Текст книги "Соль Вычегодская. Строгановы"

Отец и сын

Приехал из Вологды Федька, но отправлять товар водой в Пермь уж поздно было, холода настали. По ночам морозило. На реке пошли забереги. А Иван Максимович все не возвращался. Думали уж, что и не воротится по воде. Но раз поздно вечером, все уже спать легли, ворота заперли и собак спустили, как вдруг сразу грохот поднялся. Застучали в ворота, собаки лай подняли. Анна проснулась, накинула опашень, подбежала к окну, смотрит – факелы по двору мелькают, тени мечутся. В опочивальню вбежала Фрося.

– Погодь, доченька, – крикнула она, – я побегу, разведалю.

Но Анна не стала ждать. Натянула валенки, накинула убрус и выбежала в сени. Из других дверей Феония высунула острый нос, ключник выбежал с фонарем, Галка. А тут по ступени крыльца заскрипели тяжелые шаги, и кто-то дернул дверь.

– Эй, отворите! Долго ль ждать?

– Иван! – крикнула Анна.

Она подбежала к дверям, а ключник уж торопится отодвинуть засов. Распахнул двери и кланяется. Анна кинулась к Ивану, протянула руки, хотела его обнять, а он взглянул на нее неласково и сказал:

– Порядки забыла. Куда лезешь?

Анна отступила, точно ее по голове ударили. Поклонилась в ноги Ивану и спросила:

– Все ли в добром здоровьи, Иван Максимыч?

– Здоров. Ну, а дома что? Где Данилка? Чего отца не встречает?

А Данилка уж бежал. Он крепко спал и не слыхал шуму. Федька уж разбудил его.

Данила вбежал веселый, натягивая находу кафтан.

– Батюшка! – крикнул он. – Вот-то радость! – И он поклонился отцу в ноги.

Иван поднял его, поцеловал и сам как будто немного повеселел.

А тут выплыла Марица Михайловна. Волосник у нее съехал набок, седые волосы выбились. Она, видно, торопилась, и убруса не надела. Феония и Агаша вели ее под руки. А она только всхлипывала находу.

– Ванюшка ты мой, касатик ты мой! – запричитала она, как только порог переступила. – Не чаяла дождаться. Слава заступнице да Ивану-юродивому, что в добром здоровьи домой воротился.

Иван поклонился матери в ноги, встал, обнял ее и сказал:

– Не больно, видно, матушка, юродивый-то твой у бога в чести. Аль уж сильно докучаешь ты ему? Плохо берег нас.

– Ох, Ванюшка, родимый, что и молвишь ты? Господь с тобой!

Марица Михайловна с испугу перекрестилась.

– Аль что недоброе приключилось тебе, сынок? Ахти, батюшки! – всплеснула она руками. – Из головы вон. Сказывала я тебе в тот раз: на золоте надо бы Ивану-юродивому икону написать. Отказал ты, Иванушка. Вот и прогневался он. И я-то, старая, запамятовала тебе помянуть.

– Вишь, матушка, сквалыга какой выходит юродивый то твой.

– Ванюшка, Христос с тобой! Да как ты можешь?!

Марица Михайловна перепугалась совсем, не знала, что и делать.

– Фомушка! – закричала она. Фомушка! Молись скорея. Скорея, Фомушка! Молви: то так лишь, с устатку лишь хозяин-де вымолвил. Он-де безотменно икону золотую ему пожертвует. Не осерчал бы лишь Иван-юродивый. Скорея молись, Фомушка!

– Зря сулишь, матушка. Самому казна надобна, – сказал Иван. – Устал я, спать пойду. Идем, Анна.

– А где ж приятель твой, Лобода тот? – спросила Анна, взглянув на дверь.

– Что? Аль соскучилась? – усмехнулся Иван. Ништо, погодишь.

Феония зашептала на ухо Марице Михайловне.

– Поужинаешь, может, Ваня? – сказала Анна Ефимовна.

Ей как-то не хотелось оставаться одной с Иваном.

– Не. Не надобно, – ответил Иван коротко. – Идем, что ль.

Он кивнул матери, хлопнул по плечу Данилу и пошел в опочивальню. Анна за ним.

Марица Михайловна и рот закрыть забыла. Bce стояла посреди сеней.

Анна напрасно боялась, что Иван станет спрашивать про хозяйство. Он ничего не спросил. Анна тоже не посмела расспрашивать. Хоть и раньше часто Иван был неласков с ней, но таким Анна его не видала. Полгода всего дома не был, а точно десять лет прошло. Совсем на себя не похож. Лицо у Ивана всегда было белое, а тут обветрело все, красное, кожа полупилась, волосы свалялись, точно войлок. Незаметно, что и вились. Борода выросла чуть не до пояса, косматая, должно быть, давно в бане не бывал и не расчесывался. И одежда вся обтрепалась. Сапоги грязные. Иван заметил, что Анна глядит на него, и усмехнулся сердито.

– Что, не пригож муженек? Аль краше его насмотрела?

– Полно ты, Ваня. Неподобное говоришь. Притомился, видно, сильно. Поспи. Ложись. Завтра скажешь, как ездилось.

Иван быстро разделся и лег.

Анна все ждала, – может быть, еще что скажет. Но через минуту Иван уже храпел. Верно, и правда – сильно устал.

На другое утро Анна встала рано, Иван еще спал. Она прошла в столовую горницу. Там сидел Данила и дожидался отца. Смотрел он невесело. Он рассказал Анне, что, видно, отец неладно расторговался. Или ограбили его. Он спросил утром Невежку Босого, который ездил с Иваном, велел ли батюшка разгружать баржи – не затерло бы льдом. А Невежка сказал: «И выгружать, почитай, нечего… Рухлядишка какая была, с собой забрали, а лошадей мало назад пришло. Почитай, все дорогой пали».

Анна промолчала. Она пошла поговорить с ключницей, что на обед готовить и хозяйскому повару и челядиному. Казаков ведь надо кормить. Ключница сильно жаловалась на казаков. Пришли они голодные, словно волки, злые. На хозяина ругаются. «Мы ему, молвят, – не холопы дались, драться охоч. Коль не разочтет нас, как рядились, мы ему, – молвят, – красного петуха пустим. А в другой раз-де мы с ним не ходоки. Пущай-де иных дураков сыщет».

«И что только с ним приключилось?» думала Анна, но спрашивать холопов не хотелось ей. Она пошла домой, отворила дверь в столовую горницу – Иван немытый, нечесаный стоял перед Данилой и хмуро слушал его.

– …цырени новые? – перебил он. – А отколь полиц взял?

– В Вологду посылал, батюшка…

– А казна отколь?

– Оставил же ты, батюшка…

– Тебе оставил? – крикнул Иван и шагнул к Даниле. Как смел тронуть, щенок?

– На промысел же, батюшка. Ты велел промысел блюсти, я…

Блюсти велел, за холопами смотреть. Не казну переводить. Много ль взять посмел?

– На полицы пятьсот рублев, батюшка, – начал Данила.

– Пятьсот рублев! – крикнул Иван.

– Батюшка, – заговорил Данила. – Да ты на соль погляди… Соль у нас…

– Вновь про соль завели. – Иван искоса поглядел на Анну. – Матка, видно, научила. Дорвалась. А ты, дурень, все бабьим умом живешь.

– Не, батюшка, сам я. Матушка не приказывала, а я…

– А коль не приказывала, – как смел?

– Батюшка, так на промысел же, не на иное что.

– Ноне за нашу соль добрую цену дадут.

– У, дурень! Далась тебе та соль.

– Не одна соль, батюшка, и пушнина тож. На Перми я был, с вогуличами торг наладил. Ноне ж можно обменный товар туда послать.

– Какой товар? – спросил Иван.

– На Вологду я посылал…

– Чего? – крикнул Иван. – Казну вновь тронул?

– Да как помыслить смел, щенок?!

– Вернется ж, батюшка… – начал Данила.

– Молчать, поскудник! Гадал, впрямь хозяином стал, маткин обсосок! Ведомо, она научила. – Батюшка! – крикнул Данила. – Богом клянусь, сам я!

– Сам, стервеныш! Погодь ты у меня. Увидишь, кто хозяин! Сказывай тотчас, чего еще напрокудил? Еще казну трогал?

– Убили было меня лихие люди, батюшка, – заговорил несмело Данила. – Так на городьбу, как писано, посадским…

– Посадским! Врешь, крысиный помет! Ужли посмел? Убью! Казну разграбил! Сказывай, сколь осталось?

– Семьсот, – пробормотал Данила.

Иван даже назад отпрянул. И вдруг заскрипел зубами, присел и как кинется на Данилу.

– Семьсот! – заревел он.

Он сгреб Данилу, швырнул его на пол, пнул ногой в живот, вцепился в горло, стукнул об землю головой и кричал, как бешеный:

– Ограбил! Тать! Лиходей! Убью!

– Иван! Стой! – кричала Анна, хватая ero за плечи. – Досмерти убьешь.

Иван отшвырнул ее в дальний угол. Анна стукнулась об лавку, вскочила и кинулась в сени с криком:

– Сюда! Помогите! Убьет!

Иван бросил Данилу и перехватил ее за руку.

– Стакнулись! – крикнул он. – Погодь, и с тобой… – Он пнул еще раз сапогом Данилу и потащил Анну в опочивальню. Там он швырнул ее на лавку и стал перед ней, тяжело переводя дух.

– Все ты, супротивница, – сказал он. Чуть их дому – по-своему все!

– Да сказывал же тебе Данила, не приказывала я. Сам его на промысле оставил.

– За мальчишку хоронишься?! – крикнул Иван.

– Не хоронюсь я, – сказала Анна. – Истину сказываю. Ну, и бей, не боюсь я. С бабой воевать, не с самоядью!

Иван ахнул и сел на скамью.

– Змея, – сказал он тихо. – Куда больней – норовит ужалить.

Потом вдруг он вскочил и закричал:

– Отколь проведала? Сказывай! Неужли впрямь с Лободой снюхалась? Матушка-то.

– Полно, Ваня, – перебила его Анна. – Вовсе несуразное молвишь. Сам с казаком кричал в той горнице, а я тут лежала, ну и слыхала.

– Раззвонила, поди, всем, пустобреха? Данила с того и расходился. Не чаял, знать, что ворочусь.

Анна отвернулась и молчала. Иван дернул ее за руку.

Ну! – сказал он. – Чего молчишь? Сказывай – набрехала парню? Гадала, – може, убьют там. Поди, радовалась?

Анна все молчала. Только плечи у нее стали вздрагивать. Наконец она упала головой на стол и зарыдала, приговаривая:

– Словечка не промолвила… Никому-то… Ночи не спала. Грех тебе… Не молвишь, где и был.

Иван молча смотрел на Анну. Потом сел на лавку и заговорил, точно и не кидался перед тем на нее:

– Трусы та самоядь… Как ни завидят казаков – бежать. Шли, шли, не даются, собаки. И оленей угоняют. Надо б до самого моря полночного их гнать, там бы, небось, податься некуда, – либо воевать, либо покориться, а казаки уперлись, и Лободу не слухают. Убил он, было, одного, так мало не разорвали нас. Не идут дале. Не было-де ряды зимовать, с голоду-де подохнем. Лошади пали, – гиблый край: мох да болота. Лобода молвил – степь-де там. Какая степь! И травы-то доброй нет. Проклятый край… Да погодь. Дай срок. Лобода сказывает, не казаки то вовсе, бродяги. На Дон услал я его. Всю казну, что было, отдал. Из своих казаков сотню наберет. По весне вновь пойдем. Доберусь, повоюю их. Будут знать Строгановых. Он поднял голову, посмотрел на Анну, точно вдруг заметил, что она его слушает.

– Мотри, Анна, – сказал он, – коль слово молвишь – убью.

Анна ничего не отвечала.

Себе в убыток

Иван на другой день с утра пошел в собор. Анна даже обрадовалась. Подумала, – может, помолится подобреет. Она разыскала Данилу и сказала ему:

– Иван Максимович в собор пошел. Подь-ка и ты за им. Грех на отца злобу держать. Повинись там, простит он.

Данила пошел. Но во дворе встретился ему голландец. Он шел спросить, куда складывать на зиму варничный запас. Только что они поговорили немного, Данила посмотрел, а Иван Максимыч уж из собора идет. Недолго намолился. И сразу видно – опять сердитый. Данила все же пошел ему навстречу и голландца с собой позвал.

– Вот, батюшка, – сказал Данила, – наш новый варничный мастер.

Голландец шляпу снял, а Иван как крикнет:

– А! Тот самый! – развернулся да как даст ему в ухо.

Голландец, хоть и крепкий был, как сколоченный, да не устоял, грохнулся на землю, и шляпа покатилась по двору.

Данила рот разинул. С чего отец на мастера-то вскинулся? И откуда узнал про него? Не говорил же он ни с кем.

А голландец вскочил, красный весь, взъерошенный. Живо кафтан скинул, засучает рукава и прямо на Ивана наступает – драться.

Холопы кинулись на него со всех сторон. Хватают за руки, хохочут, кричат:

– Да то ж хозяин! Старшой самый! Али с ним можно?

Иван не посмотрел на мастера, отвернулся и пошел прочь.

Голландец поднял шляпу, отряхнул, подошел к Даниле и сказал:

– Давай деньги. Ехать буду. Бить не позволяй.

Данила удивился.

– Аль сильно так зашиб тебя батя? То он так лишь. Видно, спал худо. Ништо, Ваня, заживет. Дай ему, Галка, полтину.

Но голландец только головой тряс и твердил свое:

– Бить не позволяй. Ехать буду.

Данила рукой махнул. «Вишь, упрямый немчин». Велел Галке уговорить его, а сам подумал: «Все едино, покуль снегу нет – не уедет». Очень ему не хотелось отпускать мастера. Данила догнал отца и спросил его: чем ему тот мастер не угодил?

– На что он? – сказал Иван Максимович. – Своих холопов девать некуда, а ты немчина выписал. Шныряет тут, куда не надобно. Нос всюду сует. Тать, може.

– Не, батюшка, тот немчин правильный. Не вор. Впервой он в наш край попал, то и дознается до всего. Хвалит. Сказывает, шитье больно хорошо и иконы.

– Нечего нехристю в собор православный лазать.

– Да он не в соборе, батюшка, – сказал Данила, он в иконной горнице на иконы дивился у Истомы.

Иван только посмотрел на Данилу сердито.

Про хозяйство Иван совсем ничего не расспрашивал. Ходил по двору как чужой. С Данилой и не разговаривал. Казаков велел Галке рассчитать и отпустить. Сам и не попрощался с ними.

Мороз ударил. Снег выпал. Данила все выбирал день спросить отца, не пора ли обоз послать на Пермь. Думал он, что, может быть, Иван Максимович велит ему самому с товаром ехать. Он хотел и голландца тогда с собой забрать. Мастер все ворчал и грозился уехать.

Раз как-то вошел Данила в сени, а там отец разговаривает с Федькой. Данила остановился – слышит, что разговор про Вологду. Иван Максимович расспрашивает Федьку, у кого он последний раз товар забирал.

– Как заведено, Иван Максимыч, – ответил Федька, – у Босовых да у Ревякиных.

– Снаряжайся, Федька, – сказал Иван Максимович, – назад на Вологду вновь с тем товаром поедешь.

– Как на Вологду? – не удержался Данила. – На Вологде тот товар не в цене. Убыток возьмем. На Пермь ладил я…

– Помалкивай, – сказал Иван Максимович, – вогуличи, чай, казны не дадут, а мне казна надобна.

– Батюшка, не серчай ты, дай слово молвить, – за говорил Данила. – Прикажи мне на Пермь с тем товаром съехать. Выменяю самую добрую пушнину, соболей… К масленой ворочусь, а там, по воде, ту пушнину на Вологду сплавим. С лихвой казна вернется.

– Прямой дурень, – сказал Иван Максимович. Есть мне время ждать, покуль ты торг вести станешь. Мне казна тотчас надобна. По весне я сам вновь поеду. Молчи лучше. Было б не изводить казну… Сбирайся, Федька, погрузишь обоз, и прямо к Босовым тем да к Ревякиным. Молви, как давнее знакомство меж нас, может, по той же цене товар заберут.

– Вряд, Иван Максимыч, – сказал Федька.

– Ну, пущай на тыще полсотни скостят, альбо в крайности сотню. Такое, молви, дело вышло, не надобен стал товар. Прошиблись.

– Батюшка, – сказал несмело Данила, – в смех то им будет.

– Не суйся, – сказал Иван Максимович. – Не бывать тому, чтоб Строгановых кто в смех брал. Как товар продашь, – говорил он Федьке, – тотчас на Москву подайся и с подводами. Там все закупишь, что велел, – Галка список списал, даст тебе, и казны еще три сотни даст. Ну, собирайся, да поживей!

Федька поглядел на Ивана Максимовича, на Данилу, поскреб в затылке, открыл было рот и снова закрыл. Потом он поклонился хозяину, пошел и опять обернулся. Иван Максимович стоял на месте и глядел на него.

– А как… – начал Федька…

Иван нахмурился.

– Hy?. – сказал он.

– Как боле сотни скинут, продавать, аль нет? – спросил Федька.

– Не может того статься, – сказал Иван, – крест то, чай, есть на них. Ну, полста еще, коли так, скинь.

– Батюшка, – не удержался опять Данила.

– Да ты чего? – крикнул на него Иван. – Спросили тебя? Аль о двух головах? Подь, Федька, справляйся.

Федька быстро нахлобучил шапку и вышел на крыльцо.

Иван Максимович злобно глядел на сына.

– Видно, впрямь умней отца себя мнишь, щенок. Мало палок о тебя обломал. Слышь, мой останный сказ: не перечь мне, худо будет. Я большое дело надумал. Ты мне с варницами своими да с пушниной промеж ног не суйся. Голову снесу. Вот как покончу, назад ворочусь – хозяйствуй. На Москву я поеду. Може, там и жить стану. А тебя тут покину, вари себе соль, коли столь люба. А ноне не моги помехи чинить. И то от твоей дурости займовать придется. Чтоб голосу твово не слыхал. Не то, видит бог, отодрать велю как холопа.

Иван Максимович хлопнул дверью и ушел на посад.

* * *

В Соли в то время как раз праздник был. Началась Введенская ярмарка. На площади торг шел, веселье. Со всей округи съехался народ. Кто товар продавать, кто обновок накупать. Нищие-слепые, сборщики на построение храма хватали за полы, тянули свое:

– На колоколо господне пожертвуйте, православные… Слепеньким подайте Христа ради. Лучшие люди в два обхвата, в атласных шубах до пят степенно плыли по среднему проходу. Кичились друг перед другом обновками – собольими шапками, хрустальными пуговицами, золотым кружевом.

Иван Максимович накупил сластей и пробрался к возам, где деревенские девки торговали рушниками и ширинками.

– Эй, девки, лови пряники! – кричал он – Скачи с возов, становись в ряд! Не видите, сват пришел, невесту выбирать.

– А тебе какую надобно? Може, у нас таких нету – крикнула девка побойчей.

– Как не быть? Вишь, как на подбор. Одна ядрена, друга солена. У той нос словно кочка, та сама словно бочка. Та с косоротинкой, та с кривобочинкой. Не знать, кого взять. Придется жеребий метать.

– Вишь, зубоскал! Всех охаял, – хохотали девки. – А чего ж жениха схоронил? Може, он у тебя горбатый, аль сопатый?

– Показал бы жениха – боюсь передеретесь. Пузатый, вишь, да вороватый, ножки малость коротки, зато шапка высока. Глаз кривой, а боярин, видать, большой. Кто угадает, тому красный платок да меду горшок.

Девки визжали от хохота, толкали друг друга, закрывались рукавами. Вдруг одна закричала:

– Ой, девоньки! Мотри, воевода пришел.

По среднему проходу, откинув голову в высокой шапке, важно выступал воевода, поглядывая здоровым глазом на ларьки с товаром. Акилка семенил за ним. Порой воевода останавливался, оборачивался к Акилке и кивал ему на ларек. Акилка бросался к торговцу и шептал ему, показывая на кусок золотого кружева или па лисью шкурку. А воевода шел дальше.

– Эй, девки, – сказал Иван, – мотри, там медвежатник идет. Зови его сюда и с медведем. Расступись-ка маленько.

Сани немного раздвинули, народ раздался, и на площадку вышел поводырь с медведем.

– Здорово, купец, – сказал поводырь, кланяясь Ивану, – потешить тебя? Эй, Мишка, покажи, как купец богу молится.

Медведь встал на задние лапы, повел головой на обе стороны, выставил вперед брюхо и начал махать по нему лапой. Девки завизжали.

– Покажи, Мишка, как купец с пира домой ворочается.

Медведь пошел вперевалку на задних лапах, качаясь из стороны в сторону. Потом упал на четвереньки, потоптался, мотая головой, и растянулся на снегу. Народу набралось много. Все хохотали, кричали:

– Молодец, Мишка! Упился, знать! Дороги не найдет.

– Мишка, – крикнул Иван, оглянувшись назад.

К площадке подходил воевода.

– Мишка, покажи, как кривой мужик по базару похаживает да в ларьки глаз запускает. Вожатый испугался, завертелся на месте, замахал руками. Девки прятались друг за друга, закрывались рукавами, иные полезли на возы. А Иван не унимался.

– Ну, Мишка, – кричал он, – чего ж ты? Аль глаз закрыть не можешь? Дай обвяжу. А ты покажь, как мужик одним глазом по ларькам зыркает.

Воевода уж стоял перед Иваном, ногой топал и рот раскрывал, но ничего не мог сказать.

– А, Степан Трифоныч, здорово, – сказал Иван, – а я тебя и не приметил. Мишку поглядеть пришел?

Воевода обернулся к поводырю и закричал наконец на него, брызжа слюной:

– Ты чего тут? Торгу мешаешь! Лошадей пужаешь! В холодную его, и с Мишкой.

Вожатый повалился в ноги.

– Помилуй, государь! – вопил он, – ярмарка. Дал посбирать.

– Пошел! – кричал воевода. – Запорю! Тащи его!

– Не серчай, Степан Трифоныч, вступился Иван, – то я его покликал – девок повеселить. Просил лишь показать.

Но воевода все топал ногами и кричал:

– Издевки строишь! Воеводу не уважаешь! Мотри, не спокайся.

– А чего мне каяться, Степан Трифоныч? Чай, я в чужой карман не лазаю, по ларькам не шарю.

– А! Ты так! – завизжал воевода. – Гадаешь, не прицепиться к тебе? Мотри, похочу, найду зацепу.

– Какую зацепу? – спросил Иван.

– Сыщу, дай срок. Воевода вдруг вспомнил. – А мужика кто запорол?

– Я в своих холопах волен, – сказал Иван.

– Ан не холопа – вольного.

– Вольного? – спросил Иван.

– Запамятовал? – крикнул воевода. – А Русинова Афоньку? Женка летось жалилась.

Иван вдруг весь посерел.

– Афоньку! – крикнул он. – Лжа то!

И, не оглядываясь, он быстро зашагал с площади.

Воевода даже рот раскрыл, а потом засмеялся.

– Вишь, – пробормотал он, – не любит Ивашка, как про его. Погодь, доберусь я.

Иван, ни на кого не глядя, пробирался через площадь. Миновав ее, он вышел из посада, перешел мост через Солониху и прямо пошел к собору.

Из строгановских ворот как раз вышел Данила, он тоже собрался на ярмарку. Данила поглядел на отца и удивился – с чего он в непоказное время в собор собрался. А Иван взбежал на крыльцо, рванул дверь так, что самого себя чуть по лбу не стукнул, и бросился в притвор.

А через минуту дверь опять распахнулась, и Иван выскочил назад, таща за волосы сторожа.

– Ты все, ты все, смерд проклятый! – кричал он. – Сказал – убью.

Он бросил его на лестницу и стал топтать ногами.

Данила испугался.

– «А ну, как впрямь убьет, – подумал он, – отвечать придется – не наш холоп».

Он побежал через площадь и закричал:

– Батюшка, за что ты его? Брось лучше!

Иван выпрямился, оглянулся и завопил:

– Хвостишь, щенок! За отцом шныришь!

Данила со страху чуть не сел на снег, но опомнился и что есть духу помчался вдоль тына. Иван бросился было вдогонку, потом плюнул и повернул обратно к собору. Но сторож, как только Иван оставил его, скатился с лестницы и забился под крыльцо в кучу мусора.

Иван махнул рукой и пошел домой.