Текст книги "Валашский дракон"

«Мехмед интересуется моими детьми больше, чем своими и полагает, что эти слова для меня утешительны?» – подумал Влад, но вдруг ему пришло на ум, что в смерти младенца видна рука Божья.

«Что если эта длань сама рвёт те нити, что связывают меня с турками? – спросил себя румынский государь. – И, может быть, именно сейчас настало время, чтобы попросить Мехмеда о том, о чём при других обстоятельствах просить не имело бы смысла. Почему бы нет?»

Султан держал про запас сразу троих претендентов на румынский престол – почти взрослого Раду и двух малышей. Не многовато ли? Многовато. Именно поэтому Мехмед, если б появилась достойная причина, вполне мог расщедриться и отдать того, кого считает лишним. И вот Влад, казалось, нашёл такую причину.

Тщательно взвешивая каждое слово, румынский правитель произнёс:

– Моему старшему сыну уже шесть, поэтому я спокоен за него, а вот другому мальчику всего три года. Что если он не доживёт до шести?

– Значит, такова воля Аллаха, – ответил султан.

– Даже если так, – сказал Влад, – я хотел бы видеть, как этот мальчик живёт, а затем видеть, как он умрёт.

– Ты хочешь видеть его смерть? – удивился турецкий правитель.

– Это лучше, чем не видеть, – сказал румынский государь. – Теперь я знаю, что означает пропустить смерть сына, и полагаю, что видеть её было бы лучше.

Мехмед продолжал удивляться, но, казалось, что эта мысль ему понравилась. Султану понравилось то, что его слуга чувствует себя способным выдержать зрелище кончины собственного сына. Влад смотрел на султана спокойно, стараясь выглядеть именно таким человеком, чьё сердце не дрогнет.

– Ты странный человек, – наконец, произнёс турецкий правитель. – Значит, ты хочешь забрать младшего сына с собой, в свои земли?

– Да, – подтвердил румынский князь, – но только если мой повелитель не сочтёт это обидой. Я ценю гостеприимство моего повелителя, но…

– Что ж, забирай, – перебил Мехмед. – И довольно говорить о том, что не заслуживает такого внимания.

Когда Влад уезжал, турецкая «жена» уже не скрывала слёз, каталась в пыли под ногами коня и выла в голос. Она убивалась из-за того, что теряет ещё одного ребёнка, которого не надеялась уже больше увидеть. Трёхлетний малыш, сидя на руках у отца и взирая на материнское горе, вёл себя на удивление спокойно – наверное, оттого, что теперь исполнялась давняя просьба, которую оба сына не раз повторяли отцу:

– Возьми нас с собой. Возьми!

Теперь младшему сыну повезло, а старший ему завидовал.

– Хватит кричать, женщина. Иди в дом, – спокойно приказал Влад, а сам молил Бога, чтобы султан вдруг не передумал в последнюю минуту.

Как же трудно даются человеку некоторые дела! Дела, в которых злейший враг – ты сам, и успех придёт, только если сумеешь совладать с собой. Чутьё, которое никогда раньше не подводило, вдруг начинает твердить, что твои истинные намерения очевидны всем. Казалось чудом, что проницательный Мехмед не бросил Влада в темницу сразу, как только услышал о намерении забрать младшего мальчика. Казалось, султан слишком умён, чтобы попасться на уловку, увлечься разговорами о смерти, но всё-таки попался и лишь потому не понял, что его «верный слуга» уже всерьёз подумывает о том, надо ли давать дань в следующем году.

Румынский государь то и дело успокаивал себя: «Мехмед Завоеватель не понял твоих намерений потому, что слишком занят. Окончательное покорение Сербии – вот что сейчас его занимает, а разговоры о детях вызывают не подозрения, а раздражение, поскольку отвлекают от важных мыслей».

Однако чутьё продолжало твердить: «Уноси ноги! Что если по твоим пятам помчится погоня? Пусть Мехмед сразу не понял, что к чему, но он может догадаться позднее».

«Твоё беспокойство излишнее, – уверял себя Влад. – С чего ты взял, что султан вспоминает о тебе и обдумывает вашу беседу? Как бы там ни было, уже скоро закончатся болгарские земли. Ты пересечёшь Дунай, а там вздохнёшь свободно».

Турки называли Болгарскую землю «зелёное море». Название и впрямь казалось очень точным, когда смотреть на её холмы-волны с песчаными проплешинами и россыпями белого камня на склонах, похожими на морскую пену.

По осени море начинает желтеть, но не слишком быстро. Едешь-едешь по этому морю, и вот на перекрёстке двух широких и оживлённых дорог, словно остров посреди волн, возникает город-рынок. На одном конце города продают волов, которые мирно пасутся в ожидании новых хозяев, а в другой стороне можно купить коней и овец. Есть длинная улица, где торгуют людьми, которые ещё недавно владели этими волами, конями и овцами, но теперь сами обращены в скот. Главный в этом городе – турецкий начальник, его палатка находится в центре.

После победы в Сербии, где один лишь Белград, принадлежащий венграм, остался нетронутым, султан разрешил своим воинам угнать из завоёванной земли столько рабов, сколько возможно. На опустевших пространствах он собирался расселить подданных из Азии. Война окончилась ещё в середине лета, но из Сербии всё шли, шли и шли толпы пленных мужчин, женщин, детей вместе со стадами, чтобы по прибытии в Болгарию оказаться проданными. Турки полагали, что ни к чему гнать добычу до самого дома, если можно остановиться и продать её, а затем, чувствуя тяжесть только в кошельке, быстро следовать дальше, к новым завоеваниям.

Вот пожилой серб играет на кобзе. Турки не запрещают ему – пусть покажет своё умение. Вдруг кто-то польстится на кобзаря. Блеют овцы, которых отбирает для себя покупатель – то ли мусульманин, то ли христианин. Он стоит посреди стада и указывает рукой – эту, эту, эту. Воины-торговцы проворно хватают то, что выбрано, и отправляют в отдельный загон.

Вон продают коня. Покупатель-турок пытается посмотреть зубы, но животное не даётся – пугается. Одна неудачная попытка, вторая. Тогда турок-продавец, повернувшись к толпе пленников, сидящих прямо на земле, издаёт повелительный возглас и делает знак рукой. С земли поднимается отрок лет двенадцати, подходит к коню, и животное, сразу успокоившись и признав прежнего хозяина, даёт осмотреть и зубы, и копыта.

Сынишка, которого Влад, путешествующий верхом, усадил впереди себя и во время езды крепко придерживал, вдруг обернулся к отцу.

– Отец, смотри. Там базар? – ребёнок указал в сторону города-рынка.

По-турецки слово «базар» звучало как «пазар», напоминая своим звучанием другое слово, славянское.

«Это не базар. Это стыд и позор», – подумал Влад. Он вдруг почувствовал, что некое важное перепутье в жизни преодолено. Когда-то в детстве ты сам ехал на коне у отца, князя, и спрашивал, указывая вдаль: «Что там?» А теперь князь – ты, и уже твой сын спрашивает.

– Нет, сын, – произнёс Влад по-турецки. – Это не базар. Это очень плохое место. Никогда не делай так, как делают вон те люди, – он указал на группу турок.

– А что они делают? – спросил мальчик.

– Они превращают свободных людей в рабов.

…По приезде в румынскую столицу, совсем недавно перенесённую из Тырговиште в Букурешть, они сразу отправились в дом к Луминице, которая встретила гостей на крыльце, хоть и застигнутая врасплох, но радостная.

– Только что с дороги и сразу ко мне? – спросила она и вдруг остановила взгляд на маленьком мальчике, одетом по-турецки, которого Влад спустил с седла после того, как спешился сам.

– Ты ведь хотела, чтобы у тебя были дети? – прикидываясь простачком, проговорил румынский князь. – Ну, так вот. Забирай.

– Кто это? – последовал осторожный вопрос.

– Ребёнок.

– Он твой сын?

– Да.

– Как его зовут?

– Влад. Я придумал ему имя, пока ехал из Турции. Мало времени прошло, поэтому на Влада он пока не откликается, но звать его прежним турецким именем мы не станем. Пусть он забудет его.

Луминица не знала, удивляться ей или сердиться.

– Где мать? – спросила она вполне спокойно.

– Осталась жить в Турции, – так же спокойно ответил князь.

Служанки, выглядывая из-за косяка входной двери, посмеивались. Их госпожа грустно вздохнула, ведь Влад до сих пор не говорил ей о том, что в Турции у него есть что-то вроде семьи. Мог бы и раньше сказать.

– Ах, вот отчего ты был так уверен, что именно я виновата в том, что у нас с тобой нет детей! – вдруг воскликнула старостова дочь. – И не сказал! А ведь я спрашивала!

– Прости, что не сказал, – пожал плечами румынский государь, – но теперь уже ничего не поделаешь.

– Мальчик некрещёный?

– Некрещёный, но надо бы окрестить, научить румынской речи и заодно научить держать ложку, а то всё руками ест. И спит всё время на полу. Надо бы тоже отучить.

– Господи, и впрямь турчонок! – Луминица всплеснула руками.

– Так что? Берёшь на воспитание? – спросил Влад, добавив строго. – Или отдам няньке.

Князь зря напустил на себя строгость. Пока он говорил ровно и извинялся за свою скрытность, его трудно было ругать, но теперь…

– Бессовестный! – сказала Луминица, не обращая внимания ни на своих служанок, ни на тех слуг, что ждали Влада на улице за воротами и прекрасно могли слышать то, что происходит во дворе. – Бессовестный, – повторила старостова дочь, – ты, когда чёрту свою совесть продавал, оставил бы себе хоть кусочек!

– А я думал, у меня с тех пор уже выросла новая совесть, – попытался отшутиться румынский государь. – Давненько ты не называла меня бессовестным.

– Может, и выросла, – язвительно ответила Луминица, – да только ты её снова куда-то дел. Может, потерял, пока к туркам ездил? Может, она за придорожный куст зацепилась, и висит там, а ты поехал дальше и не заметил, что совести нет.

– С ребёнком что делать? – спросил Влад, которому надоело пререкаться.

– А намерен ли ты ещё дарить мне готовых детей? – всё так же язвительно осведомилась старостова дочь. – Я думала, что ты хочешь дарить мне детей, которых я сама выношу во чреве, а ты решил дарить тех, которых выносили другие?

– Этого-то ребёнка берёшь?

– Скажи сразу о своих намерениях, чтоб мне после не удивляться.

– Так няньке отдавать?

– Да разве можно отрывать ребёнка от матери, чтоб отдать в чужие руки! – прозвучал возмущённый ответ, за которым, казалось бы, должен последовать отказ, но последовало совсем иное. Луминица снова вздохнула и добавила: – А я всё-таки этому мальчику не чужая.

– Чистая правда, – согласился Влад. – Сразу бы так.

Он присел на корточки перед сыном и что-то сказал по-турецки, указывая на Луминицу, по-прежнему остававшуюся на крыльце.

– Что ты ему сказал? – спросила старостова дочь уже без издёвки, но всё равно не надеясь на приятный ответ.

– Я сказал, что ты моя младшая жена и что малыш должен слушаться тебя так же, как слушался бы свою мать, – пояснил Влад, виновато улыбаясь, а в мыслях добавил: «Хорошо, что мальчонка пока не знает по-румынски и не может рассказать, что у него есть старший брат. Но рано или поздно расскажет, и тогда мне снова не поздоровится, поэтому я лучше признаюсь сам. Только вот когда? Уж точно не следует делать этого сейчас».

* * *

В верхней комнате Соломоновой башни царила тишина, которую нарушали лишь звуки природы, проникавшие через окно. Иногда к ним добавлялось лёгкое шарканье башмаков господина придворного живописца, который отступал от картины и оценивал её, боясь утерять то, что начало вырисовываться. Джулиано сидел на полу у стены, так чтобы видеть весь процесс работы, и скучающим взглядом следил за движениями учителя. Юный флорентиец охотнее уселся бы где-нибудь поблизости от узника, но старик строго-настрого запретил разговаривать с моделью – дескать, Дракула всё время меняется в лице, и портрет не получается.

Что именно не получается, Джулиано видел и потому начал всерьёз беспокоиться. Вот сейчас старик станет делать то, из-за чего ещё во Флоренции растерял всех клиентов. Будет вздыхать, буравить взглядом незаконченное произведение, почёсывать за правым ухом. Затем жаловаться, что человек, которого требуется изобразить, никак не может посидеть смирно. Далее учитель увлечётся разбавлением красной или жёлтой краски белилами, думая, что если найдёт оттенок, сильно напоминающий цвет кожи своей модели, то дело стронется с места. А оно не стронется!

Юный флорентиец хорошо помнил, как неделю назад на желтовато-белом грунте доски появился рисунок углём, обозначающий положение головы. Прежде всего – линия, проведённая одним движением, показывающая чётко очерченную скулу и подбородок. Затем – узенькая длинная капля носа, вверху плавно переходящая в дугообразные брови. Под этой каплей наметился прямоугольник усов, а под ним – полукруг, изображающий нижнюю губу. Последними появились круглые глаза с хорошо прорисованными верхним и нижним веками.

Несмотря на излишнюю геометричность наброска, где были ясно видны окружности, полуокружности и углы, сходство просматривалось, но вот дальше начались трудности, причём из разряда самых неодолимых, – чем больше деталей добавлялось в рисунке, тем меньше он напоминал Дракулу. Тут бы впору остановиться, если б это был рисунок на бумаге, ведь сходство важнее всего. Но королю Матьяшу требовался портрет детальный и к тому же цветной!

По счастью, учитель всё же не увлёкся разбавлением красной и жёлтой краски, а решил действовать иначе. Те немногие линии, которые казались правильными, подвёл тонкой кисточкой, обмакнув в чёрную краску, а затем смахнул весь уголь и взялся делать подмалёвок, используя зелёную землю. Зелёная земля – тусклая, полупрозрачная краска – помогала в общих чертах наметить то, перед чем бессилен уголь. Ею можно было обозначить положение лёгких теней, размытые линии.

Среди живописцев этот способ уже выходил из моды, но учитель упорно следовал старым правилам и был вознаграждён – сходство с моделью опять появилось. Чтобы закрепить успех, старик взял мел и прямо по зелёной краске обвёл границы теней и полутеней, желая лучше видеть, куда наносить телесные цвета того или иного оттенка. Он обводил аккуратно, но, отступив на три шага от портрета, обнаружил, что – чёрт побери! – сходство снова пропало.

Разметка мелом по зелёному испортила весь рисунок, так что мел был в негодовании удалён, и сегодня старик снова взял кисточку и с помощью тёмной охры, напоминавшей желтоватый цвет кожи Его Светлости, стал превращать тёмно-зелёные тени на портрете в тёмно-жёлтые – попросту их закрашивал. Так на зелёном лице появилось что-то вроде маски. Вот жёлтый лоб выглядывает из-под шапки, которая пока обозначена лишь чёрными линиями. Вот пожелтела височная область, а вслед за ней – и тени, обозначающие округлость щёк.

Всё, что ниже усов, пока не меняло цвет. Сейчас шла работа над носом, первоначальная линия которого – в форме капли – почти исчезла под слоем новой краски. «Вот крыло носа, вот появилась ноздря», – мысленно отмечал Джулиано, но не обольщался из-за того, что дело всё-таки сдвинулось. Он уже мог предугадать, что случится дальше. Предугадать, что учитель, закрасив все тени, примется закрашивать другие участки лица светлым, а затем будет выравнивать тоновые переходы. Старик станет наносить мазки маленькой кисточкой крест на крест, чтобы добиться плавности перехода между тёмными и светлыми тонами. И что же получится? Получится так, как всегда в таких случаях! Мягкий переход от света к тени сделает и сами черты лица мягкими, как бывает у людей спокойного характера, терпеливых, даже кротких. Но ведь Дракула отнюдь не отличался терпеливостью и уж тем более – кротостью!

Техника рисования, которую собирался использовать учитель, подходила для изображения святых и ангелов. Не менее хорошо получались достойные дамы, а также девицы скромного поведения и дети. Но для Дракулы это не годилось! Если бы старик-живописец вздумал делать нынешний портрет в такой манере, то заказчик, король Матьяш, увидев такое, непременно бы сказал: «Вы издеваетесь надо мной? Разве это мой кузен?! Больше похоже на монаха в келье, чем на преступника в темнице».

Джулиано предвидел всё это уже сейчас, а учитель – нет. «Он увидит не раньше, чем закончит выравнивать тоновые переходы, – думал юноша. – А когда закончит и увидит, то опять сделается недовольным… И что тогда? Всё сначала? Скажет, что ему нужна новая доска? И сколько же времени придётся оставаться в Вышеграде?»

VI

Джулиано сидел возле реки и предавался пустым размышлениям. Во второй половине дня он мог себе это позволить, потому что учитель, утомлённый утренней работой в Соломоновой башне, спал. Ещё за обедом у старика начинали закрываться глаза. Бедолагу едва удавалось довести до кровати прежде, чем тот провалится в забытьё, после чего ученик на два-три часа получал полную свободу.

«Чем же занять это время?» – спрашивал себя юноша, глядя на спящего. Когда приходилось заниматься делами своего учителя, то в голове вертелась тысяча идей по поводу собственных картин, но стоило появиться свободному времени, как желание воплощать замыслы сразу же пропадало, хотелось бездельничать, и Джулиано не отказывал себе в таком удовольствии. Для виду взяв с собой папку с бумагой и грифель, он уходил подальше от города, выбирал на берегу Дуная место, не заросшее камышами, но не рисовал, а лишь смотрел, как плещутся волны.

По дороге из города и обратно часто попадались знакомые, которые непременно спрашивали, как у учителя продвигается работа, но ученик не мог сказать ничего определённого и уже начинал думать, что проведёт в Вышеграде вечность. От этих мыслей лень усиливалась. «У тебя впереди ещё много времени. Торопиться некуда. Ты ещё успеешь поработать над своими картинами», – говорил себе Джулиано и сам себе верил.

А вот учитель, проснувшись вечером и заглядывая к юному лентяю в папку, качал головой:

– Эх, молодость! Вам, молодым, всегда кажется, что вы всё успеете. А вот попробуй вспомнить, когда ты последний раз нарисовал хоть что-нибудь. А? На прошлой неделе? Или в конце того месяца? Если браться за наброски или за кисть так редко, то времени на живопись у тебя останется не больше, чем у меня, доживающего последние годы.

За последнее время ученик занимался живописью лишь однажды. Он попытался нарисовать дочку трактирщика – набросал углём на листке её портрет в виде ангела, но вышло не очень-то похоже. Чтобы рисовать людей, которые тебе не позируют, нужна сноровка.

Сейчас Джулиано, сидя на берегу, время от времени заглядывал в папку, смотрел на рисунок и думал, не изобразить ли ещё что-нибудь. К примеру, так и просились на бумагу горные великаны, запримеченные ещё по дороге в Вышеград, но теперь чуть изменившиеся, позеленевшие. Они уселись на том берегу, подобно флорентийцу, сидевшему на этом. Великанам ведь тоже может захотеться посидеть, помечтать, вот они и сидели, укутавшись плащами, втянув головы в плечи и подставив солнцу мохнатые макушки.

На дальнем берегу тоже расположилось некое селение, похожее на Вышеград, только без крепости. Домики с яркими черепичными крышами состязались, кто выше вскарабкается по скатам плащей горных исполинов, но исполины не пытались стряхнуть лазунов и, совсем не шевелясь, лениво следили, как возле подошв, по широкой дороге, тянувшейся вдоль берега, движутся букашки-люди, а по реке меж двумя берегами плавает, взмахивая вёслами, большое плоскодонное судно-паром.

На той стороне, где сидел Джулиано, дорога тоже тянулась вдоль берега – шагах в тридцати от кромки воды. Прохожих было мало, и юный мечтатель чувствовал себя в полном одиночестве. Вот почему он немного удивился, когда услышал, как к нему кто-то обращается:

– Доброго дня, сын мой, – произнёс басовитый голос, а затем другой голос, потоньше, повторил то же самое. – Доброго дня, сын мой.

Джулиано оглянулся. По дороге к Вышеграду неспешно ехала телега, которой правил некий селянин. За телегой шагали два монаха. Серый цвет ряс и верёвочные пояса подсказывали, что это францисканцы. Монахи – один дородный, а другой совсем хлипкий – шли степенно, сложив руки у живота. Капюшоны плащей покоились на плечах, позволяя рассмотреть, что у дородного волосы светло-русые и прямые, а хлипкий темноволос и кудряв.

– Добрый день, достопочтенные отцы, – произнёс флорентиец, вставая и кланяясь.

Ранее он уже успел мимоходом узнать, что в Вышеграде рядом с королевским дворцом есть францисканский монастырь, поэтому сразу понял, откуда эти двое.

Между тем монахи увидели, что их собеседник поднимается с насиженного места, и истолковали это по-своему.

– Ты в город?

– Да, – ответил юноша, который минуту назад никуда не собирался, но теперь подумал, что возвращаться в город действительно надо и что веселее идти с попутчиками, чем одному.

Джулиано вклинился меж идущими францисканцами, которые охотно уступили ему место в центре.

– А мы знаем, кто ты, – сказал дородный монах, – так позволь и нам представиться. Меня зовут Бенигнус, а это мой брат во Христе – Криспинус.

– Вы, должно быть, из здешней обители? – вежливо осведомился юный флорентиец.

– Да. Вот рыбку прикупили для нашего стола, – сказал хлипкий монах.

От телеги, которую плотно покрывала мешковина, защищавшая груз от мух, и в самом деле пахло рыбой.

– А давно ли вы пребываете в этой обители, достопочтенные отцы? – продолжал спрашивать флорентиец.

– Я, – ответил Бенигнус, – пятый год, а брат Криспинус семь лет. И все дни в трудах, молитвах, посте… – тяжелый вздох на последнем слове показывал, что пост является для дородного брата особенно тяжким испытанием.

– Так, значит, когда вы поселились в здешней обители, Дракула уже сидел в башне? – продолжал спрашивать Джулиано.

– Да, – отозвались оба монаха.

– А не страшно вам такое соседство? – допытывался юноша, и пусть он уже догадывался, что услышит в ответ, но услышать всё равно хотелось.

– Спаси нас Господь! – перекрестился Криспинус. – Конечно, мы слышали много удручающих историй о католических монахах, казнённых этим человеком. Одного несчастного брата будто бы даже посадили на кол перед воротами монастыря. Подобные рассказы приводят в смятение, но молитва помогает нам укрепиться духом.

– Должно быть, Господь посылает нам испытание, – подхватил Бенигнус, тоже перекрестясь, – поэтому нам следует стойко переносить всё ниспосланное и благодарить Господа за этот дар, потому что испытания и невзгоды закаляют нас и служат нашему спасению.

Флорентийцу вдруг пришла в голову одна занятная мысль, поэтому он произнёс:

– О! Вот слова людей, истинно добродетельных! Поэтому я не могу не спросить…

Монахи выжидающе молчали.

– Такие добродетельные люди, – продолжал Джулиано, – наверняка задумывались о том, чтобы спасти душу великого грешника, запертого в Соломоновой башне.

– Наша добродетельность не столь велика, – смутился Бенигнус. – Однако есть у нас в обители братья, которые распространяют христианскую любовь даже на самых отъявленных грешников.

Криспинус пояснил:

– Как я слышал, наша обитель много лет назад уже пыталась протянуть Дракуле руку помощи в деле спасения души. Наш настоятель предлагал присылать в Соломонову башню одного из наших священников, чтобы тот вёл с узником благочестивые беседы и призывал к раскаянию, но Дракула ответил в своей обычной дерзкой манере, что католического священника не примет, поскольку не хочет давать поводов для сплетен. Дракула, кажется, сказал: «Не хочу, чтобы судачили, будто я сделался католиком. Мне не всё равно, что за молва обо мне идёт». Не знаю, шутил он или нет. Это Дракуле-то не всё равно?! Да если бы его беспокоило, о чём станет судачить молва, разве он совершил бы всё то, что совершил?!

– С ним никогда нельзя быть уверенным, что шутка, а что всерьёз, – улыбнулся Джулиано.

– Но мы думаем, – продолжал Криспинус, – что Дракула отказался от помощи нашей обители лишь потому, что уже ждал помощь от других. Правда, духовник, который у него в итоге появился, не может прийти к нему во всякий час, но…

– У Дракулы здесь духовник? – Джулиано не поверил ушам. – Вот это новость! И где же он? Почему я ни разу о нём не слышал? И что это за человек? Должно быть, очень отважный.

– Отважный он или нет, мы не знаем, – ответил Бенигнус. – Знаем только, что это священник, а по вере из тех же еретиков, что и сам Дракула. Живёт возле столицы, в Пеште. В Вышеграде появляется всего несколько раз в год.

– Значит, он может приехать в ближайший месяц? – оживился флорентиец.

– Наверное, может, – ответил Бенигнус, – но мы не следим, когда этот человек приезжает. Мы ведь не водим с ним дружбу. Нам не следует водить дружбу с еретиками.

* * *

Когда происходит смена месяцев и времён года, то всякому человеку понятно, что нужно делать. Крестьянин знает, когда готовить плуг, а когда точить серп. Поп знает, которую службу отправлять, смотря по тому, что за праздник на дворе. Купец знает, когда собираться на ярмарку. А что делать, если обновления куда серьёзнее – не весна приходит на смену зиме, а само время изменяется? Заканчивается долгая история, тянувшаяся сквозь десятилетия, и начинается другая, не менее долгая. Ни пахарь, ни поп, ни купец этого не видят, зато видят государи.

Государь – тот же крестьянин, и если он замечает, что изменилась почва, то сразу начинает мучиться сомнениями. Подойдут ли для новой почвы прежние семена? Не сгниют ли в ней? В новой почве обычно взращивают новое, если хотят в период сбора урожая получить хоть что-нибудь, пусть даже скромные плоды.

Государь – тот же поп, только носит он кольчугу вместо ризы и служит Богу, как может, поэтому, когда меняется время, государь задумывается, что сейчас угоднее Богу – война или мир. Ошибиться в выборе службы нельзя, ведь иначе начнутся великие беды.

Государь – тот же купец, и он непременно должен знать, где сейчас лучшая ярмарка, чтобы поторговаться там с другими государями и заключить выгодные сделки ради процветания своей страны.

«Где же сейчас лучшая ярмарка? – спрашивал себя Влад, когда вернулся с маленьким сыном из Турции. – Всё говорит о том, что сейчас выгоднее всего заключать сделки при дворе Матьяша. Да, именно там, ведь времена изменились, старые счёты сведены».

Прежняя история вражды с Яношем Гуньяди закончилась. Она уже подошла к завершению, когда этот венгр умер… Но точка в ней была поставлена, когда в брашовских землях Владу наконец-то удалось поймать двух последних бояр, много лет назад сговорившихся против его отца и приведших к власти Яношева ставленника. После похода к брашовянам та ненависть к Яношу, которая всё ещё тлела в глубине души Влада и временами прорывалась сквозь золу алым пламенем, начала остывать.

«Посмотри сам, – говорил себе румынский государь. – Все кругом мирятся. Даже Матьяш помирился со своим дядей Михаем Силадьи, выпустил того из крепости, и теперь Михай совершает набеги на турецкие земли. А ты что же? Останешься слугой султана? А если султан отправит тебя воевать против Михая, неужели пойдёшь? Но ведь Михай – твой давний друг!» Янош умер, и те времена, когда венгры были Владу врагами, следовало оставить в прошлом.

То же самое, но на свой лад твердил боярин-богатырь Войко. Он по рождению был не румыном, а сербом, поэтому очень грустил из-за того, что турки творили в сербских землях.

С приближением нового срока выплаты дани Войко начал особенно усердствовать в своих проповедях:

– Господин, если мы и дальше будем ездить на поклон к поганым, случится беда, – уверял он. – Твоя страна окажется так же разграблена и опустошена, как мой родной край.

Боярин твердил о грядущей беде и тогда, когда ездил с господином в монастырь Снагов – святое и к тому же очень красивое место на острове посреди озера. От этой обители до города Букурешть, ставшего по воле Влада новой румынской столицей, было всего четыре часа езды. Румынский князь ездил в монастырь отдохнуть душой и потому не брал с собой толпу бояр, а лишь одного Войко.

Владу хорошо запомнилось то летнее утро, когда он и Войко, только что вернувшись из храма, где отстояли службу, беседовали в просторной комнате государевых палат, нарочно отстроенных Владом на территории монастыря, чтоб гостить в обители было удобнее. Румынский государь сидел в резном кресле возле окна, смотревшего на юг, и любовался синей озёрной водой, а Войко сидел ближе к двери на большой скамье, потому что не всякая скамья выдержала бы такого крупного человека.

Разговор о церковной службе как-то незаметно перешёл к разговору о служении Богу, и боярин опять начал твердить, что служба Господу это война с турками и что Румынию ждёт разорение, если румынский князь не придёт на помощь своим православным сербским братьям.

– Нет, Войко. Пока я буду сохранять с турками мир, разорения моих земель не будет, а вот если я начну войну, то может случиться всякое, – ответил Влад.

– Господин, стыдно платить дань, если есть силы поднять меч!

– Воевать сейчас незачем, – снова возразил румынский государь.

– Господин, – настаивал его собеседник, – но ведь ты сам говорил, что новые времена настают. А в новое время невозможно вести себя по-старому.

– А «по-новому» это воевать с султаном?

– Господин, подумай сам, – не унимался боярин. – Мехмед-то не дурак. Он знает, что, выплачивая дань в десять тысяч золотых ежегодно, ты можешь содержать войско с большим трудом. А что ты станешь делать, если султан решит увеличить сумму дани? Скажешь своим воинам расходиться по домам?

Слова Войко звучали убедительно, но Влад помнил о первопричине этого разговора:

– Ты сейчас заботишься обо мне или о своих братьях-сербах? Да, им не сладко. Ты хочешь, чтобы я немедленно отправился освобождать их от турецкого гнёта?

– Нет, господин, – боярин помотал головой.

– Но ты ведь хочешь помочь своим братьям-сербам?

– Сейчас я не могу им помочь.

– Тогда к чему ты завёл этот разговор? – допытывался князь.

– Чтобы ты увидел, как непрочно твоё будущее, – ответил Войко. – Ты зависишь от прихоти султана.

– А кто не зависит? – Влад пожал плечами. – Кто из правителей может спокойно думать о том, на кого султан решит пойти в очередной поход?

Именно в то утро, когда состоялась беседа в святой обители, к воротам румынской столицы прибыл обессилевший вестник. Он приехал с западной окраины страны. Оттуда до города Букурешть было пять с половиной дней пути, но вестник преодолел это расстояние за четыре дня и одну ночь. Когда солнце зашло в четвёртый раз, этот человек остановился в корчме только для того, чтобы поесть и накормить коня, а дальше всадник и конь, на ходу засыпая от усталости, тащились по дороге, чтобы с рассветом достигнуть города Букурешть.

Вестник прибыл на двор боярина Молдовена, рассказал, в чём дело, после чего другой человек на свежем коне сразу помчался в Снагов, а уже в середине дня из Снагова прискакал сам государь. Новость, принесённая в Букурешть, оказалась страшной и невероятной – турки, вопреки договору, заключённому Владом с самим султаном, пришли в Румынию, чтобы грабить сёла и уводить жителей в рабство. Турецкие воины налетели на ту область возле Дуная, что граничила с сербскими землями.