Текст книги "Соль Вычегодская. Строгановы"

Холопы

Строгановский двор совсем переменился. Не узнать. Раньше пусто на нем было, только у амбаров приказчики мехи взвешивали, и Галка записывал, а теперь все время казаки толпились. Иван Максимович велел им выдать новые кафтаны, сапоги, луки со стрелами строгановской работы. Из сельца Введенского пригнали целый табун лошадей. Каждый день под вечер казаки их пробовали. И хозяева и холопы собирались поглядеть.

Гуляй стоит на крыльце, хлопает в ладоши, а казаки скачут без седла, гикают, на все скаку вскакивают ногами на спину коня. А лошади только фыркают и встряхивают головой. Слушаются казаков, как ягнята. Строгановские холопы только рты разевали. Они и сами не плохо ездили. Осенью и весной иначе, как верхом, никак и не проедешь. Поневоле привыкали. А такой езды они и не видывали.

Иван Максимович велел Галке отобрать из холопов сотню и отдал их под начало Гуляя вместе с казаками. Гуляй тоже не пил теперь. Ходил по двору в шапке набекрень, веселый. Только как девка выбежит, он глаза страшные делал. Данила так и ходил за ним. Все пробовал дознаться у него, куда они с отцом собираются. Но Гуляй только усмехался и говорил:

– Батьку своего пытай, я и сам не ведаю.

А Иван Максимович тоже отмалчивался.

Раз Данила не вытерпел, подошел к отцу и прямо спросил:

– А когда ж поедем мы, батюшка?

– Ты что ж гадаешь, с собой тебя возьму? – засмеялся Иван. – А дом да промысел на кого ж кинуть? На Анну? Не гоже бабе. Она, ведаю, охотилась бы, да я не желаю. Ты хозяином полным станешь. И Галке и приказчикам всем накажу тебя слухать. Ты все, как при мне, блюди. Матку почитай, а в делах своим умом ладь. Не робенок. Да дури, мотри, никакой чтоб не было. Ворочусь, на Москву поедем, невесту тебе высватаю. А покуда на девок не пялься, будет время.

– Да я, батюшка…

– Ну-ну, ладно, не в укор я.

– А ты разве надолго, батюшка?

– Да уж ближе Успеньева дня не ждите. А, может, и позднее. По воде ворочусь, до заморозков дома буду.

– Далеко собрался, знать, батюшка.

– Не ближний путь. Да ты уши-то не развешивай. Кабы надобно тебе знать, сам бы сказал. Не твоя забота. Эх, Мелеха не ворочается. Ехать пора. Вишь, Вычегда набухла. Ночью взмоет лед безотменно.

* * *

В ночь и верно взломало лед. Весна в тот год дружная была, сразу лед понесло, запрудило всю реку. Поднялся грохот, точно из пушек пальба. За сутки весь лед пронесло. Хоть сразу струги спускать.

Иван велел осмотреть три больших струга и десяток плоскодонных кочек. Приготовили все, только за Мелехой остановка. А Мелеха все не возвращался. Иван час от часу злей становился. Все люди притихли, норовили на глаза хозяину не попадаться.

Льда и помина не было, когда раз в обед заскрипели ворота, и один за одним стали входить холопы. У всех за плечами были привязаны коробьи. А самые большие ящики тащили на палках подвое. Люди еле ноги волокли. В грязи по пояс. На ком сапоги были, и те расползлись. А от лаптей не осталось и лычка. Шли все босые. Потянулись гуськом к крыльцу, идут ни живы, ни мертвы, не поднимают глаз от земли, из сил выбились, а знают, не помилует хозяин, – опоздали. Иван Максимович садился за стол. Только успел лоб перекрестить, как вошел ключник и сказал:

– С Устюга люди наши пришли, Иван Максимыч.

– С кладью? – спросил Иван.

Отпихнул ногой скамью, вскочил и пошел из горницы, стуча сапогами. Жилы у него на лбу вздулись, кулаки сжал, но молчал, точно злобу в себе копил.

Примолкли все. Марица Михайловна даже закрестилась. Фомушка на пол сел со страха. Данила посмотрел на мать. Анна ему кивнула, он встал и пошел за отцом.

Иван вышел на крыльцо, поглядел на холопов – все стояли, понурившись. Коробья составили на землю перед крыльцом.

– Где Мелеха? – сказал Иван не громко. А только от его голоса точно оборвалось что-то у всех внутри.

Ни один холоп не мог слова вымолвить.

– Оглохли? – спросил Иван погромче. – Ну ты, Климка, – сказал он переднему, – сказывай, где Мелеха? Схоронился пес, аль убег?

– Помер Мелеха, – ответил Климка застуженным голосом. – До Устюга не добрел. Трясавица схватила. Вдвоих волокли. Мало не доходя и помер.

Иван помолчал.

– А с товаром как? – спросил он погодя.

– То и задержка вышла. В Устюг мы его приволокли, Мелеху, на подворье на наше. А там по Устюгу гул пошел: «Строгановские-де холопы мертвое тело приволокли». От воеводы подьячий пришел.

– А воеводино какое дело? – спросил Иван.

– Да не убили ль де кого досмерти. Спросы пошли да расспросы – почто-де в самое раскалье шли? Да как-де человека загубили? А мы что? Не от нас помер, – прибавил Климка зло, но испугался и смолк.

– Ну! – крикнул Иван. – Чего ж воевода?

– Покричал на нас воевода, посулил было в железа посадить, а мы ему сказывали: не своим-де изволом пришли, Иван Максимыч по запас по свой прислал.

– Hy?

– Воевода сказал: Иван-де Максимыч за почестью не постоит, пущай-де идут.

– Вишь, приказное семя, – сказал Иван Максимович, – на всем норовят взять. Данилка, – обернулся он к сыну, – будешь на Устюг посылать, вели воеводе лисиц на шубу свезть. Все коробья тут?

– Все, Иван Максимыч. Полста, как велено. Мало руки-ноги не поломали, бездорожье, зажоры. По брюхо в воде брели.

– А не подмочили, страдники?

– Не, Иван Максимыч. Бережно несли. На угорках лишь ставили, а как бродом шли, на плечах несли. Уморились!

– Ну, пошли по местам, – сказал Иван.

Холопы переступали с ноги на ногу, но не расходились.

– Чего стали? – крикнул Иван. Сказано – пошли.

– Сказывал ты, Иван Максимыч, – несмело заговорил Климка, – по алтыну-де…

– Чего? – крикнул Иван. – По алтыну? А кнута хошь? Сказал, коль до полой воды возворотитесь, а вы коли пришли? Сколь время из-за вас, страдников, зря сгубил. Вас бы всех ободрать надобно. Часу лишь нет. Богу молитесь, что спины целы. По алтыну!..

Холопы не ждали больше. Молча, свесив головы, побрели они на задний двор, по своим чуланам.

В поход

В один день собрался Иван. Кладь уж давно была на стругах, теперь погрузили только военный запас.

Марица Михайловна позвала к себе сына благословить. Дала ему в дорогу любимый образ Ивана-юродивого. Иван Максимыч было пошутил:

– Мне бы лучше Ивана-воина, матушка.

Но Марица Михайловна испугалась, даже руками замахала:

– Что ты, что ты, Ванюшка! То не наш святой. Наш-то в обиду бы себе не взял. Заступник наш перед господом Иван-то юродивый. Вон и Фомушка скажет. Хошь, спытаю Фомушку.

Иван Максимович не рад был, что и начал.

– Ладно, ладно, матушка, я так лишь, в смех.

– А ты не смейся над святыми божьими, сынок. То грех незамолимый. Дай Фомушке денежку, Иванушка, господь тебе сторицей воротит.

Иван торопился. Он развязал кошель, сунул Фоме деньгу и поклонился в ноги перед иконой.

Марица Михайловна долго крестила его, утирая слезы левой рукой, а потом притянула его к себе и зашептала ему в ухо: Ванюшка, неужли беса-то того с собой берешь?

– Какого беса?

– Да Гуляйку того, прости господи.

– А как же, матушка, то мне первая помога.

– Ох, Ванюшка, сам не ведаешь ты, какую беду на себя накликаешь. Не дал ты мне ране-то молвить. Бес ведь то. Перекинулся лишь казаком. Анна то всё.

– А ну, матушка, не переслушаешь тебя, – сказал Иван. – Часу нет. Прощай. Не навек. К осени жди, даров привезу.

Иван поцеловал мать разок, кивнул Фоме и Феонии и вышел. От матери прямо к Анне пошел Иван.

Анна как взглянула на него, так чуть не ахнула. Никогда она его таким не видала. Кольчуга блестящая до самых бедер, на ногах наколенники кожаные, на боку сабля, за поясом нож длинный, в руке шлем медный. Богатырь! Анна скорей в ноги ему поклонилась, чтоб не увидел Иван, как у нее сразу глаза слезами налились.

– Прости, Иван Максимыч, коли в чем не угодила тебе – сказала она.

А когда Иван поднял ее, она обняла его и шепнула:

– Ваня, пошто неласков так до меня? Слова не молвишь. Ровно чужая я тебе.

– Ну-ну, ладно, – сказал Иван, – ведаю я, зла мне не мыслишь. Так лишь – не одной мы запряжки. Больно норовиста. Ну, бог даст, укатаешься, ладней заживем.

Он поцеловал Анну, и в глаза ей заглянул.

– Вишь, – сказал он и усмехнулся. – Иная заревет – не глядел бы, а ты от слез краше лишь. Анна улыбнулась сквозь слезы и обхватила Ивана за шею, точно не хотела пускать его. Но Иван снял с шеи ее руки, поцеловал еще раз и посадил на лавку.

– Сиди, – сказал он, – тут. Во двор не ходи. Данила проводит. Мотри за парнем, не загулял бы. И с Устькой Степкиной чтоб ни-ни! Примечал я, зыркает на нее в соборе. А на промысле – его воля. Не вступайся, как и ноне. Пущай приучается, не дите.

Анна ничего не сказала, только слезы высохли у нее, обидно ей стало. Но Иван и заметить не успел. Кивнул еще разок и быстро пошел к двери.

А Анна, хоть и не велел Иван провожать, тоже не утерпела. Накинула убрус, вышла за ним в сени, отворила дверь и на порог стала. Со двора ее заметить трудно было, а перед ней весь двор на виду.

Во дворе впереди всех красовался на белой лошади Гуляй-Лобода в синих шароварах, в алом атласном кафтане. Седло у него все было разукрашено самоцветными каменьями. Кривая сабля тоже горела как жар. За ним казаки выстроились по четыре в ряд. В бараньих шапках, в красных кафтанах. К седлу копья приткнуты, за спиной пищали, сбоку колчаны со стрелами, через плечо луки. По ноге сабли болтаются, а за поясом плети. Таких воинов не то что самоядь – и татары испугаются. Посчитала Анна – шестьдесят человек, сила немалая. А за казаками свои холопы. Тоже на лошадях и со снарядом воинским. А все же сразу видно – не казаки. Ружье у кого сзади висит, у кого поперек седла. И одеты тоже – на ком тулуп, на ком азям, шапки разные. И лошади под ними будто не те. Кругом бабы обступили, ревут. Между ног лошадиных парнишки вьются.

Ивана сразу и не увидала Анна. Лошадь ему к самому крыльцу подвели, из дверей не видно. Не утерпела она, вышла наружу и заглянула через перила. Как раз в то время Иван вскочил в седло. Конь копытом забил. Иван поводья натянул и выехал вперед, к воротам. Стал там, коня поворотил и крикнул чего-то. Казаки зашевелились и мимо него в ворота проезжать стали. Анна на них и не глядела. Не могла от Ивана глаз отвести. Кольчуга на солнце так и загорелась, шлем тоже. Через левую руку щит стальной вздет. Конь под ним тоже весь разубранный: и голова, и грудь, и бока точно чешуей покрыты. Над глазами и то раковины. А Иван сидит словно на лавке, не шелохнется. Конь голову пригибает, ногами переступает. Воеводой бы Ивану быть на войну полк вести. Где ему промыслом ведать! Вот бы Шорина на коня посадить, как есть мех с солью был бы!

Казаки все прошли, за ними свои холопы потянулись, и бабы туда же, суются, бегут, за ноги их хватают, ревут. Иван приподнялся в стременах, крикнул что-то, взмахнул плетью, бабе одной попало. Поотставали бабы.

А парнишки все же прошмыгнули в ворота. Как выехали ратники из ворот, Данила к отцу подбежал. Галка, приказчики, ключник обступили кругом. Иван говорил им что-то и на Данилку указывал. Данила в ноги отцу поклонился. Иван перекрестил его, потом наклонился с седла, обнял, по плечу похлопал. Слугам поклон отдал, натянул поводья и сам за ворота выехал.

Анна поглядела еще вслед Ивану, потом перешагнула назад через порог, закрыла дверь и пошла к себе в горницу. Села на лавку, слезы к горлу подступили. Сама на себя дивилась. С чего бы горевать? Не жалел ее Иван. И она не по любви за него шла. А ноне хозяйкой полной осталась! Данила из ее воли не выйдет. Чего же слезы лить?

Часть третья

Дворовые и варничные

Всадники повернули влево, вдоль Вычегды, мимо посада. Впереди Иван с Лободой, за ними казаки, а позади ратники из холопов. Дворовые мальчишки наперегонки гнались за ними, холопы и посадские тоже вышли на площадь и смотрели вслед Ивану Максимовичу. И из варниц высыпали работники поглядеть на хозяина в невиданном уборе и на казаков. Двадцать лет в Соли не бывало казаков. Молодые парни только от стариков слышали, как казаки приходили разорять посад. А теперь хозяин с казаком дружит и на службу казаков набрал.

Орёлка притаился в леске у дороги и во все глаза глядел на казаков. «Вот воины, так воины, – думал он, – не то, что холопы. Конь в конь, рядами. А наши гурьбой, словно в Устюг за товарами. И приказчик Неустройка впереди. Вишь, и Рычку своего на седло посадил». Так бы и вскочил Орёлка на лошадь, ускакал куда глаза глядят от тех варниц окаянных.

Проехали всадники, мальчишки один за другим стали отставать. Рычку отец тоже ссадил на землю, и он побежал следом за ребятами.

– Рычка, a Рычка! – крикнул ему Сысойка. – Стой, куды гонишь?

Рычка остановился.

– Чего тебе?

– Куда хозяин-то погнал?

– Эх ты, соленый нос! – крикнул Рычка. – Того не ведаешь!

– А ты, Рычка-затычка, поди, ведаешь?

– Как мне не ведать. Мой батька дозорный, – вперед всех едет.

– Брешешь, вперед казаки, – сказал Сысойка.

– Дурень, то тут. А как выедут, где вороги, так он вперед всех.

– Какие вороги?

– Ну, какие? Ведомо какие. С какими драться будут.

– Аль они воевать станут?

– Гляди-ка, робята, – крикнул Рычка дворовым мальчишкам, – то-то ржа цыренная, ни про чего не слыхивали!

– В рассоле рожоны, в цыренях крещены! – затянул один мальчишка.

Вдруг из-за дерева на него вихрем налетел тощий оборванный парень, вцепился в волосы, повалил на дорогу и принялся тузить.

И варничные и дворовые парни рты разинули.

– Да то наш Орёлка! – крикнул Рычка. – Ты чего вяжешься, клевак[30]30
  Клевак – молоток.


[Закрыть] цыренный?

Все парни и с варниц и со двора кинулись с кулаками на Орёлку. Но Орёлка бросил первого мальчишку, расшвырял других и так же быстро умчался в лес, как и выскочил оттуда. Ребята с удивлением глядели ему вслед.

– Порченый он, что ль? – спросил Рычка.

– Наушник, – сказал Сысойка. – Доводить было почал, как на варницы его сослали, да мы здорово вздули. Опасается ноне.

– О! – вскричал Рычка – Коли доводчик, ему ноне раздолье. Иван Максимыч как поехал, весь промысел на Данилку покинул. А Орёлка-то с им приятелем был. Голубей ему своих дал, как Жданку хозяин запорол. Пройда парень.

– Видать он к Данилке-то и бегал, – сказал Сысойка. – Да неужели Данилка ныне хозяин? Смехота. Мало поболе Орёлки.

– Ништо! Волк-от и матку сосет, да зубы скалит, – сказал Рычка.

– Рычка, – сказал Сысойка, – кого ж хозяин воевать будет?

– Кого? – Рычка минуту помолчал. – Кого ж? Перского[31]31
  Перский – персидский.


[Закрыть] салтана, ведомо. Тот, слышь, Астракан-город повоевал. Вот государь нашего туды и послал выручать.

– А далече тот Стракан-город?

– Далече. Коло Камени[32]32
  Камень – Уральский хребет.


[Закрыть] – не задумываясь врал Рычка.

– А тот казак, что с хозяином ехал, отколь? – спрашивал Сысойка.

– А то сам казацкий Ермак – вроде первого воеводы у них. Он нашему государю все царства повоевал. Одное Перское царство осталось. Как его повоюет, так наш царь сам салтаном станет.

Рычка и сам не знал, откуда у него чего бралось. Благо варничные ребята слушали его, развесив уши.

– Салтаны, чай, нехристи? – несмело спросил Сысойка.

– То ране было, – сказал Рычка. – Ну да неколи мне с вами, с солеными носами! – крикнул он, чтобы не слушать новых вопросов. – Айда, робята, снедать пора.

Сысойка не ответил на обиду, он сам бежал стремглав через площадь назад к варницам рассказать деду все новости.

– Дедка Надейка, дедка Надейка! – кричал он издали. – Наш хозяин за Камень пошел. Перского салтана воевать, а хозяином Данилка, а наш царь салтаном станет, они ноне крещеные. А Орёлка Данилке голубей дал.

– Коему Данилке? – спросил повар.

– А Иван Максимычеву, – сказал Сысойка, – хозяин ему весь промысел покинул.

Повар захватил парня за ухо и стал драть, приговаривая:

– Кому Данилка, а тебе Данила Иваныч!

Сысойка заревел благим матом, а старик подтянул его к себе и зашептал:

– Мотри, Орёлка доведет, а хозяин тебя отодрать велит.

– Данилка-то? – крикнул Сысойка.

– Вот те и Данилка, неслух дурной! – сказал сердито Надейка и дал внуку подзатыльник.

– Чего там про салтана Сысойка врал? – говорил сам с собой старый повар. – Надолго, стало быть, Иван Максимыч отъехал. Так про варю и не молвил ничего. Оттаяла земля, починать бы варю пора.

Молодой хозяин

На другое утро на берегу Солонихи около варниц толпились работники. Трубные мастера качали рассол, ярыжки таскали дрова, подварки затопляли печи. У первой варницы стоял старый повар и смотрел, как парни выливали в цырень ведра рассола.

– Стой, стой! – крикнул он вдруг, – погодь! Не гомони.

Он прислушался. Дрова сухие, а шипят точно водой политы.

Повар выхватил из печи одно полено, сунул голову под цырень над самой ямой, посветил себе и крикнул подварку:

– Тащи вон поленья! Слышь, шипит, рассол текет. Вовсе проржавели, стало быть, цырени. Чего делать-то? Подь живо по иным варницам. Молви, пущай доглядывают повара. У нас-де текет. Много б рассола враз не лили. И затоплять пущай погодят.

Подварок побежал.

– Грех-то какой, – говорил Надейка, качая головой. – Варя вовсе пропадет. Время-то горячее.

– То и ладно, – сказал один из работников. Хозяин молод, не приметит, а мы тем часом погуляем.

– Молчи, Артюха, – крикнул Сысойка, – у хозяина-то, слышь, тут приятели живут, в одночасье доведут.

– Вишь, дурни, – сказал повар, – не приметит хозяин, что варницы стоят. Чай, дым-то наш и с хозяйского двора видать. Беги, Орёлка, на хозяйский двор, молви Даниле Иванычу, повар-де Надейка просит его тотчас до варниц дойти, беда-де с цыренями приключилась.

– Может, иного кого пошлешь, Надейка? – хмуро сказал Орёлка. – Вишь, чего молвят, черти.

– А ты не слухай дурней. Велю, стало быть, бежи. Ну, живо! Мотри, Данилкой хозяина не кличь.

Орёлка побежал.

– Почто ты его, дедка? – спросил Сысойка. – Сам ведаешь – наушник.

– А чего ему доводить-то? Пущай увидает хозяин, что в чести у нас Орёлка, до его допущаем. Ладней так-то оно, коли впрямь в случай Орёлка попал[33]33
  Попасть в случай значило попасть в милость.


[Закрыть].

Орёлка бежал и ног под собой не слышал. С коих пор он Данилки не видал – голубей вместе гоняли. Неужели запамятовал? Хозяин же он ноне. Похочет – вовсе с варниц возьмет. Может, в приказчики выведет. Не робенок же он. И грамоте научен. Покажет он тем соленым носам…

Завернул Орёлка на площадь, а навстречу ему из ворот сам Данила вышел.

Орёлка так и стал столбом сразбегу.

– Дани… ла Иваныч, – начал он, еле переводя дух.

– Ну, чего? – спросил Данила.

– Надейка… повар… просит… дошел бы ты тотчас до варниц… Беда там…

У Орёлки совсем из головы выскочило, что такое с варницами. Не думал он вовсе об них, пока бежал.

– Какая беда? – спросил Данила.

– Да вишь… – начал он, – цырени там. Не ведаю чего, Данилка… Данила Иваныч.

– Вишь, дурень, – сказал Данила. – На варницах сидишь, а чего приключилось – не ведаешь. Ну, бежи, молви Надейке, тотчас буду.

Орёлка стоял на месте. Данила уж зашагал к пристани.

– Ну! – крикнул он, обернувшись, – чего стоишь ровно пень? Прямой дурень! Бежи, сказано. Орёлка побежал к варницам. «Вот те и вспомнил, – думал он. – Облаял лишь… у проклятый».

– Тотчас придет, – крикнул он издали Надейке.

– Ладно. Живо ты обернулся, – сказал Надейка.

– Видно, хозяин-то не больно с им беседу вел, – засмеялся Артюха.

Орёлка молчал.

– Дай срок, – сказал Сысойка, – хозяин за им ключника пришлет, в хоромы к столу звать.

– Будет вам, дурни, зубы скалить, – сказал Надейка. – Мотри, хозяин идет.

От пристани по берегу Солонихи, закинув назад голову и стараясь шагать пошире, подходил Данила.

– Чего там у тебя приключилось? – спросил он громко.

– Да, вишь, батюшка, Данила Иваныч, – сказал Надейка, – самое время варю весеннюю починать. Затоплять было стали. А рассол-то того, текет.

– Куда текет? – спросил Данила.

– Да скрозь, стало быть. В печь, в огонь. Проржавели вовсе цырени.

– Чего ж не сказывал?

– Как не сказывать, Данила Иваныч? Сколь разов батюшке твому доводил – безотменно-де чинить надобно… Не слухает хозяин. С того ж и соль наша испоганилась вовсе. Бракуют. А ноне и вовсе варить не можно – утекет рассол весь. Кои цырени еще малость держатся, да я не велел затоплять, – може, все разом чинить велишь. Донья бы лишь покуда новые. Полицы[34]34
  Полицы – железные доски, из которых делали цырени.


[Закрыть] же есть, поди. Хошь, погляди сам.

– Ладно, чего глядеть. Матушка еще поминала. – Ладно, Надейка, тотчас пришлю полиц со двора и кузнецов тож. Пошли кого в помощь полицы таскать.

– А вон Орёлку хошь бы. Справный парень, – сказал Надейка. – Може, и вовсе во двор возьмешь?

– Какой справный, – сказал Данила. – Чего приключилось тут – и то не растолковал. Тут пущай работает. А коль слухать не станет, – поучить велю. Озорной парень.

Данила повернулся и быстро пошел к дому.

– Вишь ты, – сказал Надейка и поскреб в затылке.

– То, знать, замест обеда… – начал Сысойка.

– Не замай его, – сердито крикнул Надейка, оглянувшись на Орёлку.

Тот стоял, сжимая кулаки, и молча глядел вслед Даниле.

– Артюха, Сысойка, – сказал Надейка, – бежите на хозяйский двор полицы таскать.

* * *

Данила пришел во двор, кликнул младшего приказчика Федьку Зыкова и велел ему отворить амбар с железным запасом.

В амбаре навалено было много всякого добра – и сверла, и мотыги, и скребки, и клещи, а железных досок не видно было.

– А полицы где? – спросил Данила.

– А вон одна лежит, да еще там в углу три, альбо четыре, – сказал Федька.

– Чего зря мелешь – три, альбо четыре, – перебил его Данила. – Чай, у нас тыща, альбо полторы было. Памятую я, мальчонком еще был – гора цельная тут лежала, с Орёлкой мы лазали… – Чего помянул, Данила Иваныч, тому годов пять, чай, будет, – сказал Федька.

– Ну, так чего ж, – сказал Данила. – С той поры не чинили ж вовсе цыреней. Куда ж девались?

– А Усовым продал хозяин в тот год, как Жданку запорол, что казны мало привез.

– Лжа то, холоп, – рассердился Данила. – Сами мы железо покупаем. Как то может статься, чтоб полицы продал батюшка? Покличь тотчас Галку.

Около амбара топтались Артюха с Сысокой и заглядывали в дверь.

– Вы чего тут суетесь? Спросили вас! – крикнул на них Данила.

– С варниц мы, хозяин. Надейка нас послал полицы таскать.

– Бегите, велите Надейке, сам пущай придет.

Подошел Галка. Данила спросил его, правда ли, что Иван Максимович продавал полицы.

– А вот, подь со мной в черную горницу, Данилушка, – сказал Галка, – сам почитай, благо грамотен.

Данила молча пошел за стариком в горницу, где хранились все счета и грамоты. Галка скоро нашел там усовский счет.

«Лета 7134 от сотворения мира, – написано было там, – а от рождества Христова 1626, маия в осьмой день продал я, Строганов Иван Максимович, Усову Семену Пахомову полиц железных полторы тыщи, по 30 рублев сотню. Получил я, Строганов Иван, от Усова Семена 450 рублев. Строганов Иван. Полицы полторы тыщи получил – Усов Семен».

Данила молча вернул грамоту Галке, а сам вышел во двор. У крыльца его уже ждал старший повар.

– Надейка, – сказал Данила, – подь в повалушу, спросить мне тебя надобно.

– Вишь, Надейка, – начал Данила, сев на лавку.

Повар стоял перед ним, держа шапку в руках.

– Полиц у нас, выходит, нету. Кои цырени покуда держатся, пущай в тех варницах варю починают. А я тем времем Федьку в Вологду пошлю полиц закупить. Как Вычегда разольется, пущай все цырени починят, летнюю варю чтоб с чинеными починать.

– Вот и ладно, Данила Иваныч, на что лучше, – сказал повар радостно. – Давно бы так. А то, вишь, сором. Строгановскую соль да браковать стали покупщики. Видно, ты, хошь и молод, а промысел понимать могешь, Данила Иваныч.

– Ладно, старик, – сказал Данила и погладил подбородок – бороды-то у него еще не было. – Молви ты мне вот чего. Батюшка-то, може, надолго уехал. А мне, вишь, охота к тому времю, как он воротится, соль вовсе выправить. Я тебе про все скажу, чего надумал, – слыхал я, тебе еще дед покойный веру давал. Слухай ты меня. Мы на Москву соль сплавляем – путина-то какая. Провоз один во что стает, а там пошлина дорожная. В Вологде б куда сподручней. Пушнину же в Вологде продаем. Гости заморские покупают. А соль нашу ни по чем не берут, бракуют. Свою из-за моря везут наше сало засаливать. Ты мне вот чего скажи, Надейка, да не зря, мотри. Обмозгуй перво. Коли мы цырени наново починим, станут заморские гости нашу соль покупывать. А?

Надейка поскреб в затылке.

– Да оно, вишь ты, Данила Иваныч… Кто знат… – А пошто тебе заморским продавать? Аль своих не стало?

– Говорил я тебе, кому ж в Вологде, кроме заморских, а на Москву провоз дорог.

– Вишь ты, Данила Иваныч, – заговорил Надейка чего я тебе скажу… Сказать, дед твой, Максим Якович, уж вот был хозяин. Промысел вот сколь берег. Цырени что ни год чинили донья новые ставили…

– Ну?

– Ну, вишь ты, а заморские-те гости ни по чем нашу соль не покупали, браковали же, дьяволы… Сало у нас же покупают, стервецы, а соль со своих краев волокут. Вишь, беси!

– С чего ж так?

– Не ведаю, батюшка. Сам Жданку еще, покойника, пытал. Говорил, будто как с горчинкой соль-то наша, а мы-де привышные, так и не расчухаем. А я так мекаю – заговоренная, может, у их-то соль. Как ей посолишь, то и не тухнет мясо. У нас-то и впрямь солонина-то духовитая бывает, не единожды. Вот ноне, при Анне-то Ефимовне – дай ей бог здоровья – все ладную солонину присылает нам на варницы приказчик. Да и то молвят люди… Зря, може. Не гоже будто тебе и сказывать.

– Говори, старик, все говори, сказываю.

– Да, вишь, молвят люди, Анна-то Ефимовна тогоде.

– Да чего ж?

– Ворожить, мол, она, может.

– Э, Надейка, пустое молвишь! Я гадал, про соль ты чего, а ты бабьи молки сказываешь.

– Чего люди, то и я, Данила Иваныч. А, может, и впрямь напраслину взвели. Хозяйка она – Анна Ефимовна справная. А что спорится у ей все, то, может, и не с того вовсе, что с нечистым она знается.

– Пустое то все, Надейка. Ты мне про соль скажи. Стало быть, гости заморские и при Максим Яковличе соль нашу браковали?

– Браковали, батюшка, Данила Иваныч, браковали. А с чего – подлинно не ведаю.

– Ну, ладно, старик, подь, починай варю, где можно. А к полой воде я полиц выпишу. Чинить станем.

– Правильный хозяин, – думал повар, идя в варницы, – даром, что молод. Даст бог, выправит промысел-то. Не пропадать же. Дурни те парни, гадают, как цырени спортятся, так им работать будет нечего. На ямчуг[35]35
  Ямчуг – селитра. Строгановы делали свой порох, и для этого добывали селитру. Условия этой работы были еще тяжелее, чем на солеварнях.


[Закрыть] посадят, того лише будет.