Текст книги "Соль Вычегодская. Строгановы"

Голландец

Наконец и Федька вернулся из Вологды. Привез он и полиц и мастера-голландца. Когда голландец выходил со струга, на площади столпилось немало народа – и посадских, и строгановских холопов. В Вологде к заморским людям привыкли а в Соли таких и не видывали. Толкали друг друга, смеялись.

– Ну и обрядился! Шапка такая, что коли сверху поглядеть, не увидишь, есть ли и человек под ней. А на кафтан, видно, сукна нехватило, – кургузый, смотреть зазорно. И штаны-то по колено только, а сапог и вовсе нет, так, отопки какие-то, мало поболе лаптей. И собой чуден. Волосы долгие как у попа, а бороденка словно у молодого парнишки, хоть не так, видно, молод.

Данила тоже пришел на берег встречать мастера. Он-то на Москве бывал, всякого народа насмотрелся. Федька сказал ему, что тот мастер давно уж в русской земле живет. Служил он у Правдухиных тоже по соляной части, да они его неправильными деньгами разочли, так он обиделся и ушел. По-русски он все понимает и растолковать может, хоть и не очень чисто говорит. А как его звать, Федька сказать не мог – трудное имя. Голландец сам себя назвал:

– Питер ван-дер-Гун.

Данила велел накормить его, а потом сразу же повел в варницы. Не терпелось ему наладить все поскорей с солью.

Вычегда уж начала разливаться, надо было кончать весеннюю варю, не сегодня – завтра зальет варницы, так и не покажешь мастеру, как у них идет работа. Больше всего хотелось Даниле дознаться, можно ли так выправить соль, чтобы она стала не хуже заморской.

Голландец зашел в первую варницу, попросил посветить, заглянул в цырень, ахнул даже и головой закачал. Потом в ларь с рассолом долго глядел. Зачерпнул ведром, обмакнул палец, облизал и кивнул головой, точно понравилось ему. Хоть работники сами, когда им в рот рассол попадал, не знали как отплеваться. Потом мастер спросил готовую соль. Повар показал ему – за варницей целая куча на рогоже павалена. Правду сказать, и показывать стыдно будто. Непривычный человек и не угадает, что за мусор навален. Мастер поглядел на кучу, потом на повара, потом на Данилу.

– Золь? – спросил он.

– То-то – соль, – сказал Данила. – Сами видим – никуда. А ты скажи, можно ль выправить? Голландец взял в горсть соли, пересыпал с руки на руку, разглядывал, нюхал и потом сказал:

– Чинить сирен надо, белай будет.

– Да про то и молвить нечего, – сказал Данила, – сами то ведаем, за то и полиц выписал. Видал?

Мастер кивнул головой.

– А ты мне скажи, – продолжал Данила, – как починим, станет ли наша соль добрая, не плоше заморской?

Данила смотрел на мастера во все глаза. Голландец оглянулся на ларь с рассолом.

– Там золь хорошь, – сказал он. – Делайть можно. Только работайть многа. Платить многа – дорого будет.

Данила обрадовался.

– Не бойсь, немчин, – сказал он, – Строгановы Правдухиным не чета. Заплачу. Коль выправишь соль, что гости заморские браковать не станут, ничего не пожалею, много боле против уговора заплачу, не стану молвить – дорого-де.

Мастер покачал головой.

– Не надо, – сказал он, – как уговор, так плати, многа не надо.

Данила удивился.

– Сам же молвил, много платить надобно.

– На мне, – сказал голландец. – Кто работай. Работать многа больше надо. Им многа платить.

И он махнул рукой в сторону холопов, издали глядевших на немчина.

Данила еще больше удивился.

– Так то ж холопы, сказал он, – чего ж им платить? Чего велишь, то и сполнят. Ты мотри, Надейка, – повернулся он к повару, – слухай того мастера и работникам вели. Коль на кого с жалобой придет, отодрать велю.

Даниле мастер очень понравился. Знает, видно, толк в соли. И лижет, и нюхает, и на свет глядит. Наладит промысел. А уж коли соль лучше прежней станет, батюшка – и тот подивится, чего Данила только ни наделал тут. Да и не в Соли одной. Данила задумал на Пермь съездить. Полиц туда свезти, тамошние варницы починить. Боялся Данила, что Анна Ефимовна не станет его пускать в такую дальнюю дорогу, но она ничего. Сказала ему сразу:

– Дело, сынок, задумал. Возьми Федьку с собой, толковый он. Полой водой живо съездишь, поглядишь. С коих пор не бывал никто.

Анна Ефимовна даже обрадовалась. Она боялась, что дома Данила, пожалуй, еще что-нибудь затеет, всю казну переведет.

– Когда ж ехать надумал, сынок?

– Да у меня все исправно, хоть завтра в путь. Воскресенья лишь дождусь, в соборе помолюсь и выеду.

– Сказал – скорее надобно. А то воскресенья дожидаться хошь. Богомолен сколь стал, – сказала Анна Ефимовна.

Данила опустил голову, но ничего не сказал.

– Может, дома молебен отслужить? – спросила Анна Ефимовна. – Завтра ж можно к отцу-настоятелю послать.

Данила испугался.

– Ha что, матушка, настоятеля тревожить, я дождусь. – Он взглянул на Анну, а у нее глаза смеются.

– Матушка, сказал Данила, аль неладно я что молвил? Чего смеешься?

– А ты чего хитришь, Данила? Гадаешь, не ведаю я, что тебя в собор манит. На то и к себе звала Устю, посмотреть хотела, на кого мой сынок все глаза проглядел.

– Уж ты скажешь, матушка… А правда, матушка, нет моей Усти краше.

– Уж и твоей, – сказала Анна, – больно ты скор, сынок. Поедешь ноне, – может, и с памяти долой. Дело молодое. И лучше, Данилушка. Батюшка на Москве тебе ладит невесту сыскать.

– Не бывать тому, матушка. Ни на ком, опричь Усти, не женюсь. Так и батюшке скажи.

– Мотри, Данила, большой шум будет. Иван Максимыч сильно воеводу не любит.

– Воевода тож на его гневен, – сказал Данила. – Добром не дадут, все едино – увозом увезу. – Вишь, какой шустрый, – сказала Анна с усмешкой. Ну, да не тотчас. Молод еще жениться ты, Данила. Погодь маленько.

– Годик погожу, – ответил Данила, – а коль сам женить затеет батюшка, право слово – сбегу.

Немецкая соль

Не повезло Анне Ефимовне. Только что Данила уехал, как у нее пошли неполадки. И все с голландцем. На другое же утро прибежал к ней Надейка повар с жалобой.

– Уйми ты, матушка, немчина того, – говорил он. – Вишь, что надумал! Не по нраву ему, что в кровлях посередке дыры. Велит заделывать, а в стенах прорубать. Суматошный.

– Ну чего ты цепляешься к нему, старый, – сказала Анна, – пущай его, как ведает. Аль тебе тех дыр жалко?

– Время-то, матушка, Анна Ефимовна, жаль. Варю, чай, починать пора. Цырени-то больно хороши удались. Соль поглядеть охота.

– Наглядишься, – усмехнулась Анна. – Данила не велел мастеру перечить.

Повар ушел и все ворчал по дороге.

Сделали, как велел голландец, а потом сами радовались. Дым раньше прямо вверх тянуло. Хочешь в цырень заглянуть, как там рассол уваривается, а в глаза дым, не видно и рассола. А теперь дым из ямы вбок потянуло. Стань с другого края и мешай, глаза не ест.

Надейка даже мастеру крикнул:

– Молодец, Ваня! – и на дым показал.

Он с ним всегда разговаривал, как с глухим.

Начали варю. Надейка так и похаживал кругом. Все морщины у него смеялись. Пять лет – шутка ли? – мучился, ночи не спал на тех варницах проклятых. Слезами исходил, мешавши. А соль – тьфу! Дождался-таки. Цырени – не наглядишься. То-то соль будет! Парни посмеивались, когда на него глядели.

– Вишь, радуется старый! Словно его та соль. Руки-то все едино разъедать будет, чистая аль нет.

Ну, а все-таки и самим любопытно было. Молодые хорошей соли и не видали. Будто веселей работалось. Или уж от Надейки. Очень он весел был. Затопили варницы, чуть солнце встало. К вечеру притомились все – день летом долгий. Один Надейка, хоть и старый, а с места не сходил. В других варницах повара сменялись с подварками, то один мешает рассол, то другой, а Надейка со своей мешалкой стоит в темной варнице перед цыренью, точно воевода с саблей перед полком, – не уступает никому места. Сам хочет знать, когда соль садиться начнет. Солнце еще не зашло, как подошел к первой варнице голландец – он все похаживал между варницами – и говорит Надейке:

– Ну иди, ван-Надей. Я буду мешайть.

– Пошто ты? – удивился повар. – Завсегда я мешаю. Кипеж[39]39
  Кипеж – кипение рассола.


[Закрыть], может, скоро почнется. Нельзя мне уйти.

Мастер рассердился.

– Ну, ну, – сказал он, – иди. Я – мейстер. Слушай меня!

Надейка стал было спорить, но мастер взял его за плечо, повернул, а другой рукой мешалку у него отнял. Надейка и оглянуться не успел, как стоял уже за дверью. А голландец на его месте мешал рассол. Надейка и руками всплеснул.

– Вишь, собака-немчин. И силища у его. Согнал с исконного места. Цырени новые, первая варя, а он мешать не дает.

Парни и те нахмурились. Зря обидел деда немчин. Чего станешь делать? Их дело подневольное. Таскай дрова да рассол подливай. Надейка скреб в затылке, руками разводил, но все тут же около своей варницы топтался. Вдруг мастер высунулся из двери и крикнул:

– Оля! Берить черпаки! Выливать раззол от сирени.

Повар даже вскрикнул.

– Ахти, святители! Неужли вновь протекла цырень? Новая-то! Как чинили-то!

Но мастер и не глядел на него, только покрикивал на работников:

– Жив! Жив! Скор!

Парни принялись черпать рассол и выливать на землю, а Надейка все причитал:

– Ой, беда! Господи батюшки! И надо ж, чтоб моя цырень протекла. Дай ты поглядеть, Ваня, где текет-то?

Но мастер стоял у порога и не пускал повара, чтоб не мешал парням вычерпывать. Чуть не до дна они вычерпали, когда мастер сказал:

– Носи из река чистый вода! Лей уф сирень.

Ай! – крикнул Надейка. – Да чтой-то? С ума сбрел немчин. С чистой воды соль варить! Ой, не слухайте его, робята!

Но мастер взял опять Надейку за плечо, повернул и толкнул легонько в спину, сказав:

– Молчайть! Я тут мейстер. Жив! Жив! Таскайть вода! Ну? Скор!

Голландец так посмотрел на парней, что они и пикнуть не посмели. Кинулись с ведрами к Вычегде и живо начали наливать цырень. Надейка только охал.

– О-о-о! Пропала моя варя! Хошь бы иную какую загубил. А то, гляди, на мою, басурман кинулся. И с чего у его ум-то помутился? Аль на хозяйский двор бегчи, сказать?

Но и отойти Надейка никак не мог. А мастер все стоял с мешалкой, мешал в цырени и приказывал подварку подкидывать дрова.

– Вишь, блажной, воду мешает, – вздыхал Надейка.

– Мешай! – сказал он подварку, сунул ему мешалку, а сам быстро зашагал ко второй варнице. Больш не носить! – крикнул мастер.

Надейка и парни побежали за ним. Он вошел в дверь варницы, а через минуту оттуда вышел повар Труба.

– Прогнал? – крикнул Надейка. – Неужли и ту загубить ладит? Православные! Да неужли дадим всю варю сгубить нехристю оглашенному?

Парни переминались с ноги на ногу и переглядывались.

А, може, он боле не станет, – сказал кто-то.

Но тут мастер вышел на порог и крикнул:

– Черпайть раззол. А ты, ван-Надей, ходи во все варниц, вели раззол выливайт. Времья. Надейка всплеснул руками:

– Братцы! Православные! Видали? Все сгубить ладит, басурман проклятый! А нам хозяину ответ давать. Вяжите его. Скаженный он. Аль не видите? Запорет нас хозяин. Новые-то цырени. Не дам я!

Надейка бросился к мастеру. Тот в ту же минуту скинул кафтан и засучил рукава.

– Бокс? – спросил он, наступая на повара с поднятыми кулаками.

Но тут из толпы выскочил Орёлка и оттолкнул Надейку.

– Ты чего? Старика бить ладишь? – крикнул он и кинулся на мастера.

Мастер сразу повернулся и что он сделал, никто не заметил, но Орёлка уж лежал на земле. Мастер оглянулся кругом.

– Черпай раззол! Жив! – крикнул он.

– Не станем! Сам черпай, чорт заморский! Вишь, окаянный, чего надумал! Не твои холопы. – Молодец, Орёлка! – кричали со всех сторон.

– Русски дурни! – крикнул сердито мастер, схватил кафтан, плюнул и зашагал к первой варнице.

Все глядели ему вслед.

– Отстояли все ж! – сказал Надейка. – Спасибо тебе, Орёлка. Ну, братцы, время-то терять неколи. Ступайте по своим варницам, не загубить бы варю. Дай ты мне, Труба, я хошь твою помешаю, – обратился он к повару из второй варницы. – Чай, кипеж начался. Труба охотно отдал Надейке свою мешалку. А ты, Орёлка, с Сысойкой, что ль, подьте, покараульте у моей варницы. Коль чудить начнет немчин, покличьте народ.

На варницах затихло. К полуночи по всем варницам кончилась варя. Соль соскребли на противни сушиться, а работники пошли по избам спать. Только в первой варнице голландец все мешал чего-то. И подварок подкидывал дрова, пересмеиваясь с Орёлкой и с Сысойкой.

Наутро сам Надейка пошел на хозяйский двор и рассказал Анне Ефимовне, что новый мастер с ума сбрел. Всю ночь чистую воду мешал. Анна Ефимовна позвала Галку и сама пошла к варницам. Подошли, а голландец стоит на пороге первой варницы и усмехается.

– Ты чего, Ваня? – заговорила Анна Ефимовна с опаской, – неможется тебе? Лекарь у нас есть. Хошь, полечит?

– Не надо, – сказал голландец. – Я здорова. Золь больной бил. Я лечил. Пробуй теперь. Лизай!

Он протянул Анне Ефимовне лист с орешника. На нем лежала кучка сырой, но чистой соли.

– Соль? – крикнул Надейка. – Ой, колдун, ведомо колдун! Не бери, Анна Ефимовна. Наговорная та соль, колдовская. С чистой-то воды!

– Золь не с чистой вода, – сказал мастер. – С раззола золь.

– Так ты ж рассол вычерпать велел, басурман! – крикнул Надейка.

– Золь на дно садился. Тогда черпать велел. Горьки раззол оставался. Если весь раззол выкипайт – золь горьки. Я горьки раззол вылил, а чистый вода налил. Золь хорошо вымыл, чтоб горьки не был. Теперь пробуй, не горьки золь. Совсем хорош золь.

Все слушали мастера, разинув рты. Анна Ефимовна взяла щепотку соли и попробовала.

– А ну-ка, Надейка, – сказала она, – подь, принеси, чего ноне выпарил.

Надейка неохотно пошел ко второй варнице и принес в горсти сырой соли.

– Вишь, Анна Ефимовна, – сказал он, – как цырени починили, соль-то вовсе без ржавчины, чистая. Как просохнет, белая будет.

– То так, Надейка, – сказала Анна Ефимовна и попробовала соль. – Ну, а та, что мастер варил, все лучше. Горечи в ей вовсе нет. Испробуй сам, Надейка.

– Ну уж, государыня, век прожил, не поганился, на старости не неволь колдовское зелье пробовать.

– Да пошто ж колдовское? – сказала Анна Ефимовна – Слыхал, что мастер сказывал – не из чистой воды варил. Из того ж рассола. Водой промыл лишь…

– Эх, вы, бабы! – прибавила Анна Ефимовна, поглядев на работников. – Неужли соль лизнуть забоялись?

– Я не боюсь, – крикнул Орёлка. Протиснулся к мастеру, взял щепотку и положил в рот.

– И мне дай, – выскочил за ним Сысойка.

– Ты куда? – крикнул на него повар и схватил за руку.

Но Сысойка увернулся и тоже сунул в рот щепотку.

– Правильная соль, – сказал он.

Нечистый

Голландец усердно принялся за работу. От варниц почти не отходил. Смотрел, чтоб так варили соль, как он научил. Работники скоро поняли, что по-новому выходит для них много хуже. Раньше они, как нальют рассол, так только и остается дрова таскать. Мешают и скребут повар с подварком. А теперь – раз налей, да потом вычерпай, да воды налей. Не передохнуть. Анне Ефимовне жаловались – не помогло. Мастеру пробовали жаловаться. А он совсем несуразное заговорил. Требуйте, говорит, чтоб больше платили вам. Не понимает, что холопы они. Ничего им хозяин не платит, только кормит. Кормить же больше не станет. Вольным одним платят по уговору. Но вольных на варницах мало. И все из-за того, что придумал оглашенный промывать соль. Правда, зато мастер затеял, чтоб после каждой вари день роздыху давать рабочим. Надейка и на то головой качал – все по-новому тот нехристь ладит. Но знал он, что в чести мастер у Анны Ефимовны, и не совался больше. Она и не слышала про те новые порядки.

Работники, понятно, рады были. Сутки работают, не разгибая спины, а сутки спят без просыпа или вина раздобудут, напьются, передерутся и опять спят. Голландец только удивлялся на них. Сам он, когда варницы не работали, на месте усидеть не мог. Очень любопытный был. Про Строгановых он много слышал еще в Вологде. И про богатство их, и про иконную мастерскую, и про шитье. Анна Ефимовна позволила ему всветлицу пойти, поглядеть, как девки шьют. В иконную горницу его Галка свел, познакомил с Истомой. Голландец много ему рассказывал про заморских мастеров. Так раззадорил Истому, что тот не отставал от него, все спрашивал про заморские края. Галка сводил тоже голландца в повети. Показал ему кубки, блюда, оружие, камни самоцветные. Мастер очень удивлялся, как могли Строгановы такие богатства накопить.

– Долго сбирали, – сказал Галка. – Деды еще почали. Задолго до раззора.

Голландец слышал уж, что во время войны поляки приходили разорять Соль. Затем, верно, и шли в такую даль, что слыхали про строгановские богатства.

– Как же уцелели они? – спрашивал он Галку. – И сам-то Строганов, слышно, убежал.

– То так, Максим Яковлич покойный убег в ту пору, – сказал Галка, – да богачества свои так припрятал, что не добрались ляхи.

– А куда? – спросил голландец.

– Подцерковье, вишь, у его было вырыто. Под собором, под тем вот, под Благовещенским. Туда все и стаскали. И замуровали, будто и нет ничего. Потом, как вернулись, разрыли, да сюда перетаскали. А ходы и по сей день остались.

Загорелось тут мастеру посмотреть те ходы. Но Галка ни за что не хотел.

– Нечисто то место, – говорил он, – бесу в собор ходу нет, вот он под землей грешников-то и сторожит. И не проси, Ваня, не пойду.

Все у Строгановых звали мастера Ваней, хоть имя его было Питер. С самого приезда так пошло. Ваня Дергун. Сам он себя называл – ван-дер-Гун. Так голландец и ушел ни с чем от Галки. Не согласился тот показать ему подцерковье. На другой день поутру – понедельник то был – Анна Ефимовна вышла во двор в поварню, слышит – крик во дворе, люди бегут к воротам, а оттуда кого-то несут во двор. Пошла и она в ту сторону. Глядит – голландца-мастера тащут, а на голове у него кровь. Анна велела внести его в естовую челядиную избу и послала за лекарем. Вошла и сама за ним. Голландца положили на лавку под окно, повариха принесла свое изголовье и сунула ему под голову. Мастер открыл глаза, и Анна спросила его:

– Кто тебя убил, Ваня? Назови. Тотчас наказать велю.

– Нэ знай, – сказал мастер тихонько.

– Как так не знаешь? Да ты не покрывай убойцу, не бойся. Выпороть велю и к воеводе отошлю. Он в темную посадит.

– Не знай, сам не знай, – повторял мастер.

Тут как раз пришел лекарь и стал смывать с головы голландца кровь. Анна ушла. Во дворе она встретила Галку. Он шел тоже проведать мастера. Анна велела ему расспросить голландца и притти ей сказать, кто смел нужного человека покалечить. Неужли варничные работники злобятся на него, что соль велел промывать?

Перед обедом пришел Галка к Анне Ефимовне и сказал ей:

– Вишь ты, Анна Ефимовна, матушка, не иначе, как нечистый его уволочь норовил, да, видно, встречу кто попался, он и кинул.

– Чего зря болтаешь, Галка. Какой нечистый? Ведомо, холопы, – не взлюбили, видно, немчина.

– Каки холопы, государыня? Вишь, непокойный тот немчин. Залез куда не надобно. Подцерковье, слышь, поглядеть норовил. Сказывает, после вечерен притаился в соборе и фонарь, вишь, забрал. Как сторож ушел, он и стал ходу искать. Ну, в притворе и увидал дыру. А под ей ступени, а там ход. Пошел и пошел. Страху у их, у немчинов, нету. Далеко, сказывает, зашел. И вдруг – ровно кто человечьим голосом говорит да стонет, да будто железо брякает. Ему б скорей взад, уж видно – нечисто дело. А ему, вишь, неймется. Он дале. А тут, сказывает, сзади быдто загремело что, затопало, ровно нагоняет его кто, да как налетит со спины, да по голове его. А боле и не помнит ничего. Очнулся уж на берегу под утро.

– Да правду ли он молвит, Галка? Может, выпивши был, попритчилось ему.

– Не пьет, государыня. Попробовал было нашего вина – плюется. Сказывает, у их пиво больно хорошо. У нас-де такого нету.

– Надо бы сторожа церковного поспрошать, – сказала Анна.

– Приходил сторож, государыня. Сказывает, посля вечерен запер собор, так и не заглядывал до утра. Сказывает, нипочем-де в подцерковье не пойдет. Нечистый-де там озорует. Человечьим голосом кричит. Да ништо, Анна Ефимовна, получше мастеру. Голова-то не проломлена, лекарь сказывает. Кожа лишь во многих местах до кости разодрана. Ох, государыня, не иначе как нечистый когтями его уцепил, да и поволок.

– Ну, мотри, Галка, вели за варничными приглядывать. Не будет ли похваляться кто в кружале, что мастера поучили. Да скажи, коли наново что с немчином приключится. Даниле Иванычу скажу. Он их всех перепороть велит. Тот Дергун сильно ему надобен.

Орёлка – бунтовщик

Вскоре после того случая и Данила вернулся из Перми. Веселый приехал. Пришел он сейчас же к Анне Ефимовне и стал ей рассказывать, что он там видел. Богатый край – и соль, и железо есть. Одно ему обидно было: лучшие, земли по Чусовой реке за Шориным оставались. И варниц по Чусовой много, да и не в варницах одних дело – по Чусовой главный торг с Сибирью шел. Пушнину по ней везут вогуличи.

– Ну, да ладно, и иной тоже путь есть, – говорил Данила, – прознал я. По Вишере. Отсюда с Соли нам тем путем и сподручней. Я уж и наладил там кой-чего. Холопы там есть старые, что при деде еще служили, велел я им вогуличей разыскать, с коими дед торг вел. Ноне же пошлю Федьку в Вологду обменного товара закупить. К ледоставу он оборотится, а я по первопутку с тем товаром на Пермь и съеду да и наменяю у вогуличей пушнины. А тем временем батюшка воротится. Не иначе как и он тож пушнины навезет. Вот мы всю ту пушнину и сплавим в Вологду заморским купцам. Вот кабы им и соль продать – весь бы долг Шорину выплатили. А, матушка? Ну, а с варницами тут как?

Анна рассказала Даниле, что тут мастер без него надумал.

Данила, как услышал, вскочил и по горнице козлом запрыгал, забыл, что и хозяином стал. А потом кинулся Анну обнимать.

– Да неужли правда, матушка? – закричал он. – Вовсе без горечи? Ох, как бы так! Ну, и молодец мастер! Тотчас побегу туда.

Данила, как был, не переодевшись, выскочил во двор и побежал. К бабке поздороваться не зашел. А мастер и сам к нему навстречу идет. Данила тут же у ворот сел на завалинке и велел мастеру все по порядку рассказать, как у него работа идет.

Развеселился как мальчишка Данила, слушая мастера, по плечу его хлопал. Тот даже улыбаться начал. Очень уж обрадовался Данила, что удалось все, как ему хотелось.

– Ну, Ваня, разодолжил ты меня, – сказал он, когда кончил голландец: – чего хошь проси, все тебе дам. Хошь – соболей одинцов на ворот и на шапку и шубу песцовую? Аль невесте убор жемчужный? Невеста-то есть у тебя, что ль?

– Есть в Гаага, – сказал голландец и ухмыльнулся.

– Ну, вот гагаре своей и пошлешь, – сказал Данила.

Он подумал, что мастер назвал так свою невесту, вроде как у нас голубкой называют. Не знал он, что Гаага – город.

– А тотчас, – прибавил он, – веди меня в варницы. Хочу поглядеть, как по-новому соль варится.

– Нэ варит тот день, – сказал мастер.

– He варится тотчас соль? – переспросил Данила. – А с чего?

– Вечор день вариль.

– Ну? Вечор варилась. А нонче чего ж нет?

Мастер начал объяснять Даниле, что по-новому стало работникам вдвое больше работы. Прежде варя скорей кончалась. Утром начнут, а к ночи конец, а теперь до другого утра, и работать больше приходится. То-и-дело наливать да вычерпывать, да опять наливать. Руки не просыхают. Полные сутки в работе. С вечера до вечера.

– Hy? – сказал Данила. – Ночь переспит, а день-то почто ж гулять? Не, Ваня. Так соли мене наваришь. То нам убыток. Сам рассуди. Оно, правда, коли соль лучше стала, нам за ее боле дадут. А как мы мене выпарим, так одно на одно и выйдет. Пущай, как ране, работают. Ништо, привышные. То, може, у вас так, за морем жидкий народ. Наши выдюжат. Велю им поне с приезда вина ведро поставить, а с того дня и починай, как ране.

Голландец покачал головой, но спорить не стал – не его дело. Пускай сами работники говорят.

В тот же день Данила стал снаряжать Федьку в Вологду за обменным товаром. Взял с повети еще тысячу рублей – Галка уж и спорить перестал, хотя там из трех тысяч осталось всего семьсот рублей. Анна Ефимовна подумала было рассказать Даниле, какой она слышала разговор у Ивана с Лободой, но потом отдумала. Нехорошо сыну про отца наушничать. Данила, правда, мало говорил с ней теперь, у него свои заботы не переводились. И опять с варницами.

Прошла неделя с тех пор, как Данила велел работать без перерыва. Сутки работать ночь спать, опять сутки работать – день спать. Не то что отдохнуть как следует – выпить и то не стало времени работникам. Холопы совсем из сил выбились, а все-таки работали. Может, если бы мастер так велел, они бы не стерпели, а когда сам хозяин приказал – как быть. Никому и на ум не приходило ослушаться. Так и пошло, с понедельника до субботы, а в субботу утром приходит к Даниле мастер, хмурый, и говорит ему:

– Золь портиль, ван-Даниль. Варю губиля.

– Кто соль испортил? – крикнул Данила, вскочив с лавки.

– Я портиля, – сказал голландец угрюмо.

– Чего ж ты так? – спросил Данила. Он так удивился, что даже рассердиться не успел.

– Сказывай все по ряду.

Голландец рассказал, что накануне с раннего утра начали они новую варю. День прошел ничего, работали как всегда, а вечером – темно уж было – стал он звать парней рассол вычерпывать, а они не идут. Вышел он из варницы, глядит, а они все на берег попадали и спят. Он стал будить, – встанет один, он примется за другого, обернется, а первый уж снова упал и спит. Полночи над ними промучился. А рассол тем временем кипел да кипел, пока весь не выкипел, – стало быть, соль опять вышла горькая.

– Ах, они, псы окаянные! – вскричал Данила. – Перепороть их всех, страдников. Соль погубили, черти.

– Я золь губиля, – спокойно повторил мастер.

– Как же ты? – удивился опять Данила. Они ж дрыхли, плесень дохлая.

– Я забиля огонь в печи гасить. Огонь не горела бы, соль бы не кипель.

– Ну, и чуден ты, Дергун, – сказал Данила. – Сам себя виноватишь. Мне б про то и на ум не вспало. А неужли никак не можно ту соль справить?

– Немошно, – сказал голландец. – Знова вода лить – золь распускалься и знова варить и знова вылить.

– Стало быть, три раза варить?

Мастер кивнул головой.

– Ну, подь, справляй соль, – сказал Данила. – А с теми лежебоками сам я говорить буду.

В тот же день к вечеру Данила пошел в варницы.

Повара и подварки соскребали готовую соль, а парни таскали из печей несгоревшие поленья, чтобы цырени не портились. Чад стоял такой, что в горле першило. Завидев хозяина, работники побросали поленья и низко кланялись ему.

– Вы чего ж? Плетки захотели? – крикнул Данила. – Добро портите! И сами того не стоите, что та соль. Мастер за вас заступился, не то всех бы перепороть велел. Небось, глаза-то бы продрали. Мотрите у меня, коль вновь за работой дрыхнуть станете – выдеру.

Работники стояли молча, свесив головы.

Данила уж повернулся уходить, как вдруг кто-то из толпы сказал негромко:

– Данила Иваныч!

Данила сразу обернулся. Работники со страхом попятились в разные стороны, а перед Данилой оказался Орёлка.

– Орёлка! – крикнул Данила сердито. – Ты чего?

– Не можно так… – начал он, не спамши. Руки опять же. – И он протянул Даниле изъеденные в кровь руки.

– А! Не можно тебе! – закричал Данила. – Руки попортил. Было бы не озорничать ране. А спина цела? Эй, вяжи его, тащи во двор. Там всего распишут. Забудешь дрыхнуть.

Орёлка оглядывался, точно волк, окруженный сворой. Бежать было некуда. Работники сдвинулись вокруг, но не трогали его.

– Ну, чего стали! – крикнул Данила. – Сами кнута захотели?

Кто-то сдернул с себя кушак, другой схватил Орёлку за плечи, и в одну минуту скрутили ему руки. Голландец отвернулся и отошел.

Когда Орёлку вели по двору, навстречу попалась Анна Ефимовна.

– Зря ты его, Данилка, – сказала она. – Мотри – глаза у него ровно у волка горят.

– Есть у меня время на глазы их глядеть, – сказал Данила. – Ништо! Иным не повадно будет. Вишь, на работе дрыхнуть вздумали.