Текст книги "Поворот. Книга первая"

Глава 9

В этом же четвёртом классе, помимо размежевания на простую и специализированную программу, произошло ещё несколько знаменательных событий в моей детской жизни.

Слушая многочисленные рассказы Маши, которая всё же изредка появлялась во дворе, с трудом совмещая учёбу в музыкальной школе с учёбой в нашей, я очаровалась загадочными «ля мажор» и «до минор» и стала сводить родителей с ума, требуя купить мне пианино, что было сопряжено с серьёзными трудностями для нашей семьи. Во-первых, его физически некуда было поставить в нашей комнате. Во-вторых, покупка была бы дорогостоящей и существенным образом ударила бы по нашему скромному бюджету. И, наконец, мама не представляла себе, где я буду обучаться этому искусству, так как идти в музыкальную школу мне было уже поздно (там начиналось обучение с первого класса, параллельно с общеобразовательной), а никаких других вариантов она себе и не представляла.

Но я не унималась. Когда вся семья вместе усаживалась за стол ужинать или завтракать по выходным, я выкладывала на стол свои ручки с тонкими пальчиками и начинала исполнять воображаемые гаммы и пьесы, перебирая пальцами по скатерти. Были и слёзы, случался даже детский шантаж, когда я угрожала, что объявлю голодовку, если мама в очередной раз отказывала мне со словами: «И речи быть не может!» (это я в каком-то фильме увидела, как героиня с характером заявила: «Я объявляю голодовку!» – и стукнула кулаком по столу в знак подтверждения всей серьёзности своих намерений). В один прекрасный день родители сдались. Этому способствовал тот факт, что, на моё счастье, в нашем доме открылся музыкальный кружок, который расположился в небольшом помещении размером с комнату, где стояло пианино, и давала уроки музыки всем желающим учительница, приходящая из музыкальной школы. Являлся ли кружок платным или был организован на общественных началах, как тогда существовали многие вещи, я не помню, но допускаю мысль, что мои родители какую-то посильную плату вносили.

Итак, мои родители поднатужились, выделили деньги; мебель в комнате потеснили каким-то фантастическом образом, словно раздвинув стены, и в комнате появилось пианино, и дом наполнился звуками живой музыки.

Роза Эдуардовна, моя учительница музыки, и в самом деле была роза, пышный душистый цветок. На ней был незнакомого мне кроя дамский костюм из светлых золотистых ниток, состоящий из жакета и облегающей юбки и украшенный золотыми необычными пуговицами. Она душилась какими-то необыкновенными духами, как я теперь осознаю, вероятно, французскими, и носила красивую причёску, как дикторы на телевидении. Голос её был тихий и плавный, но требовательный. Она заставляла меня сидеть прямо, и на самых первых занятиях в руке я для чего-то держала клубок с нитками, видимо, для того, чтобы научиться держать руку правильно.

Музыкальной карьеры я не сделала. Моим самым большим достижением было исполнение по памяти «Полонеза» Огинского, что я и делала с большой гордостью и упоением, когда в гости приезжали родственники. Занятия эти продолжились пару-тройку лет; кружок распался, и от уроков остались некоторые знания в области музыкальной культуры и умение музицировать и подбирать популярные песенки на слух, а также волшебный костюм Розы Эдуардовны, который она не то продала, не то подарила моей маме, что в эпоху тотального дефицита стало ценным приобретением.

Вторым замечательным событием стал выход на большие экраны культового фильма режиссёра Л. Гайдая «Бриллиантовая рука», который мы в первый раз торжественно посмотрели всей семьёй, сходив в местный кинотеатр, а потом посмотрели с подружками ещё раз пять. Непреодолимое обаяние актёра Андрея Миронова, не по-советски сексуальная привлекательность Светланы Светличной, юмор, синее море и белый пароход – всё это произвело огромнейшее впечатление на всех нас. Оказывается, где-то есть моря и океаны, и блещет яркое солнце, и сверкают бриллианты, а невероятные женщины с умопомрачительными стрелками над глазами носят необычные причёски и наряды и подмигивают глазом под сладострастное завывание: «Помоги мне. Сердце гибнет!» Мы выходили ошарашенные из кинотеатра и чувствовали, что сердце гибнет, действительно, гибнет! Ошеломление, полученное от этого фильма, укрепило моё тайное желание стать актрисой.

И, наконец, к нам приехал, к нам приехал Рома Колесников! Вернее, в Москву переехала жить семья Колесниковых, которой в моём подъезде городские власти предоставили отдельную трёхкомнатную квартиру, предварительно расселив коммунальных жильцов. Колесниковы приехали не то из Магнитогорска, не то из Новосибирска. Отец Ромы был каким-то важным партийным функционером и, видимо, пошёл на повышение. У Ромы был еще младший брат и, конечно, мама, очень привлекательная дама в красивых платьях и с высокой причёской.

Но самым ценным приобретением для нашего двора и нашей школы был, безусловно, сам Рома, который стал и формальным, и неформальным лидером всей школы. Он был очень стройным, очень высоким мальчиком, выше всех в обоих четвёртых классах; но выделялся он не только ростом. У Ромы было красивое, киногеничное лицо и белоснежная улыбка. Но не только выигрышные внешние данные отличали Рому: он был чрезвычайно умён. Рома в дальнейшем участвовал во всех возможных и невозможных олимпиадах и всегда и везде выигрывал. В алгебре и геометрии ему не было равных. Он стал гордостью и лицом школы, в прямом и в переносном смысле.

Стоит ли говорить, что мой кумир Дима, соседский сын, сразу как-то померк и отошёл на задний план, тем более что я и видела его довольно редко, поскольку он учился уже в старших классах, в другой школе, куда ездил на троллейбусе. Рома сразу занял воображение всех девочек, и я не стала исключением и вздыхала по нему несколько лет до определённых событий в моей подростковой жизни.

Тот факт, что Рома проживал в моём подъезде и часто обращался по каким-то школьным делам, существенно повысил мой престиж в нашем девичьем сообществе, потому что всем были интересны любые мельчайшие подробности, связанные с ним.

В тот период моего детства случались и неприятные потрясения. Как-то возле школы был замечен некий псих, который по окончании уроков прятался среди наших китайских яблонек и подстерегал девочек, показывая им гениталии, но вскоре он исчез, вероятнее всего, был пойман милицией.

Похожий страшный эпизод произошёл и лично со мной и моей подружкой Олей, когда как-то раз мы после занятий пошли ко мне домой. Мама всегда наставляла меня, чтобы я никогда не входила в подъезд с незнакомыми, и уж тем более никогда не ехала с ними в лифте. Хотя, если так разобраться, какой-нибудь мерзкий тип мог легко поджидать свою жертву уже в подъезде, так что этими мерами я вряд ли повышала хрупкие меры своей безопасности. Хотя времена в целом были спокойные, и случай, о котором я рассказываю, был экстраординарным и чем-то из ряда вон выходившим, я всегда следовала маминым указаниям.

Итак, мы с Олей подошли к подъезду (к счастью, в тот день я возвращалась не одна) и осмотрелись по сторонам. Не заметив ничего подозрительного, мы вошли в подъезд. Буквально в ту же минуту вслед за нами вошёл какой-то мужчина, взявшийся неизвестно откуда, буквально упавший с неба. Мужчина был в военной форме, что сразу внушило нам уважение и даже почтение и включило сигнал «безопасно, можно идти». Но не тут-то было. Войдя вместе с нами в лифт, он с улыбочкой спросил, какой нам этаж (а я жила на восьмом, который был последний и тем страшный, что за ним находилась открытая лестница на чердак), и не успели мы ответить, как он распахнул полы своего кителя и со смехом выкатил нам на обозрения свои весомые мужские достоинства. Мы подняли дикий вопль, и он нас тут же выпустил, и мы бросились из подъезда вон, содрогаясь от мерзости увиденного и рыдая, и несколько часов бродили по двору, боясь пойти домой. Но вскоре вернулась с работы мама, которая так и ничего не узнала, потому что я боялась ей рассказать, предполагая, что, может, я сама что-то сделала неправильно, и я пошла с ней домой.

Случались неприятные события и совсем другого характера. Наши окна выходили на очень опасную дорогу, пересечь которую можно было только на зелёный свет светофора. Однако машин в то время было не так много; правила постоянно нарушались как водителями, так и пешеходами, но чаще последними, которые, не дожидаясь зелёного цвета, пытались перебежать довольно широкое полотно дороги, что часто приводило к несчастным случаям. Моя мама лично явилась очевидцем такого несчастья. Она прибежала взволнованная и взахлёб начала рассказывать, как видела какого-то дядьку, который в одной штанине и майке, окровавленный, прикрытый пиджаком, лежал возле проезжей части, сбитый машиной (его протащило по дороге, и вторую штанину, видимо, оторвало); что вокруг него собралась толпа, ожидая скорой, а виновник аварии скрылся. Увы, но этот случай был далеко не единичный, и эта ситуация продолжалась бы, если бы на злополучном месте не построили подземный переход.

Если же не принимать во внимание эти отдельные злосчастные случаи, то в целом мои пионерские годы проходили весело и интересно, и так я достигла подросткового возраста, о котором следует поговорить отдельно.

Глава 10

Я училась в седьмом классе, который тоже стал в некотором смысле эпохальным в моей жизни. Нам было по тринадцать лет, пубертатный период начался у всех примерно в одно и то же время, но проходил не одинаково гладко и с разными психологическими последствиями.

Все несколько видоизменились внешне, кто-то больше, кто-то меньше. Я внешне изменилась меньше всех, что было следствием отсутствия месячного цикла и приносило мне нечеловеческие страдания. Я уже доросла до метра шестьдесят, но при этом весила тридцать восемь килограммов. Вторичные половые признаки пока только набухали, как почки на весеннем деревце, что делало мои страдания просто невыносимыми. Я смотрела на более пухлых девочек, у которых долгожданный период уже наступил, они стали приобретать округлые женские очертания, и сердце моё разрывалось от огорчения и тоски. Нина, например, начала носить бюстгальтер, при чём сразу чуть ли не второго размера, что немедленно обратило на неё взоры практически всех мальчиков без исключения. Более того, она тем самым вытеснила Галину с Олимпа первой красавицы.

К сожалению, масштаб моего несчастья увеличился (хотя увеличиваться, в принципе, было уже некуда) после одного неприятного случая, чему поспособствовала моя собственная мать. В сентябре стояла ещё по-летнему жаркая погода. Недалеко от наших домов была лесопарковая зона, на территории которой располагался небольшой пруд, на берег которого местные жители приходили позагорать. Был чудесный воскресный день, и мы отправились туда всей семьёй, впятером. Прибыв на место пикника, мы расстелили одеяло и начали вытаскивать заготовленные дома бутерброды и фрукты. Брат с сестрой убежали куда-то с мячом, папа начал что-то обсуждать с мамой. И вдруг я обнаружила, что оставила дома купальник. У меня уже был самый что ни на есть взрослый раздельный купальник из двух деталей: верх и низ. Расстроенная, я сказала об этом маме, на что та ответила:

– Ну и что? Загорай так.

– Как так? – опешила я. – У меня же нет верха.

– Господи, – сказала мама даже как-то немного презрительно, – у тебя фигура как у трёхгодовалой! Чего выдумываешь-то? Загорай в трусах.

Этот момент стал своеобразной точкой невозврата в наших отношениях, и хотя я по-прежнему по-детски продолжала любить её, что-то изменилось, что-то ушло, и на его место пришло другое, чему я не могу дать определение по сей день.

В этом возрасте я начала детально разглядывать людей, я бы даже сказала, разделять их на составляющие, как будто глаз мой очистился или с него спала какая-то пелена, ранее мешавшая воспринимать их адекватно. Прежде я видела общую картинку и всё. Красивая тётя. Толстый дядя. И так далее и тому подобное. Теперь все стали выглядеть совершенно другими в моих глазах. Я разглядела маму, вернее, увидела её своими новыми пытливыми глазами. Оказалось, она очень маленького роста и немного располнела. И что у неё коротковатые ноги, и я думала, что я бы покончила собой, если бы у меня были такие же. Отец, к слову сказать, оказался безупречен даже под моим микроскопом. Но до определённых событий.

У мальчишек из класса стали показываться усики, и некоторые из них начали тайком покуривать специально на заднем дворе школы, чтобы мы, девчонки, могли увидеть, какие они взрослые. Никто из девочек за этим занятием замечен не был, но мы все подозревали, что покуривает, так сказать, Марина Селивёрстова. Эта девочка держалась особняком, она ни с кем не дружила. Она как-то быстрее всех повзрослела, причём скорее даже не внешне, а внутренне. Уроки домоводства ей давались лучше всех, и в свободное время мы могли увидеть её, куда-то спешащую, в каком-то уже взрослом по стилю одеянии, сшитом ею же, и даже на маминых каблуках. Мы, в свою очередь, тоже пытались каким-то образом прихорашиваться, что было чрезвычайно трудной задачей в рамках одинаковой школьной формы и строгих требований к внешнему виду, предъявляемых администрацией школы. Некоторые подрезали косы, делали чёлки и пытались носить хвостики, но завуч была неумолима и требовала от нас косичек. И не только. Однажды она вызвала к себе целую группу девочек из нашего класса и начала их отчитывать за недочёты в причёсках.

– Горбунова, почему такая лохматая? – обратилась завуч ко мне.

– Извините, Анна Николаевна, ветер хвост растрепал.

– Какой хвост? Какой может быть хвост у ученицы? Косу заплетай!

– Анна Николаевна, – взмолилась Оля, – а у меня-то что, что не так? У меня же косичка.

– У тебя бант цветной. Ну где ты видела цветной бант в обычный школьный день? Нужно коричневый носить.

– Анна Николаевна, так ведь нигде не найти коричневую ленту. Нет нигде.

– А у тебя что, рук нет, что ли? Возьми коричневую тряпочку, подшей, вот тебе и ленточка!

Тряпочку на голову! Стилистка, нечего сказать.

Впрочем, иногда мы, действительно, нарушали учебную дисциплину самым неприглядным образом. В седьмом классе у нас ещё были уроки пения, именно пения, а не музыки, потому что нас по-прежнему заставляли петь детские песенки, что мы, подростки, считали просто возмутительным. Уроки пения вёл очень молодой педагог, только что после института. Стоит ли говорить, что ни о какой дисциплине на уроке и речи не было. Все шумели, хихикали, а некоторые и откровенно ржали. Однажды несчастный учитель потерял самообладание:

– Селивёрстова, прекрати ржать!

– Ну, что вы, Дмитрий Петрович, это не я, Вам показалось.

– Нет. Это ты. И не надо на меня смотреть невинными глазками, которыми ты смотришь на того, с кем по вечерам гуляешь.

Мы притихли, и вопросительно посмотрели друг на друга, словно спрашивая, а с кем это она гуляет, как же это так, что мы не в курсе, вот зараза!

– А я по вечерам не гуляю ни с кем, Дмитрий Петрович, я уроки учу.

– Знаем мы ваши уроки, Селивёрстова! Идёшь, никого не видишь, можешь машину сбить!

Мы потом долго ещё гадали, о ком это шла речь, и как это Маринке этой хитрой всё удаётся от всех скрывать и втихую свои тёмные делишки обделывать. Но так и не догадались. Тайна открылась лишь в старших классах, не без моей помощи и не без моего участия и даже личной заинтересованности, но об этом позже. Случались и более серьёзные стычки между нами и учителями. Нашим классным руководителем была учительница истории Елена Дмитриевна, настолько худая, что мы прозвали её Дистрофой. В качестве наказания за плохое поведение она могла оставить нас на шестой урок, но мы сопротивлялись, и однажды демонстративно друг за другом вышли из класса, положив дневники на стол. Осталась только какая-то пугливая девочка и Галя, которая, между прочим, больше всех возмущалась и всех подстрекала уйти, чем вызвала бурю нашего негодования после этого происшествия.

У всех девчонок было два повальных увлечения: во-первых, все начали вести личный дневник и даже читать содержимое друг другу. Мама меня очень ругала за это, говорила, что дневник отнимает много времени от уроков, что всё, что я туда пишу – это сплетни. Я стала делать записи украдкой на нелюбимых уроках, как, впрочем, делали и многие другие.

Вторым веяньем было ведение песенника. Это была некая толстая тетрадь, в которую записывались слова популярных песен и приклеивались красивые картинки, чаще всего вырезанные из журнала фото красивых актрис или манекенщиц. Со вторым дело обстояло похуже, так как никаких модных журналов в то время не было, но мы каким-то образом всё-таки умудрялись раздобыть кое-что. Однажды мне повезло. Во дворе валялся растрёпанный журнал как раз с нужными картинками, некоторые из которых ветер разнёс по клумбе. Я украдкой, чтобы никто не обратил на меня внимания, собрала картинку за картинкой и на следующий день горделиво показала подружкам новые страницы песенника, украшенные картинками, чем вызвала зависть и снисходительное «Ну да, ничего так».

В моду вошли миди-юбки (ниже колена, до середины икры), и приобретение подобной символизировало вступление в священную касту взрослых. После длительной мольбы я получила наконец от мамы кусок заветной джинсовой ткани и тут же ринулась к соседке Марине Вячеславовне, чтобы она сшила мне вожделенную четырёхклинку (юбку из четырёх полотен, считавшуюся последним писком моды). Я надела её на классный вечер перед Новым годом, что точно поспособствовало некоторому улучшению моей самооценки.

Было ещё и третье увлечение, но оно затронуло не всех, а исключительно нашу компанию. Мы начали писать рассказы. Кому пришло в голову это благое дело начать, я не помню, но вполне допускаю, что это была моя идея, ибо сочинительство, помимо французского, театра и кино, было ещё одной моей страстью. Мы писали парами. Как Ильф и Петров. Я была в паре с Олей, а Галя – с Женей. Мы с Олей честно сочиняли, а Галя с Женей, как потом выяснилось, списывали из какой-то книжки. Гале вообще было свойственно представлять вещи в ложном свете. Когда кто-то из нас не знал урока и молчал, а потом получал двойку, она ругала подружку, приговаривая: «Ну что ты молчишь? Ты даже если не знаешь, говори что-нибудь!» Знание, которое ко мне пришло уже в зрелые годы.

Мы с Олей сочиняли всё про дикий-дикий Запад. Ничего мы, конечно, не знали про «тамошнюю» жизнь, но видели несколько фильмов а-ля «Чисто английское убийство», не раз показанных по телевизору, и пошло-поехало. Коварные бездушные миллионеры, дамы в бриллиантах, женщины лёгкого поведения, грабители и убийцы на шикарных яхтах – вот герои, интриговавшие нас и царившие на наших страницах. Мы предавались этому занятию с упоением, но к весне пришлось его забросить, так как предстояла пора экзаменов.

Мы с Олей до того расписались, что придумали настоящий розыгрыш, чтобы привлечь внимание мальчиков и, разумеется, в первую очередь Ромы Колесникова, который к тому времени вырос непомерно, оброс усами – превратился в настоящего молодого человека и только закрепил за собой позиции безоговорочного лидерства во всём. Впрочем, кроме русского и французского. Поскольку я слыла авторитетом в этих предметах, он продолжал позванивать, чтобы проконсультироваться по какому-нибудь вопросу, или просто заходил за каким-то учебником, которые он вечно терял, благо он жил в моём подъезде. Когда же я рассказывала Оле об этом, с надеждой предполагая, что за его визитами стоит нечто большее: «Ну что он всё время за французским приходит, он же его не делает никогда!», то я всякий раз получала ответ: «Ну, не к тебе же он ходит!»

Розыгрыш заключался в следующем. Как можно более небрежным мальчишеским почерком (выводила я, упражнялась целых полдня перед этим) мы написали себе письмо якобы от двух парней, с которыми летом познакомились в лагере. Из письма следовало, что мы с этими парнями встречаемся в Москве и что у нас сложились две романтические пары. На большой перемене, когда мы все гуляли по кругу в холле, мы с Олей специально оказались пред Ромой с другом и начали читать письмо вполголоса, переглядываясь и хихикая, таким образом всячески привлекая к себе их внимание. Рома и его друг не выдержали искушения и вырвали у нас письмо, что на самом деле и являлось нашей конечной целью. Они прочли его в туалете, из которого вышли с несколько обиженным видом, мол, девчонки-то из нашей школы, а дружат с кем-то на стороне. Инцидент скоро был забыт, но нервы мы себе пощекотали и ещё долго обсуждали эту затею. И надо сказать, что ребята и правда стали относиться к нам как-то более уважительно, что ли.

В другой раз мы уже всей компанией написали любовное письмо от парня девочке, которую мы все ненавидели, потому что она была кем-то замечена в кабинете завуча, докладывая подробности про всех и вся. В письме мы клялись в любви до гробовой доски и приглашали её на свидание. И даже стали названивать ей домой, говоря басом и стараясь выманить её на улицу. Но эта затея с треском провалилась, так как однажды к телефону подошла её умная мама, быстро сообразившая, что к чему, и на наш бас ответила: «А это, вероятно, Настя, Оля, Галя и Женя развлекаются, не так ли?» На этом, к счастью для нас, это приключение закончилось, и она не пошла в школу жаловаться, а вполне могла бы, судя по поведению её дочери.

В школе был КИД – клуб интернациональной дружбы, в котором принимала участие вся наша компания. Дружить можно было только с ребятами из социалистических стран. На адрес школы приходили письма из Болгарии. Мы выбирали себе друга по переписке и общались. Болгары присылали нам какие-то фольклорные сувениры на праздники, а мы – им. И мы все мечтали о поездке в Болгарию на летние каникулы, что в то время было бы заоблачным счастьем, но так и не осуществилось по каким-то причинам.

У нас проводились дни инсценированной песни и различные праздники, а частота, с которой мы всем классом посещали детские театры, была выше всяческих похвал, поскольку ходили мы в театр чуть ли не каждые выходные, без преувеличения.

Однажды мы устроили себе танцевальный вечер у Оли дома, пока не пришли её родители. Мы зажгли свечи и включили Пугачёву. Я показала девчонкам, как танцевать «по-современному», как я выразилась. Не знаю, какие именно элементы современного танца я им продемонстрировала, но Оля смотрела-смотрела на меня и потом, поджав губы, сказала укоризненно: «Ты, Горбунова, хоть бы подруг постеснялась». Но я не обратила внимания на критику, и мы протанцевали вместе целых четыре часа, в буквальном смысле до упаду. Я еле добрела до дома.

В общем, это был год яркий и насыщенный, но не только развлечениями и приключениями. Это был год коренных перемен.