Текст книги "Соль Вычегодская. Строгановы"
Автор книги: Татьяна Богданович
Жанр: Историческая литература, Современная проза
Возрастные ограничения: +16
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 15 (всего у книги 18 страниц)
Извет[42]42
Извет – донос.
[Закрыть]
На этот раз недолго ездил Данила. Воротился на самого «Петра и Павла»[43]43
День памяти христианских святых Петра и Павла праздновался православной церковью июня.
[Закрыть]. Ладей с собой привел целый караван. Расторговался и соль весеннюю привез.
Анна Ефимовна точно из повети душной вышла, как услыхала, что на Вычегде завидели ладьи. Кроме молодого хозяина, некому. Анна велела на стол скатерть камчатную постлать, меду к обеду достать, браги.
Очень обрадовалась Анна.
Данила прибежал прямо к ней, обнял, расцеловал, а потом вспомнил и засмеялся.
– Ох, – сказал он, – прости, матушка, поклон-то и забыл отдать!
– Ладно, – сказала Анна, – сказывай, хорошо ли ездил?
– Враз и не скажешь, матушка, – ответил Данила, – плохого нет, расторговался нехудо. И с дядьями видался. А чего мы с ними надумали, про то посля скажу, ввечеру лучше. Пойду бабке поклонюсь, а то разгневается. Да и в собор заглянуть надобно, поклон положить.
Анна не перечила, хоть и думала, что вряд ли бабка у парня на уме, да и в собор в будний день ни когда он не хаживал.
Данила и сам не знал, как про собор сказалось. Не сиделось ему дома. Хоть за ворота выглянуть, мимо воеводского двора пройти. Во дворе холопы толпились, приказчики вышли, ключник. Данила поздоровался со всеми, а про дела и их не стал спрашивать. Сказал, что устал с дороги и в собор надумал зайти, помолиться.
– Помолиться дело доброе, дело доброе, – холопы разошлись все.
А Данила скорей за ворота. И ведь вот недаром на месте ему не сиделось: только подворотню перешагнул, глядит, – Акилка словно из-под земли вырос. Увидал Данилу, остановился и кланяется.
– С приездом, Данила Иваныч, – сказал Акилка, – ладно ль ездилось?
– Здорово, Акилка, – ответил Данила, куда собрался?
– В собор шел, Данила Иваныч, свечу поставить.
Данила подивился чего вдруг Акилка после обедни в собор собрался, и свечи в руках нет.
– Ну, – сказал он, – идем, коли так. И я в собор.
Только что они в притвор вошли, – пусто там было, – Акилка тронул Данилу за рукав и сказал:
– Данила Иваныч, не гневайся лишь, не в собор я шел, тебя караулил. Как прошел слух, что воротился ты, так и пошел.
– От себя, аль…
– От себя, Данила Иваныч, – сказал Акилка. – Наказывала мне Устинья Степановна: как-де проведаю я, что воротился ты, тотчас чтоб повидал тебя, да и сказал про все.
– Про чего про все, Акилка? Сказывай скорее. Не просватали ль Устинью Степановну?
– Просватали? За кого? – спросил Акилка.
– Да я ж тебя и пытаю про то, – сказал Данила.
– Про то молки не было. Аль слыхал чего, Данила Иваныч?
– Где ж мне слыхать. Не было ж меня. Гадал, – может, Степан Трифоныч надумал?
– А, может, и надумал, – сказал Акилка, – не ведаю, Данила Иваныч.
– Ин ладно. Да чего ж Устинья Степановна поведать велела? Не занедужила ль, храни бог? – Не, не видать, чтоб хворая была, – сказал Акилка. – В светлице сидит, с девками песни поет.
– Молви ж, Акилка, с чем прислала тебя, Устинья Степановна? – торопил Данила.
– Не присылала Устинья Степановна. Сам я пошел. Как она ономнясь покараулить велела да молвить про все про то.
– Да про чего?
– Да вишь ты, Данила Иваныч, неладное…
– Чего неладное?
– Извет, вишь, на Ивана Максимыча воеводе, – сказал Акилка, в убойстве смертном.
– B убойстве? – вскричал Данила. – Лжа то, Акилка. Какое убойство? А извет от кого?
– Не сказывал Степан Трифоныч, да я сам видал. Ономнясь перед Троицей, ввечеру, воевода один в приказе сидел, – дьяк в мыльню[44]44
Мыльня – баня.
[Закрыть] отпросился поране, да и я тож. Вышел я в сени, а тут сторож из собора. Пытает: воевода-де тут? А я ему: «А тебе на что?» А он: «Не твоеде дело, подь, куды сбирался», а сам в приказ вошел. А малое время спустя Устинья Степановна на огороде мне повстречалась – за редькой я пошел – да и сказывает: «Акилка, беда-де Строгановым. Батюшка сказывал, на Иван Максимыча извет в убойстве смертном. Покарауль Данилу Иваныча, как воротится, да скажи ему».
– А воевода сам не сказывал ничего? – спросил Данила.
– Не! Угроживал лишь воевода. Говорил: «Погодь-де, Иван Максимыч. Доберусь-де до тебя». Пытал его дьяк: «А чего, мол, надумал, Степан Трифоныч?» А воевода ему. «Не я надумал, сам он делов наделал. Извет на его». А дьяк: «От кого извет?» А воевода: «Не твое дело». Опасается, видно, воевода, не накупил бы дьяка ты, альбо Анна Ефимовна, то и молвить не стал. Акилка с ожиданием посмотрел на Данилу Иваныча.
Тот вынул кошель, развязал и дал Акилке три алтына. Деньги не малые, но Акилка с того раза гривны ждал, а тут вышло на две деньги меньше. Он все же поклонился, поблагодарил. Данила и не заметил, что Акилка не очень обрадовался. Данила наказал Устинье Степановне поклон отдать и поблагодарить, что упредила.
Когда Акилка ушел, Данила постоял в притворе, поскреб в затылке и пошел вон. В собор так и не заходил.
Деловая запись[45]45
Деловая запись – запись о разделе имущества.
[Закрыть]
К вечеру Данила пришел к Ание Ефимовне. Она сразу заметила, что Данила не так весел, как был утром.
Данила сказал ей, что ему говорил Акилка. Анна схватилась за грудь.
– Не может статься, – пробормотала она. И вдруг вскричала: – Ох, Данилушка, не к тому ли знамение было?
– Какое знамение, матушка? – спросил Данила.
Анна рассказала ему про монаха. Но Данила только засмеялся.
– Пустое то, матушка, – выпил, видно, с горя дьякон, вот на паперти-то и задрых.
– Глас-то то же вещал: «обличу убойцу, взыщу!» – сказала Анна.
– Э, матушка, какой там глас. Приснилось ему спьяну.
– В обитель же пошел с того гласу дьякон, – сказала Анна.
– Ну и пущай его, – сказал Данила, – чего ему в миру-то вдовому. Монахи-то вон какие гладкие живут. То не наша забота. А вот про извет-то чего мыслишь, матушка? Неужли впрямь до смерти убил кого батюшка?
– Эх, Данилушка, лют Иван Максимыч, как в гнев введут, сам ведаешь. Лишь бы не казака. Беда с вольными. До государя доведут… О, Данила, – сказала она вдруг, – ведаешь, про кого то? – Про Жданку, что до смерти засек Иван Максимыч, как Максим еще жив был. Запамятовал?
– Памятую, матушка, еще опомнясь Федька поминал.
– Вишь ты, – с радостью сказала Анна Ефимовна от холопов то, видно, и пошло. Злы они ноне. Да Жданка холоп же был, за него какой ответ?
– А, може, не про его, матушка?
– Про его, сынок, не иначе. Говорю тебе, злы ноне холопы. Не чаяла я, как и дождаться тебя. Не слухают приказчиков. Николи-де столь много не работали. При Иван Максимыче того не было и при Максим Яковличе.
– То так, – сказал Данила, – батюшка, тот вовсе хозяйство запустошил, сама ведаешь. А дед, тот все новых земель домогался. Воевал да у государя грамоты вымаливал, с того и богател. А мы вон, поколь кои и были земли, из рук выпущаем. Коль не поплатимся, в иные руки вотчины уйдут. Надо хошь хозяйство наладить, чтоб все свое было, не покупывать – и хлеб и железо. Надумал я на Перми руду добывать, как дед сбирался.
– А батюшка велит ли?
– Во. Ин поведаю тебе, матушка, что мне Андрей да Петр Семенычи наказали. Больно они осерчали, как я им про долги про наши напрямки поведал. Сильно злы на батюшку, сказывают – в раззор-де разорит всю вотчину. Велели им по ряду сказывать, как у нас в Соли промысел и куда батюшка съехал. Как сказал я, что в поход на полночь, еще пуще разгневались, – быть-де ему от государя в великой опале. Судили-рядили, почитай ден пять, альбо шесть. То меня звали, то промеж себя, а там позвали и говорят: «Слухай, Данила, на чем порешили. Хошь вотчину сберегчи?» – «Как, мол, не похотеть». – «Ну так спишем мы государю челобитье, мы, мол, Шорину поплатимся и иным тож, а великий-де государь чтоб всю Пермскую вотчину и по Каме и по Чусовой за тебя бы записал понеже. Чтоб отец-де твой деловую запись записал. И быть тебе тут, на Перми, полным хозяином. Ты-де, видать, хозяин справный. Мы тебя неволить не станем. Как промысел наладишь, отдашь нам долг».
Анна слушала, не отводя от Данилы глаз.
– А ты как? – спросила она коротко, когда он замолк.
– Как быть-то, матушка? Сгубит промысел батюшка мой. Аль он заплатит долги? Все земли по Чусовой Шорин заберет. А иные по иным долгам отойдут. В раззор разорит вотчину.
– Сговорился, стало быть, с дядьями, Данила, – вскричала Анна. – Государю на отца родного жалиться! Да и вотчину дедовскую дробить. Не того я от их дожидала.
– А ты чего ж думала, матушка? – несмело спросил Данила.
– Не чужие, чай, – дядья. Старшие в роду. Самим бы мочно. Тем разом послушал же Иван Андрея Семеныча. Сплыли б сюда, хоть бы вновь Андрей Семеныч тот. Поговорил бы Ивану, а ты отцу повинился бы. Как воротится ноне, в другой ряд не поедет уж. Поговорили бы ему, постращали дядья, он бы и послухал, за промысел бы принялся. При ем бы, чай, холопы озорничать не стали. И вотчину бы не дробить. Так бы и пошло, как при Максим Яковличе.
– Эх, матушка, аль не видишь ты? Батюшка до промыслу вовсе недосуж.
– Ты, что ль, досужий? Вишь, сколь возвысился. Отца судить стал! Погодь, воротится Иван Максимыч небось, хвост-то подожмешь.
– А я и дожидать не стану, матушка. Андрей-то Семеныч ноне ж на Москву справился. Коль государь повелит делиться, я тотчас на Пермь съеду. Устю высватаю, а как не отдаст воевода, увозом увезу. Свадьбу сыграю – и на Пермь.
Анна поднялась со скамьи.
– А! Ты вон как говорить почал! – сказала она полным голосом. – По своей воле все! Отца с матерью не почитаешь. Что ж, и на то дядья тебе благословенье дали, без отцовской воли ожениться?
– Про то разговору не было, матушка, – сказал Данила, – то я сам.
– Сам! Ин ладно. Не сын ты мне, коли так, ослушник. Из-за девки видно, и на отца злобился. Дядьям-то, небось, не посмел сказать. Потакать бы не стали!
– Матушка! – вскричал Данила. – Да не из-за Усти я вовсе. Сама ж посылала на Пермь, что в раззор разоряется вотчина помоги у дядьев искать.
– Помоги! А они чего? Сгубить норовят Ивана, государю челом бить. И ты на отца руку поднял, Данила. Не будет тебе доли! Подь от меня, глядеть на тебя неохота.
Бунт в Варницах
Данила все в затылке почесывал, как шел от Анны. Никак он не ждал, что она за отца заступаться станет. А он еще и не все ей сказал, что они с дядьями надумали. Коли отец за ум не возьмется, думали они челом бить государю – все вотчины от него отобрать. «Сама ж матушка о промысле тужила, – думал Данила. А как наладил дело не по ее – гляди, что вышло. Эх, бабы! Свяжись с ими, досадовал он. В том правда была батюшкина, чтоб до хозяйских справ не допущать их. Моя Устя, небось, не станет, куда не надобно, нос совать. Правильная девка». Данила улыбнулся, как вспомнил про Устю. И сразу стал думать, как бы поскорее сватовство наладить, чтоб отец не воротился раньше времени, да не помешал. Сватов заслать? Найти не хитро. Усов старик. Гогунин не откажут Даниле, коль он попросит. А ну, как прогонит их воевода, а Устю к сродникам отправит? Из-под Смоленска они родом – ищи потом. Там и замуж отдадут. «Нет, уж лучше самому пойти, в ноги воеводе поклониться, и все напрямик сказать, что они с дядьями надумали. Может, и отдаст добром. Со Строгановыми породниться честь ему, одноглазому, – думал Данила, – в мошне-то, небось, не густо. Почестями лишь и живет».
Так и решил Данила: пойдет сам свататься, хоть и не по обычаю. Только дождется Степанова дня, чтоб воевода подобрел от даров. До того дня еще две недели оставалось. Данила не знал, как и дождаться. Но тут такие дела подошли, что и сватовство из головы выскочило.
О том, что Анна про холопов говорила, Данила и не вспоминал больше, – злы, не злы, ему какое дело, лишь бы работали. Неужели он холопов бояться будет, коли отца не забоялся? А тут как-то, незадолго до Степанова дня, Данила шел по двору из кузницы, поднял голову – что-то дыму варничного не видно. Данила подозвал Федьку и спросил его, не знает ли он, почему варницы не топят. Федька замялся, заговорил несуразное что-то. Данила прикрикнул на него:
– Ну, чего путаешь? Сказывай, чего там приключилось?
– Да вишь ты, – заговорил нехотя Федька, – шум там с утра идет, Данила Иваныч. И не затопляли.
– Чего ж не сказал мне ране?
– Не посмел я, Данила Иваныч, – сказал Федька. – Гадал, сам Демка управится. Да, видно, не управился.
– Сбери живо парней дворовых, десятка два, веревок пущай заберут да плеток, и ступай за мной.
– Обождал бы малость, Данила Иваныч, – сказал Федька. – Озорные там парни есть, не обидели бы.
– Хозяина-то? – сказал Данила и, не оборачиваясь, пошел к воротам.
Федька побежал на задний двор и скоро вышел следом за Данилой с гурьбой дворовых. От самых ворот слышен был какой-то гул со стороны варниц.
Данила вышел на берег Солонихи, откуда варницы видно. Так и есть – свалку подняли. Кричат, не разобрать ничего. Сбились в кучу на самом берегу, руками машут – бьют, что ли, кого? Вой точно.
Данила перешел мостик и побежал бегом. Никто и не смотрел в ту сторону. Вон мастер кричит чего-то. Не его, стало быть, бьют. Надейка тоже надрывается. Данила уж недалеко был, как вдруг стихло все разом, толпа раздалась.
– Убили, черти! – крикнул Надейка.
– Сам чорт был! – огрызнулся чей-то голос.
Данила подошел ближе.
– Хозяин, – пробормотал кто-то, и все сразу бросились врассыпную.
– Куда? – крикнул Данила во весь голос. – Стой, убойцы окаянные! Кого прикончили?
На берегу лежало тело, затоптанное и избитое так, что и не узнать было.
– Демка то Дикой, Данила Иваныч, сказал тихо Надейка. – Давно, вишь, злобились на его парни. Больно на руку скор он был. Озорной тоже парень.
– Убойц покрываешь, Надейка, Мотри ты у меня, – сказал хмуро Данила. – Вольного человека порешили. Ответят. В железа посажу убойц. Батюшка ужо рассудит. Без его то дело не разобрать. Он своим холопам судья. – Эй, Федька, – крикнул он, – вяжи убойц! В поветь запрешь.
– Кого вязать-то, Данила Иваныч? – сказал Федька, подходя ближе.
Толпа варничных работников стояла молча.
– Чего стоите! – крикнул Надейка. – Кланяйтесь в ноги хозяину. Може, сам отодрать велит, да помилует. Винитесь!
– Чего учишь, Надейка? – перебил его Данила. Впрямь потакать надумал! Кто верховодил, сказывай? Тех в железа, а иных перепорю.
Толпа грохнулась на колени.
– Батюшка, Данила Иваныч! – кричали холопы, – помилуй! Бес попутал! Умилосердись! Сами не рады. Сгноил вовсе на работе, еле живы. Не спамши вовсе.
– Черти окаянные! – закричал Данила, – сгноишь вас, дармоедов! Работать не хотите, убойцы! Винитесь, кто заводчик? Не то всем худо будет.
Работники переглядывались, толкали друг друга локтями.
– Молчите? – крикнул Данила. – Вяжи передних, Федька!
Федька и несколько дворовых с веревками нехотя подошли к толпе, стоявшей на коленях. Данила тоже пододвинулся. Надейка хватал его за полу.
– Батюшка, Данила Иваныч, ты не гляди, кто спереди. Спутались они. Гуртом били.
– Чего суешься? Не тебя вяжут! отмахнулся Данила. – Аль норовишь кому? Э, да тут внук твой, кажись, – Сысойка? Вишь, и кафтан изодран. Вяжи его. Артюха? Тож бери. Задирала парень! и Труба тут! Мешалка старая, туда же!
– Батюшка, Данила Иваныч, милостивец – кричал повар, хватая Данилу за полу, – умилосердись, затолкали парни. Сам не ведаю, как попал. Не убивал я Демку. Батюшка, вели лучше выпороть! Убьет Иван Максимыч!
– Со второй варницы повар? – спросил Данила Надейку.
– Так, батюшка, повар он, годов двадесять, чай. Батюшка, дозволь слово молвить.
– Ладно, брось его, Федька, – сказал Данила, не слушая Надейку, – лучше постегать. Без повара-то как. Ну дальше вяжи. А! Орёлка! Мало тебя тем разом отодрали. Где шум, уж он, ведомо, там. Первый гилевщик, поножовщик. Погодь, батюшка тебя не так отпочтует. Навек закаешься озорничать.
– Не озорничал я – угрюмо пробормотал Орёлка.
– Молчать! – крикнул Данила и, размахнувшись, ударил его по уху.
Орёлка пошатнулся, но устоял. Руки у него были связаны за спиной, и он только поглядел исподлобья на Данилу.
– Вон еще тех двоих еще вяжи, – сказал Данила Федьке, – и домой ведите. Пущай Галка ключ даст от повети, что под повалушей. Туда их запри. Демку тож убрать. А вы, страдники, обернулся Данила к варничным рабочим, тотчас варю починайте! Приказчика со двора пришлю. Коль вперед жалиться на вас не станет, справно работа пойдет, може и не скажу на вас батюшке, сам выпорю.
Данила повернулся и подошел к мастеру. Толпа молча вставала с колен и медленно расходилась. Связанных окружили дворовые и повели к дому. Двое подняли труп Демки и понесли.
– Сколь ноне пудов с одной вари уваривается, Ваня? – спросил Данила мастера.
Голландец с удивлением посмотрел на него и сказал:
– Я той Дема в Вологда знал. У его отец варниц своя бил.
– Так, – сказал Данила, – батюшка мой ему на варницу и казны давал, пятьдесят пять рублев. Демка-то за долг и заживал. Да, вишь, не отжил долга.
Степанов день
Подошел и Степанов день. Данила велел с раннего утра отвезти на воеводский двор соли куль да муки ржаной два куля, да пшеничной куль, мяса четверть, рыбы свежей, меду боченок и сластей кызылбашских короб. Сам Данила взял чеканный серебряный кубок с медведем на крышке и положил туда два рубля серебряными деньгами. Он завернул кубок в платок и взял с собой в собор к обедне.
Степан Трифоныч пришел с Устей. Она и не взглянула на Данилу, хоть первый раз еще встречала его с той ночи. Данила поклонился воеводе. Тот ничего, не рассердился. Видно, угодил Данила ему почестью.
Никогда еще такой долгой обедни не служил настоятель, точно в великий пост. Данила думал, что и не кончится никогда. Но кончилась все-таки. Данила подошел к воеводе и спросил его, не дозволит ли воевода в дом к нему притти поздравить. Воевода насупился, но Данила вовремя переложил из руки в руку шапку, и в кубке деньги зазвякали. Воевода сразу забыл про обиду.
– Просим милости, Данила Иваныч, – сказал он. Мы гостям завсегда рады. Приди хлеба-соли откушать.
– Коль дозволишь, Степан Трифоныч, – спросил Данила, – я б от обедни враз к тебе зашел. С очей на очи перемолвиться.
– Ладно, Данила Иваныч, – сказал воевода.
Тут его обступили торговые люди, стали поздравлять. Данила отошел, а к Усте все-таки не подходил. Дождался, когда Степан Трифоныч пошел из собора с дьяком. Тут и он с ними вышел. Когда они к дому подошли, воевода отпустил дьяка, а Данилу попросил в горницы. Данила еще раз поклонился хозяину, вынул кубок и сказал:
– Не прогневайся, Степан Трифоныч, чем богаты, тем и рады.
Воевода взял кубок, развернул, поднял крышку и заглянул внутрь.
– Спасибо, – сказал он, – Данила Иваныч, на твоей ласке. Знатный кубок. Ноне ж с него меду твоего испробую. Слыхал я, большая мастерица меды сытить Анна Ефимовна.
– Матушка хозяйка добрая, – сказал Данила.
– Садись, Данила Иваныч, гость будешь, – сказал воевода и сам сел на лавку.
Данила переминался с ноги на ногу.
– Степан Трифоныч, – начал он и шагнул к воеводе, – не по обычаю я говорить с тобой хочу. Надо б сватов заслать, а я…
Воевода и договорить ему не дал.
– Сватов! – крикнул он. – Не бывать тому! Не по тебе товар. Гадаешь, как Строганов, так кого хошь, того и сватай. Я сам Голенищев!
– Степан Трифоныч, – сказал Данила, – не гневись ты. Сам ведаю, боярского ты роду. Ну, и мы тож не обсевки в поле. Государь до нас милостив. Тож с «вичем»[46]46
С «вичем», т. е. так, как писали бояре – Данила Иванович, а не Данила Иванов, как писали ремесленники и купцы. Строгановым было дано царем это отличие за их крупные пожертвования государству.
[Закрыть] пишемся.
– Гадаешь, как с «вичем», так и нет вас боле! Воеводу не почитаете. Сватать надумал! А пса кто травил? А со двора кто плетью гнал? Запамятовал!
Воевода посинел весь. Здоровый глаз выкатил, уперся кулаками в лавку и перевесился к Даниле.
Данила попятился даже. А потом упал на колени и заговорил:
– Прости Христа ради, Степан Трифоныч! Не я то. Сам ведаешь, батюшка мой.
– С того ж дерева лист гнилой.
– Послухай ты меня, Степан Трифоныч. Как на духу, тебе поведаю. Батюшка мой, сам ведаешь, – удержу ему нет. Государя великого не слухает. Быть ему в великой опале. Да Строганов-то, ведаешь, не он один. Дядья на его сильно обижаются. Ноне, как на Перми я был, порешили мы деловую запись писать, государю челом бить, чтобы на Перми мне полным хозяином быть. А коль не уймется батюшка, и вовсе б от него вотчины отобрать, мне передать, а его чтоб в монастырь.
У воеводы даже дух занялся. Смотрел он на Данилу, раскрывши рот.
– Вишь ты! – сказал он, когда Данила замолчал. – Ну и надумали! А как не похочет великий государь?
– Андрей Семеныч сам на Москву поехал челом бить государю. А государь на батюшку гневен, – похочет… Степан Трифоныч, – заговорил опять Данила, отдай за меня Устю. Вот как беречь буду! Батюшки до весны не будет, до его и свадьбу сыграем. Я на Пермь с Устей поеду. В Чусовом городке жить станем.
– Ладно то все ты сказываешь, Данила Иваныч, – начал воевода, помолчав. – А так ли все станется, как замыслил ты? Молоденек еще ты будто экие дела вершить.
Данила быстро вскочил с колен.
– Ну, коли не даешь мне веры, Степан Трифоныч, – вскричал он, – стало быть, и говорить нам не о чем. Постарше кого поищи.
– Вишь, горяч ты сколь, Данила Иваныч, – сказал воевода, усмехнувшись. – На тебя я сердца не имел. Коль повелит государь деловую писать, что ж, перечить не стану, засылай сватов.
Данила засмеялся.
– Ой! – вскричал он, – ну и спасибо! Не спокаешься, Степан Трифоныч. Уважу тебе. И Устю беречь стану.
Воевода встал и обнял Данилу.
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.