Текст книги "Поворот. Книга первая"

– Девушка, – вдруг обратилась она ко мне, когда заметила, что я собираюсь выходить, – Вы не хотите сниматься в кино?

Помощники режиссёров иногда колесили по городу в поисках подходящего типажа, и в этом предложении не было никакого подвоха, ничего предосудительного. Но для меня оно прозвучало как изощрённое издевательство, как жестокая насмешка судьбы, которая когда-то сокрушила мою детскую мечту, а теперь гримасничала и подличала, пытаясь разбередить старые раны.

– Нет, – обрывисто ответила я и поспешила к выходу.

– Девушка, девушка, – не унималась она, – ну возьмите хоть телефон, может, надумаете. Только думайте быстро! – и сунула мне в руку клочок бумажки.

Я выпрыгнула из автобуса, и, даже не развернув листок, быстро разорвала его в мелкие клочья, и моя мечта развеялась по ветру. Судьба пожала плечами, и невидимкой смиренно поплелась рядом со мной, явно обдумывая, как бы выкинуть следующий фортель.

Глава 17

Выпускные экзамены в школе я сдала очень хорошо, а экзамен по истории, можно сказать, превосходно. Он проходил в устной форме, и, помимо школьной администрации, присутствовал какой-то чиновник из РОНО. Я особенно ярко блеснула знанием материалов партийных съездов (наша учительница уделяла этому много времени на уроках), и мой ответ был торжественно отмечен как особо выдающийся, и фамилия незаурядного выпускника, то есть моя, была записана чиновником в тетрадку, видимо, для отчёта.

Приближался выпускной вечер, и встал очень острый вопрос наряда. Я отправилась в специализированный магазин тканей, но не смогла там ничего подыскать, ибо выбор, прямо скажем, оставлял желать лучшего. Ну не в ситцевом же платье идти на выпускной! Купить какое-либо стоящее готовое платье было ещё более трудной задачей, и я совершила второй набег на этот же магазин. В полной безнадёжности блуждая по его полупустым залам, я остановила свой выбор на облегчённой портьерной ткани цвета чайной розы, причём её изнанка понравилась мне гораздо больше, чем лицевая сторона. На свой страх и риск я купила нужный мне отрез и, приехав домой, выслушала бесконечную мамину тираду про выброшенные на ветер деньги и мои безмозглые мозги. Не поддаваясь отчаянию, я отправилась к Марине Вячеславовне, нашей соседке и портнихе, и изложила ей свой замысел использовать ткань наизнанку. Повертев кусок ткани и так и этак, приложив его ко мне, она согласилась с моим дизайном и начала снимать мерки. Я с облегчением вздохнула. После первой же примерки я воодушевилась ещё больше, настолько выбитые на ткани розы пастельного цвета были мне к лицу. Когда же платье было окончательно готово и я принесла его домой, надела и стала вертеться перед зеркалом, распустив волосы, даже мама согласилась, что вышло здорово! Ткань, действительно, выглядела оригинально и дорого, и все мы (Марина Вячеславовна при этом присутствовала, разумеется) дружно решили, что я в этом платье похожа на какую-то заграничную артистку.

В день выпускного вечера я впервые в жизни отправилась в парикмахерскую сделать маникюр. Лак был подобран очень нежный, в тон моего платья. Мне также сделали причёску, уложив распущенные волосы феном и сбрызнув лаком. Я накрасила ресницы, поводив мокрой кисточкой по сухой плиточке туши, и наложила модный в ту пору темноватый блеск на губы. Я стояла перед зеркалом. Аккуратно причёсанные волосы блестели оранжевым ореолом вокруг головы и шелковистой вуалью спадали на плечи. Платье нежно-персикового цвета служило аппетитной обёрткой для этой конфетки. Я не верила своим собственным глазам, что могу быть настолько привлекательной. Словно вся детская шершавость отшелушилась вместе с засохшими прыщиками и сошла. Я как будто скинула старую кожу и облачилась в новую.

Когда я вошла в актовый зал, меня стали узнавать только по моему выдающемуся цвету волос. «Горбунова, ты что ли? Ничего себе! Кто бы мог подумать!» – слышала я то и дело. Даже учителя делали мне комплименты.

Ко мне подошёл Эдик, скорее, Эдуард Лисциковски, и сказал, что я прекрасно выгляжу. На нём был заграничный костюм с отливом и бабочка, в отличие от всех остальных ребят, которые надели галстуки. «Комильфо!» – сказала наша француженка. Когда закончилась торжественная часть и начался банкет, Эдик уселся возле меня точно так же, как сидел рядом со мной за партой. Марина Селивёрстова (с которой я застигла его на романтической вечерней прогулке) расположилась напротив. Её судьба в тот вечер явно ей не благоволила. Во-первых, у неё на носу вскочил чудовищного размера прыщ, вернее, чирей, который невозможно было скрыть под толстенным слоем пудры, как она ни старалась, что портило внешний облик неимоверно. Во-вторых, непосредственно перед вечером она, видимо, подкрасила волосы в надежде придать яркость их мышиному тёмно-русому оттенку. Но что-то пошло не так, и оттенок получился желтоватый и несколько неестественный, волосы походили на пересушенную солому. И, наконец, она надела вызывающее платье такого красного цвета, что от него просто рябило в глазах. Её несчастный вид свидетельствовал об осознании всех этих недочётов, что только усугубляло её незавидное положение. Марина сидела, нахмурившись, наблюдая, как Эдик о чём-то непринуждённо рассказывает мне, то и дело вставляя французские слова. Начались танцы. Сначала быстрые, и все зашумели, задвигались.

– Королева бала! – бросил мне кто-то, когда я присела передохнуть. Эдик, по всей видимости, тоже разделял это мнение. Мы были первой парой, вышедшей танцевать медленный танец. Потом ещё, и ещё, и ещё… Градус моего настроения повышался с каждым танцем и достиг 212º по Фаренгейту, когда я увидела, что, оскорблённая полным невниманием, Марина выбежала из зала и более уже не возвращалась. Кровь моя забурлила, побежала по жилам с какой-то сумасшедшей скоростью. Моя первая женская победа пьянила меня и наполняла новой энергией, и я танцевала ещё красивее, ещё более чувственно, привлекая к себе и других одноклассников. Эдику уже пришлось ограждать меня от излишнего внимания, и он твёрдо сказал, что все мои танцы заняты. Я не возражала, что он ответил за меня. Мне нравилось это мужское покровительство! Утомившись, мы уединились за занавес на сцене и присели. Эдик решительно, не спрашивая у меня разрешения, взял меня за шею, откинул назад мои волосы и поцеловал меня в губы. В губы поцеловал меня. Я совсем ошалела, я почувствовала себя такой смелой, такой взрослой от этой первой мужской ласки, что тут же вернула ему поцелуй. Мы целовались до рассвета. Потом Эдик положил свою голову ко мне на колени, вытянувшись на нескольких подставленных стульев. Я гладила его по голове, ерошила ему волосы. Мы с ним оказались на необитаемом острове. Нас не беспокоило то, что кто-то из учителей или ребят может нас увидеть. Мы были недосягаемы. Вне школы. Вне времени.

Кто-то из ребят нас всё-таки разыскал, потому что на рассвете планировалась автобусная экскурсия по Москве. И в автобусе мы уселись рядом, и я осмелела настолько, что положила ему голову на плечо. Классная руководительница заметила это, сделала круглые от удивления глаза, но, видимо, от усталости махнула на нас рукой с выражением лица: «Делайте, что хотите!»

Мы прокатились по Москве. Эдик проводил меня до подъезда, поцеловал ещё раз, и мы расстались. Дома я рухнула в постель, но не смогла сразу заснуть от переполняющих меня эмоций. Рядом в кресле сидела судьба с хитрым выражением лица и похлопывала в ладоши.

Глава 18

В июле наступила жаркая пора и в прямом и в переносном смысле: стояла немыслимая жара, и все мои одноклассники, дружно подав документы в вузы, стали с усердием потеть над подготовкой к вступительным экзаменам, которые должны были состояться в августе. Все, кроме меня. После моего сокрушительного поражения на отборочных турах в институт кинематографии я действительно не знала, что мне делать и куда податься. Имея склонность исключительно к гуманитарным наукам, я отдавала себе отчёт в том, что не стоит пытать счастья в каком-нибудь физико-математическом, но куда именно пойти, я даже не представляла.

В полуденный зной, когда в квартире совершенно нечем было дышать, я вышла во двор и уселась на лавочку в тени. Прошла Лена Черепицина, в то время уже известная модель, под руку со своим темнокожим мужем. Она была на восьмом месяце беременности, засекреченной свободным сногсшибательным платьем, шелковистыми воланами струящимся по её фигуре. Члены клуба любознательных, как я про себя называла бабушек, сидящих на лавочках и обсуждающих всех и вся, дружно повернули свои седенькие головы, когда экзотическая парочка подошла ко мне на пару минут и перекинулась со мной двумя-тремя словами, а затем прошествовала далее.

Я ждала Олю, которая в тот день повезла документы в педагогический институт. Раскрасневшаяся от жары, волнения и спешки (она боялась, что я не дождусь её и ей не удастся в лицах, а не по телефону, рассказать мне, как всё прошло), Оля подбежала ко мне и плюхнулась на скамейку.

– Ну что? – спросила я, – Ты довольна? Учительницей французского хочешь быть? С такими, как Гончаров, мучиться? Гончаров был нашим одноклассником, на протяжении многих лет обучения проявлявшим стойкую несовместимость и упрямое нежелание уживаться с французскими звуками.

– Почему учительницей? – защищалась Оля, как могла. – Может, я переводчицей ещё стану. Буду ездить по разным странам с делегациями, например. Конференции там всякие… Интересно! Ну не в Иняз же документы подавать. Туда всё равно не поступить ни за что. Там только дети политбюро учатся.

То, что Оля продолжала рассказывать, не имело для меня уже никакого значения. Она ещё что-то говорила, говорила, жестикулируя, посмеиваясь, улыбаясь, но я смотрела на неё, как на актрису немого кино. Я не слышала её, как будто кто-то внутри меня выключил звук. Я уже думала о своём. Ну конечно! В Иняз! Вот куда я пойду! Ну как же я раньше об этом не догадалась! Бестолковая моя голова! Разумеется, в Иняз, куда же ещё! Полюбить – так королеву, проиграть – так миллион! В каком-то фильме я услышала эту фразу, и она мне так запала в душу, что во многих своих решениях я начала руководствоваться именно ею.

Институт иностранных языков имени Мориса Тореза был вторым по величине престижным и недосягаемым вузом после МГИМО (института международных отношений). Поступить в него было практически невозможно. Там действительно учились дети партийных чиновников и высоких государственных функционеров, так называемая «золотая молодёжь» советского общества. Я рассудила так: я ничего не теряю, в армию мне не идти, если завалю экзамены. Зато если поступлю! Вот это будет удача! И полнейшая реабилитация личности после провала моих кинематографических экспериментов.

Я разузнала, где находится вуз. Приехала на Метростроевскую, как тогда называлась Остоженка, увидела старинное здание, украшенное торжественным десятиколонным портиком, и уютный дворик со стелой и очаровалась увиденным. Здание института, как я узнала намного позже, было возведено в XVIII веке в качестве усадебного дома сенатора, а потом московского генерал-губернатора П. Д. Еропкина. В девятнадцатом столетии указом Императорского величества оно было передано Коммерческому училищу, в котором преподавались европейские языки. Пострадавшее в пожаре 1812 года, здание неоднократно перестраивалось, но даже после революции сохранило своё образовательное предназначение. Оно не утратило своего старинного очарования и, казалось, дышало тайнами и историей. Я побродила по дворику, полюбовалась, повитала в облаках, но вдруг, словно опомнившись и вспомнив цель своего визита, стряхнула с себя мечтательный настрой и, приободрившись, направилась в приёмную комиссию. Я бойко ответила на дежурные вопросы, сдала документы и, гордая, что всё сделала самостоятельно (во дворике толпились родители абитуриентов), ещё раз пересекла сквер. И вдруг я заметила и узнала ускользающий силуэт Марины Селивёрстовой, моей поруганной соперницы по выпускному балу, которая, очевидно, тоже признала меня, но пыталась пройти незамеченной, чтобы избежать встречи. «Вот это да! Какая же скрытная и хитрая эта Селивёрстова! Она же вроде на географический в МГУ собиралась, а сама в Иняз тайком прокралась!» – удивилась я и пошла к метро.

Я ничего ни от кого не скрывала. Все мои подруги знали о моём намерении и дружно переглянулись, когда впервые услышали о нём: «Делать тебе нечего, Горбунова. Год потеряешь, работать придётся пойти. Глупая ты». «Полюбить – так королеву! Проиграть – так миллион!» – упрямо стояла я на своём. Когда же я объявила о своём решении дома, разразился страшный скандал. Мама орала, что у всех дети как дети, идут в нормальные институты учиться, а я сразу в политбюро, видите ли, собралась! «С внуками Брежнева не хочешь, случайно, за одной партой сидеть?» – съязвила мама и словно пальцем в небо попала, потому что судьба распорядится так, что внук Л. И. Брежнева, Андрей Брежнев, будет учиться в одной группе с моими будущими друзьями из МГИМО, и мы с ним будем в одной компании по видео смотреть популярнейшую в то время рок-оперу Эндрю Ллойд Уэббера «Иисус Христос».

Убедившись, что меня не сломить, мама вконец разозлилась, взяла отпуск и всем сообщила, что уезжает в Украину, так как не хочет позориться, когда я провалюсь, перед счастливыми родителями, у которых нормальные дети. Я не слишком огорчилась этому известию, по крайней мере, в доме хоть тишина настанет, подумала я, и вытащила все учебники и записи по французскому языку. Я закрылась в комнате, уселась на полу, перед собой разложила веером все свои тетрадки и учила и повторяла, повторяла и учила. Все темы предыдущих школьных лет проносились вихрем в моей голове. Это был самый настоящий мозговой штурм. Я не выходила из дома. Только в один день, когда температура воздуха достигла 35°, я засунула тетрадку под мышку и вышла во двор. Он был безлюден. В сквере я нашла лавочку, на которую падала тень от высоких тополей, и присела. Сквер тоже был безмолвен, как и двор, и напоминал раскалённую пустыню. Впрочем, полупустыню, вернее, пустыню наполовину. На противоположной скамье сидел пожилой мужчина. На его коленях лежала свёрнутая газета. Он смотрел прямо перед собой и не шевелился. Я раскрыла тетрадку и продолжала повторять темы. Так прошло минут двадцать. В какой-то момент я почувствовала, что мужчина разглядывает меня, и подняла голову. Моя лукавая судьба, заскучав от бездействия и решив проделать надо мной очередной розыгрыш, незаметно взяла мужчину за руку и подвела его ко мне.

– Добрый день. Вы не возражаете, если я присяду? – вежливо поинтересовался он. Позабыв мудрый совет М. А. Булгакова никогда не разговаривать с незнакомцами и изрядно устав от своих занятий, я сказала: «Конечно, нет.» Любопытство овладело мной: что хочет от меня этот оригинально одетый дедушка с пёстрым шёлковым платком, повязанным вокруг шеи?

– Вы, вероятно, готовитесь к экзаменам? Я кивнула.

– Боже мой, какое рвение! Какое усердие! Такая очаровательная молодая барышня! – Он употребил именно это слово – «барышня», – В такую жару! Сидит и учит! Как это похвально! Как это прекрасно! – он расточал свои похвалы, наверное, минут пять, пока не заметил мой недоумённый взгляд: а что, собственно говоря, Вы хотите?

– Разрешите представиться, – наконец сказал он и назвал имя, которое приводило в трепет и восторг не только всю театральную и кинематографическую среду того времени, но и простых любителей кино. И тут я узнала его, вспомнив, как в один из моих походов в Дом кино с Анной Ивановной мы встретили его на одном из просмотров. Они поздоровались друг с другом, но не поговорили, очевидно, не будучи близко знакомыми, но зная друг друга в лицо. Она поведала мне, насколько знаменитым кинорежиссёром является это человек, какие призы на международных кинофестивалях получали его картины и какой неизмеримый вклад он внёс в отечественное киноискусство. Оказывается, он тоже жил в нашем доме, но я никогда прежде не встречала его.

– Очень приятно, – с изумлением вымолвила я и в растерянности замолчала.

– А вас как зовут? – спросил он.

Я ответила. Он похвалил и моё имя, сказав, что Анастасия – имя царственное, что в переводе с греческого оно означает «воскресшая» и что девочке с таким именем как бы предначертано быть красивой: и чтобы ни случилось, я всегда буду возвращаться к жизни и подниматься с колен, ибо это предопределено судьбой. «А с таким усердием и трудолюбием – тем более», – добавил он в заключение. Я сидела вконец смущённая и чувствовала, как у меня горит лицо и от этих щедрых комплиментов, и от жары.

– По вечерам вы тоже учитесь? – неожиданно спросил он. Я не знала, что ответить, потому что мне померещился какой-то подвох в этом вопросе. Он почувствовал это и, улыбнувшись, похлопал меня по руке и сказал: «Не беспокойтесь, Анастасия, я, конечно, стар, но ещё из ума не выжил, чтобы в мои годы приглашать куда-то такой нежный юный цветок, как Вы. Настя, Вы, наверное, знаете, сейчас в Москве проходит кинофестиваль, – продолжил он (я, честно говоря, в предэкзаменационной лихорадке и понятия об этом не имела, но с умным видом кивнула головой), – так вот я считаю, что такие труды, как Ваши, должны быть вознаграждены. Я хочу подарить Вам билеты на закрытый показ в кинотеатр „Ударник“, пойдёте?»

Я расцвела, расплылась в улыбке и тут же согласилась. Мой новый знакомый сходил домой, вернулся с двумя (!) пригласительными билетами, вручил их мне, пожелал счастливого просмотра и раскланялся.

Я ликовала! Я влетела домой, потанцевала с билетами в руках перед зеркалом, попрыгала, прокричала «ура» несколько раз и тут же начала обзванивать подруг, чтобы пригласить кого-то из них. В то время в кинотеатрах можно было иногда увидеть иностранный фильм, но с очень значительными купюрами, даже в том случае, если кинокартина попадала под категорию «Детям до восемнадцати лет запрещается». Любые эпизоды, включающие обнажённое тело, не говоря уже о полноценных сценах любви, тщательно «вырезались», и фильм представал перед зрителем иногда в такой «кастрированной» форме, что это препятствовало правильному восприятию сюжета. Более того, закупать иностранные хиты в самый разгар их популярности Госкино, вероятно, считало непростительной роскошью, и до советского зрителя лучшее западное кино доходило только годы спустя, и то в такой изувеченной, искромсанной версии. Таким образом, получить приглашение на закрытый просмотр, да ещё и во время кинофестиваля считалось настоящим подарком судьбы для всех. Но только не для родителей моих подруг во время их подготовки к вступительным экзаменам. Трудность заключалась ещё и в том, что сеанс начинался очень поздно – в час ночи – и явно предназначался для взрослой аудитории. Короче говоря, все сказали «нет», кроме родителей Нины, которым я пообещала, что мой отец отвезёт нас в кинотеатр на машине и лично доставит обратно. Папу я уговорила легко, а мама после моего принятого решения поступать, вернее, «провалиться», как она считала, в Иняз и вовсе со мной не разговаривала, окончательно махнула на меня рукой и готовилась к отъезду к бабушке в Украину.

Рассматривая билеты, мы обнаружили, что каждый из них на два лица. Вероятно, мой знакомый решил, что я пойду не только с подругой, что мы возьмём с собой и наших молодых людей (которых в помине не было, о чём он и не подозревал). В общем, его великодушию не было предела. Я неожиданно для себя проявила мамину коммерческую жилку, предложив Нине днём подъехать к кинотеатру и попытаться сбыть билеты с рук за кругленькую сумму, ведь желающих посмотреть фестивальные фильмы было хоть отбавляй, не говоря уже о закрытом ночном просмотре для привилегированных. Нина долго сопротивлялась этой идее, но в итоге согласилась, когда я заявила, что всё беру на себя.

Мы подъехали к кинотеатру и стали толкаться в толпе. Держа в руках для всеобщего обозрения два лишних билета, я нарочито громко и несколько театрально стала сокрушаться, что мол, как жаль, что Саша и Дима (имена мифических героев я выдумала на ходу, и вообще, вся мизансцена была чистой импровизацией) не вовремя уехали на рыбалку и не смогут пойти с нами на ночной показ. На мою удочку сразу клюнуло человек двадцать из толпы, которые стали нас наперебой спрашивать, нет ли у нас лишнего билетика и сколько он стоит. На ходу выдумав цену, я быстро всучила два билета какой-то тётке, которая просто засияла от счастья, сунула деньги в карман, и, схватив Нину за руку, быстро улизнула во двор знаменитого Дома на набережной. Пересчитав трофеи и оставшись очень довольными собой, мы сходили в «Шоколадницу», съели вкуснейшие блинчики с шоколадом, а затем отправились в парикмахерскую и сделали причёски и маникюр. Надев выпускное платье, накрасив ресницы и наложив блеск на губы, я опять почувствовала себя взрослой и привлекательной. Мы условились с Ниной встретиться у меня во дворе, и, пересекая сквер, я столкнулась с моим кинематографическим покровителем, который воскликнул: «Вы прелесть, Настя!» – и ещё раз пожелал счастливого просмотра. Облегчённо вздохнув, что его не будет в кинотеатре и не раскроется наша афёра с проданными билетами, я поспешила на встречу с Ниной. Попросив машину у своего начальника, отец подвёз нас прямо к кинотеатру. Было примерно двенадцать ночи. Мы с Ниной робко показали пригласительные и неуверенным шагом вошли в фойе. Кинотеатр «Ударник» был чрезвычайно популярным в Москве. Он располагался рядом с элитным Домом на набережной, в котором жили государственные деятели самого высокого полёта и со второго этажа которого открывался потрясающий вид на Кремль и Москву-реку. Внутри кинотеатра было несколько рекреационных зон с ресторанами, кафе, площадкой для джаз-бэнда и даже танцпол. Таким образом, по вечерам кинотеатр представлял собой нечто вроде элитного клуба. Но то, что мы с Ниной увидели в фойе, превзошло все наши ожидания. Перед нами дефилировали роскошные женщины с невероятными причёсками, в необыкновенных нарядах, со сверкающими украшениями в ушах и на руках. Их спутниками были известные «киношные» лица, некоторых мы знали поимённо, а также какие-то важные джентльмены в дорогих костюмах, которые, по всей видимости, и проживали в этом самом Доме на набережной. Среди гостей мы увидели многих знаменитых актрис и телеведущих и с интересом разглядывали их и шептались.

Мы выпили по лимонаду и съели по маленькому дорогущему пирожному и направились в зрительный зал, который был огромен, разыскали свои места, которые оказались очень удачными, и уселись.

Фильма было два. Один – немецкий, другой – мы в начале показа и не поняли, чей, потому что интервал между первым и вторым был небольшой, а после просмотра первого мы онемели, остолбенели и к началу второго так и не отошли. Перевод, как водится на кинофестивалях, шёл в наушники, но он был, в принципе, совершенно не нужен. Фильм рассказывал о любовных похождениях двух разведённых дам, что называется, бальзаковского возраста и изобиловал количеством тех сцен, которые никогда не попадали на советский экран. Ошалев от увиденного, большая часть которого являлась для нас полным откровением, мы приступили к просмотру второго фильма, который был, вероятно, итальянским, поскольку дело происходило в Италии и речь шла о злодействах итальянской мафии. К не менее откровенным любовным сценам добавились сцены убийств и погони, а также живописные итальянские пейзажи. После всего увиденного мы, окончательно обалдев и лишившись дара речи, вышли из кинотеатра и подошли к машине, в которой дремал мой преданный папа. Не найдя что ответить на его расспросы о кино, мы сказали, мол, да, понравилось, и молча доехали до дома. Уже рассвело. Город был пустой и сонный. В голове моей мелькало просмотренное и, погружённая в этот меняющийся калейдоскоп, я тут же уснула, едва коснувшись подушки. Проснувшись около полудня и съев на завтрак варёное яйцо всмятку, я снова стала перебирать в памяти увиденное. Я открыла для себя существование двух миров: мира взрослых и того, в котором жила я. Противопоставляя спокойную, несколько серую размеренную обыденность, в которой жили мы все, некой другой реальности, в которой жили какие-то другие люди где-то там, далеко, я не могла сделать для себя вывод, какой из миров нравился мне больше и какой был более реален.

На протяжении долгих месяцев мы с Ниной пересказывали девчонкам увиденное, но нам, к нашему разочарованию, никто не верил, и нас сочли врушками. Подруги говорили, что такого не снимают и что в жизни такого не бывает. Но в жизни, как я открыла для себя несколько позже, Господь допускает и не такое, как говорил один из героев Мопассана.