Текст книги "Соль Вычегодская. Строгановы"

Утица

Данила совсем захлопотался. Скоро свадьбу играть, а в доме казны ни денежки. Надо было Федьку в Вологду снаряжать, продавать пушнину и соль. Может быть, и возьмут заморские купцы. В Москву посылать времени нет. А потом сани дорожные надо осмотреть, сбрую. В Чусовой городок послать приказчика и мастеров – дом там осмотреть, починить, что надобно. За хлопотами Данила совсем забыл, что хотел выпороть варничных работников. И про тех, которые в повети сидели, тоже не вспоминал. Один Галка наведывался к ним раза по три в день, приносил им поесть.

У Данилы теперь другая забота была. К Анне Ефимовне он больше и подступиться не смел. А надобно было кому-нибудь к венцу его благословить. Без того нельзя. Оставалась бабка Марица Михайловна. Правда, она, как и Иван Максимович, прочила ему в жены московскую боярышню. Но Данила был не промах. Понял, с какого конца за дело взяться. Он подкараулил как-то Феонию, зазвал к себе в горницу, дал ей камки кусок на телогрею и посулил, коли она уговорит бабку, ей лисиц на шубу и рубль денег. Феония сначала было поахала, а потом сказала, она и сама видит – кому ж против Устиньи Степановны? – Истинно яблочко райское! Попросила она еще у Данилы пуговиц хрустальных на телогрею. Данила обещал и пуговицы.

Феония в тот же день шепнула Марице Михайловне:

– Матушка, Марица Михайловна, прознала я, ворожея-то наша на Данилу Иваныча злобится. Беды! Ох, не извела бы впрямь!

– Да чего узнала-то, скажи скорее? – торопила Марица Михайловна.

– Аль не приметила ты, государыня, на кого в соборе-то поглядывал внучек твой? – умильно говорила Феона. Назвать воеводину дочку она боялась.

– В соборе? Неужели на Устьку воеводину? – вскричала Марица Михайловна. – Как то может статься? Не, не по ем та Устька! Ему московскую боярышню отец высватает.

– Ох, матушка, Марица Михайловна, – заговорила нараспев Феония, – еще какая боярышня попадет. Ина чванливая да переборчивая. Чем тебе Устинья Степановна не по нраву? Не спесивилась, угождала бы тебе во всем. Вот и Фомушка ноне поутру говорил, – может, слыхала ты, матушка? – «Вычегодска уточка краше московских курочек». Я-то, перво, и не смекнула, к чему тот сказ, а то, ведомо, про Устинью Степановну.

– Как, как Фомушка молвил? – спросила Марица Михайловна.

– Вычегодска уточка краше московских курочек – повторила Феона.

– Вишь ты. Ты гадаешь, про Устинью то?

– А как же, матушка, – сказала Феония, – ведомо про Устинью Степановну. Да ты послушай, он вновь чего-то про утицу поет.

Фомушка сидел на полу и бормотал:

 
Утицу поймать
Нужды-горя не видать.
 

– Вишь, Марица Михайловна, матушка, – заговорила Феония, не иначе как Иван-юродивый его наставляет.

– Ахти, господи! – вздохнула Марица Михайловна – а я-то гадала – на Москву поедем свадьбу играть.

– А уж Анна-то Ефимовна как злобится, – быстро заговорила Феония, – чует, что Данила Иваныч на ее боле и глядеть не станет.

– Так ей и надобно, ехидне, – сказала Марица Михайловна.

У Данилы гора с плеч свалилась, когда бабка обещала ему благословить его.

Тут как раз посланный из Москвы привез грамоту от Андрея Семеновича. Государь принял его милостиво. Челобитье прочитал и сказал, что Ивашка Строганов воли его ослушался, вновь пошел походом на полночь, донесли про то государю, и он великую опалу на Ивашку наложит, не велит ему из Соли выезжать и на свои государские очи являться. И деловую с сыном Данилой велит ему написать, чтоб пермские вотчины сохранить в строгановском роду.

Данила сейчас же пошел с той грамотой к воеводе. Тот обрадовался и позволил Даниле сватов засылать. Сватов Данила сразу ж нашел: Усова, Нила Терентьева, и Гогунина, Прокофия Петрова. Усов, правда, спросил было Данилу, чего он так спешит со свадьбой, не подождет родителя. Но Данила сказал, что Андрей Семеныч торопит его на Пермь, промыслом ведать, а отец на целый год уехал, рано не воротится. Андрея Семеныча в Соли все почитали больше, чем Ивана Максимовича. Если с его ведома делается, значит, так тому и быть. К тому же и мать тут. Чужим мешаться нечего.

Сваты справили все, как полагается. Поехали к воеводе с поезжанами и высватали Даниле Устю. Стал Данила жених. А там все пошло одно за другим рукобитье, сговор. Данила торопил со свадьбой, чтоб до рождественского поста обвенчаться, а к Рождеству на Пермь с молодой женой уехать.

Суета началась в доме.

Одна Анна сидела у себя и не хотела ни во что мешаться. Данила приходил к ней, в ноги ей кланялся, просил снять с него свой гнев. Но она приняла его не ласково. Сказала, что помехи ему не чинит, но и помоги от нее чтобы не ждал он. Коли от отца он отрекся, и ее не сын он больше. Спросила только Анна Данилу, что ему тесть нареченный говорил про тот извет, про который Акилка ему рассказывал. Данила тут только и вспомнил о нем. С хлопотами да со свадьбой совсем из головы у него выскочило. Но матери Данила побоялся признаться в том. Сказал, что не захотел воевода про то говорить, – пустое, мол, дело.

Анна поглядела на Данилу – он глаза прячет. Сразу она поняла, что соврал он, и разговаривать с ним больше не стала. Точно чужой ей стал Данила. Не радовалась она на него. Свадьба в доме, а ей чудится, точно похороны готовят, и все Иван из головы не идет. Мало ей от него было радости, а теперь душа вся изныла.

Где он? Может, и нет его на белом свете. Замерз там у моря полночного. Или казаки прикончили. Один он там с казаками да с холопами. Нравом крут – проучит кого-нибудь, а они все на него. Да как Демку Дикого.

А и жив если, сюда воротится, не на радость тож, – и у воеводы извет, и знаменье то. Все бы ничего. Сын родной на отца пошел. Все, все на него.

Сидит Анна у себя без выхода, и мысли, как нитка на клубок, навиваются в голове. Одни и те же всё.

Гость на свадьбе

Незаметно и свадьба подошла. День выдался на удивленье. Тихий, солнечный, мороз небольшой. Снег во дворе так и сверкает. В доме за неделю все чистили и мыли. По горницам новые атласные полавочники постлали, меховые наоконники, ковры кызылбашские раскинули. Стол накрыли в сенях, а для двории в челядиной избе. Холопам выдали новые кафтаны, бабам и девкам телогреи, платки.

Марица Михайловна со стариком Усовым – он был посаженым отцом – благословили Данилу иконой Даниила святого. Во дворе стояло трое разукрашенных саней, чтобы ехать поездом за невестой, когда Данила войдет в собор. В сенях толпились дружки провожать жениха. Вышла и Анна Ефимовна. Тоже нарядная, в расшитой золотом телогрее, с жемчужной ниткой поверх белого камчатного убруса. Набелилась, нарумянилась. Все сделала, чтоб люди не заметили, что неладно у них в доме. Только смотрела невесело.

Данилу ждали. Его задержала Марица Михайловна. Наконец и он вышел, лазоревый кафтан атласный, грудь вся жемчугом расшита, воротник соболин до плеч. Обступили его дружки, хлопают по плечу, смеются, и вдруг распахнулась с крыльца дверь, вихрем ворвался Федька, растолкал всех и прямо к Даниле.

– Данила Иванович!.. бубенцы… казаки скачут… к воротам!..

Данила пошатнулся. Вся кровь сразу от лица. Он толкнул Федьку и, не говоря ни слова, выскочил крыльцо. Глядит, – ворота настежь стояли, – казаки скачут, холопы, запрудили весь двор, а за ними дорожные сани, запряженные четверкой гусем. И в санях стоит Иван Максимович. Шубу распахнул, шапку сдвинул назад, глядит во все стороны – на холопов, на разукрашенные сани.

Лошади подскакали к крыльцу. Иван Максимович точно не к себе домой приехал. Стоит в сенях, смотрит, а на крыльце стоит Данила разнаряженный. Данила и глаз на отца не поднял, сразу упал ему в ноги. Иван Максимович поглядел еще раз кругом. Дворовые холопы перепугались насмерть. Никто не бросился навстречу хозяину помочь ему из саней выйти.

Иван Максимович повернулся к Даниле:

– Ты чего? Пиры задаешь? Гостей сзываешь? Ну что ж, примай гостя нежданого. Выпьем с дороги.

Данила все не поднимал головы от земли.

– Да ты чего ж лежишь? Не выйти из саней. В дом отца не пущаешь? Аль гостям казать не хошь? Ладно, и я переоболокусь. Где Анна?

Данила встал, хотел заговорить, но язык у него не слушался.

– Чего спужался? – спросил Иван Максимович. Аль неладное чего затеял? Сказывай!

Иван Максимович занес было ногу, чтобы вылезти из саней, но вдруг отдернул и нахмурился.

– А пошто собор открыт да красным ковром крыльцо застлано? – вспомнил он вдруг.

– Батюшка, – выговорил вдруг Данила, – благослови! Свадьба моя ноне. Женюсь я.

– Свадьба! – крикнул Иван Максимович так, что лошади шарахнулись и сам он пошатнулся, а у холопов колени подогнулись. Многие на снег сели. – Да как ты смел, щенок! Сказал – жди! Ну, погодь ты у меня, благо поспел. Будет тебе свадьба! На ком?

– На Голенищевой боярышне, Устинье Степановне.

– На Степкиной – крикнул Иван Максимович. Он быстро выскочил из саней и кинулся на Данилу.

Суета началась в доме.

Тот соскочил с крыльца в снег и закричал:

– Батюшка, не мочно! Невеста ждет. Настоятель в соборе. Благослови! Богом молю! – И Данила снова кинулся отцу в ноги.

– Не бывать тому! – кричал Иван. – Сказано – вон всех! А тебя выдеру да в поветь запру. Эй, Панька, Юшка, вяжи его!

Данила вскочил, глаза у него налились кровью. Он закинул за плечи рукава, отступил к стене и ждал. Холопы топтались на месте. Из сеней выглядывали перепуганные гости.

– Ну! – крикнул Иван Максимович, – чего стали? Аль забоялись? Хватайте, не то казаков кликну.

Панька сделал шаг, но Данила размахнулся и двинул его в грудь, так что он отлетел на сажень.

– Вишь, волчонок, – не дается! – сказал Иван. – Эй, Остап, Ворон, заарканьте-ка мне жениха. Казаки спрыгивали с лошадей, холопы шарахались в стороны.

– Батюшка – завопил Данила. – Неужли?.

Но на него уж набросились два казака и Панька с Юшкой. Он отбивался, сколько хватало силы. Но его повалили в снег и скрутили кушаками. Иван глядел с крыльца и приговаривал:

– Так его! Так! Лупи! Вяжи туже!

А когда Данилу связали и подняли, он сказал:

– Галка, веди в поветь, что под повалушей, там запрешь.

Галка молча взошел на крыльцо. За ним Панька с Юшкой вели Данилу. На губе у него была кровь, лазоревый кафтан висел клочьями, ворот на снегу валялся. Иван шел за ним.

– Кланяйся гостям, жених, – сказал он, переступив порог, благодарствуй за честь. – Ноги ему там свяжите, – приказал Иван и вошел следом в сени.

Дружки столпились кучей в заднем углу. Всем не по себе было. Иван взглянул на них, усмехнулся и сказал:

– Ну, гости дорогие, не прошены пришли, не провожены вон пошли!

Парни молча, толкая друг друга, выбрались из сеней, нахлобучивая находу шапки.

Иван круто повернулся и поглядел на Анну. Он сразу ее заметил, но не подавал вида. Анна шагнула к нему и поклонилась в ноги.

– Вновь напрокудила? – проговорил Иван Максимович негромко.

Анну всю точно морозом обдало. Она промолчала.

– Свадьбу без меня играть затеяла! Тем разом помиловал, ноне не жди. Пошла в опочивальню. Ране с холопами разделаюсь.

Анна повернулась, не сказала ни слова и пошла в свою горницу.

Иван хотел выйти на крыльцо, но тут из других дврей вышла Марица Михайловна с Усовым.

– А, Нил Терентьев! – сказал Иван Максимович. На мать он и не посмотрел. – Ты тут, надо быть, намест отца? Невесту сыну высватал? Спасибо на том! Да вишь, не к месту послуга твоя. Пущай нной кто тот товар берет. Нам не к лицу облезлый мех покупывать.

– Пошто порочишь девицу, Иван Максимыч? – сказал Усов, – Устинья Степановна всем взяла – и лицом и обычаем.

– Ну и сватай, коли так, за своего Кузьку, – перебил его Иван Максимович. – А нас не замай.

– Ванюшка, – заговорила Марица Михайловна. Почто гневаешься? То господня воля. Фомушка молвил. Утица.

– Э, матушка, вновь ты с дурнем со своим. Сгоню со двора дармоеда. Прощенья просим, Нил Терентьев, обернулся он к Усову.

– Прости и ты, Иван Максимыч, – сказал Усов, – попомним, как Строгановы гостей чествуют да за послугу благодарствуют.

– А тебе б, Нил Терентьев, меж отца с сыном не встревать да самовольству не потакать.

– Ладно, Иван Максимыч, спасибо за наставленьи. Молод еще стариков учить. Бог даст, и своим умом проживу.

Усов сердито повернулся, застегнул шубу, надел шапку и вышел из сеней.

Иван постоял немного, на мать и не взглянул, и тоже прошел на крыльцо.

Во дворе все еще толпились холопы – домашние и приезжие. Никто не смел уйти. Казаки тоже стояли у лошадей, ждали, что будет. Иван, как вышел, так и загремел сразу:

– А! Стервецы! Запамятовали, кто хозяин! Обрадовались! Новые кафтаны понадевали! Ладно, и новые скинуть мочно… Эй, казаки, хватай их всех по череду, пори. Неустройка, тащи козлы. Плети, чай, у самих есть.

Казаки топтались на месте, поглядывали то на холопов, то на хозяина. Hеустройка притащил козлы.

– Ну! – крикнул Иван, сжимая кулаки. – Не слухать! Расчет получить хошь? Не станете пороть, расчета не будет. Так и знайте. Вон старика тащи первом. – Иван указал на вышедшего из сеней Галку. Три десятка с него хватит.

– Иван Максимович! – крикнул Галка, – твое же добро берег, ровно пес.

– Пес и есть. Как смел Данилку слухать! Не давал бы запасу нипочем. Ложись, не то лишку накину.

Два казака взяли Галку за плечи и не спеша повели к козлам. Они еще думали, не отменит ли хозяин.

– Мотри, не смей норовить! – крикнул Иван Максимович. – Не жалеть плетей, сам глядеть буду.

Галке седьмой десяток пошел. Лет тридцать уж он плетей не пробовал. Казаки, и те отступили, как сдернули с него кафтан и рубаху и увидели желтую сухую кожу. Но Иван Максимович не дал им раздумывать – он кричал, грозил, торопил, и Галку привязали к козлам. Сначала казаки стегали точно нехотя, но как только показалась первая кровь, они сразу озверели. Хлестали без памяти. На двадцать третьем ударе Галка и кричать перестал. Иван Максимович крикнул: «Хватит!» Галку сняли с козел.

За ним пришел черед Федьки, потом других приказчиков, ключника, поваров, сторожа. Казаки не жалели плетей, и рук не жалели. Все стали точно пьяные. Толпой обступили козлы, красные потные, рвут плети друг у друга из рук. Крутом козел весь снег кровью забрызгали. Старики тут же на дворе отлеживались. Бабы ревели над ними в голос, причитали. Кто помоложе, убегал к себе, как только казаки спускали с козел. Когда двадцатого холопа снимали с козел, Иван махнул рукой и сказал:

– Будет, иных на завтра оставим. Эй, бабы, накормить казаков и вина по чарке им выдать. Сам повернулся и пошел в сени.

Угрозы

Анна все ходила из угла в угол по своей горнице. Страх на нее нашел. Со двора нет-нет крик донесется. Иван холопов порет. Не за себя она боялась, хоть и знала – не втолкуешь теперь Ивану, что не она затеяла ту свадьбу. За Ивана же и боялась. Что-то станется с ним? Все сошлось – и извет, и знамение, и челобитная государю. Все на него ополчились, а он еще гостей разогнал и свадьбу расстроил. Теперь и Данила и воевода рады будут извести его. Посадских – и то всех изобидел. А тут еще извет тот. В убойстве смертном. И глас в соборе. Господи! Как оборонить Ивана? Настанет ночь, а воевода соберет посадских и придет к ним во двор. Пустят холопы, злы они на Ивана. И в дом проведут. Заберет воевода Ивана сонного и отправит в колодках на Москву. Вот оно, знамение-то. Снимут ему там голову! Ему сказать слушать не станет. Все равно что пьяный он теперь. У кого ж помоги искать?

– Казак! – вдруг подумалось Анне. – Лобода! Иван его другом звал. И тот за Иваном на край света пошел, – верно, любит. Его позвать. Может, присоветует что, защитит Ивана.

Анна быстро подошла к двери и заглянула в первую горницу, – нет Фроси, никого нет. Она прошла горницу, отворила дверь в сени. Со двора сразу крик донесся.

«Ох! – подумала Анна, – порет все Иван холопов».

Оглянулась она – пусто и тут. Нет, сидит кто-то на лестнице в светлицу. Темнеть уж начинало. Анна шагнула к лестнице.

– Дунька? – спросила она. – Ты чего тут?

– К тебе шла, государыня, прошептала Дунька, – не посмела… Освободил Галка Орёлку и иных, как Данилу Иваныча в поветь свел…

Анна слушала, как во сне. Она совсем забыла про варничных рабочих, да и о Даниле не вспоминала.

– Ну и ладно, коль свободил, – сказала она, – чего ж ревешь-то?

– Прибег ко мне на скотный двор Орёлка, – бормотала Дуня, – не в себе вовсе. Кричит: «Засек Галку до смерти хозяин. Помер, как батька. Не стерпеть мне… я-де…» – а там убег… боязно мне… Неужли пороть его будут?

Но Анна не слушала ее.

– Отживет Галка, – оказала Анна. Потом помолчала немного и заговорила опять: – Слухай меня, Дунька, ведаешь казака того, полковника, что с Иваном Максимычем ездил?

Дунька вдруг вспомнила заутреню и покраснела.

– Ведаю, Анна Ефимовна, – сказала она робко.

– Надобно мне его повидать. Безотменно надобно. Коль ты его сыщешь и ко мне проведешь, выпрошу твово Орёлку с варниц взять в горницы. Мотри лишь, черными сенями проведи, чтоб не проведал никто. Не в мои горницы, а в Максимовы, дождусь я там.

Дунька быстро убежала, а Анна Ефимовна пошла в свои прежние горницы, где со смерти Максима Максмовича никто не жил.

Только что она ушла, дверь по другую сторону сеней притворилась, – Анна и не заметила, что та дверь была неплотно заперта, – хлопнула другая дверь, и в горницу к Марице Михайловне вбежала Феония:

– Матушка, Марица Михайловна, вот уж ноне попалась греховодница! – заговорила она, еле переводя дух, прямо в силок так сама и сунулась.

– Ох, не таранти ты, Феона, неможется мне ноне, – сказала Марица Михайловна. – Иванушка-то и не поглядел на меня. Осерчал вовсе. Анна-то, видно, не зря на Данилушку гневалась. Вишь, на ее руку все и оборотилось. Вновь Ванюшка к ей прилепится.

– Ах-а-ах, матушка, государыня, – заверещала Феония, кабы знала ты, кабы ведала, чего усмыслила ворожея та. Ой, кабы своими ушами не слыхала, сама бы не поверила.

– Ну, сказывай уж, скорее лишь, – нехотя сказала Марица Михайловна.

– Государыня, – заговорила Феония медленно, слово за словом. – Тотчас Дунька поведет самого того басурмана в горницы Максим Максимыча, а Анна Ефимовна там его дожидает.

– Ой, да чтой-то ты! Не может того статься! – крикнула Марица Михайловна.

– Государыня, – снова заговорила Феония побыстрей, – хошь тотчас икону богородицы-троеручицы сыму, на ей заклянусь. Чтоб мне света божьего не видать николи, чтоб с места мне не сойти, чтоб скаредной смертью помереть! Своими ушами слыхала.

Марица Михайловна сидела, как пораженная громом.

– Государыня, – не унималась Феония, – коли упустишь ведьму, изведет она весь строгановский корень. А коль наведешь Иван Максимыча, – ну уж не быть ей тогда живу.

– Как быть-то, Феона? – пробормотала Марица Михайловна.

– Я, стало быть, вновь в сенях караулить стану, – сказала Феония, может, он уж там с ей колдует, я у тех дверей послухаю. Вишь, темнеть почало. Иван Максимыч, стало быть, в сени воротится, я тотчас тебя упрежу. Ты выдь да и укажи ему.

– Ну, иди, Феона, а я помолюсь тем часом Ивану юродивому, чтоб укрепил он меня во спасение.

Не успела Марица Михайловна двух молитв прочитать, как опять вбежала Феония и заторопила ее:

– Матушка, Марица Михайловна, подь скорея. Там они, греховодники. Только лишь провела его Дунька, а тут Иван Максимович с крыльца идет. К столу подошел, стал вина наливать, а я за тобой. Поспеши, государыня, не ушел бы.

Феония подхватила Марицу Михайловну под руку и потащила ее к дверям. Марица Михайловна кряхтела и охала, но послушно ковыляла через первую горницу к сеням.

В сенях было почти темно. На стене горел один фонарь. На большом свадебном столе тускло поблескивали чаши, братины, кубки. Никто в тот день не обедал, и никто не подумал убрать со стола. На лавке перед столом сидел Иван и жевал ломоть хлеба.

– Ванюшка! – несмело начала Марица Михайловна.

– Чего? – коротко отозвался Иван, не поднимая головы.

– Упредить тебя хочу…

– Вновь наговоры. Ведаю сам, чего надобно, – оборвал Иван.

– Ведаешь ли Ванюшка? – говорила Марица Михайловна. – Послухай лишь. Жонка-то твоя с Лободой колдует.

– Лжа то, матушка, – сказал Иван нехотя.

– Ох, не лжа, сыночек! Подь, сам послухай. Недалече. В Максимовой горнице притаилась с басурманом тем.

– Ну, матушка, – сказал Иван, тяжело поглядев на нее, – мотри, останный раз слухаю тебя. Не спущу. Али тебе, али ей в ответе быть. Коль и впрямь с Лободой… – Иван хрустнул пальцами. – Где, говоришь? – спросил он.

– А вот, – государь, Иван Максимыч, – подоспела Феония, – тут в дверь-то войди. Во второй они горнице. И дверь та отперта.

– Вновь ты, чернохвостая! – сказал Иван и оттолкнул ее локтем.

Он подошел к двери, открыл. В первой горнице было темно, во второй виднелся свет и слышен был тихий голос. Иван Максимыч перешагнул порог и, неслышно шагая, дошел до средины горницы. Марица Михайловна и Феония пробрались за ним.

– …затем и покликала тебя, Лобода, – слышался голос Анны, – не к кому боле…

Феония толкнула локтем Марицу Михайловну.

– … все на Ивана… один он. Ты, ведаю, дружишь с им. Оборони ты его… И казаки у тебя… боязно мне. Челобитье государю на него подали и извет у воеводы, зол он на Ивана. Ноне ж в ночь, мотри, придет. Заберет Ивана… Ох, не стерпеть мне того!.

Иван оглянулся, но Феонии уже не было в горнице. У Марицы Михайловны от страха колени задрожали, когда Иван посмотрел на нее. Но он только рукой махнул и быстро вошел в заднюю горницу.

– Воевода-то заберет? – сказал он громко. – Руки коротки!

Лобода и Анна не тронулись с места, только посмотрели на него со страхом.

– Ты чего тут сторожа мне наймовать надумала? Подь, Лобода, не надобен ты мне.

Лобода быстро вышел.

Иван посмотрел на Анну. Она стояла, опустив глаза.

– Какое челобитье? – спросил ее Иван коротко.

– На тебя дядья подали, что вотчину ты зоришь. Земли в заклад отдал. Чтоб деловую ты писал. От Пермской вотчины отступился.

– Им, что ль, владеть? – спросил Иван.

– Не, не им, – неохотно сказала Анна, – Данилке.

– Данилке! – крикнул Иван. – убью гаденыша! Ты, что ль, научила?

– Ваня! – сказала Анна с обидой, – слыхал же ты. Чего б жалеть стала, кабы сама научала?

С вами, с бабьем, и все так, – сказал Иван, – напрокудят да и в рев.

Анна молчала.

– Вишь забоялась, – заговорил опять Иван, – не робливая ране была!

Анна все молчала.

– Эх ты, баба! Неужели Степка кривой напужал столь? Отстегаю вновь плеткой, – кубарем выкатится.

– Не один Степка, – сказала наконец Анна. – Одно к одному все. Знамение тож.

– Ха! – удивился Иван. – Неужели Фомка напужал? Эх ты, Анна! А я гадал, умная ты баба.

– Не Фомка. Дьякон там один. Глас ему был в ночи в соборе.

– В соборе? – спросил Иван. – А чего сказал?

– Обличу возгласил, – убойцу!

– А! – крикнул Иван, вон чего! То ладно, что сказала мне. Aгa! Ну, не трусь, не будет боле гласа того. Так и дьякону скажи.

– Да он в обитель ушел.

– Все едино. – Иван заходил по горнице, сжимая кулаки. Аль тотчас пойти? – сказал он сам себе.

– Ваня, куда ты? – спросила Анна. – Ночь ведь. Притомился ты. Ляг – лучше, поди.

Иван остановился перед Анной.

– Про извет еще помянула, – сказал он. – Неужли Данилка посмел?

– Не, Ваня, не Данилка. В убойстве смертном… то и боязно мне. Какое убойство? Неужли вольного убил досмерти? На Москву повезут.

– Кого вольного? – спросил Иван. – Не было того. Лжа то! Отколь извет-то?

– Не ведаю. Сторож-де соборный принес воеводе.

– Сторож! – Иван вдруг схватил Анну за обе руки и уставился на нее широко раскрытыми глазами. – Ведаешь? Говори тотчас!

– Чего ведаю? Ой, Ваня, чего ты так? Боязно мне. Чего ведаю?

– Сторожа видала? – спросил еще Иван.

– Да нет, Ваня, – сказала Анна. – Ох, и я дура! – вскричала она вдруг, – не велела там Данилке сторожа спытать.

– И Данилка не видал, стало быть?

– He… Девка лишь на уме у Данилки.

– Ну и ладно, – сказал Иван с облегчением.

Анна удивленно поглядела на него.

– Пойду я, – сказал он вдруг.

– Куда ты, Ваня? Ночь ведь. Боязно мне… Лобода там… покараулит он.

– Лобода? – усмехнулся Иван. Стол-то в сенях видала? Упился, чай, да и дрыхнет… Много с него проку, хошь бы и с Лободы того… Эх, как вина не стало, все те казаки, и он с ими… ну, да чего поминать… и то притомился. Лягу, пойду. Заутро уж все.

– Ляжь, Ваня, – сказала Анна, – я послухаю. Коль в ворота застучат.

– Да чего ты, дура, – сказал Иван, – гадаешь, впрямь воевода придет. Не посмеет, говорю тебе. Заутро сам до его дойду. Запляшет у меня Степка, ништо!