Текст книги "Москва мистическая. Встреча с волшебником. Книга первая"

«А ты сможешь научить всему этому меня?» – с надеждой спросила я.

В тот день я себя ощущала особенно потерянной и охотно отзывалась на любое понимание, любые слова поддержки. А также на любой рецепт, который бы помог мне как-то улучшить мое настроение.

«Именно затем я тебе и открываюсь, – коротко ответил Немец. – Затем мы с тобой и оказались в одном коконе. Я предлагаю тебе ключи от твоего собственного вертепа. Да и другим тоже можно было бы получить такие ключи… И хотя я обычно противник хаотичного распространения знания, тут я, к сожалению, должен так поступить. Я должен выдать желающим ключи от их вертепов. Слава богу, мне не приходится это делать напрямую, я могу сделать это через тебя – как через посредницу».

«Но почему же ты должен?» – удивилась я.

«Это моя плата», – сказал Немец.

«За что?»

«За предупреждение».

‹…›

* * *

ЗАПИСЬ ИЗ МОЕГО ДНЕВНИКА

Еще несколько слов об унынии

Знаменитого Вадима Зеланда Немец называет «курильщиком». Впервые услышав это, я была поражена. Какой же Зеланд курильщик, он же за здоровый образ жизни!

«Несколько раз мне доводилось видеть подобных людей. Они были заядлыми курильщиками опия», – размеренно начал Немец. Признаться, я не удивлюсь, если тут мой читатель рассмеется. И поделом мне! «Умнейшие люди, тончайшей душевной организации. Но не умевшие отказаться от чего-то, взять верх над своей страстью. И в этом своем желании „еще и еще“ становившиеся глухими и слепыми к окружающему».

«И в чем же проявляется неуемная страсть Зеланда?»

«Он развлекает себя и других маленькими фокусами, которые настолько его завораживают, что он стал зависим от них. Без этих фокусов он не чувствует себя живым. И как только по каким-то причинам эти фокусы у него перестают получаться или как только он забывает их сам себе показывать, его охватывает уныние. И никакая мировая слава, никакие большие деньги его не удовлетворяют. Он зависим. И это – главная опасность, которая подстерегает тех, кто увлекается рецептами исполнения желаний».

«Мне кажется, ты говоришь сейчас о себе. Эта тяга к маленьким фокусам…»

«Мне не нужно внимание общественности. Мне нужно убедить лишь одного человека в том, что я могу его чему-то научить. Неужто ты не видишь разницу? И не видишь опасности, который подвергает себя и других господин Зеланд?»

«В чем же опасность? В унынии?»

«Опасность в том, что уныние забирает очень много сил, пока человек не сдается окончательно. Он больше не желает получать знания. У него на это просто нет сил. Он доживает свой век в разочаровании и ощущении провала. Он думает о себе плохо, как о падшем, дошедшем до дна неудачнике. Такое бывает и с курильщиками опия, какие бы дворцы они ни зрели во время своих снов, какое бы вдохновение ни получали, путешествуя по разным мирам. Поэтому я называю таких людей „курильщиками“. Они всегда в опасности. И, увлекаясь, они позволяют себе гибнуть медленно и незаметно».

«Какой кошмар», – вырвалось у меня.

Я бы никогда не хотела ни Зеланду, ни его последователям, к которым я себя причисляла, такой судьбы.

«Впрочем, – тут же возразила я. – Уверена, что Зеланд не чувствует себя неудачником. Он очень успешен. Как и многие его последователи, насколько я понимаю».

«Внешний успех ни о чем не говорит. Если любители трансерфинга не чувствуют опасности, то очень жаль. Лишь особенные обстоятельства могут спасти курильщиков от гибели».

«Ох, что-то с трудом я в это во все верю. Но хорошо, какие обстоятельства? Что может спасти тех, кого ты называешь курильщиками?»

«Везение. Божий промысел. Пробуждение. Внутренние силы, ведущие к свету. То, что вообще спасает нас от любых других опасностей, и то, что дает нам желание жить».

Глава девятая. Матильда. Осознавать другую судьбу

Я записываю события того года не в хронологическом порядке. Я почти произвольно выдираю куски своих дневниковых записей и вставляю их в это повествование, руководствуясь лишь одним принципом: что описано лучше и понятнее всего. Над чем не надо слишком усиленно работать, что не требует кропотливой редактуры. Поэтому, вероятно, у читателя не складывается полной картины наших отношений с Немцем, и уже тем более не становится очевидной система его взглядов на мир. И все же я продолжу, надеясь на то, что мой читатель все еще со мной.

К теме множественности судьбы мы возвращались не раз, и в конце концов я поняла, что эта концепция гораздо сложнее, чем мне сначала показалось. Это уже было не дерево с ветками, по которым можно передвигаться, выбирая события своей жизни. Это был целый сад таких деревьев, подвластных одному человеку – хозяину судьбы. Сам Немец, повинуясь своему вечному желанию оградиться от всех и говорить лишь о неких, как мне тогда казалось, воображаемых членах закрытого клуба, настаивал на том, что подобный сад есть не у всех, что его надо взращивать, терпеливо возделывая почву, удобряя ее, пестуя саженцы и уничтожая вредителей. Такой образ мне очень понравился, и я с увлечением размышляла о том, как можно растить деревья своих судеб. И наконец, однажды я все-таки решила еще раз расспросить об этом своего наставника.

«Скажи, пожалуйста, когда ты говоришь о множественности судьбы, что именно ты имеешь в виду? Это ведь не параллельные миры? Не параллельные линии судьбы?» – задала я вопрос, который меня мучил уже давно.

Для меня сами выражения «параллельные линии судьбы», «параллельные миры» указывали на идеи Вадима Зеланда, автора концепции трансерфинга.

«Я не сказал, что это не параллельные миры или параллельные линии, – поправил меня Немец. – Хотя, как я понимаю, идея параллельных миров предполагает осознание себя только в одном из них. Потому адепты подобных взглядов считают возможным передвигаться по якобы параллельным линиям, чтобы достигать желаемого. А идея множественности судьбы предполагает полное осознание себя в разных мирах и разных судьбах. И – более того, умение пользоваться этим осознанием. А также умение проживать все свои судьбы в полной мере, выделяя при этом лишь те, которые более всего отвечают нашим желаниям и запросам».

«Есть ли способы начать осознавать свои прочие судьбы?» – спросила я.

«Конечно. У тебя бывают такие прозрения, вспомни „Токио, шестидесятые“», – он улыбнулся.

Мы оба поняли, о чем он. Когда-то я рассказывала Немцу, что у меня ни разу в жизни не было дежавю. Однако у меня бывают совершенно другие парадоксальные переживания. Например, я могу увидеть какой-то блик на полу, и вдруг поймать иное настроение, не имеющее ничего общего с окружающим и с той ситуацией, в которой я сейчас нахожусь. Мой мозг словно бы обрабатывает этот блик, как некий посторонний запрос, и выдает решение из тайной программы: «Токио, шестидесятые». Я как будто вспоминаю, что видела этот блик в Токио в шестидесятые. Хотя, конечно, в этой жизни я не могла там бывать: я просто тогда еще не родилась и никогда не была в Японии.

Впрочем, со мной приключались и гораздо более странные истории. Неожиданно возникший запах, цвет, освещение, ощущение в теле могут мне «напомнить» нечто совсем далекое, например, восемнадцатый век, какое-нибудь немецкое захолустье…

«А разве множественность судеб не означает, что все они начинаются в момент рождения и разветвляются там, где человек принимает то или иное решение? Скажем, я, Света, в четырнадцать лет бросила музыкальную школу. А другая Света осталась и закончила музыкальную школу… Но обе эти Светы родились в один день и до того момента выбора, до развилки, жили одну жизнь…» – предположила я.

«Некоторые верят в то, что такое бывает. На самом деле, все не совсем так, – сказал Немец. – Но есть и другое. В некоторых культурах этот феномен называется реинкарнацией, однако я настаиваю на том, чтобы называть это множественностью судьбы. Это не происходит линейно: мы умираем, а потом перерождаемся – в другом теле, в другой стране, в эпохе, следующей за нашей. Мы живем везде одновременно. Это важно осознавать, это важно научиться ощущать».

«Что дает подобное осознание и ощущение?»

«Полноту жизни. Информацию. Энергию. А еще, умение пользоваться множественностью судьбы позволяет быть бессмертным».

«Ты это имел в виду, когда говорил, что родился задолго до революции?»

«Нет, не это. Я говорил о жизни в этом теле, а не о жизни в других телах».

«А множественность судьбы предполагает множество тел?»

«Да, конечно».

«Но как тебе удалось так долго жить в этом своем теле? Да еще и в городе?»

«Я не всегда жил в городе. Я много путешествовал. Я жил в деревне. Пока не научился жить в гармонии с городом. Теперь – это для меня самая простая и естественная среда обитания. И, я надеюсь, я тебя отговорю переезжать за город».

«Зачем тебе меня отговаривать?»

«Потому что так мне будет легче оплатить предупреждение. Здесь я эгоистичен, как эгоистичен каждый учитель».

Я чувствовала, что наш разговор снова зашел в тупик, из которого для меня выхода не было. Я не желала слушать его увещевания по поводу жизни в городе. Я чувствовала лишь, что в городе для меня не осталось энергии, что я выпита, выжата, опустошена. Что мне нужен воздух, нужны деревья, водоемы и много неба для того, чтобы пополнить запасы своих сил. Все мои попытки обсудить это с Немцем сводились лишь к одному: обещал мне, что вскоре я открою для себя другой источник энергии. И – более ничего. И пока этого не происходило, я начала терять терпение и отмахиваться от его советов остаться в городе. И даже его рекомендации мне, человеку Садового кольца, оставаться как можно дольше в центре, рядом с местом, где я родилась, ни к чему не приводили. Хотя, конечно, я видела, что все свои обещания Немец выполняет и что очень во многом в конце концов оказывается прав. И – что для меня было особенно важно, – он был мягок, терпелив и мудр со мной. Волшебство и терпение – вот что служило важным скрепляющим элементом нашего общения.

‹…›

Множественность судьбы меня крайне интересовала. И особенно потому, что я чувствовала в себе некую изначальную склонность к полноценному восприятию этой идеи.

‹…›

А всё – моя фантазия. Я всегда была склонна фантазировать и никогда не могла отделить фантазию от реального предчувствия или от полезной медитации. И уж тем более мне не приходило в голову как-то развивать чувственное постижение моих фантазий, чтобы сделать их частью моей множественной судьбы. Моя фантазия с самого детства была со мной, она включалась сама, незаметно, и мне оставалось лишь следовать за ней, будучи увлеченной ее яркими красками и затейливыми сюжетами.

Так было и в то далекое утро, много лет назад, когда я пила кофе на кухне в своей старой маленькой квартирке в спальном районе. Мой муж стоял у плиты и следил за туркой, в которой медленно подходила его собственная порция кофе, а я уже потихоньку отхлебывала из своей любимой чашки с подстаканником, мы о чем-то говорили… И вдруг, ни с того ни с сего, мне пришла в голову совершенно посторонняя мысль: «Можно ли, хороня ребенка, испытывать одновременно и скорбь, и облегчение?» Это было невероятно, ведь я, как человек, которому довелось потерять ребенка, всегда боялась и избегала этой темы. И вдруг – такое. Нет. Это была не моя мысль. Но внезапно я как бы извне получаю ответ. Причем яркий, явственный, настоящую объемную картинку. Я вижу словно бы себя, но немного со стороны. Идет противный мелкий дождик, я стою на краю совершенно раскисшей ямы, и в нее погружают простой дощатый гроб. Я знаю, что в нем – мой сын, подросток. Он был больным от рождения, странно ходил, странно двигался, был косым и некрасивым. Но над ним никто не смеялся, потому что он был добрым и щедрым, всегда хотел всем помочь и выполнял поручения тех, кто жил с нами на одной улице. Его недуг с годами становился все более невыносимым, пока не убил его. При жизни мальчик страдал от своей скрюченности, от своей неполноценности, от болей, которые ему приходилось терпеть каждый день. И смерть освободила его. Я стояла в луже жидкой грязи под дождем и чувствовала скорбь и облегчение – и это был ответ на тот вопрос, который всплыл у меня в голове.

Между тем, здесь, дома, в моей реальной, московской, жизни, все было иначе. За окном сияло солнечное январское утро, зимние каникулы были в самом разгаре, а мы с мужем пили свой крепкий черный кофе и говорили на самые разные темы, никуда не торопясь и наслаждаясь этим совместным завтраком.

Тем временем, мое воображение продолжало подсовывать мне невероятные картинки. Теперь я видела эту женщину, потерявшую сына, как бы со стороны. Кажется, все-таки это была я. Она возвращалась с похорон домой – по такой же грязной, раскисшей под дождем, улице. Вокруг были приземистые дома, разглядеть которые я была не в силах. Оказавшись дома, я обратила внимание на чистый деревянный пол, маленькие прямоугольники довольно крупного окна, пустой стол – тщательно выскобленный и даже полированный, однако весь в трещинах от старости. На стене – кусочек портрета, и я сразу знала, что это портрет моей тетки, который достался мне по наследству. Я видела темную одежду и кусок характерного белого голландского чепца. В доме было тихо. Мой сын был последним, кого я потеряла; ранее меня покинул муж. И теперь я осталась совершенно одна.

Я ни в чем не нуждалась, но и что делать дальше, чем жить, к чему стремиться, мне было неведомо. Я – воображаемая я – села за свой пустой стол. Слева от меня светилось особым золотистым светом окно, такой свет был мне, настоящей, знаком: мы с мужем видели его во время путешествия в Голландию. Я была в Голландии. И портрет тетки в чепце говорил мне, что у меня голландские корни.

Где это было? Когда? Как меня звали?

«Матильда», – неожиданно произнес беззвучный голос фантазии у меня в мозгу.

Я пыталась что-то еще разглядеть в этом доме, но не могла. Позднее я добралась до Гугла, стала изучать картины моих любимых малых голландцев, и хотя говорят, они были не слишком достоверными, я пришла к выводу, что моя фантазия, моя другая жизнь относится приблизительно к семнадцатому веку. В семнадцатом веке некая Матильда похоронила своего сына-инвалида и осталась совершенно одна. Очень интересная информация, но зачем она мне? К чему я все это сочинила?

В то время я изучала искусство медитации и то, как медитация влияет на мой организм и на события моей жизни. А потому я приняла эту фантазию как одну из форм медитации. Матильда? Очень хорошо. Попробую поработать с этим образом, может быть, мне это что-то даст. И я задала себе следующий вопрос: «Что любит Матильда?» И немедленно получила ответ: «Яблоки».

Здесь у меня родилась идея. И для того, чтобы проверить, как это работает, мне пришлось все же сделать некое усилие над своим внутренним визуальным рядом, который до сих пор тек совершенно вне моего контроля. Я погрузилась в разглядывание придуманной мной корзины крупных красивых, с румяными боками, яблок. Эти яблоки были просто поразительные – сочные, объемные, пышные, словно бы их рисовал Ренуар. Прекрасно. Затем я так же, с некоторым усилием, представила себе, что кто-то постучал Матильде в дверь. Она открыла. Я увидела руку в перчатке, и эта рука протянула моей Матильде корзину яблок. Такой мысленный подарок моему придуманному двойнику – Матильде из далекой страны и далекой эпохи.

Я ощутила удивление. А затем радость. Она явно была довольна, и мне, нынешней, жительнице Москвы из двадцать первого века, тоже стало хорошо на душе. Что ж, подумала я, медитация сработала, я получила небольшое количество приятной мне энергии.

Этот случай я могла бы позабыть, если бы на том все и кончилось. Но история с Матильдой из Голландии семнадцатого века получила неожиданное продолжение.

Один мой друг занимался оптовыми продажами элитного алкоголя, и к своему дню рождения я каждый год заказывала у него пару ящиков хорошего вина и виски – для моих гостей. Вместе с заказом он старался привезти в подарок какую-нибудь бутылочку. Буквально на следующий день он приехал к нам домой, как обычно, с заказом. И, внося ящики в прихожую, сказал: «Я долго думал, что тебе подарить ко дню рождения. У нас недавно появилось очень милое вино, которое еще никто не знает в Москве. Легкое, белое, с приятными нотками. Надеюсь, оно тебе понравится». Он протянул мне бутылку. И на скромной этикетке (скромность часто свойственна хорошим производителям) значилось лаконичное: «Матильда». Это был ответный подарок мне от моего голландского двойника! Что она любит? «Яблоки». А что любишь ты? «Вино».

С тех пор прошло много лет, и я давно отказалась от вина. Но тогда это происшествие действительно потрясало меня.

Итак, спустя несколько лет я рассказала об этом случае с Матильдой моему другу и учителю Немцу. Он внимательно выслушал все, а затем сказал: «Ты можешь почаще думать о Матильде. Можешь ее получше чувствовать. И скоро одна из множества твоих судеб будет тебе доступна».

«Что значит, доступна?» – спросила я.

«Ты сможешь ее проживать так же полноценно, как и эту, где ты – Света и живешь в Москве в двадцать первом веке».

«А как это возможно одновременно? Я буду Матильдой по ночам? Когда сплю – в качестве Светы?»

«Нет, не так, – покачал головой Немец. – Ты будешь проживать две судьбы одновременно».

«Но где будет Света, когда я буду Матильдой?» – я никак не могла это взять в толк.

«Здесь же, где и была, в Москве двадцать первого века», – ответил Немец.

«Но я же не смогу осознавать и жизнь Светы, и жизнь Матильды, если они будут идти одновременно», – возразила я.

«Как ты начала осознавать жизнь Матильды? Ты сидела за столом в Москве двадцать первого века и была Светой. Ты пила кофе. Отчасти это можно назвать некой паузой в событиях твоей нынешней жизни. Ты остановилась и дала себе отдых. При этом информация о Матильде никак не мешала тебе поддерживать разговор с мужем и наслаждаться тихим выходным. Так?»

«Да, но ведь это было не полное проживание жизни Матильды, а лишь очень яркая фантазия», – упорствовала я.

«Конечно. Если хочешь, это можно называть яркой фантазией. Это была фантазия, которую ты сможешь ощутить всеми органами чувств, в полной мере, если начнешь стараться. При этом тебе нужны какие-то свободные часы здесь, когда ты Света. Начать надо именно со свободных часов. Но потом ты поймешь, что проживание полноценной жизни, полноценной судьбы, может замораживать твою другую жизнь. Это отчасти похоже на мысленный возврат к одной и той же проблеме, прерывистое, а не постоянное, обдумывание чего-то очень важного, детальное обдумывание, сосредоточенное. Наша мысль молниеносна. Мы за несколько секунд успеваем окинуть взглядом комнату, оценить обстановку в ней, узнать нескольких людей, которые сидят в этой комнате, и почувствовать их настроение. И параллельно продолжать сосредоточенно исследовать какую-то идею, которая нас занимала до того, как мы вошли в комнату. Так?» – спросил меня Немец.

«Вроде бы, так, – хмыкнула я. – Чудеса человеческого мозга. Но причем тут одновременное проживание двух разных жизней?»

«Я говорю о приобретаемом навыке. Ты станешь упражняться, подробно думая о жизни Матильды. В какой-то момент ты можешь ощутить импульс, желание с ней связаться. Как это у тебя уже было, когда ты вдруг, ни с того ни с сего, решила узнать, что она любит, и мысленно отправила ей яблоки. Чем чаще появляются эти импульсы, чем ярче твои возможности передавать Матильде мысли и предметы и получать от нее ответные подарки, – тем лучше ты ощущаешь ее жизнь и то, что ее окружает. И тем естественней ты можешь раздвоить и удвоить свою судьбу, становясь то Матильдой, то Светой».

«То есть, жизнь Светы будет вставать на паузу, когда я буду Матильдой?» – догадалась я.

«Да-да, что-то в этом роде… На паузу – наверное, это правильное слово, – неуверенно сказал Немец. – Я бы сказал, что одна судьба замирает и терпеливо ждет, пока другая судьба не уступит ей место и она не продолжит движение с того момента, когда замерла».

После этого объяснения мне все стало понятно. И я решила практиковать свою связь с Матильдой. Но ее реальность как будто бы стала непроницаемой. Она мне совершенно не поддавалась. Лишь один раз мне удалось внезапно увидеть – все так же, с помощью моей неуемной фантазии, – двух детей на льду канала. Эта картинка еще больше убедила меня в голландском происхождении Матильды. Должно быть, это была юная Матильда и ее младший братик. Она толкала грубые деревянные санки, в которых сидел закутанный ребенок, и вдруг лед треснул, и санки стали погружаться под серовато-зеленую воду. Девочка пыталась вытащить брата, но тот был плотно привязан к санкам. Здесь я снова включила всю силу своей визуализации и помогла детям. Малыш дрожал от холода, но был спасен. На льду лежала пара ярких леденцов, похожих на разноцветные спирали.

«Это Святая Катерина, – внезапно сказала Матильда. – Святая Катерина помогла нам».

Тогда я, конечно же, обратилась к Интернету и поняла, что и в Голландии, и в Бельгии поклонялись Святой Екатерине, а в Брюсселе была построена церковь[14]14
  Церковь Св. Екатерины в Брюсселе построена в 1854-1874 гг., однако ранее на этом же месте была часовня Св. Екатерины, первое упоминание которой относится то ли к тринадцатому, то ли к четырнадцатому веку.


[Закрыть], ей посвященная, примерно в четырнадцатом веке.

Все могло быть. Это могла быть моя фантазия. Или это была генетическая память – например, о каких-то мне неизвестных предках. Или же это и впрямь была вторая жизнь. Но больше с тех пор с Матильдой я не контактировала. Впрочем, никогда не поздно возобновить нашу связь. Ведь пока я здесь, пока я пишу эти строки, жизнь Матильды, женщины из далекого семнадцатого века, стоит на паузе – в ожидании моего внимания и моих ощущений. Во всяком случае, мне приятно так думать.

‹…›