Текст книги "Поворот. Книга первая"

Итак, Майю исключали из комсомола. Сначала это происходило на уровне школьной комсомольской организации, а затем дело передавалось в районный комитет, где и доводилось до конца.

Процедура сразу почему-то напомнила мне картинку из учебника истории «Суд инквизиции», и легко могла бы получить название «Изгнание антисоветских бесов из молодого еретика», вернее, еретички.

Заседание проходило в небольшом помещении, специально отведённом для работы школьного комитета комсомола. За круглым столом сидели приглашённые заседатели инквизиторского суда, а Майю поставили в центр этого стола, и она была вынуждена крутить головой то налево, то направо, в зависимости от того, откуда исходил вопрос, хотя по сути он был один и тот же, но в разных интерпретациях: «Как тебе не стыдно?» Бедную девочку клеймили позором на все лады. Она почти ничего не отвечала, просто тихо стояла с опущенной головой.

«Какой ужас!», – думала я и ни за что не хотела оказаться на её месте. «Ведь это родители уезжают! Она же не может остаться здесь одна! Это же родители решили! Ну зачем же над ней-то так издеваться?!» – сокрушалось моё сердце от несправедливости, жестокости взрослых и от полного идиотизма происходящего, и мне очень хотелось узнать, думают ли судьи на самом деле то, что говорят.

Заключительную обвинительную речь произнёс кто-то из учителей, а затем секретарь комитета, исполнявшая на судилище отведённую ей роль второй скрипки. Затем прошло общее голосование за то, чтобы Майю исключить из рядов ВЛКСМ. Разумеется, все проголосовали «за», и я не была исключением. Во-первых, хотела бы я посмотреть на того, кто рискнул бы высказать другое мнение, во-вторых, дальнейшее Майино членство ввиду смены её жизненных обстоятельств было бы полной бессмыслицей, и, в-третьих, мне хотелось, чтобы бесчеловечная процедура измывательства над невинной девочкой наконец-то закончилась. Когда же мы расходились по домам и я узнала, что несчастной Майе предстоит нечто подобное, только на более высоком уровне, я тихо застонала: «О, нет!»

Она перестала ходить в школу, и все постепенно забыли об этом эпизоде. Но у меня в глазах ещё долго стояла её сгорбленная от страха фигурка, как это ни парадоксально, до боли напоминающая скорбь старого еврея на полотне Пабло Пикассо. Последняя четверть учебного года пролетела быстро и незаметно, и впереди замаячили летние каникулы, которые мы собирались провести вместе со штабом в трудовом лагере в Молдавии. Трудовые лагеря представляли собой синтез работы и отдыха. Пребывая в таком лагере, старшеклассники или студенты (то есть те, кто уже имел паспорта) могли немного подзаработать денег и в то же время отдохнуть на природе. Работа, как правило, заключалась в сборе урожая. Нам же предстояло потрудиться на фруктово-овощном заводе где-то в Молдавии.

Впрочем, об этом в следующей главе.

Глава 15

Киевский вокзал шумел и был охвачен каждодневной суетой. Всё двигалось, передвигалось, перемещалось: отъезжающие и прибывающие люди, багаж, транспортные средства всех видов и всех мастей – поезда, тележки, такси возле вокзала. Наша огромная команда прибыла на перрон. К сожалению, мы не ехали полным составом: некоторые сдавали вступительные экзамены в институт, и среди них был, увы, и мой возлюбленный Петя. Но это не особенно огорчало меня, ведь впереди нас ожидало настоящее приключение, и уже от этой мысли все испытывали эйфорию и состояние, близкое к лёгкому опьянению. Мы совершили штабной ритуал: положили руки друг другу на плечи, образовав гигантское живое кольцо и, слегка раскачиваясь в такт музыке, спели несколько наших любимых песен. Это мероприятие называлось «спевкой» и было столь непривычным зрелищем для сдержанной и робкой советской публики, что неизменно вызывало большой интерес, любопытство и самые разные реакции: от «Молодцы, ребята!» до «Совсем распустилась молодёжь! Вот что вытворяют белым днём, у всех на виду!»

Получив энергетический заряд от спевки, мы направились к нашему поезду. Дорога предстояла дальняя, и все несколько волновались, поскольку многие впервые уезжали так далеко и так надолго (на целых два месяца!) без родителей. Отыскав свои места и расположившись, мы заполонили практически весь плацкартный вагон и тут же продолжили спевку, сменив репертуар на популярную тогда «Welcome to the Hotel California», песни Высоцкого и Джо Дассена. Тут отличились мы с Олей, так как только мы владели французским и под аккомпанемент гитары спели несколько песенок, что называется, «на бис».

В такой весёлой и дружеской обстановке мы доехали до Молдавии, не заметив, что прошло чуть более суток. От вокзала нас ещё долго везли на ржавом старом разбитом автобусе до нашего пункта назначения, которым был небольшой бывший пионерский лагерь, расположившийся на какой-то реке, притоке Днестра, специально выделенный местным комитетом комсомола для нашего пребывания. Лагерь состоял из трёх довольно просторных деревянных корпусов и нескольких хозяйственных построек, таких как душевые кабинки, умывальники, столовая и прочее. На территории росли жидкие деревца, и весь лагерь был залит солнечным светом.

Мы приступили к работе немедленно, на следующий же день. Работали мы в разные смены, и небольшой автобус привозил одних ребят и этим же рейсом отвозил других на завод, который был внушительных размеров и казался просто необъятным. До конца нашего пребывания мы так и не поняли, где его территория начиналась, а где заканчивалась. Он состоял из множества цехов: от сортировочных до цехов готовой продукции, и за наше лето мы успевали побывать в самых разных его точках. Чего только мы не делали: и сортировали разные ягоды и овощи, и стояли на конвейере, где двигались обработанные горячим паром банки для консервирования, и помещали овощи в эти самые банки и так далее и тому подобное. Работа была нехитрая, но очень однообразная и от этого утомительная. Мы, правда, особенно наши парни, умудрялись иногда слегка разнообразить рутину, сыграв какую-нибудь злую шутку над потенциальными потребителями, подкинув в ещё незакрытую банку с горошком гусеницу или паучка, и разыгрывая в лицах реакцию покупателя, открывшего её. Впрочем, огромным плюсом нашей производственной практики было то, что мы вдоволь наелись разнообразных ягод и фруктов. Сладчайшую жёлтую черешню мы уплетали тазиками, а яблоки, груши и абрикосы – тазами.

По вечерам продолжались наши увлекательные спевки, конкурсы и КВНы. У нас был самый настоящий музыкальный руководитель из райкома, студент какого-то музыкального учебного заведения или чуть ли ни самого ГИТИСа (Государственного института театрального искусства). Звали его Володя, и за то, что он прекрасно, почти профессионально играл на гитаре, мы прозвали его Высоцким. Наш Володя был довольно щупленький и совсем невысокого роста; носил очки, постоянно поправляя их и почему-то шмыгая при этом носом. У него были модные по тем временам, длинноватые и не совсем свежие волосы, которая моя мама рассерженно назвала бы «патлами». Кому-то он напоминал самого Джона Леннона, особенно когда исполнял «Yesterday». Словом, он позиционировал себя как наш местный хиппи молдавского разлива. Неплохо он наигрывал и песенки Джо Дассена и всегда при этом просил меня подпеть. Мы с ним образовали успешный дуэт, и по вечерам под нашу живую музыку танцевали, а вернее, практически топтались на месте в нелепом медленном танце пары. Ко мне он относился чуть с большим вниманием, чем к остальным девочкам, видимо, из-за нашего состоявшегося музыкального ансамбля.

Однажды рано-рано утром нас подняли по тревоге. Днестр вышел по какой-то причине из берегов (говорили, случилась авария на одной из дамб), и лагерь в срочном порядке эвакуировали из-за угрозы его затопления. Нам велели взять только паспорта и вещи первой необходимости и отвезли в районный центр. Нас разместили в здании школы, вместе с двумя другими трудовыми лагерями. Наверное, около ста человек спали на матрацах, что называется, штабелями в одном огромном спортивном зале. В эти дни нас не возили на завод, и мы без дела слонялись по маленькому городку. Чрезвычайная ситуация продолжалась два дня и две ночи, и вскоре мы обратно вернулись в наш лагерь и вновь приступили к к работе.

В лагере за порядком присматривала не очень любимая мной Анна Васильевна из райкома ВЛКСМ, сопровождавшая нас в этой поездке. Однажды она уехала или улетела в Москву по семейным обстоятельствам. Вернулась она через несколько дней. Вечером мы разожгли костёр, расположились вокруг него и с жадностью стали слушать московские новости, в первую очередь о ребятах, у которых уже заканчивались вступительные экзамены.

– А Петя как? – спросил кто-то. – Сдал?

– У Пети, конечно, всё нормально, пока всё сдал отлично, остался один экзамен, – сказала она и продолжила. – Он же у нас самый-самый, не правда ли? Кстати, он передаёт всем пламенный привет, – добавила она и выразительно посмотрела в мою сторону.

Все отправились спать. Мы с девчонками уже лежали в своей палате и тихонько обсуждали новости, когда вдруг вошла Анна Васильевна и, подойдя к моей кровати, незаметно вручила мне какой-то сложенный лист бумаги, тихо сказала: «Тебе письмо!» – и тут же удалилась.

Сердце моё заколотилось так, что я испугалась, что его набатный бой разбудит кого-нибудь, кто уже успел заснуть в соседней палате через тонкую стенку от нас. Письмо от Пети! Ну конечно! Мне письмо от Пети! Вот почему она так многозначительно посмотрела на меня, когда передавала от него всем привет! Письмо от Пети! Вот это да! Вот это счастье!

Я дрожащими, непослушными пальцами развернула листок и начала читать, не веря своим глазам. «Милая Настя!» – прочла я. Милая Настя! Я – милая! «Ты очень отличаешься от остальных девушек. Я сразу это заметил. Ты необыкновенная. Ты очень красивая! Ты танцуешь лучше всех. Ты самая стройная. Ты мне очень, очень сильно нравишься, и я всё время думаю о тебе. Нет, я, наверное, уже люблю тебя! Больше не могу молчать! А когда ты поёшь песни Джо Дассена…» – тут я почуяла неладное. Ужасные подозрения закрались ко мне в душу, но я всё же продолжила читать: «А когда ты поёшь песни Джо Дассена со мной, я просто самый счастливый человек на свете». И хотя я уже знала финал письма, я тем не менее взглянула на подпись: «Володя».

С вершины счастья я упала, нет, рухнула в пропасть, нет, в бездну разочарования. Я чувствовала себя птицей, которой подрезали, нет, одним махом отрубили крылья. В полёте. На огромной высоте. Я лежала на дне этой пропасти и какое-то время даже не могла пошевельнуться. Я как-то ослабла и обмякла, как будто меня покинули все жизненные силы, словно из меня удалили все жизненные органы. Безжизненной шкуркой я лежала на постели и не могла уснуть. Я плакала, злилась, потом опять плакала, потом опять злилась. Я ненавидела Володю за то, что он своим письмом так бесчеловечно и коварно обманул мои ожидания. Потом я ненавидела Петю за то, что это не он написал мне, за то, что у него всё хорошо там, в Москве, в то время, когда я здесь так горько рыдаю. Я ненавидела Анну Васильевну за то, что она передала мне послание Володи именно в день своего приезда, когда все ждали весточек из Москвы. Я ненавидела своих подружек, которые крепко спали, а я ворочалась с бока на бок и глаз не могла сомкнуть. Я ненавидела лагерь, и весь штаб, и Наташу, которая меня туда привела.. Я ненавидела весь мир. Я содрогалась от слёз, своего унижения и несчастья. Морфей наконец-то сжалился, и сон сморил меня перед самым рассветом.

Утренняя смена была, как нарочно, моя. Наш Высоцкий, как назло, в автобусе уселся напротив и посмотрел на меня уже откровенно влюблёнными глазами, вероятно, ожидая положительной реакции на своё признание. Реакция последовала незамедлительно. Я пронзила его таким гневным взором, полным такой ненависти и презрения, что его точно током ударило, и он не пересел, а перелетел на другое сиденье, поняв всё в долю секунды. До конца поездки и вообще нашей лагерной смены он боялся встретиться со мной взглядом и всячески избегал меня. Мы перестали петь дуэтом, и, когда его спрашивали почему, он говорил, что гитара расстроилась. Струны моей души тоже очень расстроились. Несколько дней я не могла прийти в себя от пережитого мной потрясения и была очень рассеянной, в результате чего получила производственную травму, работая на конвейере с горячими банками. Я механически переставляла банки с одного конвейера на другой и не заметила, что одна из них была разбита, и осколки торчали вверх наподобие стеклянной пилы. Я не глядя опустила на неё руку, и острые края вонзились мне прямо в пальцы. Кровь хлынула ручейками, и с банкой на руке, снова рыдая (на сей раз от острой физической боли), я побежала в медпункт. Осколки осторожно извлекли и сделали мне перевязку, которую пришлось менять каждый день до конца лагерной смены. Поскольку я уже не могла выполнять ручную работу, меня перевели куда-то в административный корпус, где я помогала секретарю, отвечая по телефону. В Москву я привезла что-то около десяти заработанных рублей, которые тут же вручила родителям, пару банок консервированного компота из груш, несколько килограммов мясистых помидоров и два глубоких шрама, которые до сих пор красуются на моей левой руке.

Глава 16

В десятом классе мою штабную деятельность пришлось несколько притормозить. Предстояли выпускные экзамены в школе, а затем вступительные в институт. Все говорили только о них и о выборе профессии. Как-то раз к нам домой зашла Оля, и мы с моей мамой вместе сидели в кухне и пили чай.

– Ну что, девочки, – спросила она, и меня это обращение страшно покоробило. Олина мама всегда обращалась к нам «девушки». – На кого пойдёте учиться? Может, на доктора? Красота, белый халатик, почёт и уважение.

– Надо красивой быть, – сказала я почему-то. То есть на артистку, по моему мнению, красоты во мне было достаточно, а на доктора – нет.

– А ты и будешь красивой, – сказала мама. – Подкрасишь волосы (маме очень не нравился рыжий цвет моих волос), сделаешь причёсочку и будешь красивой.

«Какая же всё-таки хорошая у меня мама», – подумала я, отстояла в очереди и купила ей её любимую пластинку Пугачёвой «Миллион алых роз».

Но мечта стать артисткой не оставляла меня, для осуществления этого я проделала следующее. Во-первых, я разузнала, как проходят вступительные экзамены в различные театральные школы в Москве. Оказалось, что ещё в мае проводятся так называемые туры, то есть прослушивания, и только после успешного прохождения трёх туров абитуриент допускается к сдаче общеобразовательных предметов. Я каким-то образом (информация была скудная, такой великой вещи, как интернет, разумеется, не было) разведала, что в театральных вузах есть французский, чему я несказанно обрадовалась, а также углублённо изучают литературу, по которой предстоял очень сложный вступительный экзамен.

Ни о каких репетиторах в моей семье и не слыхивали, да и вообще, репетиторство было не слишком распространённым явлением в те годы. Я могла рассчитывать исключительно на собственные силы. В школе имелся литературный кружок, куда я тут же вступила. Деятельность кружка была сконцентрирована в основном на детализированном изучении творчества А. С. Пушкина, и мы постоянно ходили на лекции в его музей. Руководительница кружка, учитель литературы Антонина Валерьевна, неизменно требовала, чтобы мы учили огромное количество стихов наизусть, и даже не ставила нам четвертных оценок, пока эти стихи не были сданы ей в виде зачёта, что в общем и целом было мне даже на руку, ведь будущей актрисе нужно тренировать память.

Итак, с французским языком был полный порядок, я углубилась в изучение литературы, но голову ломала над тем, как подготовиться к прослушиванию. Абитуриент должен был рассказать басню, кусочек прозы и стихотворение, а ещё его могли попросить спеть и исполнить этюд, то есть изобразить кого-то или что-то. Я не знала, с чего начать, какие произведения выбрать и как готовиться. А тут ещё случилось неприятное происшествие, которое очень испортило мне настроение и даже чуть не подорвало мой боевой дух.

В школе на уроке физкультуры мы играли в волейбол. Будучи высокой и вообще спортивной по своей природе, я, что называется, была королевой игры. Носилась я где-то недалеко от сетки, всегда удачно принимая и передавая мяч. Вдруг член противоположной команды осуществил манёвр, который назывался «погасить мяч», то есть очень резко и сильно ударил по нему сверху вниз, заставив упасть, чтобы противник не смог поймать и передать пас. Я попыталась спасти этот мяч, не дать ему коснуться пола и отбить, но судьба в тот день явно была со мною в ссоре, и, утяжелённый энергией удара, мяч угодил мне прямо в нос, и я упала от сильного толчка и боли. Зал поплыл у меня перед глазами, ко мне подошёл учитель и тут же вывел меня из игры и отвёл в медпункт. Мне приложили лёд, но нос как-то сразу опух до неимоверных размеров.

Дома я разглядывала его бесконечно: и слева, и справа, и так и эдак, и в большое зеркало, и в маленькое, и всё ждала, когда спадёт припухлость и пройдут отёки, чтобы увидеть, не отразился ли удар на моём внешнем виде. В школе медсестра сказала мне, что я не могла его сломать, так как дышала ровно и без затруднений. Синяк и отёки сошли, но остался, к сожалению, так называемый «костный рог» – совсем небольшая горбинка, которая расположилась асимметрично, как бы с левой стороны. Она не сильно меня испортила, вернее, не испортила совсем, но зато испортила мне жизнь, ибо ко мне прилипло прозвище «Горбунок», и я ещё больше возненавидела свою фамилию, которая словно предрекла мне это несчастье. К тому же я собиралась в артистки, моя внешность должна была быть безупречной, и вдруг такое горе! Отчаянье охватило меня. Я очень долго была безутешна, плакала и корила злодейку-судьбу, но потом как-то успокоилась, и моя мечта вновь завладела мною.

Я по-прежнему и не представляла, как подготовиться к прослушиванию. И вдруг блестящая идея посетила меня. Непосредственно в моём подъезде жила актриса кино, причём в своё время звезда, или скорее звёздочка, почти первой величины. Она уже достигла пенсионного возраста, но продолжала служить искусству в одном из московских театров. Когда-то она была замужем за известнейшим советским кинорежиссёром, но на тот момент разведена, детей не имела и вела довольно уединённый образ жизни. Звали её Анна Ивановна. Все жильцы подъезда гордились географической близостью со знаменитостью и почтительно раскланивались, когда она с кем-то из них входила в лифт.

И вот судьба подтолкнула меня, и я осмелилась. Встретившись с ней как-то раз при выходе из подъезда, я учтиво поздоровалась и робко спросила, могу ли я поговорить с ней по личному вопросу. К моему удивлению, она тут же согласилась, приветливо улыбнувшись. Видимо, одиночество давало о себе знать, и она тоже нуждалась в живом человеческом общении. Анна Ивановна спросила меня, устроит ли меня завтрашний вечер. Устроит ли меня?! Да я готова была кинуться к ней с объятьями в знак благодарности, еле сдержалась.

На следующий день я была настолько рассеянна, что умудрилась сделать пять ошибок в контрольной работе по французскому языку, чем вызвала недовольство своей учительницы, которая собиралась направить меня на районную олимпиаду. Я нисколько не расстроилась, поскольку мысли мои были очень далеки, чем только усугубила её разочарование: «Горбунова, ты почему витаешь в облаках? Олимпиада на носу, а ты что тут мне написала?» Да, я витала в заоблачных высях! Я летала! В моём воображении я рисовала сцену театра, нет, киностудию, а, впрочем, можно и в театре работать, и на киностудии, снисходительно согласилась я сама с собой, и море цветов и бурю аплодисментов. Вот я в блестящем вечернем платье в пол поднимаюсь по ступенькам Дома кино, и все переглядываются и перешёптываются: «Да. Да. Это она! Та самая! Анастасия Горбунова! Вы видели её в последнем фильме Михалкова?» Вот меня делегируют на какой-то международный кинофестиваль, и в толпе красиво одетых женщин меня выделяет сам Ален Делон и на французском мне что-то говорит…

Я ничего не ела целый день. Просто не могла от волнения. Прибежав домой, я быстренько приняла душ и надела свою любимую модную длинную юбку. Распустив хвостик, я немного взбила волосы и тут же стала действительно похожа на Аллу Пугачёву. «Эх, носик мой подкачал», – с досадой подумала я, взглянув на свою горбинку, но тут на скорую руку улучшить что-либо я была не в силах, а потому осталась вполне довольной своим внешним видом.

Минута в минуту в назначенное время я стояла перед дверью Анны Ивановны. Она пригласила меня в гостиную. Она одна проживала в просторной трёхкомнатной квартире. Как я узнала от неё позднее, её вторым мужем был директор какого-то крупного предприятия, который после развода (с ним у неё тоже не сложилось) оставил жилплощадь ей. Вместе с ней в квартире обитал кот, вернее, кошка, похожая на лохматый шар, располневшая, как объяснила Анна Ивановна, после операции стерилизации. Кошка Авдотья, Авдоша, как ласково называла её хозяйка, тоже заинтересовалась моей личностью и тут же заняла место в первом ряду партера, то есть уселась в кресле непосредственно перед нами.

Гостиная представляла собой большую комнату, обставленную прекрасной мебелью, по всей видимости, иностранной. На журнальном столике лежали не журналы, а толстенные книги и стояла вазочка с дорогими шоколадными конфетами. «Угощайся, Настя», – предложила Анна Ивановна, но я вежливо отказалась. «Тогда рассказывай, о чём ты хотела со мной поговорить, хотя, мне кажется, я уже догадываюсь», – улыбнулась она. Я зачем-то выпалила всё, что знала о поступлении в театральный институт, и в конце своей пламенной речи сказала об истинной цели своего визита: мне нужно было подготовиться к отборочным турам, но я не знала, как это сделать. Судьба подмигнула мне и преподнесла сюрприз. К моему огромному изумлению, Анна Ивановна предложила позаниматься со мной и добавила, что мне это ничего не будет стоить; но также она пояснила, что актёрская профессия совсем не такая, какой её себе представляют люди несведущие, и вообще, ничего хорошего в ней нет и мне стоит сто раз подумать, прежде чем связать с ней жизнь. Я, конечно, очень сильно обрадовалась её предложению и тут же согласилась, но всё-таки посмотрела на Анну Ивановну с недоверием. Как это? В актёрской профессии нет ничего хорошего? Не может этого быть! Да это лучшая из профессий!

В качестве прозы Анна Ивановна предложила мне потрудиться над эпизодом про Лиса из «Маленького принца» Антуана де Сент-Экзюрпери. К счастью, я читала это произведение (книжка считалась редкой, но Поля из штаба давала мне её почитать) и поняла, о чём речь. Анна Ивановна сказала, что если мои рыжие волосы собрать в хвост, то эта деталь добавит особый колорит, и я буду походить на сам персонаж.

Мы также выбрали что-то из Анны Ахматовой (разумеется, про любовь) и, банально, басню И. А. Крылова. Торжественно вручив мне все эти книжки, она распрощалась со мной, предварительно договорившись о предстоящем занятии.

И начались уроки актёрского мастерства. Они были редки, но очень увлекательны. Узнав Анну Ивановну поближе и почувствовав, что она радуется моим визитам, я несколько раскрепостилась, и мы со взаимным интересом репетировали. Она давала мне указания, иногда хвалила (впрочем, довольно редко), иной раз могла и отругать, но я совершенно не обижалась. Мне было чрезвычайно интересно, более того, я осознавала, насколько уникальный шанс предоставила мне судьба, и старалась использовать его с максимальной для себя отдачей.

Весной произошло одно неприятное событие, которое, как ни странно, укрепило мою уверенность в правильности выбора профессии. Я попала в инфекционную больницу. Пришла из школы, чтобы переодеться для вечера, посвящённого празднику восьмого марта, и, к своему ужасу, обнаружила, что покрылась противной мелкой красной сыпью с головы до пят. Мама вызвала скорую помощь, и меня увезли. Я оказалась в особой отдельной палате, именуемой «боксом», но судьба в качестве компенсации подкинула мне подарочек в виде другой пациентки, весёлой и молодой женщины, которая оказалась актрисой одного из московских театров и которую поместили в изолятор вместе со мной. Таинственную сыпь диагностировали как краснуху, безобидную для детей, но грозившую серьёзными последствиями для взрослых. Однако напрочь позабыв про высокую температуру и плохое самочувствие, я, открыв рот, слушала байки актрисы про театральную жизнь. Шумно и весело, постоянно хохоча, мы провели вместе что-то около недели; меня выписали, и я вернулась домой с бережно сложенным листком бумаги, на котором был записан её телефон, обещающий мне контрамарки в театр, которыми я не замедлила воспользоваться и посетила несколько спектаклей.

Упрочив новым полезным знакомством свою позицию в театральном мире, я продолжила репетиции с Анной Ивановной. Пару раз мы с ней сходили в Дом Кино, в котором демонстрировались советские премьеры, а также проходили закрытые показы иностранных фильмов. В фойе к Анне Ивановне подходили знакомые мне по телеэкрану лица и обменивались с ней впечатлениями. Когда беседа немного затягивалась, она меня представляла очень лаконично и как-то безлико и холодно («Это моя соседка»), что очень обижало меня, ведь я уже считала себя посвящённой в священную касту людей искусства.

Пришло время прослушивания. Я приехала к зданию ВГИКа с одной своей штабной приятельницей, которая сопровождала меня исключительно из любопытства. Институт кинематографии находился в самом центре Москвы. Во дворе толпились абитуриенты, своей массовостью напоминающие маленькую демонстрацию. Кто-то сидел на лужайке, кто-то курил, другие бренчали на гитаре или что-то орали. На какое-то мгновение мне вдруг показалось, что люди утратили свои человеческие лица и слились в некую общую массу, внутри которой происходило Броуновское хаотическое постоянное движение молекул. В здание нас приглашали небольшими группами, выкрикивая фамилии. Пришёл мой черёд. Сотрудник приёмной комиссии провёл нас по длинному коридору и попросил остановиться перед огромной дверью. Трое из нас вошли внутрь. Со мной была очень полная девушка и очень взрослый на вид парень. Перед нами стоял длинный стол, за которым сидела большая комиссия. Я узнала два-три знакомых лица, но не могла вспомнить фамилии, так как совсем растерялась и утратила способность концентрироваться. Парень начал читать Маяковского. Его голос загремел так, что его стало слышно, наверное, на другом конце города. Широким шагом он расхаживал по залу и декларировал: «Я достаю из широких штанин….» Это был не голос, нет, гром с небес! Он звучал как раскат артиллерийского орудия, дробил барабанные перепонки, пробивался сквозь стены наружу. Когда он закончил, воцарилась мёртвая тишина. Полное оцепенение. Комиссия была сражена наповал.

– Вы учитесь или работаете? – наконец-то спросил кто-то из её членов.

– Учусь в авиационном на третьем курсе на вечёрке и работаю.

– Пойдёте к нам на третий курс.

Следующей была толстушка. Она вдруг скинула жакет, под которым оказалась сильно обтягивающая водолазка, обнаружившая её невероятных размеров грудь. Она читала какой-то монолог Аксиньи из «Тихого Дона». В её голосе была такая страсть, такое необъятное женское горе, что я начала сопереживать всем сердцем и чуть не расплакалась. Но не только от сопереживания её героине. Я была повержена, как и жюри. Что я могла противопоставить этим двум гигантам? Этой грудастой девице, которая уже что-то такое неведомое мне знает об этой жизни, что так естественно и с таким жаром стонет по своему гуляке Григорию? Этому огнедышащему громовержцу, который видавших виды членов жюри заставил содрогнуться? Когда настала моя очередь, я внутренне вся как-то сжалась в комочек нервов, мне показалось, что я даже уменьшилась в размере, как Алиса в Стране чудес, проглотив несколько капель яда отчаяния.

Это был сокрушительный провал. В одно мгновение я забыла всё, что репетировала с Анной Ивановной. Я даже и не сделала усилия вспомнить. Тихим, едва слышным голосом я скороговоркой (как это делают дети в детском саду на утреннике) пролепетала стихотворение, вызвав недоумённые взгляды всех без исключения членов комиссии и двух моих конкурентов; после чего я стремительно бросилась вон из зала. Я пролетела по коридору, сшибла кого-то на своём пути и погналась куда-то вниз по лестнице, где стала метаться в поисках места уединения, чтобы дать волю слезам. Но везде лица, лица, лица, хаос, молекулы. Забившись в какой то угол, я разрыдалась, как маленький ребёнок, у которого отобрали любимую игрушку. У меня было ощущение, что грудастая увела мою мечту прямо у меня из под носа, просто выцарапала её у меня своими хищными когтями. Мою мечту, которая была, как мне казалось, так рядом!

Когда я с красными глазами и опухшим от слёз носом вышла во двор, мерцающее своим непрерывным движением столпотворение, кажется, ещё более увеличилось, и я с трудом разыскала свою подружку. Она стояла в толпе внутри толпы, окружившей громовержца, который уже стал популярным, рассказывал о своей венценосной победе и даже давал мастер-класс. Видимо, по моему жалкому виду поняв, что случилось, моя сопровождающая даже не стала меня ни о чём расспрашивать и не произнесла ни слова утешения; напротив, она взахлёб начала рассказывать, какой же талантливый этот парень с необыкновенным голосом и какой же он уже взрослый и красивый, чем только усугубила моё страдание. Всю дорогу домой я молча слушала её восхищённые возгласы и даже не нашла, что ответить, да и не сочла нужным прерывать её монолог. Впрочем, громовержец действительно был незаурядной личностью, и это следовало признать.

Дома никто так и не узнал причины моего пораженческого настроения, ведь домашние не были в курсе моей театральной эпопеи. Анна Ивановна, услышав печальную новость, поразила меня своей реакцией: «Ну и слава Богу, поступишь в нормальный институт, будет у тебя нормальная профессия. Я же тебе говорила, ничего в этом хорошего нет».

Насмешница-судьба сделала пируэт длиною в год и шлёпнулась передо мной в виде вопроса о моей актёрской карьере в том же рейсе того же автобуса, которым я возвращалась домой после поражения, только ровно через год, когда я уже училась на первом курсе другого вуза. Я стояла у окна, а напротив меня – оригинально одетая женщина, с каким-то тюрбаном на голове, пытливо рассматривающая меня с головы до ног.