Текст книги "Валашский дракон"

Увидев монаха, хозяин дома поклонился, а затем скрылся в дверях.

– Да, – меж тем вздохнул монах, – Андраш бегает действительно быстро. Он всю жизнь только этим и занимается – бегает ото всех. То ли дело я… Я привык к неспешной ходьбе, а не к пробежкам.

– Так не лучше ли вернуться на площадь? – спросил Джулиано.

– Да, – кивнул Бенигнус, – ты прав. Ведь у меня там дела. Надо помочь братьям, – ещё раз осенив юношу крестным знамением, монах удалился.

Флорентиец некоторое время смотрел ему вслед, а когда уже собрался продолжить путь, то из кустов, глупо хихикая, высунулся Андраш:

– Обманули дурака, – произнёс он, имея в виду, конечно, Бенигнуса, а самого себя считая очень умным.

«Умный» снова перемахнул через ограду и подошёл к Джулиано чуть ближе, чем обычно. Флорентиец давно уяснил себе, что пытаться приблизиться к Андрашу бесполезно, поэтому стоял на месте, а дурачок произнёс:

– Пойдём.

Флорентиец сделал резкий шаг вперёд. Андраш тут же струхнул и отбежал шагов на пять, но затем снова подошёл ближе. Джулиано шагнул осторожнее, дурачок шагнул вперёд, и так они пошли. Но куда? Ясно было лишь то, что путь лежит в противоположную сторону от площади и по направлению к крепости, – гора, увенчанная цитаделью-короной, подсказывала, где что расположено.

То, что дурачок идёт к королевскому дворцу, ученик придворного живописца понял не сразу, ведь в непосредственном соседстве от королевского жилища пристроился францисканский монастырь. Джулиано на месте Андраша не стал бы здесь ходить, ведь монах Бенигнус мог завернуть сюда до того, как вернуться на площадь, но дурачок, наверное, был уверен, что бояться нечего, или вообще ни о чём не думал.

Вот и главные ворота дворца. Остановившись возле них, Андраш принялся громко стучать и кричать:

– Папа! Папа! Я пришёл!

Джулиано уже успел подумать, что никто не откроет и что дурачок просто играет во что-то, но вдруг послышалось, как гремит деревянный засов, а затем в воротах приотворилась дверца калитки.

– Заходи, сынок, – послышался старческий голос, но Андраш не заходил.

Тогда на улицу из-за калитки высунулась голова; ученик придворного живописца увидел седые вихры, короткую не очень опрятную бороду, курносый нос и маленькие, слезящиеся глаза.

– Это кто с тобой? – ласково спросил старик у Андраша, в свою очередь разглядывая флорентийца, скромно стоявшего с корзинкой в руках.

Дурачок смутился, а затем наклонился к отцовскому уху и прошептал, указывая на Джулиано:

– Он мой друг.

Шёпот получился таким громким, что, даже стоя в отдалении, можно было расслышать всё без труда. Опровергать сказанное юный флорентиец не стал и лишь улыбнулся. Старик приоткрыл калитку чуть шире, а Андраш, хихикнув, юркнул в неё и побежал куда-то по дорожке через заросший травой немощёный двор.

– Доброе утро, господин, – поздоровался старик.

– Доброе утро, – ответил Джулиано и тут же добавил: – Прошу прощения. Я не хотел бы начинать разговор с неприятной новости, но сегодня ваш сын стащил хлеб с тележки монахов. Один из монахов погнался за вашим сыном и не поймал, но, как я теперь вижу, этот монах может прийти к вам, чтобы пожаловаться. Я не знал, что Андраш живёт здесь, но монах наверняка знает.

– Это пустяк. Можно не беспокоиться, – ответил старик. – Всем в городе известно – мой сын не ведает, что творит.

– Что ж, – Джулиано пожал плечами. – Хорошо, если так. Не хотелось бы, чтоб Андраша наказали.

– Не желает ли господин осмотреть дворец? – вдруг спросил старик.

– Осмотреть дворец? – удивился флорентиец.

– Да.

– А… сколько я должен буду заплатить?

– Заплатить? – в свою очередь удивился отец Андраша. – Нисколько не должен.

– Но почему вы хотите вот так, бесплатно, показать дворец незнакомому человеку?

– Я знаю, кто вы, господин.

– Неужели меня теперь знает весь город?! – воскликнул Джулиано.

– Весь город, может, и не знает, а я знаю, – сказал старик. – И я рад, что господин дружен с моим сыном. Поэтому, раз уж я хранитель дворцовых ключей, то могу показать другу моего сына то, чего посторонним видеть не положено.

– О! Если так, то я рад бы осмотреть дворец, – признался флорентиец. – Правда, не уверен, осталось ли время. К девяти мне надо быть в гостинице, а который сейчас час, я не знаю.

– Около половины девятого.

– Тогда… я… ах, если б можно было остановить время!

– Можно прийти после полудня, – сказал старик. – Я буду здесь. Но вы, господин, уж непременно приходите. Мой сын пригласил вас в гости, поэтому огорчится, если вы не вернётесь.

Насколько мог судить флорентиец, у Андраша было совсем немного друзей. Наверное, поэтому старый отец и решил удержать для сына хоть этого друга.

VIII

«Сколько же король не посещал дворца в Вышеграде, если двор зарос травой?» – спросил себя ученик придворного живописца, осматривая это место уже во второй половине дня. В траве, разросшейся очень густо, даже виднелись ромашки – белые, как и все дворцовые постройки.

Отчасти из-за цвета здешнее жилище Его Величества казалось совсем не похожим на то, что находилось в столице. Там был огромный замок из серого камня, тянувшийся к небу множеством шпилей. В глазах рябило от обилия балконов, галерей, резных карнизов. Другое дело здесь – белые стены, украшением для которых служили лишь окна и двери в простом каменном обрамлении. Во всём виделся единый замысел одного архитектора, а не наслоение замыслов, появившихся у разных людей в разные времена. Эта красота казалась сравнимой с красотой листа, испещрённого ровными строчками без единой помарки.

Отличие от столицы состояло и в том, что здешний дворец не являлся крепостью, хоть и имел высокую ограду. И в самом деле – зачем строить рядом с Вышеградской крепостью ещё одну твердыню? Лучше построить что-нибудь более просторное, светлое, удобное и не слишком высокое, потому что соперничать высотой с окружающими горами всё равно не выйдет.

Флорентийцу очень понравилось то обстоятельство, что здесь главное здание имело всего два этажа. В столице громадина дворца подавляла всякого, кто на неё смотрел, и своими шпилями, почти протыкающими небо, кричала о королевском величии, а Вышеградский дворец говорил совсем другое – что тут живёт человек скромный, который не кичится своей знатностью и богатством, а со слугами держится просто, почти что по-приятельски.

«Может, потому Его Величество и не приезжает, что простота и скромность ему чужды? Королю нравится пышность и всеобщее поклонение», – сказал себе Джулиано и удивился собственным мыслям. «Очевидно, разговоры с узником оказывают на меня дурное влияние, – решил он. – Я становлюсь язвительным, как Дракула, и начинаю неодобрительно думать о Его Величестве, а это не принесёт мне ничего хорошего».

Меж тем флорентиец в сопровождении старика-ключника прошёл по двору, поднялся по ступеням каменной лестницы и теперь готовился ступить в королевские покои.

– Так, значит, Его Величество Матьяш совсем не бывает здесь? – спросил Джулиано.

– Да, совсем не бывает, – отвечал ключник, силясь сладить с тяжёлым навесным замком на двери. – Последний раз заезжал лет тринадцать назад вместе с супругой. Как сейчас помню. Матьяша тут ждали. Весь город цветочными гирляндами увесили. А во дворце такая кутерьма началась. Столько всяких вещей вывезли, столько всего привезли.

Наконец, ключ в скважине повернулся, и старик впустил юношу в первую комнату. Внутри оказалось довольно светло. Солнце заглядывало в окна, создавая на полу, выложенном красной плиткой, причудливые пятна.

Ключник продолжал вещать:

– Матьяш этот город с окрестными землями супруге подарил, упокой Господи её душу. Как раз перед свадьбой. А после свадьбы приехали дворец смотреть. Королева, она тогда ещё девочка была. Ну да. Вот как сейчас помню, бегала по всем комнатам. Да ей и лет-то к тому времени исполнилось…

– Двенадцать, – подсказал Джулиано, мысленно пожалев королеву, которая прожила совсем короткую жизнь. В двенадцать лет вышла замуж, в четырнадцать приступила к выполнению супружеских обязанностей, а в пятнадцать лет умерла при родах.

«Вот ты плохо думаешь про Его Величество, и полагаешь, что ему не по вкусу скромный дворец, – сказал себе флорентиец. – А вдруг король не приезжает в Вышеград из-за королевы? Ведь здесь всё напоминало бы о ней. Как же её звали? Катарина?»

Теперь Матьяш присмотрел себе новую кандидатку в супруги – принцессу Беатриче из Неаполя – а про прежнюю супругу упоминать при дворе стало не принято. Новое правило соблюдалось уже год, поэтому сейчас флорентиец вспомнил подробности давней женитьбы Матьяша лишь потому, что некоторое время назад беседовал об этом с узником Соломоновой башни.

Дракула то и дело упоминал события многолетней давности. Его Светлости они, наверное, были по-прежнему важны, ведь когда тот оказался в тюрьме, время для него остановилось. А вот Джулиано вспоминал минувшее с трудом, тем более что жил при дворе Матьяша не всегда и о многом знал лишь понаслышке. И всё же приходилось вспоминать, чтобы разговор с узником получился.

Ключник этого не знал и потому преисполнился уважения к молодому человеку, который так интересуется прошлым, раз помнит подробности:

– Да, королеве, кажись, было двенадцать, – кивнул старик. – Вот тоже в мае приехали, такой же день стоял солнечный, как сейчас. Но сейчас тихо, а тогда шуму было! Ой! И народу – весь сад вытоптали!

Андраш, обрадованный возвращению своего «друга», затеял игру в прятки-догонялки. Дурачок носился по комнатам и коридорам, соседним с теми, по которым проходили его отец и Джулиано, выглядывал из-за дверных косяков, смеялся.

По счастью, после отъезда Его Величества во дворце уже не осталось ничего, что Андраш во время своего стремительного бега мог случайно сломать или разбить. Вазы и прочую посуду вывезли. Скамейки и деревянные кресла придвинули поближе к стенам или к столам, так что случайно наткнуться на эту мебель стало невозможно. Занавеси с кроватей исчезли, поэтому Андраш, который на крутых поворотах хватался за всё подряд, не смог бы схватиться за занавеску и нечаянно сдёрнуть на пол.

Как ни странно, но в комнатах, которые оставались наглухо запертыми в течение многих лет, почти не появилось пыли и паутины. Королевское жилище местами выглядело так, будто покинуто только вчера. В опочивальне Его Величества на столе осталось лежать использованное гусиное перо. В охотничьем зале на стене, почти полностью увешанной оленьими рогами, на одном из нижних рогов висела потерянная кем-то кожаная перчатка.

– Не трогай. Вдруг хозяин отыщется, – сказал флорентийцу старик, который тщательно следил за тем, чтобы после посещения всё оставалось, как прежде.

Наверное, показывать дворец, состоящий из множества комнат, коридоров и лестниц, стало для престарелого хранителя занятием утомительным. Шаркая стоптанными башмаками по каменному полу, этот человек не тащил, а почти волочил тяжелую связку ключей, самый маленький из которых был длиной с ладонь.

«Вот так, наверное, и должен выглядеть апостол Пётр, – вдруг подумал ученик придворного живописца. – Седоватые вихры, которые когда-то были кудрями, неопрятная борода, сгорбленная спина, походка человека, уставшего странствовать. А в руках, конечно, тяжелая связка ключей. Ведь никто не станет утверждать, что ноша, которую Христос вручил апостолу Петру, легка. Не так-то просто хранить ключи от Царства Небесного. Неплохая вышла бы картина, только вот лицо я, пожалуй, изменю. У ключника оно слишком простое. Нет, такое лицо не годится апостолу Петру».

Мысли о живописи, как всегда, застали молодого художника врасплох – не было времени как следует обдумать замысел, и не было под рукой папки, чтоб сделать набросок. Джулиано на всякий случай оглянулся, не отыщется ли вокруг хоть клочок бумаги, и вдруг увидел на крышке сундука, стоявшего у стены, такой предмет, который явно не мог быть оставлен кем-то из придворных или слуг в прошлый королевский приезд. К тому же при ближайшем рассмотрении оказалось, что слой пыли на крышке потревожен – вещь положили только что.

Хранитель ключей тоже заметил новую вещь и укоризненно покачал головой:

– Андраш, я же говорил тебе, что нельзя сюда таскать ничего с улицы.

Дурачок потупился и побежал в другую комнату, а старик, кряхтя, направился к сундуку:

– Ничего, сейчас выбросим.

Услышав, это флорентиец тут же кинулся вперёд, обогнав старика:

– Нет, нет, не нужно выбрасывать. Наверное, это мне подарок. Я возьму.

На сундуке лежал череп птицы, и, судя по мощному чёрному клюву, не составляло труда догадаться, что это за птица. Роговой покров на клюве наполовину облупился, а желтоватую поверхность черепа испещряли точки, пятнышки, извилистые полупрозрачные линии – признак разрушения. Этот ворон умер много лет назад.

Дурачок Андраш, уже забыв про отцовский нагоняй, весело хихикая, пробежал мимо.

– Андраш, Андраш, – позвал флорентиец, – где ты это взял?

Сын ключника на минуту остановил свою беготню, смущённо опустил голову, а затем посмотрел на Джулиано и хитро улыбнулся:

– Там.

– Где там? Возле башни?

Дурачок не ответил, засмеялся и убежал прочь, а ученик придворного живописца ещё раз взглянул на птичий череп в своих руках – похоже, это и вправду был подарок.

Невольно вспомнилась и история, связанная с вороном в гербе Матьяша. Ходили слухи, будто Матьяш и его отец Янош Гуньяди – потомки венгерского короля Жигмонда. Якобы Янош – внебрачный сын Жигмонда, а Матьяш, следовательно, внук.

Говорили, что Жигмонд, овдовев в первый раз, через несколько лет нашёл утешение в объятиях у некоей девы по имени Эржебет, а когда узнал, что она забеременела, то выдал её замуж, чтобы избавить от позора. Мужем стал румынский дворянин Вайку, но брак являлся лишь ширмой, потому что король по-прежнему питал к Эржебет нежные чувства и не желал ни с кем делить.

Жигмонд велел, чтобы Эржебет после родов приехала к нему, и подарил ей кольцо, сказав, что оно станет дня неё «ключом ко всем дверям» во дворце. В положенный срок родился мальчик, получивший имя Янош, но тогда он ещё не был Гуньяди, а стал им после того, как Жигмонд подарил ребёнку замок Гуньяд. Точнее, имение получил Вайку, но с условием, что наследником станет Янош.

Что же касается ворона, то в этом отношении история казалась похожей на сказку. Говорили, что Вайку после рождения Яноша повёз мальчика и Эржебет к королю, и вот на одном из привалов Эржебет дала ребёнку кольцо поиграть, а поблизости оказался ворон, который вырвал эту вещь чуть ли не из рук младенца.

Далее рассказчики говорили разное. Одни уверяли, что ребёнок, у которого отобрали кольцо, вовремя заплакал, и потому Вайку успел выпустить стрелу до того, как птица улетела. Другие утверждали, что ворона застрелил сам Янош, который уже в младенчестве мог за себя постоять подобно маленькому Гераклу, задушившему двух змей. Третьи божились, что Янош просто попросил ворона вернуть украденное, и птица послушалась.

Джулиано не раз слышал эту историю при дворе Матьяша, но, по правде говоря, не верил в неё, и даже не из-за птицы. Просто флорентиец имел возможность сравнить портрет Жигмонда, виденный в столичном дворце, с виденным там же портретом Яноша Гуньяди. Ученик придворного живописца не обнаружил во внешности этих людей ничего общего! Жигмонд – высокий, крупный мужчина, а Янош не отличался высоким ростом. Жигмонд русоволосый, а его предполагаемый сын – очень тёмный брюнет. Носы тоже разные. У монарха – с горбинкой, а у так называемого отпрыска – прямой и мясистый. Сравнить подбородки не получалось, ведь Жигмонд носил бороду. К тому же сам Матьяш тоже не очень походил на своего «деда», но зато походил на своего отца.

«Наверняка, историю о родстве с Жигмондом придумал сам Янош, чтобы претендовать на верховную власть в королевстве», – полагал флорентиец, и всё же в прежние времена он находил рассказ про юную Эржебет забавным. Разве не забавно послушать, как вдовец, чья жизнь уже перевалила за середину, пытается вести себя как юноша и ухаживать за юной девой? В подобных историях всё обычно происходит на природе, и в нынешней истории было так. Говорили, что Жигмонд встретил Эржебет, когда охотился в лесу, и, разумеется, венценосный охотник очень обрадовался своей добыче. Смешно было думать и про деву, которая отправилась в лес, совсем не ожидая вернуться оттуда уже беременной…

Теперь же Джулиано вдруг подумал, что в данной истории нет ничего забавного и что Янош, придумавший её из политических соображений, оскорбил самого себя: «Как можно отказываться от своего отца и говорить, что он находился при жене на положении слуги и хранил её для чьих-то утех? Как можно говорить про свою мать, что она была гулящей? Как можно говорить, что отец, добровольно прислуживая гулящей девице, получил за это от Жигмонда замок?»

«Да, всё-таки беседы с Его Светлостью на меня влияют плохо», – решил Джулиано, направляясь обратно в гостиницу. Это влияние проявлялось и в том, что сейчас флорентиец намеревался обелить Дракулу в глазах Утты, по крайней мере частично, заявив, что ворона узник не убивал.

Череп, найденный Андрашем много лет назад, теперь покоился у Джулиано в кошельке на поясе, завёрнутый в платок. Конечно, это мог быть череп другого ворона, но ученик придворного живописца почему-то верил, что нашёл тот самый и собирался убедить в этом Утту. Если бы месяц назад кто-то сказал флорентийцу: «Ты будешь произносить речь в защиту Дракулы», – Джулиано рассмеялся бы, а теперь сам себя не узнавал.

Дочка трактирщика протирала столы в зале, когда ученик придворного живописца подошёл к ней и положил на только что вытертый стол платок с птичьим черепом:

– Вот, – сказал юноша.

– Что это? – спросила девица, хотя наверняка догадалась.

Даже тому, кто в птицах не разбирается, достаточно было взглянуть на большой чёрный клюв, чтобы тут же понять, что череп принадлежит ворону, и всё же Утта сделала вид, что не понимает:

– Господин, уберите это со стола. Тут всё-таки едят люди. Зачем приносить сюда падаль?

– Это не падаль, а доказательство, – ответил Джулиано.

– Доказательство чего? – спросила Утта, внимательно разглядывая череп.

– Того, что Дракула не убивал ворона. Тот ворон, которого узник когда-то поймал и держал у себя в башне, не был убит. Он и вправду улетел, но не смог улететь далеко. Вот его останки, найденные возле башни.

– Это нашёл ты? – продолжала расспрашивать девица и, как уже бывало, позабыла назвать собеседника господином.

– Можно сказать, что я. Тот, кто это нашёл, не знал, чем обладает, и не спрашивал себя, откуда взялся мёртвый ворон.

– А ты откуда знаешь, что это ворон из башни?

– А откуда ещё он мог взяться? Там, на приречном склоне, такие черепа повсюду не валяются.

– Ну и что! – Утта переложила череп вместе с платком на лавку и тщательно протёрла на столе то место, где вещь только что лежала. – Это не доказательство.

– А что же тогда считать доказательством?

– Не знаю. Что-нибудь, что было бы убедительно.

– Например.

– Ну… – задумалась девица. Она уже начала протирать соседний стол и всё думала, думала.

– Так что? – спросил ученик придворного живописца, наблюдая за уборкой.

– Свидетель – вот что! – вдруг произнесла Утта, а затем обернулась и добавила. – Свидетели всегда убедительны.

– Свидетель? – Джулиано воздел руки к небу. – Да где ж я тебе его возьму?!

– А это не моя забота, – сказала девица. – Ведь нашлись же свидетели того, как Дракула убивал и мучил жителей возле Надьшебена и Брашова.

– В Семиградье?

– Да, – ответила дочка трактирщика, а затем выпрямилась, повернулась и, прямо взглянув на собеседника, с воодушевлением проговорила. – Свидетелями преступлений Дракулы стали многие, которые рассказали правду всем, кто хотел слушать, и это было записано на бумаге! Вот что можно считать доказательством!

– То, что было записано на бумаге? – переспросил флорентиец. – Ты сейчас говоришь про поэму э… Бехайма?

– Да! – Утта снова вернулась к уборке, но теперь сметала крошки со столов с таким напором, будто это не крошки, а враги.

Юноша задумался, и вдруг ему показалось весьма странным то, что ещё недавно казалось вполне естественным:

– Кстати, Утта… а позволь спросить, для чего твой отец тратил деньги, чтобы заполучить себе копию этой поэмы? Для чего твоей семье читать чьи-то свидетельства, если вы сами живые свидетели того, что было в Семиградье?

– Да! – откликнулась девица. – Мы свидетели!

– Погоди, – перебил её флорентиец. – Я имел в виду не тебя. Ты ведь не свидетель.

– Я свидетель! Я могу рассказать! – возразила Утта.

– Но разве ты видела бесчинства Дракулы сама? Ведь тебе не так много лет, а Дракула ходил походами в земли Надьшебена и Брашова очень давно.

– Мне девятнадцать, – призналась Утта и, видя удивлённый взгляд собеседника, добавила. – А ты думал, меньше? Я, между прочим, уже и замужем была.

– А где же твой муж? – осторожно спросил флорентиец.

– Умер, – вздохнула дочка трактирщика, которую, как теперь оказалось, вовсе не следовало называть девицей. – Случился мор. Умерла моя мать, умер мой муж. А мы с отцом и бабушкой уехали, пока нас всех не успела забрать смерть. Отец и бабушка решили переселиться в другое место, сюда.

– Очень печально, – Джулиано произнёс это искренне, – но… получается, вы уехали из Семиградья вовсе не из-за Дракулы?

– Нет, но он всё равно изверг! – вскинулась Утта. – Он спалил наш дом, когда мы жили в Семиградье!

– Сколько же тебе было, когда всё это случилось?

– Мне было два года, – вынужденно призналась дочка трактирщика, комкая тряпку в руках. – Да, я сама ничего не помню, но мой отец и моя бабушка – свидетели. И они мне рассказывали. Поэтому я теперь тоже могу рассказать!

Джулиано произвёл в уме некоторые подсчёты:

– Если тебе тогда было два года, то получается, что Дракула спалил ваш дом в Семиградье на второй год правления. Да?

– Да, весной, – начала распаляться Утта. – Как мы позже узнали, Дракула разорил не только наши земли. Сразу от нас он пошёл в Молдавию. Там он тоже разорил всех, а затем усадил своего приятеля Штефана на молдавский трон. А ты знаешь, куда Штефан первым делом пошёл в поход после того, как стал правителем? Он, подобно Дракуле, пошёл на Семиградье! Вот! Недаром Дракула и Штефан – приятели!

– Погоди, – снова остановил рассказчицу флорентиец. – Не надо рассказывать о том, что было с другими. Говори о том, что было с твоей семьёй. Значит, люди Дракулы сожгли ваш дом?

– Да! Они угнали наш скот и всё вокруг предали огню! Подожгли сарай с сеном, а от него загорелся дом.

– А что Дракула ещё делал? Он делал что-нибудь из того, о чём говорилось в поэме? Он посадил кого-нибудь на кол? Или, может, четвертовал, бросил в колодец, сжёг заживо, отрубил голову? Он сделал что-то подобное с кем-нибудь из вашей родни, соседей, односельчан или просто знакомых? – допытывался юноша.

– Я спрашивала у отца и у бабушки…

– А они?

– Они не могли ничего такого вспомнить, – отвечала Утта, – но я всё равно спрашивала, не вспомнили ли, и тогда отец заказал в столице переписать поэму Бехайма, чтобы я была довольна.

Джулиано, который до этого был серьёзен, вдруг расплылся в улыбке:

– И ты довольна?

Утта поняла, куда клонит собеседник, открыла рот, явно желая ответить, но не находила слов.

– И ты называешь поэму Бехайма доказательством того, что Дракула – злодей, каких свет не видывал? – насмешливо продолжал флорентиец. – А ведь это доказательство не более весомо, чем моё на счёт погибшего ворона. Тебе доподлинно известно только про сгоревший дом и угнанный скот. Это, конечно, плохо, но где же те ужасные казни, о которых ты всё время твердишь?

– Значит, по-твоему, то, что сказано в поэме, неправда? – с вызовом спросила Утта.

– На мой взгляд, в Семиградье была обычная война. Война, а не поголовное истребление людей с применением всех возможных казней. То, что пишет Бехайм, – не доказательство, раз его слова расходятся с твоими собственными словами.

– А для меня то, что написано, это доказательство! – крикнула дочка трактирщика, бросив тряпку на стол.

– Вот и оставайся со своими доказательствами, если они для тебя весомы, а я не буду тебе потакать, – сказал ученик придворного живописца и вышел вон.

* * *

Многие люди имеют привычку разговаривать с покойными родичами и друзьями, представляя, что те могут слышать и отвечать. Государь Влад тоже имел такое обыкновение. Чаще всего он беседовал с отцом, но, бывало, обращался и к мёртвым врагам, если думал, что разговор с ними получится полезным.

Ожидая, что летом в Румынию явятся турецкие орды, Влад решил обратиться к Яношу Гуньяди. Даже у врагов можно чему-то научиться, а у венгра имелся полезный опыт ведения войны. Румынский князь был премного наслышан о битве в Сербии под Белградом, когда венгры, защищая Белградскую крепость от турок, вышли из-за стен и разгромили вражеский лагерь, хоть и уступали врагам в численности. Получилось так, что венгры обратили часть турок в бегство, а беглецы, отступая в глубь лагеря, сами внесли смятение в ряды своих товарищей по оружию, ещё сохранявших способность сражаться. Толпа беглецов смела даже наиболее укреплённую часть своей стоянки, где находился султан. Теперь же Влад намеревался провернуть нечто подобное, когда турки окажутся на румынской земле.

«Эй, Янош!» – обращался румынский государь к надменному венгру, стоявшему перед глазами, будто живой. Покойный враг уже не вызывал ненависти, а скорее чувство лёгкой брезгливости, и потому Влад говорил с ним насмешливо: «Эй, гроза нехристей, которая миновала! Мне надо спросить тебя кое о чём. Да не хмурься! Лучше ответь, всё ли я правильно понимаю на счёт хода Белградской битвы, ведь я собираюсь почти повторить её».

Воображаемый венгр с сомнением покачал головой.

«Что? – спросил Влад. – Сомневаешься в моём успехе, потому что у тебя было в распоряжении почти пятьдесят тысяч человек, а у меня всего десять? Ничего. Я увеличу численность румынского войска до тридцати тысяч, а этого вполне достаточно. Я сделаю то, что последний раз делал лишь мой дед Мирча – соберу Великое Ополчение. И не надо говорить, что мои намерения рискованны. Я знаю, отчего ты мог бы сказать так, – оттого, что сам проявлял в Белградской битве величайшую осторожность. Когда тебе удалось отстоять цитадель и турки отступили, ты запретил воинам выходить за стены, однако приказ был нарушен. Наступление на турецкий лагерь началось против твоей воли».

Воображаемый венгр гневно сдвинул брови.

«Да-да, – согласился Влад, – это недопустимо. Воины должны слушаться своих начальников. Но если самовольство привело к успеху?»

Венгр лишь отмахнулся.

«Да, – снова согласился Влад, – я знаю, это было чистейшее везение. Турецкая конница могла с лёгкостью рассеять твоих воинов, укрепившихся с внешней стороны стен, но не рассеяла. А ещё тебе помог францисканец Капистран, который решил во главе двух тысяч крестьян-ополченцев обойти турецкий лагерь и ударить врагам в тыл. Кстати… Капистран тоже самовольничал или всё же посоветовался с тобой? Я даже не берусь подсчитать, сколько турок приходилось на каждого воина в этом двухтысячном отряде безумцев».

На лице воображаемого венгра появилась кривая улыбка.

«Да, – продолжал рассуждать Влад, мысленно обращаясь к Яношу. – Удача любит храбрых. Наверное, именно эта пословица приходила тебе на ум, когда ты увидел, что францисканец пробрался далеко, а твои воины с внешней стороны стен по-прежнему успешно отбивают нападения турецкой конницы. И тогда ты решил уравновесить чужое безумие своей осторожностью, да? Ты решил атаковать турецкий лагерь, но не пытаться добраться до султана, а всего лишь захватить турецкие пушки, стоявшие сразу за дрекольями и насыпью. Так? Ты захватил орудия и развернул в сторону турок… Но как объяснить дальнейшие успехи? Скажешь, это тоже произошло случайно? Эх, Янош! И за что тебя называли грозой нехристей? Скорее уж это прозвище подстать смельчаку Капистрану».

Румынский государь вёл эту воображаемую беседу не один день. Вёл и в начале июня, когда Мехмед с большой армией подошёл к Дунаю возле Никопола – точнее, возле того места, где раньше высилась крепость, а теперь темнело пепелище, поросшее травой. Переправа для турок оказалась делом непростым, ведь на той стороне поджидал Влад с войском и топил все лодки, осмеливавшиеся приблизиться к румынскому берегу.

Султан очень надеялся на свои корабли, которые должны были проникнуть из Чёрного моря в Дунай и помочь сухопутным частям в преодолении водной преграды, однако расчёт не оправдался. Комендант мощной венгерской крепости, называвшейся Килия, которая стояла почти у самого устья реки, получил указание от короля Матьяша никого не пропускать.

Тогда султан придумал хитрость. Ночью отправил отряд янычар на лодках на один гон вниз по течению, дал пушки и пищали, чтобы воины высадились вдали от румынского войска и окопались. Влад слишком поздно обнаружил это, но даже если бы и обнаружил, ничего бы не выиграл, ведь султан ещё до подхода к Никополу приказал нескольким сильным отрядам совершить переправу близ Видина и близ Северина. Да, той самой крепости Северин! Для румын с ней были связаны одни лишь беды! Переправа близ Видина была предотвращена, а близ Северина – нет.

«Турки текут в Румынию – не удержишь, – с досадой думал Влад. – Так же невозможно удержать воду в пригоршне – всё просачивается сквозь пальцы». Однако подобного поворота событий князь ожидал. С самого начала представлялось очевидным, что султан переправится. И всё же следовало сделать так, чтобы врагов возле Дуная полегло как можно больше. Реку недаром считали оборонительным рубежом. Она задерживала продвижение турок – огромному турецкому войску потребовался не один день, чтобы перебраться на румынский берег полностью, – а Владу грех было этим не воспользоваться.

Ночами румынский государь не давал покоя тем, кто уже перебрался, поэтому свой лагерь возле Дуная турки обустроили добротно, по всем правилам, постоянно ожидая нападения. Воины подолгу не ложились спать, оставались у костров, вслушивались и, чуть что, хватались за оружие.

В те ночи луна была большая и яркая, поэтому конникам Влада не требовалось освещать себе путь огнём. Они приближались к турецкому лагерю, осыпали его стрелами и тут же отходили, пока враг не успел нацелить пушки, ведь яркое ночное светило делало румын видными уже с расстояния ста шагов.

«Я должен убить как можно больше врагов и сохранить как можно больше своих людей», – повторял себе румынский государь, когда вместе с конницей в темноте осторожно подступал к неприятельскому лагерю, как волк к овчарне. Влад, в прежние годы много времени проводивший с турками, знал, как устроена турецкая стоянка, поэтому теперь ему казалось, что он видит всё, что происходит по ту сторону рва и вала, утыканного дрекольями. Князь мысленно проникал даже к центру лагеря, где находился сам султан Мехмед.