Белым городом) и Садовое кольцо (его старое название – Земляной город)», – Немец говорил и чертил пальцем по поверхности своего роскошного овального стола на львиных лапах.

Мы с ним сидели друг напротив друга, как обычно, передо мной стояло большое блюдо с нарезанными экзотическими фруктами, перед Немцем – очередной приземистый рёмер с какой-то странной жидкостью, на этот раз она напоминала мне воду с растворенной в ней серебристой акварелью.

Я помню, как в середине восьмидесятых в магазинах появилась такая акварель. И меня завораживало не столько само рисование, сколько наблюдение за поведением краски в банке с водой, где я мыла кисточку: это было похоже на густой сияющий дым, чем чаще я погружала кисточку в воду, тем быстрее жидкость оживала, клубилась, переливалась, и невозможно было оторвать от нее взгляд.

«Что это?» – спросила я, указывая на рёмер.

«Продукт моего делания», – ответил Немец и загадочно улыбнулся.

«Делания – в алхимическом смысле?» – удивилась я.

«В алхимическом», – кивнул он.

«Ты превращаешь свинец в золото?» – усмехнулась я.

Я много читала о Великом Делании алхимиков, однако все это было весьма поверхностно и давно – еще в девяностые. Порой у меня рождались забавные теории, и я, чтобы подтвердить для себя очередную такую мысль, принималась буквально скользить по поверхности литературы на тему, чтобы убедиться в оправданности этой своей теории и в том, что она достаточно нова и способна стать основой какой-нибудь исследовательской работы (которую я вовсе не собиралась писать, но которую мне нравилось представлять себе во всех подробностях – с главками, цитатами, выводами и даже библиографией). Так было и с алхимией. Тогда, после Перестройки, в магазинах появилось множество эзотерической литературы, в том числе и посвященной алхимии, и я была очень увлечена этими книгами. Мне нравилась европейская мистика, Новалис, Сведенборг, затем – Фулканелли. Я читала бессистемно, беспорядочно, и, наконец, мне в голову пришла очередная идея, которую надо было срочно укрепить с помощью поверхностного анализа. Мысль была, как теперь мне кажется, совершенно абсурдной, но зато новой: что «Алису» Льюиса Кэрролла стоит рассматривать в контексте алхимии, и что путешествие Алисы (особенно это лихо ложилось на «Зазеркалье», насколько я помню) соответствует этапам Великого Делания алхимиков. В общем-то, и все. Я взяла тетрадь и с некоторыми небольшими натяжками законспектировала этапы Великого Делания и точки маршрута Алисы так, чтобы они совпадали. Как только я поняла, что путешествие Алисы могло быть алхимическим процессом (а могло и не быть), я тут же остыла к алхимии и читала о ней уже только в художественной литературе, случайно, особо не погружаясь в предмет.

«Во всем дилетантка», – так я называла себя.

«На самом деле, это совершенно бессмысленно», – прервал мои воспоминания Немец.

«Что – бессмысленно?» – не поняла я.

«Превращать свинец в золото. А заодно и поверхностно интересоваться алхимией, если ты не собираешься практиковать ее».

Он как будто знал, о чем я думала. Впрочем, такое происходило уже не впервые.

«Ты алхимик?» – прямо спросила я его.

«Да», – так же прямо ответил он.

«Алхимия возможна только в городе?» – снова прямо спросила я его.

«Да», – не моргнув, ответил он.

«Ты можешь мне рассказать и показать, что ты делаешь?»

«Могу, но не сейчас. Сейчас мы с тобой говорили о совершенно других вещах», – напомнил он мне.

«Но алхимия, наверное, интересней», – предположила я.

«Интересно все, что связано с городом. Алхимия – это городская практика. Но и взаимодействие с московскими кольцами – очень сильная практика. И, рискну предположить, ты все-таки захочешь остаться, когда сможешь управлять реальностью города. Как я», – неожиданно сказал Немец.

«В городе мне сейчас видится смерть. И в алхимии тоже», – возразила я.

Я смотрела во все глаза, как он отпивает из рёмера свою странную серебристую жидкость, и просто не понимала, как можно доверять химическим веществам. Ведь у каждого химического вещества, у каждого фармацевтического средства всегда есть побочные эффекты. С некоторых пор я полностью отказалась от лекарств, приняв за аксиому, что все лекарства токсичны. И вот, передо мной сидел человек, который пил лекарства, – по сути, он, в основном, только ими и питался и не просто не болел, но и сохранял свою зрелость (обычно говорят, что человек сохраняет молодость, но тут сохранялась именно зрелость). ‹…›

«Я же говорил, что ты возьмешь мои знания и создашь свое направление. Я не против, чтобы ты видела в городе и в алхимии смерть. Я тебя понимаю. Но для меня и город, и алхимия – жизнь, – медленно проговорил он. – Итак, вернемся к нашим кольцам. А об алхимии я тебе расскажу в другой раз. ‹…› Кремль – это особое образование, это не кольцо, но некий орган, похожий на сердце. Однако это и не сердце. Это очень важный орган, и от того, что происходит в кремлевских стенах, многое зависит в судьбе нашей страны. Впрочем, это общее место, и ты можешь к этому относиться именно так и не придавать моим словам большого значения».

«Я всем твоим словам придаю значение», – возмутилась я.

Не обращая никакого внимания на это мое замечание, Немец продолжил: «Китай-город почти что растворился, но все-таки это кольцо, и оно работает. И работает не хуже Бульварного и Садового, три эти кольца – великие труженики, они почти что никогда не спят. А вместе с ними не спишь и ты. Тебе не нужно выходить на улицу для того, чтобы оставаться в центре города. Тебе достаточно просто быть в городе», – подытожил он.

«Когда я жила в спальном районе, я тоже была „совой“», – заметила я.

«В Москве ты всегда будешь „совой“. Но твое место здесь. В пределах Садового», – повторил он.

«А в других городах или за городом? Почему там я больше похожа на „жаворонка“?»

«Потому что, вообще-то, для человеческого существа – как для животного – быть „жаворонком“ естественно. Так что, даже когда ты бываешь на даче и там плохо спишь, или мерзнешь, или вообще почти не спишь, – ты все равно отдыхаешь. Не спать на даче для тебя безопасно. Не спать в городе для тебя опасно. Особенно за пределами Садового кольца. Там, где чуждая тебе среда обитания».

«И тем не менее, большую часть жизни я спала именно там, за пределами Садового кольца», – возразила я.

«И чуть не умерла», – парировал Немец.

Он был прав. Я действительно несколько раз была на грани смерти, но думала, что это вообще – обычное дело для людей: заболеть и быть на грани смерти.

И это не обычное дело для людей, нет, это не так, – снова ответил Немец на мои мысли. – «Люди могут быть бессмертными, но они не хотят ничего об этом знать, потому что привыкли слушать других и покидать свою естественную среду обитания, которая их питает. А когда они ее покидают, то теряют глубинный интерес к жизни. И обычный ход событий – помнишь? – родился-учился-женился-умер – кажется им понятным и логичным».

«А что ты скажешь о тех, кто родился в спальном районе?» – спросила я.

«Смотря кто и смотря где, все слишком индивидуально, чтобы я делал какие-то общие заключения. Но все же могу сказать, что для тех, кто родился в спальном районе, гораздо безопаснее жить в спальном районе».

«Чем в центре?»

«Чем тебе».

Я тогда тщательно записала этот диалог и даже распечатала его себе, чтобы обдумать (я не люблю читать с монитора и по-прежнему поклонница старого бумажного формата, в этом мы с Немцем схожи). Через несколько дней я снова заговорила с Немцем о «совах» и «жаворонках». Мы опять сидели в столовой, на этот раз я попросила воду, а Немец по-прежнему потягивал свою серебристую алхимическую жидкость из приземистого старинного рёмера.

«Скажи, пожалуйста, а ты – „сова“ или „жаворонок“? Кажется, я никогда не слышала от тебя ничего о снах, например, которые тебе приснились», – сказала я.

«Я просто тебе не рассказывал о своих снах, – ответил Немец. – Я сплю, но очень редко. Таковы мои привычки, и привычкам этим уже довольно много лет».

«А что значит – редко?» – удивилась я.

«Когда меня клонит в сон, я сплю. Это со мной случается несколько раз в месяц. Наверное, так тебе будет понятно», – пояснил он.

«Как это? То есть, ты сутками не спишь?»

«Да. Но бывает, что я сутками сплю».

«Ни разу еще не заставала тебя спящим. Ты всегда бодрствуешь и всегда дома, когда я прихожу», – возразила я.

Дело было в том, что я приходила не регулярно, никакой договоренности о моих визитах у нас не было. По телефону Немцу позвонить было нельзя – у него не было ни телефона, ни компьютера. Поэтому я просто шла к нему и просто звонила в дверь. Открывала мне неизменно Марта и неизменно провожала меня – либо в столовую, либо в библиотеку, чаще всего говоря, что хозяин сейчас выйдет. Кстати, с той первой ночи, когда я попала к Немцу с больным коленом, я ни разу больше не была в той комнате с диваном.

«Для сна я использую вреюшку, – просто сказал Немец. – У меня была давняя мечта – перестать тратить время на сон. В юности я себя чувствовал очень уязвимым во время сна. И понял, что должна быть какая-то особая защита для тех, кто хочет спать, но не желает терять время. И когда мне в руки попала вреюшка, я понял, для чего это, на самом деле, нужно. Не для исправления каких-то ошибок, не для изменения хода судьбы. А для самого простого, для рутинного действия, которое помогает мне восстановиться и при этом дает мне чувство безопасности».

«Я правильно понимаю – ты отправляешься в прошлое, чтобы выспаться?» – переспросила я.

«Да, именно так», – кивнул Немец.

«И почему такой тип отдыха тебе дает чувство безопасности?» – удивилась я.

«Наверное, это атавизм. Это то, что осталось во мне из моей самой первой жизни, которую я прожил очень активно и насыщенно, занимаясь весьма разными делами, наукой, войной, государственной службой, а также и тем, что я считал бездельем, то есть, светскими выходами, балами и общением. Ведя такую жизнь, я испытывал свою судьбу, вовлекаясь в интенсивный энергетический обмен и растрачивая себя на огромное количество событий. Нет, они не были моей рутиной, потому что я постоянно преодолевал рутину, я считал рутину пошлостью и преградой для образованного человека. Я рисковал и чудом остался жив. У меня в то время был очень плохой сон, я мог проснуться хотя бы от того, что в соседнем доме залаяла собака. Или от того, что по улице пронеслась телега. А потом уже не мог заснуть и видел в этих мелких и незначительных происшествиях знаки судьбы и предупреждения. Отчасти это и были предупреждения, ведь ко мне взывала моя рутина», – Немец улыбнулся.

«Я правильно понимаю, под рутиной ты подразумеваешь судьбу? Это для тебя одно и то же?» – спросила я.

«Да, именно так. Моя рутина требовала, чтобы я к ней вернулся. А я все не желал понять, что лай соседского пса и стук телеги для человека так же важны и сильны, как и ежедневные приемы пищи».

«И это мне говорит человек, который, как я посмотрю, ничего не ест. А только пьет, да еще и какое-то колдовское зелье», – хмыкнула я.

«Оставь мне мое колдовское зелье».

Неожиданно Немец встал. Он был очень серьезен.

«Это моя рутина. Не пытайся вторгнуться в мою судьбу, у тебя ничего не выйдет, но мы можем перестать друг друга понимать, а мне бы этого очень не хотелось».

Услышав это и увидев, как неожиданно изменилось лицо Немца, я почувствовала себя неловко. Я всегда, с самого детства, боюсь задеть другого человека, сделать ему больно, переступив какую-то невидимую и не всегда понятную мне грань. Надо сказать, этот мой комплекс каким-то непостижимым образом сочетается во мне с дьявольским любопытством. Иногда меня так и подмывает задать какой-то вопрос – таким нарочито простым и дружелюбным тоном, который, по моим наблюдениям, часто срабатывает у других людей. Но не у меня. При этом, надо признаться, люди мне доверяют и с радостью сами делятся со мной своими секретами. Но лишь тогда, когда я молчу и внимательно их слушаю. Стоит только мне начать задавать вопросы, и рано или поздно наступает этот неминуемый крах: я забредаю на чужую охраняемую территорию, где мне с моей любознательностью, на самом деле, не место. Поэтому я обычно выбираю стать внимательным слушателем, а не интервьюером. Но не в случае с Немцем.

В самом начале нашего знакомства он попросил меня задавать вопросы, высказываться, вести беседу. Что я тщательно и делала в течение всего того года, когда мы общались. И потому, как я полагала, за мои неудачные реплики или вопросы отчасти он тоже нес ответственность. Но лишь отчасти.

В первые же месяцы нашей дружбы стало ясно, что мы очень разные. Он был явным поклонником и продолжателем европейской средневековой мистики, прожженным горожанином, верившим в прогресс и в науку, несмотря на серию разочарований, которые постигли его на этом поприще. Я же ощущала, что современный город – это рабство, и вовсю стремилась покинуть его и перебраться в деревню, где моя жизнь могла бы стать более экологичной и естественной.