Текст книги "Валашский дракон"

Султанский шатёр, зелёный, как знамя пророка Мохаммеда, должен был при свете луны выглядеть чёрным. Представив себе эту полотняную громаду, румынский государь мысленным взором окидывал палатки из грубого небелёного холста, расставленные рядом с шатром султана и принадлежащие слугам. Видел он и самих слуг, многим из которых не хватало места в палатках, поэтому приходилось спать прямо на земле. В таком же положении находились янычары, да и конная охрана Мехмеда по большей части ночевала под открытым небом рядом со своими лошадьми, а вокруг них рядами спали верблюды, перевозившие имущество Мехмеда, начиная от личных вещей и заканчивая походной казной.

Владу казалось, что он слышит, как горбатые животные шумно вздыхают и устраиваются поудобнее, готовясь ко сну. Подтверждая эту догадку, из лагеря иногда доносился редкий одиночный рёв того или иного верблюда, подобный рыку хищного зверя. В первый раз услышав такой звук, некоторые из воинов Влада подумали, что турки привезли с собой львов.

Румынский государь улыбался, вспоминая недоумение своих людей, а сам продолжал вглядываться в темноту. Ясно представлялись внутренние укрепления лагеря, опоясывавшие ставку султана: вал, надставленный большими щитами, и ров под ним, а также расположение остального войска вокруг ставки. Оно делилось на две части, и в каждой был свой начальник. В мирное время один из них заправлял делами на всех европейских землях Турции, а другой – на всех азиатских, так что на войне каждый командовал войсками с подчинённых ему земель.

Считалось, что европейский начальник, тот самый Махмуд-паша, являвшийся ещё и великим визирем, по рангу выше азиатского начальника, Исхака-паши, однако в походе Исхаку доставалось более почётное место в лагере и в войске – по правую руку от султана.

Оба паши обустраивали свою часть лагеря подобно султанской ставке. Знать располагалась в самом центре, вокруг них – слуги и простые воины, а вокруг воинов – скот, который всегда спит чутко и потому предупредит хозяев о приближении неприятеля. Две части различались не больше, чем правая половина тела отличается от левой, а сами Махмуд и Исхак даже судьбой были похожи – оба происходили из сербских земель, и именно сербский являлся родным языком этих высокопоставленных «турок». «Не просто стали слугами поганых, а дослужились до первых постов!» – думал Влад, который, даже когда находился на турецкой службе, не выказывал подобного рвения. Он презирал таких ревностных слуг, но вместе с тем не мог не задаваться вопросом: «А насколько верно служит поганым мой брат Раду?» Ведь сейчас Раду находился в турецком войске и начальствовал над четырьмя тысячами всадников, которых дал Мехмед. Очевидно, султан собирался сделать Раду новым румынским князем.

«Как быть, если мне придётся сразиться с моим братом? – размышлял Влад. – И как поступит он, если столкнётся со мной в бою? Помнит ли Раду ту историю, которую я рассказывал ему давным-давно о нашем отце? Ведь нашему отцу тоже случалось оказаться в руках у турок, где ему однажды предложили военную помощь, если он решит свергнуть с румынского престола своего старшего брата. Наш отец отказался, а вот Раду, похоже, поступил иначе. Конечно, Раду явился сюда не совсем по своей воле. Выбор у него невелик – или идти вместе с Мехмедом, или навлечь на себя султанский гнев, но ведь наш отец прогневать поганых не боялся. А может, Раду согласился воевать, чтобы в удобную минуту сбежать и примкнуть к моему войску? Однако те четыре тысячи всадников, которыми он якобы повелевает, не дадут ему перебежать в другой лагерь. А даже если бы это удалось, то война всё равно бы продолжилась».

Эх, до чего же яркой казалась в те ночи луна! Особенно если стоять возле реки и смотреть, как по воде стелется лунная дорожка из серебряных искр. Каждая искра мигала и поплясывала, подобно свечному пламени, поэтому Владу невольно вспоминался ночной крестный ход, который бывает в Пасху. Верующие, держа в руках свечи, идут, поют, и все радуются. Пасха – праздник воскресения и победы над смертью. В такой праздник никто не должен умирать, поэтому в Пасху даже отпевания покойников не совершаются. И всё же люди умирают даже в это время.

«Если б было возможно, я запретил бы своим воинам умирать, – вздыхал Влад, – но они меня не послушают. Как бы осторожно я ни действовал, после каждого ночного налёта на лагерь султана хотя бы несколько моих воинов оказываются потеряны». Конечно, князь тут же говорил себе, что должен думать лишь о победе и поражении, которые превыше жизни и смерти отдельных людей, но следовать собственным советам получалось не всегда. Он успокаивал себя тем, что оттягивал войну, сколько мог, что платил дань, стараясь сберечь жизни, и пусть на нынешней войне многим румынам предстояло умереть, но если б Влад отказался воевать, то погибло бы ещё больше, как позапрошлым летом при налёте турок на западную окраину страны.

Меж тем турецкая армия продвигалась к прежней румынской столице – городу Тырговиште. Продвигалась очень медленно. До полудня турки разбирали свой прежний укреплённый лагерь, а в пятом часу, проведя в пути совсем малое время, начинали строить новый. Они всегда выбирали место близ речки, чтобы не пришлось далеко ходить за водой. Мехмед был умён и, натерпевшись ночных налётов румынской конницы возле Дуная, быстро понял, что нападений и дальше следует ожидать по ночам. Вот почему турки боялись ночей – боялись и готовились к ним.

В первое время, следуя обычаю, турецкие конники пытались отлучаться в ближайшие сёла за добычей, но обнаруживали каждый раз одно и то же – пустые жилища. Ни людей, ни скота, ни ценных вещей захватить не удавалось. Конники, которые посмелей, стали отъезжать дальше положенного. Многие из них оказались пойманы Владом. Некоторые всё же ускользнули, но к своим вернулись напуганные и, опять же, ни с чем.

Тогда султан запретил разделяться и приказал, чтоб ездили большими отрядами. Это помогало не всегда. Бывало, отряд останавливался возле некоего села, казавшегося покинутым, как вдруг появлялись румыны, начинали сыпать стрелами, а затем нападали. Особенно страшно турецким воинам стало подходить к колодцам, ведь колодец обычно находился на открытом месте, и всякий, кто останавливался рядом, мог получить в спину стрелу, а сразу после этого оказывалось, что в селе засада. Из-за этого среди турок даже пошли слухи, что румыны сыплют в колодцы отраву.

Сильно досаждал туркам и огонь на полях, ведь люди Влада, как только узнавали, где турки устроят следующую стоянку, сразу поджигали все окрестные нивы. Из-за летней жары стояла такая сушь, что злаки горели очень хорошо. Туркам приходилось тушить, расходуя воду из ближней речки, вместо того чтобы поить этой водой свой скот. Да и сил на тушение уходило много, а ведь силы также требовались на строительство нового лагеря.

Провизия у турок подходила к концу, ведь не от хорошей жизни они начали есть своих верблюдов, на которых ещё недавно надеялись погрузить богатую добычу. На месте прежних вражеских стоянок румынские воины всё чаще видели верблюжьи и лошадиные кости. И всё же армия султана неуклонно продвигалась к Тырговиште, поэтому Влад не мог больше избегать большого сражения и выбрал для нападения ночь на исходе второй декады июня.

Эта ночь почти предшествовала новолунию, поэтому серпик месяца сделался таким тонким и бледным, что его никто не мог различить. При такой незаметной луне небо осветилось тысячами звёзд, но на земле темнота так сгустилась, что человеку едва удавалось разглядеть даже свою руку, вытянутую вперёд.

Войско султана, уже почти подступив к Тырговиште, стояло лагерем близ одного из притоков реки Потопу. Издалека видно было, как затухают огни турецких костров. Кони и другие животные, которых турки ради сохранности продолжали держать внутри лагеря, успокоились и погрузились в сон.

И вот тогда-то Влад устроил своим врагам встряску. Наверное, немногие застали её начало, ведь почти все спали, а те, кто не спал, разом вскочили, уставившись на юг, и испуганно закричали, потому что на том краю лагеря им виделось нечто жуткое и одновременно завораживающее – огненный дождь, который всё не прекращался. Тысячи стрел с зажженными концами взмывали в ночное небо и падали на головы людей и животных.

Начали трубить трубы, призывая турецких воинов приготовиться к битве. Но где же находился враг? Ночь была очень темна, а невидимые лучники очень быстро меняли своё местоположение.

«Хорошо, – меж тем думал Влад, в очередной раз давая приказ коннице перейти на другое место. – Пока что всё идёт так же, как в Белградской битве. Тогда францисканец Капистран со своими двумя тысячами ополченцев отвлёк на себя внимание многих турок, и сегодня я со своей конницей делаю то же самое. Пора захватывать пушки».

Турки слишком поздно заметили, как с севера, со стороны дороги, ведшей на Тырговиште, к лагерю приблизились пешие воины под предводительством боярина Войко. В темноте нападавшие пересекли ров, пролезли меж дрекольями, которыми ощетинился вал, и набросились на пушкарей, а также на тех, кто был рядом. Сколько было румын, враг не смог бы разглядеть. Он должен был видеть лишь то, что они всё лезут и лезут из темноты. Каждый нападавший выставлял перед собой щит, изо всех сил сдерживая напиравшую турецкую толпу, которую следовало оттеснить подальше от пушек, возле которых уже возились пушкари из числа людей Влада.

Наконец, захваченные орудия были развёрнуты к центру лагеря. Щитоносцы, повинуясь условному сигналу Войко, поспешно отступили, и тут же грянул залп, другой, третий. Стреляли по очереди, чтобы, пока одни палят, другие имели время зарядить.

Влад, предводительствуя конницей и потому находясь в другом месте, слышал эти залпы и представлял, как каменные снаряды летят в самую гущу турецкой толпы, за один миг унося десяток жизней, но, возможно, задевая и кого-то из людей Войко – тут уж ничего нельзя было поделать. А пушки гремели и гремели, и это означало, что теперь начинается самая важная часть битвы.

В турецком лагере, несомненно, уже началась сумятица. Боевые турецкие трубы всё трубили, и это означало, что воины никак не построятся. Если б началось наступление, то загремели бы барабаны. По расчётам Влада, лишь в ставке султана мог сохраниться порядок. Янычары, наверное, похватали оружие и плотными рядами встали вокруг шатра своего повелителя. Султанская конная охрана тоже должна была уже успеть поседлаться и построиться.

Румынский князь почему-то представлял, как Махмуд-паша и Исхак-паша, наспех одетые, прибегают к Мехмеду, а тот в гневе кричит:

– Что вы, как испуганные дети, бежите ко мне?! Военачальники самовольно являются к повелителю лишь тогда, когда имеют важное донесение! У вас есть что доложить?! Так добудьте мне сведения о врагах, ослы!

Конные лучники Влада продолжали стрелять зажжёнными стрелами то с одной стороны, то с другой, когда от Войко примчался гонец и доложил, что проход для конницы в турецкий лагерь проложен.

Согласно задумке Влада, пехота под предводительством Войко должна была не только захватить пушки, но также убрать с вала часть дрекольев, положить эти дреколья поперёк рва, связать верёвками и присыпать землёй, сделав что-то наподобие моста, причём всё требовалось исполнить быстро, пока турки не успели притащить другие пушки с противоположного края лагеря и не начали палить в ответ. Да, к сожалению, нынешний бой не полностью повторял Белградскую битву. В той битве все турецкие орудия находились с одной стороны лагеря, потому что обстреливали Белградскую крепость, а сейчас они были рассредоточены по разным сторонам турецких укреплений, так что не представлялось возможным захватить всё, а лишь часть.

Румынский государь со своей конницей поспешил к приготовленному для него проходу. Для надёжности вдаль были пущены зажжённые стрелы, чтобы осветить пространство и удостовериться, что враг не приготовил западню. Не хотелось бы, ворвавшись за турецкие укрепления, получить от врага пушечный залп прямо в лоб, но Бог миловал.

– Эх, роди меня, мама, везучим, а после этого можешь бросить в огонь! – вместо боевого клича прокричал Влад, пришпоривая коня, чтобы во главе семи тысяч храбрецов пролететь по мосту.

Впереди за мостом расстилалось широкое открытое пространство, озарённое красно-рыжим светом мелких пожаров. Виднелись многочисленные трупы, скомканные полотнища снесённых палаток. На другом конце этой поляны сгрудились турки, которые пустили во врагов не зажжённые стрелы, а обычные. Влад почувствовал, как одна стрела отскочила от нагрудной пластины, вделанной в его кольчугу, а другая чиркнула по плечу и застряла в ткани плаща где-то за спиной.

Румынский государь оглянулся вправо, затем влево. Как и было задумано, его конница, влетев в лагерь узким потоком, теперь начала уподобляться птице, расправлявшей крылья. Это получилось так легко, что Влад мысленно поблагодарил Молдовена, который предложил незадолго до битвы несколько раз повторить этот разворот в открытом поле, чтобы люди и кони запомнили, как нужно делать. Крылья охватывали значительное пространство, и туркам, ждавшим впереди, должно было показаться, что всадников не семь тысяч, а по меньшей мере двадцать.

Теперь для князя пришло время выхватить меч. Справа и слева тоже сверкнули клинки, отражая пламя пожаров, а затем Влад, снова посмотрев прямо, увидел, как турецкая толпа разворачивается и бежит – бежит в сторону ставки султана. Румынского государя охватила радость, ведь этого он и добивался. Пусть, как в Белградской битве, объятая страхом толпа турок наскочит на янычар и на Мехмедову охрану, сметёт их и рассеет.

Влад помнил, что в Белградской битве Мехмед, оставшийся без охраны, был ранен. Теперь же султана следовало попытаться убить. Если бы это удалось, настал бы конец войне.

Мехмед и сам, конечно, сознавал, что всё происходящее похоже на давнюю историю, когда пришлось самому обнажить саблю и сражаться наравне с янычарами. Однако он понимал и то, что его армия гораздо больше, чем армия Влада. «Настанет утро, и я снова соберу своих разбежавшихся людей, и мы двинемся дальше на север, – наверное, думал султан, – а сейчас главное – отстоять мою собственную жизнь».

В лагере было огромное количество народу. Больше ста тысяч, и Влад молил Бога, чтобы это оказались сто тысяч глупцов, ведь как иначе их смогли бы вогнать в страх всего семь тысяч всадников. Румынская конница беспрерывно опускала клинки мечей на плечи и затылки бегущих врагов, но вот толпа остановилась, начала разворачиваться. Среди затылков стали попадаться и лица, искажённые злобой. Засверкали сабли, замелькали копья, которыми каждый турок норовил ткнуть под брюхо Владова коня.

– Отступаем, государь? – спросил запыхавшийся Молдовен, отчаянно молотя по этим копьям своим мечом.

– Нет, рано! – крикнул в ответ Влад. – Попробуем продвинуться дальше.

Румынский князь понимал, что случилось, – впереди, совсем близко стоял непроницаемый строй янычар. Бегущие турки наткнулись на этот строй, как на скалу, и отхлынули обратно, подобно волне. Теперь эта волна билась о передние ряды румынской конницы, всё же пытаясь сражаться, раз бежать уже некуда, но Влад не оставлял надежду заставить откатившуюся волну захлестнуть ставку султана. Пусть янычары были самыми лучшими воинами во всём турецком войске, но ведь числом они не превышали румынских всадников. «Пехота против конных, – думал Влад. – Неужели мы не продавим янычар вглубь, если как следует поднажать? А эта обезумевшая толпа, которая пытается тыкать в меня копьями, не в счёт. Она снова побежит, если янычары дрогнут».

– Держать строй плотнее! Навались вперёд! – крикнул Влад, и его приказ передался по рядам дальше.

Сначала было трудно, но вдруг, когда уже казалось, что сил не хватит и что в самом деле пора отступать, сделалось неожиданно легко. Толпа турок подалась назад, она отходила всё быстрее и быстрее, и вот уже снова готова была бежать. «Додавили?» – подумал Влад. Он уже видел далеко впереди, на фоне огненного зарева, маковку огромного шатра, который мог быть только шатром Мехмеда. Князь смотрел на неё, не отрываясь, и рубил врагов, как в полусне, а очнулся только тогда, когда обнаружил, что его конь скачет вперёд чуть ли не по головам отступающих турок.

Вот и ров, отделявший ставку султана от остального лагеря. Влад вместе с конём сверзились куда-то в яму, а затем тут же взлетели на гребень земляного вала. Щиты, которыми был надставлен вал, уже почти все оказались повалены отступавшими турками. Впереди огромным костром полыхал шатёр Мехмеда, освещая пространство далеко вокруг. Янычары, которых можно было опознать по высоким белым шапкам, уже не стояли единым строем. Среди потока людей, которых гнали впереди себя румынские конники, лучшая султанская пехота стала четырьмя-пятью островами. Янычары зачем-то секли турок, бежавших мимо, как будто это могло остановить всеобщую сумятицу.

Всадников из охраны Мехмеда нигде заметить не удавалось. «Неужели султан сбежал? – лихорадочно пытался сообразить румынский государь. – Неужели он сбежал вместе со своей конной охраной, оставив янычар прикрывать отход?»

Краем глаза Влад заметил, что рядом с полыхающим шатром Мехмеда лежит огромная двугорбая туша, утыканная стрелами. А вот ещё одна! И ещё! Их было много! «Так вот что случилось! – понял князь. – Султанские верблюды обезумели от страха и начали давить янычар. Потому султанская пехота и дрогнула, а Мехмед оказался вынужден бежать».

Меж тем румынская конница пересекла ров вслед за своим военачальником и уже собиралась схлестнуться с янычарами, которые упорно продолжали сражаться. Откуда-то справа появился Молдовен:

– Государь, отходим! Зачем нам янычары, если Мехмеда здесь нет?

– Наверное, он поехал в сторону реки и сейчас переправляется вброд, – Влад продолжал вертеть головой по сторонам. – Может, догоним?

– Государь, прошу тебя, отходим, – взмолился Молдовен. – Ты слышишь пушки позади?

Князь прислушался и, казалось, ждал невероятно долго, прежде чем где-то вдали громыхнул залп.

– Пушки смолкают, – сказал Молдовен. – Значит, у Войко почти не осталось, чем стрелять. Как долго он ещё удержит для нас выход из лагеря? Если смолкнут пушки, что же он сможет со своими двадцатью пятью тысячами пеших воинов против ста тысяч турок? Он сможет только умереть. Наверняка какой-нибудь турецкий начальник уже догадался, что надо взять пушки из другой части лагеря. Наверняка их уже волокут. Пожалей людей, государь!

По указанию Влада румынская конница повернула обратно, и снова перед глазами предстали мечущиеся люди, растерзанные палатки, тела воинов, зарубленных или затоптанных. Пожары догорали, поэтому стало темнее, и вдруг откуда-то справа раздалось воинственное гиканье, свист, топот множества копыт.

Наконец-то в дело вступила турецкая конница. Если она появилась справа, значит, вероятнее всего, её вёл Исхак-паша, однако кто бы ни вёл эту конницу, от боя с ней казалось разумнее уклониться и просто пробиваться к выходу из лагеря. Почти перед самым выходом румынские всадники вдруг наткнулись на преграду, которой раньше не было, – непонятные предметы, вокруг которых копошились люди, тут же бросившиеся врассыпную. «Наверное, это пушки с другого края лагеря. Поздновато приволокли», – подумал Влад, стукнувшись стременем об один из этих предметов и услышав знакомый звон.

Князь не успел заметить, когда исчез Молдовен, до этого всё время находившийся справа. Вот и мост, построенный Войко. «Хороший мост, удобный, – успел подумать румынский государь. – Жаль, что больше никогда не пригодится». За спиной грянул залп, отгонявший турецкую конницу.

«И всё-таки где же Молдовен?» – забеспокоился Влад, поэтому сразу после того, как все румынские воины оказались за пределами турецких укреплений, государь велел разыскать его, однако найти Молдовена так и не удалось.

* * *

Тот день выдался туманным, и Дунай выглядел, как волшебная река, поэтому Джулиано наблюдал не за ходом работы над портретом, а просто смотрел в окно. С воды, гладкой, как венецианское зеркало, поднялась голубоватая дымка, которая заволокла всё вокруг. Бледно-голубыми стали луга по берегам, оттенок синевы приобрели крыши селений, лес на склонах ближних гор тоже посинел, а про дальние горы и говорить было нечего – они казались слепленными из синего воздуха. Корабли, неспешно двигавшиеся по Дунаю мимо Вышеграда, тоже приобрели непривычный оттенок, и разглядывать их было куда занимательнее, чем следить за привычно неторопливыми движениями учителя, совсем не замечавшего, что мир снаружи башни преобразился. Поблекли все природные краски, кроме одной – азурита. С помощью азурита, разбавляя его в разных пропорциях, Джулиано мог бы изобразить этот чудесный вид, открывавшийся из окна.

«До чего же красиво!» – мысленно восклицал ученик придворного живописца и вдруг вспомнил кое-что, слышанное перед отъездом в Вышеград и связанное с Соломоновой башней. Много лет назад в ней – возможно, даже в этой самой комнате – сидел в заточении венгерский король Жигмонд. У него не заладилось с подданными, и те посадили правителя под арест.

Жигмонду, просидевшему взаперти около года, очень понравился вид из окна – настолько понравился, что, выйдя на свободу, король приказал обустроить свою недавнюю тюрьму и гостил здесь уже добровольно. Всякий раз, приезжая в Вышеград, Жигмонд останавливался именно в башне, а не во дворце под горой, потому что вид на реку из дворца не мог сравниться с тем замечательным видом, который открывался отсюда. Казалось, что вся земля, обширная и прекрасная, ждёт, когда ты покинешь комнату, спустишься по лестнице во двор, выйдешь за ворота и отправишься навстречу чему-то новому и неизведанному.

Молодой флорентиец вдруг почувствовал приятное напряжение – как в начале дела, которое давно ждало своей очереди, и вот наконец-то… Пожалуй, такое напряжение – самое приятное чувство в любой работе. Ты полон сил, ум твой ясен, и кажется, что ничего невыполнимого нет. Позже, на середине пути, появится усталость, и ты возненавидишь то занятие, которое прежде так увлекало, но сейчас есть лишь одно чувство – нетерпение.

Джулиано ничего не знал о Жигмонде как о человеке, не знал его привычек, характера, но мог бы побиться об заклад, что арестованный чувствовал нечто подобное, взирая из окна башни на изгиб Дуная и на туманные дали. В мыслях этого узника наверняка проносилось: «Только дайте мне выйти отсюда, и я сделаю столько дел! И то, и другое, и третье!» Мечты о будущем должны были казаться такими сладкими! Мечты о великих преобразованиях в государстве, славных победах на поле брани и о прочем, о чём мечтают люди такого ранга. Возможно, именно поэтому Жигмонду так приглянулся вид из окна.

Ученик придворного живописца вдруг заметил, что нынешний узник Соломоновой башни тоже неотрывно смотрит в окно. «О чём сейчас думает Дракула? – спросил себя флорентиец. – О том же? Мечтает, что сделал бы, оказавшись на воле? А не поздновато ли мечтать? Жигмонд сидел в башне совсем недолго, и лет ему было на тот момент что-то около тридцати, а Дракула в полтора раза старше. Понимает ли нынешний узник, что даже если выйдет на свободу завтра, вряд ли успеет много? Должен понимать. А если он понимает, то предаётся не мечтам, а воспоминаниям и думает не о том, что сделает, а о том, что делал когда-то».

В этот необычный туманный день Джулиано опять принёс с собой в башню шашки, но не знал, доведётся ли сыграть. Дракула, казалось, был не в том настроении, хотя в прошлые дни проявлял к шашкам величайший интерес. Джулиано за время пребывания в Вышеграде стосковался по игре. Приехав сюда, юный флорентиец обнаружил, что в этом городе стучать фишками по доске особо не с кем, кроме как с Дракулой.

Потому-то юноше и хотелось вывести узника из задумчивости. «Чем грезить прошлым, пусть лучше мечтает, как по выходе из тюрьмы расправиться с давними врагами», – думал Джулиано, ведь когда в душе у Дракулы клокотали страсти, то с ним становилось очень интересно играть. Его Светлость делал неожиданные, опасные, но в то же время весьма рискованные ходы, которые могли привести его и к блистательной победе, и к поражению.

Однако была и другая причина, по которой Джулиано хотел внушить узнику надежду на освобождение и на то, что жизнь не кончена. Узника всё больше становилось жаль, просто по-христиански жаль, и потому правило тишины, установленное престарелым живописцем, оказалось в очередной раз успешно позабыто.

– Ваша Светлость, – заговорил Джулиано, – а у меня появилась догадка, зачем Его Величество Матьяш заказал портрет. Причём эта догадка приятного свойства.

– Ну, говори, – улыбнулся Дракула.

– Мы ведь с Вашей Светлостью недавно беседовали о том, что Его Величество когда-то состоял в браке с дочерью богемского короля Катариной.

– И что?

– Так ведь Его Величество по случаю свадьбы подарил Катарине город Вышеград со всеми окрестными землями.

– Да, я знаю, – ответил Дракула, как будто начиная что-то понимать.

– Затем супруга умерла, – продолжал Джулиано, – и Вышеград снова перешёл к Его Величеству, а теперь король собирается жениться снова, на принцессе из Неаполя, и, вполне возможно, захочет подарить своей новой невесте тот же подарок.

– Вышеград с окрестностями, – пробормотал заключённый.

– Да! – хитро прищурился ученик придворного живописца. – Только вот незадача… Как можно отдать кому-то Вышеград, пока Ваша Светлость находится здесь? Странный получится дар. Ваша Светлость не находит?

– Пожалуй, да.

– Значит, Соломонову башню необходимо очистить.

– Пересадив меня куда-нибудь в другую крепость… – задумчиво проговорил узник.

– А вот и нет! – возразил Джулиано. – Если б всё было так просто, Его Величество не стал бы приглашать нас с учителем…

Ученик оглянулся, желая понять, насколько рассердило старика нарушение правила тишины, но тот пока что не выказывал недовольства, а что-то подрисовывал на портрете.

– Я полагаю, – продолжал молодой флорентиец, – что Ваша Светлость оказались по-своему правы, заподозрив в нас соглядатаев. Мне кажется, что Его Величество не удовлетворился прочтением отчётов, которые получает от господина коменданта, и желает получить больше сведений о Вашей Светлости, чтобы принять решение.

– Решение о чём?

– Разумеется, о возможности освобождения Вашей Светлости! Если б Его Величество просто желал освободить Вышеград от лишнего присутствия, то отправил бы сюда не моего учителя, а отряд конвоиров.

– Занятно, – усмехнулся узник, – но мне не очень-то в это верится.

– Почему, Ваша Светлость?

– Потому что подарить невесте город – совсем не то же самое, что подарить пару серёг. О таких намерениях всегда известно загодя. Если б Матьяш собирался сделать что-либо подобное, ты бы уже знал об этом наверняка. Да и комендант знал бы.

– Почему Ваша Светлость не хочет верить в лучшее?

– Потому что у меня есть своя догадка на этот счёт, и мне кажется, что она вернее, – пожал плечами заключённый.

Джулиано, сильно разочарованный, спросил:

– И в чём же состоит догадка, Ваша Светлость?

– Ты ведь знаешь, что для всех я – чудовище и весьма редкое, на которое интересно посмотреть. Поэтому я думаю, что Матьяш желает удовлетворить чужое любопытство, к примеру, любопытство иноземных послов. Для того и нужен портрет.

– Нет, явно не для этого, – помотал головой ученик живописца.

– А я думаю для этого, – твёрдо произнёс Дракула.

– Простите, Ваша Светлость, – продолжал настаивать на своём флорентиец, – но как-то странно получается. Если король желает показывать изображение чудовища, то почему портрет заказан именно сейчас? Ведь двенадцать лет назад интерес к Вашей Светлости проявлялся куда заметнее, потому что подогревался деяниями Вашей Светлости, а теперь Ваша Светлость ничего особенного не делает… разве что ловит воронов. Так почему же Его Величество вдруг решил заказать портрет спустя столько времени?

Джулиано говорил эмоционально, жестикулировал и тем удивительнее для него казался спокойный ответ узника:

– Да, двенадцать лет – долгий срок, – сказал Дракула. – Я думаю, в этом как раз всё дело. Если за двенадцать лет Матьяш так и не решился на помилование, то вряд ли решится сейчас… но зато он знает, что годы мои идут на закат, а поскольку моя личность по-прежнему вызывает любопытство, то Матьяш…

– …решил, что надо успеть сделать портрет до того, как Ваша Светлость умрёт? – докончил флорентиец и, казалось, был расстроен больше самого Дракулы.

– Да, я думаю так, – спокойно ответил узник.

Тем временем старик-живописец успел недовольно нахмуриться и спросил, неужели ученику так трудно держать рот закрытым даже в течение часа.

Джулиано вздохнул, но тут же напомнил учителю, что в болтливости есть и хорошая сторона. Как раз болтливость послужила причиной того, что юноша легко овладевал иноземными языками, но, конечно, если разговоры мешают работе, то лучше помолчать.

Учитель ответил, что именно этого и добивается, – молчания, и потому ученику пришлось отложить дальнейшую беседу с Дракулой до более удобного случая.