Текст книги "Общие места. Мифология повседневной жизни"

5. КОММУНАЛЬНЫЕ СОСЕДИ: КЛАССОВАЯ БОРЬБА И КРУГОВАЯ ПОРУКА

Когда мы подходим к двери в коммуналку, первое, что обращает наше внимание, это громадное количество разнообразных звонков и маленьких инструкций, сделанных разными почерками: Скрипкина 2 зв., Гришин 4 зв., Дженалидзе 1 звонок, Бескина 3 звонка. Не дай бог совершить ошибку и позвонить лишний раз не той тете Маше. Приход гостей – дело не личное, а общественное, так что, пожалуйста, вытирайте ноги на коврике в прихожей чуть-чуть дольше, чем того требует здравый смысл. Количество звонков и инструкций отражает парадоксальный закон коммунального общежития: у соседей общая дверь, но зато у каждого есть отдельный звонок, кухня – тоже общая, но у каждого своя газовая горелка. Также и электричество на всех одно, но выключатель должен быть у каждого отдельный. В ответ на давление коллективности соседи постоянно подчеркивают знаки различия, утрируя минимальные элементы частного владения или индивидуального пространства. У каждого была своя газовая горелка, иногда свой выключатель электричества, и особо привилегированные соседи имели свою туалетную бумагу, которую они несли потихоньку под полой, проходя на цыпочках по общему коридору. Остальные использовали для этих целей аккуратно нарезанные страницы газеты «Правда» и «Труд». Места общего пользования были местами коллективных обязанностей и всеобщего взаимного наблюдения. В 1990 году мне рассказали следующую историю, которая хорошо иллюстрирует личное отношение соседей к общественным местам. Из одной из петербургских квартир все соседи выехали в начале 1990-х, оставив одного мужчину средних лет, который по-прежнему жил в своей комнате. Когда одна из соседок забежала в квартиру через год, она с удивлением обнаружила, что кухня все это время не убиралась. Бедный сосед так устал от коммунальных обязанностей, что, оставшись один, без коммунального давления, он тщательно убирал только свою комнату.

Познакомимся с соседями нашей образцово-собирательной коммуналки, основанной на квартире моей бабушки на Коломенской улице с некоторыми воображаемыми подселенцами. Когда-то до революции вся квартира принадлежала петербургскому юристу Гольбергу («выкресту», как тогда говорилось). Здесь жил сам Лев Львович (статный, ухоженный, моложавый мужчина) с женой Лидией Рафаиловной (тоже статной, с красивой длинной шеей, как вспоминает моя мама). У них было двое замечательных детей и служанка Глебовна, которая, по ее собственным рассказам, когда-то подметала ступеньки Зимнего дворца и хранила маленький портрет его величества Николая II при полной регалии у себя в тайниках комода. В 1920-е во время подселений в квартиру въехали молодожены, мои бабушка с дедушкой, и у них тоже было двое детей – мальчик и девочка. Лев Львович баловал мою маму, зазывал ее к себе в комнату, доставал из бюро шоколадки, спрятанные под белыми салфеточками. Сын Льва Львовича до войны собирался жениться. Он был большой шутник и на кухне спрашивал мою маленькую маму, чем отличаются мальчики от девочек. Хотя и было ей лет шесть, она ответ на этот вопрос знала, но держала его в тайне, как партизан. Игра завершалась смущением детей и весельем взрослых.

Сын Льва Львовича погиб на фронте в первые годы войны, а красавица дочка умерла от голода в блокаду. Не вынесла Лидия Рафаиловна и тоже умерла в 1942-м. Лев Львович остался один, по рассказам, он сошелся с Глебовной и жил с ней несколько лет до конца войны. Он умер в конце 1940-х, оставив все состояние Глебовне. Вернувшись из эвакуации, моя мама помнит, как маленькая юркая Глебовна выкидывала на помойку вещи Льва Львовича. Моя мама выпросила у нее живописный портрет Лидии Рафаиловны с тонкой шеей и элегантными украшениями и какие-то открытки с видами старого Берлина, где, видимо, когда-то путешествовало семейство Гольбергов. Но бабушка сказала, что Глебовна не дает ничего просто так, и еще неизвестно, чем придется за все это платить, и запретила маме хранить портрет Лидии Рафаиловны. Так пропало все, что сохранилось от первых владельцев квартиры (если не считать тайников старушки Глебовны, о содержании которых приходится только догадываться). Родственников у бывшего юриста в городе не осталось, и родственников в городе у них больше не было. А на память коммунальных соседей рассчитывать не приходится.

После войны в квартире поселилось много новых соседей. Рядом с комнатой бабушки жила Генриетта Генриховна, дама немецкого происхождения, приехавшая сюда после ссылки в Казахстане, она иногда играла на пианино, покрытом белой кружевной скатертью, и показывала мне фарфоровые статуэтки, представляющие все народы Российской империи. Бывший стахановец и тихий алкоголик дядя Коля иногда смотрел телевизор с Генриеттой Генриховной. (В этих случаях он даже надевал рубашку, душился тройным одеколоном и не ходил по коридору в белой рваной майке, которую иногда зашивала ему Глебовна.) Рядом жила Александра Ивановна, старая дева из старой интеллигенции, похожая на неухоженную гувернантку, дававшую уроки французского ученикам младших классов.

Две старейшие соседки моей бабушки, тетя Клава и Алевтина, были старые большевички из соседних деревень. Алевтина работала бухгалтером в Смольном, а тетя Клава – секретаршей районного парткома. Обе раз в пять лет ездили в специальный санаторий для старых большевиков, и на этом их привилегии, казалось, заканчивались. За идеологическую корректность отвечала более тихая баба Клава, а активистка Алевтина проводила для всех кухонные политинформации. Во времена борьбы с космополитизмом и «дела врачей» Алевтина на всякий случай перестала разговаривать с моей бабушкой, которая хотя и не была врачом, но занималась таким подозрительным делом, как продажа билетов в театральной кассе. Увидев, что происходит, тетя Клава публично заявила в коммунальном коридоре в присутствии Алевтины и моей бабушки, что она не верит, что все евреи до одного были виноваты в использовании крови христианских младенцев, и что это была фашистская пропаганда. После этого Алевтина испугалась и стала опять болтать с моей бабушкой в коридоре, по крайней мере когда Клава была рядом.

Идеологическая и классовая борьба продолжалась в этой сравнительно дружной коммуналке вплоть до 1970-х годов. Клавина дочка Галя сушила свои перуанские трусики, которые привозил ей из-за границы ее вечный жених Никита, на веревке Александры Ивановны, обвиняя ее в империалистическом отношении к общественным местам; Никита, напившись, обзывал Генриетту Генриховну немецкой свиньей и жидовкой (на всякий случай), спрашивая, что она делала в 1941 году. Каждая коммуналка имела свои мифы и свой фольклор. Рассказывали, например, о том, что у Гали были незаконные дети, которых она завела в молодости с главой одной из развивающихся стран (имя его всегда умалчивалось), говорили также, кто на кого стучал, и кто стучал на тех, кто стучал раньше, и на кого на самом деле следовало бы настучать. В 1990-х в коммуналке появились новые жильцы, крымские татары и лимитчики, обживающие оставленные комнаты старых квартир.

Можно написать историю России как историю огромной коммунальной квартиры со всеми ее загадками и секретами. Старая Глебовна рассказывает историю повседневной жизни при русском императорском дворе с точки зрения человека, подметавшего лестницы и моющего полы, – кинематографическая перспектива, достойная Эйзенштейна. Совсем другая история могла бы быть написана о том соседе, который сообщил о монархических симпатиях Глебовны на партийном заседании жилкомитета, а потом отобрал ее жалкую комнатушку на то время, пока она находилась под следствием. Но самая необыкновенная история, рассказанная мне Галиной Павловной, соседкой моей приятельницы в одной из коммуналок на Петроградской, особенно потрясла меня. В ней рассказывалась альтернативная советская история, героем которой были не Ленин и Сталин, а террористка Фанни Каплан. Мне рассказали, что последние десять лет Галина Павловна твердила одну и ту же историю, но ни один из соседей не хотел ее слушать. «На это потребуется не любитель, а специалист», – сказала мне моя подруга.

В 1938 году, работая буфетчицей на корабле, уезжавшем в Магадан, Галина увидела Фанни Каплан, через 20 лет после ее «так называемого» расстрела. «Я молодая была, а мне говорят, ты что, не знаешь, это же Капланка, та, что в Ленина стреляла»174174
  Видеоинтервью. Ленинград. Июнь 1990 года.


[Закрыть]. На корабле эту женщину по фамилии Каплан изнасиловали. (Была ли она той самой Каплан, осталось загадкой.) «Вот вы мне не верите, мне никто не верит, а подумайте, убей она Ленина, все повернулось бы совсем иначе… Да я видела ее прямо перед собой, так, как вижу вас», – говорила мне Галина Павловна. «Она, знаете, еврейка была, но не уродливая, не думайте. На ней была кофточка цвета морской волны или, скорее, зеленоватая, цвета молодой травки, ее мучили охранники, но она держалась гордо, с достоинством, как истинная революционерка. Все требовала, чтоб ее с политическими поселили. Она потом с матерью Троцкого жила в лагере».

Истории ходили всякие и разные. Они относились ко всем эпохам коммунальной квартиры. Рассказывали о военных дезертирах и сталинских стукачах. В 50-е—60е годы бывшие жертвы, вернувшись из заключения, узнали своих доносчиков. В 70-е годы пошли разговоры о новых предателях, жертвах сионистской пропаганды, которые, поддавшись на уговоры, решили эмигрировать в Израиль и Америку. И наконец, были и рассказы о лимитчиках и лимитчицах, приехавших из сел и деревень в город и работающих на тяжелых работах ради прописки. Все эти вехи отечественной истории проходили через коммунальную кухонную мясорубку. Так что кухня, как и вся квартира, помимо поля битвы, оказывалась еще местом творения мифов, где советский народный фольклор зарождался и потом хранился, передаваясь из уст в уста.

6. ПЕРЕГОРОДКИ, СЕКРЕТЫ И ПСИХОПАТОЛОГИЯ ПОВСЕДНЕВНОЙ ЖИЗНИ

Основной архитектурный элемент коммунальной квартиры – перегородка. Это символ коммунальности и сопротивления ей. Перегородки бывают самые разные – фанерные и перегородки-стены, занавеси и портьеры, ширмы и т.д. Вначале, при делении квартир, перегородки были утверждены жилкомитетом. Но потом новые хозяева стали строить новые перегородки, напрягая воображение, создавая места воображаемой «приватности» в минимальных коммунальных условиях. (Об этих воображаемых перегородках пишет Бродский.) Мои первые детские воспоминания – это воспоминания о тяжелой желтой портьере, которая перегораживала мое и родительское пространство. Перегородки, конечно, не спасали от коммунальных шумов и запахов – они были скорее символами разделения пространства на личное и общественное.

С перегородками связан один важный ритуал коммунальной жизни – ритуал секретности. Вспоминается детсадовская игра в «секреты», которая в нашем детском воображении противостояла «официальной» игре в прятки. В прятки играли все, включая воспитательниц, и поэтому здесь было нечего прятать и нечего искать. В «секрет» играли только избранные, «свои», настоящие друзья. «Секрет» состоял в каком-то прекрасном фантике, ракушке или отшлифованном волнами кусочке цветного стекла, который мы с подругами зарывали в землю где-нибудь на окраине у ограды сквера. Суть была не в самом предмете, а в месте захоронения и в секретных ритуалах «трех мушкетерш», которые мы выдумали сами. «Секрет» не превращался в индивидуальный сувенир, он служил коллективным талисманом, скреплявшим навеки (или, по крайней мере, на один дождливый осенний сезон) узы настоящей дружбы. Игра в «секреты» не была индивидуалистической – скорее наоборот. В ответ на коллективность, утвержденную сверху, создавалось секретное общество друзей и подруг, и это начиналось с детства. Этот детский «секрет» представляет собой интересный археологический экспонат, помогающий понять особые связи между людьми и вещами, которые оставались не замеченными социологами и экономистами.

Похоронный секрет был первой неофициальной коллекцией. Коллекционирование – марок, спичечных наклеек, значков, монет, открыток, сувениров, неважно чего – играло очень важную роль в советской повседневной жизни. Например, коллекционирование марок с изображением экзотических птиц было формой путешествия по запрещенным заграницам. Также в условиях дефицита вещей и при отсутствии консьюмеризма западного типа коллекционирование было своего рода повседневной алхимией, придающей невзрачным и ненужным предметам какое-то магическое свойство. Одновременно с коллекционированием развивались и альтернативные коллективы – клубы коллекционеров, путешественников, вязальщиц, читателей, любителей (песни, музыки, кино, жизни и т.д.). Клубы выполняли эскапистскую функцию, помогали жителям коммуналок найти иное коллективное прибежище. Это были своего рода государства в государстве, со своими уставами, гимнами и законами. Таким образом, ответом на коллективизацию и деприватизацию жизни был не только индивидуализм западного типа, но также поиски иной, ненавязанной коммунальности.

Это хорошо видно и в декоре самой коммуналки, где мизерное личное пространство превращалось не только в спальню, столовую, кабинет и гостиную, но и в мини-музей и мини-клуб для друзей. Софа раздвигалась и сдвигалась, выполняя все возможные функции, от места для сидения до выставочной площадки.

Игры в «секреты» помогали взрослым людям создать альтернативное единство и способ общения, но отнюдь не способствовали охране частной жизни. Места коммунального общения – кухня, коридор, ванная комната – оказывались одновременно ареной сражения и игровой площадкой для коммунальных жильцов. Причем все коммунальные помещения имели свои фантастические секретные измерения и использовались часто не по назначению. Туалет, например, был неофициальной библиотекой, кухня – салоном, ванная – кабинетом, а комната – мини-космосом, где все было возможно.

Посещение туалета было делом опасным и являлось предлогом для многих коммунальных скандалов. Туалетная бумага, предмет роскоши, хранилась в комнате и приносилась каждым в отдельности, тайком от других. Зато рядом с унитазом ставился или подвешивался ящичек с нарезанной на куски газетой «Правда», которая, как и все остальное в коммуналке, использовалась не по назначению. Нередко жадный до чтения жилец-интеллигент застревал в туалете надолго, и тогда полуоткрытые двери комнат превращались в смотровые бойницы бастиона, откуда затаившиеся и следящие за дверью уборной соседи готовились совершить стратегический бросок. Если же ожидание переходило границы терпения, то кто-то мог и бомбардировать дверь туалета яростными ударами. Разумеется, что всякий оставивший за собой невыключенным свет автоматически становился «врагом прогрессивной общественности». До 1970 года мало в каких квартирах имелись ванные комнаты, а если были, всегда раздельные. Редкие ванные использовались для более глобальных нужд, нежели простое умывание. Так, моя мама иногда делала домашние задания в ванной, используя в качестве стола положенную на ванну полку. Ванная была маминым секретным кабинетом, в котором можно было ненадолго уединиться.

Коммунальная кухня далека от идеалов утопических архитекторов. В народе кухню красноречиво называли «домашним Нагорным Карабахом». Поскольку в коммунальном быту свирепствовала своя бюрократическая система, строго предписывающая, как использовать горелки, электричество, столики, тряпки, то моментов для внутреннего трения между обитателями коммуналки было сколько угодно. Конечно же, бремя коммунальных переговоров всецело ложилось на женщин. Хотя кухонный матриархат давал советским женщинам иллюзию власти, этот матриархат был скорее вынужденным, чем добровольным.

В 60-е годы зародилась альтернативная «кухонная культура». Городская интеллигенция (из тех, кто имел отдельные квартиры) стала устраивать кухонные посиделки. Кухня постепенно превратилась в неформальный салон-клуб. Здесь завязывались дружбы на всю жизнь, а романы на месяц, здесь говорили по душам и понимали друг друга с полуслова, пили венгерский портвейн и эстонский кофе и иногда даже ели. Непосредственное принятие пищи было, естественно, делом второстепенным175175
  Сведениями о культуре кухни я во многом обязана московской писательнице и журналистке Алле Гербер.


[Закрыть]. Кухонные посиделки 60-х представляют собой иную форму коллективности – неофициальной, но и не антиофициальной, аполитичной скорее, чем диссидентской. В кухонных салонах 60-х взрослые дети продолжали играть в «секреты», празднуя свое временное избавление от предсказуемости советской жизни.

Коммунальная квартира была сценой, на которой разворачивалась личная жизнь соседей. Главной чертой этого театрального действия был страх вторжения в личное пространство. В социальной психологии это называется «performance disruption» – прерывание любого личного действия, включая самое интимное. Желтая струйка дяди Феди – это лишь нежное воспоминание об этом страхе. На самом деле страх вторжения, сопровождающийся чувством вечного неудобства, замешательством, характеризовал все коммунальные отношения176176
  См.: Goffman Erving. The Presentation of Self in Everyday Life. N. Y.: Doubleday, 1959.


[Закрыть]. Его последствия были велики – от массовой импотенции до массового хамства или, напротив, апатии и полного отстранения от коммунальной социальности.

На сцене коммунальной квартиры торжественно звучал, доминируя, заглушая другие голоса, хор консервативного общественного мнения, требуя соседского перемирия, интеллигенты давали обещание прекратить использовать туалет в качестве избы-читальни, пьяница спал в отведенном ему углу кухни, дети носились по коммунальному коридору все быстрее и быстрее, а тетя Шура сообщала в органы безопасности не все шутки подряд, а только через одну, чем очень обязывала «опасных» соседей.

Коммунальное пространство приучило к общежитию и компромиссу. К алкоголизму, ставшему очень распространенным явлением в брежневскую эпоху, относились более чем терпимо, считая его фактом жизни. Алкоголизм стал метафорой брежневского времени; не случайно, видимо, запой и застой образуют устойчивую рифму в русском языке177177
  Etkind Alexander. Psychological Culture of the Soviets (доклад, представленный на конференции по советской культуре). Лас-Вегас, 1992 (ноябрь).


[Закрыть]. По этому поводу народная мудрость гласит следующее: «Если пить, дом не купить, и не пить – дом не купить, так лучше уж пить и дом не купить, чем не пить и дом не купить»178178
  Этой поговоркой поделился со мной историк Андрей Зорин.


[Закрыть]. В действительности у большого процента населения не существовало никакой поддержки извне для того, чтобы не пить, жить трезвой жизнью, стремиться достичь какой-то конкретной цели. По всему выходило, что постоянное алкогольное забвение – лучший способ выжить. Неудивительно, что горбачевские реформы начались именно с кампании против алкоголизма.

В коммунальной квартире любая манифестация индивидуализма, любое проявление чего бы то ни было необычного, необщего подвергались остракизму, как это было раньше в крестьянской общине. Не случайно именно зависть была вынесена Олешей в заглавие своего романа. Открывает роман сцена, в которой инфантильный интеллигент слушает, как «новый человек» поет в клозете. Феномен зависти, не ограничивающийся, естественно, советской реальностью, обнажает своеобразную юношескую чувствительность и своего рода историческую незрелость. Он также отражает выживание преиндустриальных общинных отношений, управляемых исходя из правила «ноль—сумма» (все, что досталось тебе, не досталось мне, и наоборот), где заработок отдельного индивида рассматривается как ущерб для остального коллектива. По словам Игоря Кона, «диктатура зависти, замаскированная под социальную справедливость, эффективно уничтожала индивидуальные усилия сделать что-либо лучше и подняться над средним уровнем». Она обнаруживала «общее недоверие по отношению к индивидуальному достижению и страх перед социальным отличием»179179
  Kon Igor. The Soviet Moral Culture (доклад, представленный на конференции по советской культуре). Лас-Вегас, 1992 (ноябрь).


[Закрыть].

И тем не менее навязанная людям система общежития сказывалась на них парадоксальным образом. Привыкшие ненавидеть любую форму коммунального взаимодействия, они усваивали презираемые ими структуры быта и позже, лишившись их по той или иной причине, вспоминали их с ностальгией. К примеру, одна пожилая женщина, всю жизнь просуществовавшая в ужасных условиях коммунальной квартиры, оказавшись в Соединенных Штатах, начала жаловаться на одиночество: «По крайней мере, даже после того, как они подливали в твой чайник мочу, они все равно вызовут для тебя „скорую помощь“, если что, не дай бог, с тобой случится. Они же одолжат тебе соли, когда нужно готовить… Вот по этой-то соседской соли я и скучаю».

7. БУФЕТНЫЕ НАТЮРМОРТЫ, ДОМАШНИЙ ХЛАМ И ЭСТЕТИКА ВЫЖИВАНИЯ

В коммунальных квартирах кампания борьбы с «домашним хламом» потерпела поражение. Скорее наоборот, произошло, прямо по Маяковскому, восстание вещей, так называемый домашний хлам взбунтовался против идеологических чисток.

Тетя Люба, живущая по соседству с моим домом в типичной ленинградской коммуналке, любит свою 13-метровую комнату и не возражает, что я ее фотографирую. Скорее ее это забавляет. «Ты прямо как музей снимаешь», – посмеивается она надо мной. Хотя стаж проживания тети Любы в коммуналке приближался к тридцати годам, ее комната не претерпела значительных изменений после 1960–1970-х годов. Здесь можно найти все мифологические артефакты и реликвии, входившие в черный список «домашнего хлама».

Уютная, чисто прибранная комната тети Любы вся в цветах. На обоях – розы, на буфете – экзотические красные маки из пластмассы, в серванте выставлены чашки с оранжевыми ромашками, а на окне – несколько растений в горшках, умирающая гортензия и знакомый нам маленький фикус. Телевизор покрыт расписным платом. В комнате тети Любы, приехавшей в Ленинград после войны из белорусской деревни, есть что-то от крестьянского и старого купеческого быта.

Центральное положение в русском крестьянском доме занимала печь, которая была одновременно реальным и символическим очагом жилища. Печь использовалась не только для приготовления пищи, но и как спальное место в холодное время года. Прямо напротив печи находился другой источник света и тепла, не бытового, а бытийного – красный угол. В красном углу висели иконы и стояли свечи. В советском клубе место красного угла занял ленинский уголок, сохранив прежнюю тягу ко всему красному. А в коммунальных квартирах в красный угол въехал комод или буфет, в котором выставлялось все ценное, что имелось в доме, а место печи занял диван напротив телевизора. Искусственный свет телевизионного экрана, поблескивая, отражался в стеклянных дверцах буфета, придавая предметам обихода таинственный голубоватый отсвет.

Совершенно очевидно, что хозяйка не заботилась о единстве стиля. Тетя Люба просто собирала все, что могла достать в условиях хронического дефицита, и потом с удовольствием расставляла, развешивала и раскладывала эти говорящие частицы своей жизни. Оттого и получалось, что они несли в себе заряд жизненности и незыблемости деревенских домов и дореволюционных мещанских квартир, где все эти салфетки, покрывала и кружева вечно хранили «законченность личного прикосновения», которую Беньямин считает отличительной чертой буржуазных интерьеров.

В буфете у тети Любы предметы выставлены в строгой композиции. На первом плане – большое пластмассовое яблоко, привезенное из родной белорусской деревни, китайский термос с ярким орнаментом из цветов, память о советско-китайской дружбе в начале 1950-х, фарфоровая фигурка охотничьей собаки и хрустальная ваза со стеклянными цветами. На заднем плане стоит самовар и набор из ярких фарфоровых чашек с ромашками в стиле 1960-х, сделанных на Ленинградском фарфоровом заводе. Тетя Люба почти никогда не пьет из этих чашек, они для этого слишком праздничные. Она бережет их для особенно дорогих гостей, которые, к сожалению, приезжают редко.

«Это мой натюрморт», – говорит тетя Люба с гордостью. Тетя Люба показывает свои предметы как музейный куратор. И в этом она не уникальна. Многие советские и бывшие советские жители, от стареньких коммунальных соседей, ветеранов войны, до успешных нью-йоркских эмигрантов средних лет, именно так относятся к личным предметам. Оказывается, что вещи, выставленные на буфете, – не просто личные сувениры. Коллекция ставится не только в рамку личных воспоминаний, а в эстетическую рамку. Конечно, это была особая эстетика, но не будем спешить называть ее китчем или мещанством, как сделали бы это левые интеллектуалы 1920-х или интеллигенты эпохи «оттепели». Скорее мы имеем дело с эстетической практикой повседневной жизни, которую можно было бы назвать эстетикой выживания. Ни один из этих предметов не является предметом искусства в узком смысле слова или уникальным предметом народной культуры. Скорее они отражают среднегородскую советскую культуру; все это – вещи массового производства, «гибридные предметы» вторичной культуры, которые обычно раздражают этнографов и антропологов. Именно против них и боролись идеологи кампании борьбы с домашним хламом. Боролись с ними и западные ученые – от Маркса до Фрейда, от Бурдье до Бодрийара.

Французский социолог повседневности Пьер Бурдье считал «эстетику» выдумкой элитарных интеллектуалов, не свойственной для рабочей среды, которую он исследовал180180
  Bourdieu Pierre. Distinction: A Social Critique of the Judgement of Taste / Trans. Richard Nice. Cambridge, Mass.: Harvard University Press, 1984. Иная интерпретация предметности, более близкая моему исследованию, в: Scarry Elaine. The Interior Structure of the Artifact // The Body in Pain: The Making and Unmaking of the World. Oxford: Oxford University Press, 1985; Stewart Susan. On Longing: Narratives of the Miniature, the Gigantic, the Souvenir, the Collection. Baltimore: Johns Hopkins University Press, 1984. Я благодарна Майе Туровской, знатоку повседневности, за советы и длинные беседы.


[Закрыть]. По его мнению, предметы быта являются прежде всего предметами «статуса». Мои исследования привели к противоположным результатам. Статус играл важную роль в выборе предметов на полках буфетных музеев, однако он не определял его. В этих коммунальных выставках было много чувственного декоративизма, эклектики, индивидуальной фантазии, которая находит отражение в тех историях, которые люди рассказывают о своих сувенирах. Речь здесь идет об эстетике другого типа, практической эстетике, не описанной Кантом.

В этом смысле слово «натюрморт», употребленное тетей Любой, особенно интересно. (Она почерпнула его из экскурсии по Русскому музею.) Натюрморт как живописный жанр отражает «сон культуры», он как будто витает вне исторического повествования и вообще вне повествования как такового181181
  Bryson Norman. Looking at the Overlooked: Four Essays on Still Life Painting. Cambridge, Mass.: Harvard University Press, 1990. P. 8.


[Закрыть]. В основе натюрморта – внеисторическая концепция времени как привычки, повторения, длительности. В культуре, где на протяжении первой половины XX века революции, войны, голод, аресты сменяли друг друга, ежедневная стабильность являлась скорее экзотикой, чем нормой. Недавно на выставке Татлина в Русском музее меня поразили не знакомые модели утопических башен Третьего Интернационала, а многочисленные натюрморты, которые художник рисовал в самые трудные годы – в конце 1930-х – начале 1950-х. В них художник вернулся к реалистической иллюзии трехмерного пространства и к чеховским серо-бурым тонам и светотеням. Эти военные натюрморты казались вневременными и неавторскими. Они могли быть написаны каким-нибудь безвестным художником средних лет, страдающим одышкой, в глухой провинции. Может быть, эти натюрморты и представляют собой самый авангардный жест Татлина, рано постигшего советскую эстетику выживания?

Коллекция тети Любы, выставленная в витрине комода и отгороженная стеклом, имеет почти музейную степенность. Она, по сути, представляет собой своеобразный памятник русской тоски по спокойной, устоявшейся жизни, которую бы каждый день не грозил разворотить водоворот общественных перемен182182
  Безусловно, многие из этих предметов буфетных выставок были мифологическими артефактами со своей историей. Так, миниатюрные бюсты Пушкина, Чайковского и других русских гениев, начиная с XIX века, постоянно служили для украшения комнат интеллигентных старушек, напоминали о престиже и приоритете высокой культуры. Стеклянные цветы являлись культурными гибридами деградировавшей моды на предметы art nouveau и низкопробной деревенской культуры. Подобного рода эклектика могла свести с ума этнографа-пуриста, живущего в поисках аутентичной домашней народной культуры. Фаянсовые сервизы чашек и тарелок пришли с Ленинградской фаянсовой фабрики, бывшей императорской, поставлявшей образцы посуды, в том числе к царскому двору. Дизайнеры просто поменяли царские инициалы, викторианские розы на более демократичные национальные народные мотивы. Впрочем, ромашки на сервизе тети Любы – абстрактная стилизация в духе 1960-х.


[Закрыть].

В соседней комнате с тетей Любой живет режиссер документального кино Оля со своей двенадцатилетней дочерью. Ее комната тоже забита вещами из личного архива: в книжном шкафу – портрет Пушкина, иллюстрация с изображением индийской богини Лакшми и морские кораллы, календари с советскими киноактрисами в заграничном черном нижнем белье и виды дореволюционного Санкт-Петербурга. Во всем этом тоже преобладает обычная эклектика стилей и орнаментов. Оля не очень расположена к тому, чтобы я фотографировала ее покои: «Думаешь, мне очень нравятся все эти вырезки из журналов и календарей? Но надо же чем-то закрывать дыры в стенах!»

Почти в каждой комнате отдельной или коммунальной квартиры можно было найти любимые и нелюбимые натюрморты. В комнатах интеллигенции они располагались часто не на буфетах, а на книжных полках, сделанных в Чехословакии, освещенных югославскими торшерами, что было особенно престижно. Эфемерное пространство между стеклами книжных полок могло многое рассказать как о хозяине или хозяйке дома, так и о модах своего времени. На полках можно было найти сувениры, привезенные из путешествий, ракушки, грузинские подносы или среднеазиатские пиалы, прибалтийские игрушки из белого дерева – воспоминания о давно проведенных отпусках, поездках за туманом и за запахом тайги, приключениях. Тут хранились также открытки, детские фотографии, портреты Хемингуэя с бородкой и Высоцкого с сигаретой, фотографии каких-то далеких друзей, сувениры из Крыма и Суздаля, письма с иностранными марками, отдельные страницы из старинных книг и вырезки из газет. В 60-е и 70-е годы, когда поездки за границу были для рядовых граждан очень редким удовольствием, их компенсировали «виртуальными путешествиями», регулярным просмотром передачи «Клуб кинопутешественников», собиранием марок и открыток с изображениями западных писателей, артистов и интеллектуалов.

Предметы на маленьких личных выставках в застекленных книжных шкафах не были произвольными, как это могло бы показаться на первый взгляд. Их подбор подчинялся какому-то тайному, неписаному закону, который говорил, когда «в ходу» Высоцкий, а когда Хемингуэй или Пастернак. В какой-то момент Хемингуэя вытеснила Нефертити. Репродукция была сделана на передвижной выставке «Сокровища Тутанхамона», на которую мало кто мог достать билеты. С ней очень быстро стала соперничать открытка с иностранной красоткой в неглиже, вытеснившая политических и поэтических героев прошедших времен и современности.

Узкое, почти одномерное пространство за стеклами книжных шкафов отражало внутренний мир и образ жителя квартиры. Это была грань, которой он соприкасался с миром, внутренний мир, вывернутый наружу. Сувениры на книжных полках представляли собой фрагменты к биографии их владельца. Сувенир – это предмет, потерявший свой первоначальный контекст и ставший «ready made». Владелец сувенира – новый автор вещи, превративший ее в часть своей биографии. В этой показной биографии мало прозы жизни, скорее она напоминала биографическую легенду или приключенческий роман, полный путешествий, настоящих или воображаемых, и воспоминаний об оазисах личного счастья.

Вальтер Беньямин сказал, что «жить – значит оставлять след»183183
  Benjamin Walter. Paris, the Capital of the Nineteenth Century // Reflections. P. 155.


[Закрыть]. Возможно, это – лучшее определение частной жизни человека – оставлять след для себя и для других, след памяти, который затуманивается, но не пропадает. Советская комната в коммунальной квартире запечатлела в самом недвусмысленном виде эту фобию увековечивания и эстетику повседневного выживания.