Текст книги "Поворот. Книга первая"

Глава 6

Я посмотрела на часы. Было уже восемь вечера. «Надо бы тётке позвонить, узнать, как у неё дела», – подумала я. Она – одна из немногих оставшихся в живых моих старших родственников и самая близкая из них по крови. Но позвонить ей – дело непростое. Может казнить, а может и помиловать. Может отвергнуть, скороговоркой пробурчав: «У меня давление. Не могу говорить, храни вас всех Господь», а может и поболтать.

Елена Александровна Царёва – сестра моего отца. Одинокая дама, побывавшая два раза замужем, неудачно сделавшая операцию по прерыванию беременности в своё время и, как печальное последствие, оставшаяся без потомства. В молодости была очень хороша собой, этакая клубника со сливками, высокая, то блондинка, то рыжая, в зависимости от доступности на прилавках краски для окрашивания волос. С большими зелёными глазами. Имела она аппетитные формы и очень недурно одевалась. Осенью приходила она в наимоднейших лакированных сапогах цвета морской волны, всегда с причёской и маникюром. Работу меняла часто, как и своих мужей, из которых законными были двое. Работала она корректором в разных издательствах, в том числе в типографии ТАСС и в Министерстве нефтяной промышленности. В моих детских глазах она выгодно отличалась от моей несколько замученной хлопотами мамы, надевавшей нарядное платье и делавшей причёску разве что для фотографирования или по праздникам. Не обременённая семейными заботами, тётка регулярно ездила на отдых в Крым в поисках счастья, которое всё не случалось, и, поскольку не имела своих детей, а гормональный фон требовал своего, всю свою потенциальную нереализованную материнскую нежность она подарила мне.

Первый поход в театр был с ней. МХАТ. «Синяя птица». Мы длинной вереницей идём за синей птицей, мы длинной вереницей… Мы сидели в бельэтаже и смотрели в бинокль. Сцена была далеко-далеко, и актёры казались кукольными. Зрительный зал был огромен, кресла – необыкновенно мягкие и удобные. Музыка звучала таинственно… Мы длинной вереницей… В антракте мне купили невиданное пирожное с розочкой и стакан дюшеса. Когда мы вышли из театра, я не могла говорить… Я пережила потрясение. Мне было лет шесть, и я твёрдо решила стать артисткой и ходить на цыпочках по этой сцене в воздушном лиловом платье и полушёпотом петь: «Мы длинной вереницей…» И это желание укрепилось во мне со следующими походами и воплотилось в попытки поступить в театральное училище после школы.

Она покрасила мне ногти. Розовым лаком. Весь вечер я их держала на вытянутом расстоянии и не сводила с них глаз. Я боялась мыть руки, мне казалось, что эфемерная красота испарится при прикосновении воды. Мама сказала, что учительница в школе заругается, и лак пришлось стереть. Потом я с нетерпением ожидала следующего визита тётушки, чтобы вновь преобразиться.

Однажды она привезла баночку красной икры. Это было незнакомое для меня кушанье. Белый хлеб нарезали ломтиками, намазали сливочным маслицем и сверху положили кучку забавных полупрозрачных красных шариков, так не похожих на еду. Я откусила сомнительного вида лакомство, и содержимое разлилось по моему языку невиданным вкусом, который мне понравился до восхитительных возгласов: «Ещё, пожалуйста, ещё!» Я съела, наверное, пять бутербродов, и мама отобрала баночку и бережливо поставила её в холодильник, опасаясь, что живот разболится от непривычного угощения.

Одним летом она отвезла меня куда-то на базу отдыха, что-то наподобие современного кемпинга, где-то на Истре. Всего на три дня, которые мне показались целыми каникулами, летом в лете. Мы жили в маленьких деревянных домиках. Столовая располагалась в отдельной постройке. Столики покрыты белыми скатертями, и на каждом – маленькая вазочка с полевыми цветочками. Стаканчик с салфетками. Официантки в белых накрахмаленных чепчиках и фартучках подавали еду. И я, в которую пищу надо было заталкивать практически методом насилия, вылизывала тарелочку: таким мне всё казалось необыкновенным и невероятно аппетитным и вкусным.

Мы гуляли по лесу и собирали лесную малину. Потом мы пошли на пляж. Она так и сказала: «А сейчас идём на пляж». Пляж представлял собой тонкую песчаную полосу вдоль леса, с небольшой лодочной станцией и двумя невысокими водными горками, с которых можно было плюхнуться прямо в воду. В реке росли кувшинки. С какой-то семейной парой и девочкой моих лет мы взяли лодочку после купания и поплыли вдоль берега, срывая кувшинки.

Потом мы вернулись в наш домик и отдыхали до ужина, посвятив себя чтению книг. А потом тётя Лена – так я её называла – учила меня каким-то фразам на немецком языке, который она немного знала. Гутен морген…

Когда мне было десять лет, после известного превращения моей школы в специализированную, она купила мне путёвку в пионерский лагерь под Москвой. Лагерь принадлежал Министерству нефтяной промышленности, и он олицетворял собой счастливое пионерское детство в реальном исполнении. Он занимал огромную территорию с кирпичными корпусами для проживания и маленькими палатами на четверо – пятеро детей, что являлось роскошным вариантом размещения в то время.

Я мгновенно сравнила его с заводским лагерем, куда путёвки папа получал от своей работы. Папин лагерь представлял собой кучку убогих деревянных корпусов, напоминающих не то бараки, не то казармы, сгрудившихся на небольшой неухоженной территории, в которых мы спали по тридцать – тридцать пять, а то и более, человек в одном помещении. Сравнение явно было не в пользу моего предыдущего варианта летнего отдыха.

На территории лагеря был мини-зоопарк с осликом, кроликами, разными видами птиц и даже обезьянкой, в пристройке которого находился кружок юннатов – юных натуралистов, любителей животных.

В огромном корпусе столовой на первом этаже был расположен внушительных, как мне казалось, размеров кинозал, где нам показывали лучшие советские мультики типа «Ну, погоди!».

Имелся также собственный пляж с песчаной косой и очень большой стадион, на котором регулярно проводились разные спортивные мероприятия. Вообще, чего там только не проводилось: и мини-олимпийские игры, и этнические фестивали всех советских республик (мне заплели множество косичек и надели восточный наряд с тюбетейкой, и я исполняла какой-то узбекский танец), и знаменитый и любимый всеми день Нептуна, который непременно проходил в жаркий день, с обязательным выходом дядьки Черномора со своим войском, с нападением морских чертей, которые забегали с трезубцами на расположенные на пляже мини-трибуны, стаскивали всех и прямо в одежде швыряли в воду.

Мероприятий было много, и иногда на показательные выступления привозили иностранные делегации, чтобы похвастаться счастливым советским детством. Однажды приехала многочисленная группа японцев, которые улыбчиво бродили по территории и глазели на какой-то очередной фестиваль.

Справедливости ради следует отметить, что лагерь этот и вправду был уникален, и мне посчастливилось там побывать благодаря своей тётушке, но, к сожалению, только один раз, хотя и это лето оставило в моей памяти неизгладимые впечатления.

В общем и целом, она открыла для меня какой-то новый мир и показала неведомые мне стороны бытия, к которым следовало стремиться.

Глава 7

Оставшись в итоге без мужей и детей, тётушка жила со своей матерью, моей бабушкой по отцовской линии. Удивительное дело, но мне всегда казалось, что все свои качества я унаследовала не от родителей, а именно от бабушек. Папина мама, Алевтина Васильевна Белова, была полной противоположностью моей украинской бабушки. Она была гламурной красавицей, всегда в кружевном воротничке или блузке с гипюровыми рукавами. Высока, стройна, носила туфли на высоких каблуках до восьмидесяти четырёх лет. Каштановые волосы, собранные в пучок, большие синие глаза. Она была классической русской красавицей. Вылитая Тамара Макарова, знаменитейшая советская актриса в роли Хозяйки Медной горы из сказок Бажова. Движения её были плавны, а речь тиха и полна изящных старинных оборотов.

Она не ступала, а плыла, словно лебедь.

Работала она акушеркой в родильном доме, а до этого – медсестрой в военном госпитале имени Бурденко, но все врачи стояли навытяжку и брали под козырёк, завидев мою бабушку, такой уж она всем внушала трепет.

О ней сохранилась семейная легенда, которую мне поведала моя тётушка.

Алевтина Васильевна родилась в Москве, на заре двадцатого столетия, и детство её прошло в самом сердце столицы, в районе, ныне именуемом Зарядье. Впрочем, это достовернейшая правда, а далее вступают в спор очевидные и не очень очевидные факты или домыслы. Была моя бабушка, якобы, не родной, а приёмной дочерью бездетной семейной пары, которая считалась её родителями… Её приёмный отец (или всё-таки родной, теперь уже и не установить) работал швейцаром в банке его императорского величества, а приёмная мать (или всё же родная) была, как и принято в те времена, домохозяйкой. Отдала крошку на воспитание этой достопочтенной семье некая барыня благородных, чуть ли не княжьих кровей, так как дитя было незаконнорождённое, прижитое в результате преступной связи с мужиком, служившим конюхом у мужа этой знатной дамы. В детстве Алечка ни в чём не нуждалось, ибо её родная мать всячески помогала приёмной семье. Алечку нежили, холили и лелеяли; шикарную косу каштанового цвета мыли редкими сортами китайского чая. Выходя замуж, в качестве приданого она получила целый сундук шуб, какие-то редкие персидские ковры и даже драгоценные украшения, которые в войну были спущены ни за грош, так как муж погиб, а бабушка осталась с тремя детьми и надо было каким-то образом выживать.

Правда или нет её наполовину благородное происхождение, но шикарное приданное действительно имелось и распродавалось, а вернее, распылялось и развеивалось по ветру, о чём свидетельствует моя тётка, в войну уже пребывавшая в сознательном возрасте. Вряд ли мог швейцар в банке предоставить такие щедрые родительские дары своей даже горячо любимой единственной дочери, выдавая её замуж.

Как бы то ни было, но Алевтина Васильевна была совершенно неприспособленным к жизни человеком. В доме всегда были шоколадные конфеты, но при этом могло не быть хлеба. Работая в военном госпитале, она имела толпу поклонников, и среди них были те, что по достоинству оценили её утончённую аристократическую красоту, мягкие манеры и приятный стиль общения, и имели самые серьёзные намерения. Она получила несколько предложений руки и сердца, в том числе и от высокопоставленных военных, но замуж так и не вышла, боясь, что будущий муж будет притеснять её детей.

Будучи взрослой женщиной, я в своё время также принесла материнскую жертву.

Глава 8

После перемешивания классов наша девичья компания изменилась и увеличилась. Из неё как-то автоматически выпали Катя, Нина и Маша, которые оказались в классе «Б» и завели новых друзей среди «бэшек», как мы называли учеников «Б» класса. Итак, остались Наташа и я из «стареньких», и в наше милое девчачье сообщество влились новые приятельницы: Оля, Галя и Женя; а также у меня каким-то образом завелась личная подружка, жившая в соседнем доме и учившаяся в другой школе. Звали её Лиза Леонтьева, виделись мы с ней редко, поскольку наше расписание не совпадало, зато могли откровенничать на самые задушевные темы.

Из новеньких я особенно сблизилась с Олей. Пухленькая девочка с веснушками, волнистыми рыжеватыми волосами и светлыми глазами – мы были с ней даже чем-то похожи, только как на фотографиях «до» и «после» диеты на похудение: она была плюшечкой, а я худышкой.

Галя была общепризнанной классной красавицей номер один, темноволосая девочка с кукольным лицом и глубоко посаженными синими-синими глазами. Слыла она воображалой, и в классе её недолюбливали, да и мне она как-то не очень нравилась.

Женя – пухленькая, как и Оля, девочка с короткими косичками из тёмно-русых волос и серыми глазами имела лёгкий характер и очень всех веселила. Мы все называли её Проша, поскольку её фамилия была Прошина.

В советское время не было острых социальных различий, или мы их остро не ощущали, но всё-таки некоторые давали о себе знать. Олин папа, например, как и мой работал на каком-то заводе, а мама – швеёй в ателье, словом, это были простые, добродушные люди, которые нашли общий язык с моими родителями. Мы жили в одинаковых условиях коммунальных квартир, и наши семьи имели похожие проблемы.

Напротив, родители Галины были разведены, и она жила с мамой в отдельной трёхкомнатной квартире, которую им оставил отец, являвшийся знаменитым археологом. Галина очень гордилась, даже, я бы сказала, кичилась своим отцом, который не раз приходил к нам в школу на уроки истории и рассказывал про свои увлекательные экспедиции и находки. Впрочем, ей было чем, вернее, кем гордиться. Высокий элегантный мужчина владел даром красноречия и приятной манерой общения и очаровывал всех учителей, учениц, и вообще, наверное, всех, кто попадался ему в его удивительных поездках и не только, ибо был разведён, что являлось в то время единичным случаем и привилегией избранных. Осознание своих исключительных внешних данных и популярность отца добавляли Галине высокомерия, которое у неё и так имелось в избытке.

Женина мама работала в каком-то НИИ (научно-исследовательском институте) и числилась научным сотрудником. Однако, как незабываемая Шурочка в фильме Э. Рязанова «Служебный роман», она продвинулась не то по партийной, не то по профсоюзной линии и занялась в этом институте какими-то общественными делами, но при этом всегда говорила с апломбом: «Я – сотрудник НИИ». В своё время она приехала в Москву из какой-то далёкой деревни, поступила в техникум и каким-то образом оказалась в научно-исследовательском институте, которых в Советском Союзе, прямо скажем, было по два на каждом углу. Мама – научный сотрудник всячески оберегала свои завоевания и свою дочку от дурного влияния, которое ей, видимо, мерещилось в детях представителей того социального сословия, из которого она сама происходила. Но, позабыв об этом или сделав вид, что позабыла, меня она явно недолюбливала, что выражалось в очень недовольном скептическом взгляде, которым она меня буквально просверливала, когда видела рядом со своей дочкой. Другую девочку из рабочей семьи, мою новую подружку Олю, ей приходилось терпеть, поскольку они жили в одном подъезде и девочки учились в одном классе, таким образом избежать общения не представлялось возможным.

В нескольких остановках от нашей школы открыли районную детскую библиотеку. Она находилась в одном из жилых домов на первом этаже. Просторное и светлое помещение с огромными окнами и современной мебелью предлагало довольно широкий выбор детской литературы. Кроме того, в читальном зале проводились встречи с известными (и не очень) детскими писателями. В отсутствие большого разнообразия развлечений эта библиотека быстро завоевала популярность. Но прежде всего нужно было записаться и получить абонемент, то есть право пользования книгами. И вот мы всей нашей компанией решили отправиться туда с этой целью.

Это было событие! Стоял ноябрь. Погода уже становилась неприятной, моросил холодный дождик. В школе мы все договорились встретиться у подъезда Жени, которая жила ближе всех к нужной нам трамвайной остановке и, более того, уже побывала там с мамой – научным сотрудником и должна была показать нам путь. После школы мы побежали по домам, чтобы побросать портфели и перекусить. Я всё это проделала космически быстро, потому что жила дальше всех от Жени и страшно боялась опоздать. Проглотив на ходу котлетку и заматывая шею шарфом под крики мамы: «Простудишься, горло заболит! Холод собачий! Ну, куда собралась!», я выскочила на улицу и буквально вместе с ветром понеслась сломя голову к Прошиному дому и её подъезду, возле которого никого не оказалось, к моему глубочайшему удивлению и разочарованию. Раздосадованная, я стала кричать: «Женя! Женя!» – в надежде, что она услышит, так как жила она на третьем этаже. Но выглянула её мама – научный сотрудник. Я поздоровалась и спросила, где девочки, на что в ответ услышала: «А девочки давно ушли, ты иди домой, девочка». Слёзы хлынули у меня из глаз. Как же так! Ну почему они меня не дождались! Я же точно не опоздала! Я стояла и плакала, не зная, что делать и куда идти. Так прошло некоторое время, и вдруг, к моему изумлению, вся наша дружная компания вышла из Прошиного подъезда, и мы все вместе поехали записываться в библиотеку. Настроение моё, конечно, несколько улучшилось, но я поняла, что мама – научный сотрудник не захотела, чтобы худенькая девочка из рабочей семьи дружила с её дочерью и её подругами. Это был первый случай социального дампинга в моей жизни.

Впрочем, в том же учебном году произошло ещё одно событие, заставившее меня поразмышлять о том, что люди делятся не только на две категории – взрослых и детей, как в раннем детстве была склонна думать я, но и ещё на какие-то другие, более сложно структурированные подразделения, сформулировать названия которых мой незрелый детский ум был ещё не в состоянии.

Перед праздником очередной годовщины Великой Октябрьской революции, которую почему-то, и я недоумевала почему, отмечали в ноябре, в школу пришли какие-то деловитые в строгих костюмах люди с очень серьёзными лицами и не менее серьёзными намерениями. Они произносили слова очень чётко, двигались почти синхронно и походили на сплочённую группу оживших говорящих манекенов.

Дело в том, что в те годы перед каждым важным государственным праздником (а важнее годовщины революции и придумать было невозможно) в Большом театре устраивали торжественный праздничный концерт, перед которым проходило ещё более торжественное праздничное заседание руководителей партии и правительства. Вожди нации чрезвычайно торжественно, если не сказать помпезно, восседали, и не где-нибудь, а на трибунах, специально возведённых для них прямо на сцене главного театра страны. В зале находились высокопоставленные лица и выдающиеся граждане страны, удостоившиеся государственных наград. Когда заседание заканчивалось, из-за кулис выбегали советские школьники, которые с трогательной благодарностью за счастливое детство вручали партийно-правительственной верхушке букетики цветов, как правило, красных гвоздик.

Говорящие манекены объяснили, что некоторые из нас удостоятся чести поучаствовать в этом действе, и что именно с целью выбрать достойных они и явились в нашу школу. Наш класс выстроили в линеечку, выбрали несколько девочек-блондинок с длинными косами. Вероятно, именно таким и был образ благодарной советской школьницы. Как выяснилось позднее, славянский типаж был не единственным требованием. Благодарные школьницы или школьники должны были быть выходцами исключительно из рабоче-крестьянских семей, которые, вероятно, пользовались особым доверием в стране победивших рабочих и крестьян. Я расстроилась, что не оказалась в их числе. Но тут, в самый последний момент, когда манекены вместе с избранными уже выходили из класса, чтобы дать им особые указания, вдруг один из них сказал: «Давайте ещё рыженькую возьмём», и остальные согласились с его мнением.

Последовали репетиции. Мы неоднократно ездили в Большой театр, куда нас проводили на сцену через служебный вход и под особый сигнал много раз выбегали на сцену и вручали муляжи букетиков пустующим на сцене стульям. Однажды в лестничном пролёте возле служебного лифта, когда нас вели на очередную репетицию или с неё, я столкнулась лицом к лицу с народной артисткой Людмилой Зыкиной, которая в шикарной блестящей шубе в пол (я полагаю, в норковой), с очень высокой причёской и сверкающими в ушах огромными украшениями тут же напомнила мне какую-то русскую царицу, увиденную не то в учебнике истории, не то на картине известного художника. Я оцепенела, ибо увиденное ярко контрастировало с обыденностью декорации: огромная лестница, по которой сновали в рабочих комбинезонах работники сцены с какими-то громоздкими предметами. Я даже отстала от группы, ибо это была первая живая знаменитость, которую я увидела не на экране, а в жизни, и дождалась, пока пришёл лифт, она села в него и скрылась из виду, оставив за собой шлейф невероятного запаха невероятных духов.

Груз возложенной на нас ответственности ещё утяжелялся и тем, что всю процедуру, разумеется, должны были транслировать по телевидению: перспектива, которая приводила в восторг моих родителей, и событие, которое они ожидали с нетерпением.

Итак, торжественный день настал. Девочки в накрахмаленных белых школьных фартуках и с огромными белыми бантами и мальчики в белых рубашках в указанный момент выскочили на сцену и вручили гвоздики вождям партии и народа. Действо длилось всего несколько минут. В голове моей стучало: «Третий ряд снизу, четвёртый стул слева», как меня учили, когда нам распределяли вождей. Государственное лицо, которому я лично вручила букетик, я разглядеть не успела, но заметила, что человек вроде бы улыбнулся мне, и имени его я никогда так и не узнала. Ни о каком прямом эфире тогда и речи не было, и поэтому, когда спустя некоторое время мы всей семьёй прильнув к телевизору, смотрели это знаменательное событие, ни моим родителям, ни мне самой не удалось выделить мою хрупкую фигурку из стайки белоснежных бантиков, передников и рубашечек, выпорхнувшей на сцену. Но несмотря на это, я долго гордилась своим опытом: и тем, что я побывала в Большом театре, и тем, что своими собственными глазами увидела самую настоящую советскую звезду, и тем, разумеется, что такой важный человек, сидящий так непреодолимо высоко (и в прямом, и в переносном смысле) получил моё заученное детское поздравление.