Текст книги "Соль Вычегодская. Строгановы"

Часть вторая

Афонька

Первое время Анна не могла взять в толк, что случилось. Сразу как-то всё обрушилось на нее. То была мужняя жена, хозяйка молодая, а теперь – что? Точно чужая в доме.

И об Максиме горевала она. Тихий он был, простой, жалел ее, угодить старался. Как о таком муже не скорбеть? Вспомнит Анна, как просил ее не гневаться на него, – так слезы сами и побегут.

Думала, думала, а все поверить не могла, что так все и будет. Не про Максима. Нет, уж как помер – не оживет. А про себя. Не верилось ей, что так и век вековать. Сколько надумано было и про Пермь, и про промысел их, и про хозяйство – и вдруг нет ничего. Как же жить-то она будет? С самых тех пор, как старика Строганова не стало, одно только и было у нее в голове – наладить опять строгановский промысел.

«Ведь есть же такие счастливые бабы, – думала она, – сидят себе за пяльцами, в церковь ходят, с девками в светлицах хохочут, песни поют. И весело им. А ей? Как вздумает, что так и век в горнице сидеть, – эх, лучше б с Максимом в могилу лечь. Да нет, не может того статься, не на то она на свет родилась, чтоб в пяльцах шить».

А время шло да шло.

* * *

Второй раз к зиме время подошло. С Иваном так к не говорила ни разу Анна Ефимовна, «И ране-то, – думала она, – все мои речи в смех ему были, а ноне и пытать не к чему. Облает еще». Как снег выпал, Иван Максимович стал на Москву собираться и Данилку хотел взять с собой. Подрастать стал парень. Пятнадцатый год пошел, пора к делу приучать. И сам Данилка теперь не все голубей гонял. Галка брал его с собой по поветям, где запасы сложены, сверял с ним товар по описям. И в мастерские Данилка заглядывал, в шорные, в сапожные, в кузнечные. Отцу пока ничего не говорил он, а про себя замечал – не очень старались работники. Иван Максимович ему слово скажет, или не вовремя под руку сунется, сразу отодрать велит, или в ухо даст, а за работой не смотрит. Холопы гуляют без дела, только норовят хозяину на глаза не попадаться. И приказчики тоже мало смотрят за ними. Первый Афонька. Иван Максимович больше всех ему доверял, а ему и горя мало. Сидит себе у амбара и сибирские орехи щелкает, а в мастерские и не заглянет. А Иван Максимович точно и не видит.

Когда хозяин на Москву собрался, Афонька пристал к нему, чтобы взял его с собой, – женка у него там, на Красной площади, в рядах торговала. Но Иван Максимович уперся – никаким родом не хотел его в Москву брать. Сказал ему, что Галка стар становится и он хочет его, Афоньку, за старшего доверенного оставить на Соли.

Шубу Афоньке Иван Максимович со своего плеча подарил, лисью, почти что не ношеную. Другие приказчики завидовали.

Уехали Иван Максимович с Данилкой, Афонька ходит по двору гоголем, новой шубой снег метет, покрикивает на холопов.

Анна Ефимовна не могла дождаться, как уедет Иван, думала, что от Афоньки легче все про промысел выведает. Стала она во двор выходить, в мастерские заглядывать, думала встретит где-нибудь Афоньку, заведет разговор да обо всем и выпытает. Но не вышло ничего. Никак не могла она поймать Афоньку. Чуть он издали завидит Анну Ефимовну, точно сквозь землю провалится. Сначала удивлялась Анна Ефимовна, а потом начала сердиться. Что, он шутки с ней шутит, что ли? Велела Фроське к себе его познать. Фроська пошла, долго ходила, вернулась и говорит:

– Не сыскать нипочем Афоньки. Надо быть, на посад ушел, доченька. Велела я ключнику послать к тебе, как воротится.

А под вечер пришел ключник и сказал, что воротился Афонька, да пьян вовсе, лыка не вяжет.

Прежде совсем не замечали за ним того. Из всех приказчиков самым трезвым считался Афонька, а последний год стал выпивать. При Иване Максимовиче все-таки не сильно пил, а с того раза, как Анна Ефимовна потребовала его к себе, как прорвало его. Что ни день, уходил в посад и возвращался пьяней вина. О промысле и думать забыл. Пробовал с ним Галка говорить. Пригрозил хозяину про все сказать. Афонька и в ус не дует. Орет на весь двор:

– Подь к лешему и с хозяином со своим. Чорт мне в ем. Похочу, он мне покланяется.

Галка и рукой махнул. Что с пьяным говорить, – одурел малый.

Афонька ходит по двору, песни орет, бахвалится.

Одной Анны Ефимовны он боялся. Как она на крыльцо выйдет, он сейчас куда-нибудь забьется, чтобы на глаза ей не попасться.

Анна Ефимовна долго не могла угадать, чего Афонька от нее хоронится, а потом подумала: «Видно, Иван Максимович настрого ему наказал ни до какого дела ее не допускать».

«И что я сделала. Ивану? – думалось ей. – Ведь не худое думаю, ему ж на пользу. Ну, и ладно, коли так. Не хочет, не падобно. Пущай весь промысел разоряется. Пьянице тому Афоньке больше, чем мне, веры дает».

Очень было досадно Анне. Ни с какой стороны не добраться ей до промысла. А Афонька до того допился, что чуть большой беды не наделал.

Под весну уж было. Со дня на день ждали хозяина, пока дорога не испортилась. Афонька пошел как-то в дальний сарай, хотел нацедить себе чарку и оборонил там лучину. Сарай загорелся. Хорошо еще, что все были на ногах, и погода стояла тихая. Работники растащили сарай по бревнышку, а головни закидали снегом. Если бы ночью – весь двор выгорел бы.

А на другой день как раз Иван Максимович вернулся. Афонька и глаз не показал. Даже поклониться хозяину не вышел. Должно быть, после пожара опять напился и протрезвиться не мог.

Галка рассказал Ивану Максимовичу, как Афонька запивать стал и как пожар сделал и как похвалялся, что захочет – сам хозяин ему кланяться станет. Иван Максимович сильно рассердился, велел разыскать Афоньку, куда бы он ни запрятался: если пьян, окатить водой и сейчас же прислать к нему в повалушу.

Холопы толпились во дворе, всем хотелось узнать, зря похвалялся Афонька или правда хозяин ничего не может с ним сделать. Недолго пришлось ждать. Что у них в повалуше было, со двора никто не слышал, а только вдруг в сенях топот раздался, дверь распахнулась с шумом, на крыльцо выскочил Афонька, Лицо все в крови, у кафтана пола оторвана. Кубарем он с лестницы скатился, обернулся, кулаком вверх грозит и кричит:

– А! ты так! Ужо… Попомнишь Афоньку… Погодь, все воеводе скажу.

А из дверей за ним Иван Максимович. Глаза выкатились. В руке шкворень железный.

– Угроживать вздумал, смерд! – кричит он. – Только твоего и веку было.

Кинулся с лестницы следом за Афонькой, размахивает шкворнем. Еле увернулся Афонька. Метнулся в дверь поварни, Иван Максимович за ним, А Афонька вскочил прямо в печь, благо она еще не топилась, и забился в самую глубину.

Иван Максимович, совсем озверел, кричит повару:

– Затопляй! Кидай дрова! Жарь его, пса, в мою голову. Ну? Чего стал? Сам по голове хошь?

Повар заметался по кухне. Хватает поленья, а сам заслоняет свою голову.

На счастье, тут как раз в поварню зашла Анна Ефимовна. Свекровь послала ее поглядеть, что повар на ужин готовит. Иван Максимович приехал, так надобно еще в прибавку зажарить гуся и поросенка.

Когда Анна вошла, Иван Максимович сразу замолчал и покраснел весь.

Анна Ефимовна остановилась, смотрит, что с поваром: согнулся в три погибели и полено прижал к голове.

Иван Максимович поглядел на Анну, потоптался на месте, пошел было к двери, а потом повернулся и сказал:

– Чего тебе тут, Анна? Подь в горницу. Я сам прикажу.

Анна вся вспыхнула и сказала сердито:

– Не своей волей пришла. Матушка прислала. А ты уж и до стряпни не допущаешь? Ладно, не надобно. Вперед из горницы не выйду.

– Полно ты, Анна. Не к тому я вовсе… – заговорил Иван.

Но Анна и слушать не стала. Вышла из двери и пошла в дом.

Иван еще раз окликнул ее, но она не оглянулась.

Иван стал на пороге, сердитый, в руке все еще шкворень сжимает. Холопы столпились было у дверей поварни, а когда увидели его, кинулись врассыпную. Один Орёлка не успел убежать. Так и стоял перед дверью – глаза круглые, перепуганные. Сам маленький, отцовский тулуп по земле волочится.

Иван Максимович взглянул на него и сразу крикнул:

– Галка! Вновь тот щенок между ног путается. Чего даром хлеб жрет? Приказал я в варницы его сдать. Как смел приказ не сполнить?

Галка испугался.

– Государь, Иван Максимович, – заговорил он – Анна Ефимовна с собой его в ту пору на Пермь взять ладила…

– Ну? Не поехала ж она. Чего посля не сдал?

– Запамятовал, государь. Прости Христа ради. Махонький он, вишь. Не сдюжит…

– Поговори у меня! – крикнул Иван. – Сам давно плетки не пробовал. Ноне ж отослать.

Про Афоньку он как будто и забыл.

Иван Максимович бросил шкворень и пошел в дом.

А тот тем временем выскочил из печки и живо скатился в подполье.

Из-за промысла

Анна, что сказала, то и сделала – совсем перестала из своей горницы выходить, за порог не переступала. Прежде бывало хоть и поварню заглянет, в светлицы, где кружевницы кружево плетут и златошвейки расшивают золотом атласные полосы. А с тех пор, как рассердилась на Ивана, ни во что не стала мешаться. Надумала себе работу.

Когда еще Максим помер, иконный мастер Истома[19]19
  Истома – живописец, один из основателей известной строгановской школы старорусской иконной живописи, образцы которой хранятся в русском музее.


[Закрыть] принес ей икону, которую начал было писать молодой хозяин, убиение царевича Димитрия. Сама Анна-то небольшая молельщица была. Взглянула тогда на темную доску с золотым ободком вверху и поставила вниз в киот. Больше ни разу и не посмотрела на нее. Забыла совсем. А тут вдруг вспомнилось ей. Вынула доску, поглядела, и сердце у нее защемило.

«Вишь, – подумала она, – ни разу-то, как жив был Максим, не спросила и его, что он там с Истомой мажет. Не поглядела. А уж как бы рад он был. Корила все больше. А вот помер, – корить-то некого, да и делать стало нечего. Ну, да что там – слезами горю не пособишь. А вот я в память о нем пелену к образу Димитрия вышью. То самое и вышью, что он на иконе написать хотел». Загорелась даже вся Анна Ефимовна. Сейчас и принялась за работу. Фрося ей наладила пяльцы, вставила алую атласную полосу, достала в светлице шелка всех цветов, золото, серебро. Истома принес икону старинного письма, с которой Максим Максимович начал было писать.

С тех пор как вставала Анна Ефимовна, так и садилась за пяльцы и дотемна не отрывалась. Только когда Фрося обед ей приносила, она перейдет к столу, поест и вновь за работу. Все ей думалось – словно она перед Максимом вину свою отрабатывает.

Не один раз Марица Михайловна присылала за ней Феонию – пришла бы Анна Ефимовна к столу в столовую горницу. А Анна говорила ей:

– Скажи матушке: прошу-де не гневаться на меня, занедужила, видно, чего-то. Не в силу мне с горницы выйти.

Иван сперва думал: «Так только, в гневе сказала Анна, что из горницы не выйдет, – одумается и вновь станет выходить. Где такой в горнице усидеть? Да у ней ноги сами нехотя вынесут».

Но нет. Времени много прошло, а Анны все не видать и не видать. Зашел Иван в светлицу, спросил – наведывается аль нет молодая хозяйка?

Ключница сказала:

– И не запомним, когда бывала. Ране каждый день зайдет, а то и не единожды. А ноне с самого поста, никак с вербной седмицы, не заглядывала.

А на вербной неделе Иван как раз вернулся с Москвы. Иван Максимович пошел к матери.

– Что, – сказал он ей, – матушка, никто ноне к девкам в светлицы не заглянет? Аль то порядок? Хоть бы Анна заглядывала.

– Анна? Супротивница наша Анна, – сказала Марица Михайловна. Все норовит свекрови вперекор. К столу посылала звать, и то не идет. Вишь, занедужила-де.

– Занедужила? А что же с ней? Лежит?

– Какое лежит? От пяльцев, слышно, не отходит. Вишь, шить охота припала. То иглы в руки не брала, а то спины не разогнет. И нет, чтоб матери угодить. И тут норовит впоперек.

– А что ж впоперек?

– Да я, вишь, Ивану-юродивому пелену вышить ладила. Да не одолела, – глаза слабые стали. А она, нет чтоб помогу оказать, – надумала убиенье царевича Дмитрия шить.

Иван вздрогнул.

– Что? – спросил он, будто не дослышал.

– Царевича Дмитрия убиенье. Мне впоперек.

– Ты б поговорила ей, матушка. Надо ж кому и за домом смотреть. Тебе не в силу, я – вдовый.

– Ох, Ванюшка, и то все молвить тебе сбираюсь, да боязно. Не осерчал бы. Сколь годов вдовеешь ты. И сыночек один лишь у тебя. А сам, вишь, молодой, из себя пригожий. За тебя всякую боярышню отдадут. Оженился бы ты, сынок. Утешил бы мать-старуху. Вот и Фомушка намедни сказывал: «Один-от кот мяучит». Феона тотчас молвила: не иначе, как про Ивана Максимовича. Ты не серчай, Ванюшка.

– Пошто серчать, матушка, – сказал Иван, – то и мне на мысль вспадало. Может, и приду к тебе, благословенье спрошу.

– О! Ну, и обрадовал ты меня, сынок. Кто ж суженая-то? Скажи, не утай. Аль на Москве боярышню насмотрел, альбо княжую дочь?

– Ну, ну, матушка. Мне княжая дочь ни к чему. Мне хозяйка в дому надобна. Не гадай, все едино не угадаешь. Придет время, скажу.

Иван Максимович поклонился матери и пошел.

Иван, как вышел, так сразу забыл все материны речи. Давно он одно дело задумал, да все откладывал. А тут сразу как прорвало.

«Вишь, – подумал он, – нравная. Никто слова сказать не моги. Не по нраву, тотчас ежом ощетинится. Погоди, голубушка, и на тебя плетка найдется. Наживка-то хороша, лишь бы клюнула. А там уж с крючка не сорвется».

Пошел было к себе Иван, постоял, тряхнул головой и опять вышел в сени, а оттуда – в Максимовы горницы.

После смерти Максима Анна Ефимовна не захотела спать в своей опочивальне. Все горницы ее с Максимом были вряд одна за другой – опочивальня последняя. В первой, в чулане спала Фрося, а во второй у окна, вдоль лавки, рядом со столом Фрося поставила пяльцы. Вечером Фрося придвигала скамейку к другой лавке у задней стены, приносила из опочивальни перину и стелила хозяйке постель. Так Анна Ефимовна весь день и проводила в одной горнице. Только переходила от постели к столу, а от стола к пяльцам.

Иван Максимович еще ни разу со смерти Максима не бывал у нее в горницах. Он распахнул дверь, перешел первую горницу. Во второй у окна за пяльцами сидит Анна и глаз не поднимает от работы. А поодаль Мамка разбирает шелка.

Фрося первая увидала хозяина, вскочила, не знает, куда сунуться. Иван с досадой махнул ей рукой, а сам пошел прямо к Анне.

Анна взглянула на него и только губы сжала.

Он стал против нее и говорит:

– Надобно мне слово тебе сказать, Анна.

– Говори, коли надобно, – ответила Анна, – слушаю я.

Фроська, подь отсель, сказал Иван кормилице.

– Чего Фроську гонишь? Аль и тут не хозяйка уж я? – сказала Анна.

– Эх, Анна, зла ты больно. Один на один говорить с тобой надобно, то и отослал.

– Кажись, тайностей промеж нас никаких нету.

– Аль боишься так меня, Анна? – спросил Иван. Одна остаться не смеешь?

– Чего мне тебя бояться, – ответила Анна. – Подь, Фрося. Позову.

Фрося нехотя вышла.

Иван помолчал. Молчала и Анна.

– Что ж, Анна, аль уж так нелюб тебе? Как домой воротился, ты и с горницы не выходишь.

– А чего ж выходить-то? Чай, за мной дело не стоит. Тут хошь работа у меня. Шью вот.

– Ране ты будто шить не великая охотница была?

– Мало ли. Ране иные дела были. А ноне и на том спасибо. Все не ворон считать.

– Почто ворон считать? Дом у нас большой, Хозяйство, чай, не малое, – доглядеть бы надобно.

– Ну, и гляди.

– У меня промысел. В дому хозяйка голова.

– Ну, матушка пущай глядит. А то молодую хозяйку себе заведи. Не век гулять да бражничать.

– Вот к тому и речь веду, Анна, – сказал Иван. Попрек он мимо ушей пропустил. – Нельзя мне без хозяйки… Анница! Да глянь ты на меня! Чего не глядишь? Хошь хозяйкой моей быть? Анна вскочила с лавки, пяльцы оттолкнула и ногой топнула даже.

– Да ты что? Аль с ума сбрел? То изобидеть норовил, а то на, какое загнул. Да, может, ты и тут с издевкой?

– Полно ты, Анна. Какие издевки? Аль сама не видишь? Не жить мне без тебя, полонила вовсе. На Москву было поехал, гадал забуду. Да куда! Аль запамятовала, что тебе сказал, как на Пермь просилась?

– Чего сказал? С издевкой все. Богатыркой звал.

– Не то, – сказал: чего б мы с тобой наделали, кабы мне да краля такая. Запамятовала? С той поры, да не – ране, как увидал лишь, на сердце мне пала.

– Бог с тобой, Иван! Да я ж мужняя жена была.

– То и не говорил ничего. А ноне ты сама себе голова. Вот и пришел до тебя. Хошь хозяйкой быть? В те поры про хозяйство лишь одна и забота была. Ну, и хозяйствуй. Аль уж так нелюб тебе? Все об Максиме плачешь?

– А что ж? Как не плакать? Максим жалел-то меня как.

– А ты?

– Я-то? То и скорблю ноне, что мало его жалела.

Иван перевел дух.

– Что старое поминать, Анна. Нет его боле. А нам жить. Аль по праву тебе за пяльцами сидеть? С горницы не выходить? Не томи, Анна. Чего молчишь? То речистая была, а то слова не вымолвишь.

– Ох, Иван, не неволь ты меня. Отступись. Мало ль невест на Москве. Любую сватай – пойдет.

– Пустое говоришь, Анна. Ты полюбилась, не иная. Тебя и возьму. Лучше добром иди.

– А не добром, так как? Аль силом уволокешь? Не пужай, не робливая.

– То и полюбилась мне, что не робливая. Силом не взять – ведаю. Коль не пойдешь – так закурю, как свет не видывал! В раззор всю вотчину разорю. Людишек запорю! Данилку по миру пущу.

– Полно ты, Иван. Неподобное говоришь. Чай, ты Строганов. То памятуй. Не холоп. Эк дуром валить…

– А вот иди за меня. Хозяином стану. Я все могу. Промысел наладим. Про варницы все плакалась. Новые поставлю. Чего надобно-то? Чай, и я в поле не обсевок. Ну, вставай, что ли! Идем благословляться.

– Не. Не в силу мне так, Иван. Слушай. Коль не в издевку мне те речи молвил, подь к себе, дай одуматься. Наутро ответ тебе дам. То мой останный сказ.

– Ну, быть по-твоему. До утра погожу. Памятуй: хошь царицей будешь! Отказу ни в чем не будет. А не пойдешь все разорю! Не погляжу, что Строганов.

Только вышел Иван, Анна с места сорвалась. Хотела догнать его, крикнуть; «Не пойду! Нипочем не пойду!» Шаг, другой шагнула, руки за голову закинула, да так и осталась стоять среди горницы.

А тут дверь скрипнула. Взглянула Анна. Нет, то Фроська голову просунула.

– Ушел хозяин-то? – спросила она. – Чего приходил? Аль не угодила чем?

– Не. Не то, Фроська, Сватов, вишь, засылать хочет. Замуж брать.

– Кого же брать-то, доченька, не пойму?

– Кого? Аль с ума выжила, старая? – сказала Анна. – Меня брать хочет.

– Тебя? Полно-ка ты, Аннушка. Почто шутки шутишь над мамкой старой? Вгладь словечка тебе николи не вымолвил. А то – замуж.

– Вишь, сказывает, на сердце ему издавна пала. То и злобился, что не ему досталась. С тоски, видно, и пить начал.

– Ох, ты, доченька моя! Вишь, напасть какая! Куды деться-то ноне. Неприкаянная ты моя. С золовками жить тоже не сласть. А тут со свету сживет, лиходей.

– Да ты что, Фроська? Аль уж за меня ответ дала? А может, я и пойду за него.

– Пойдешь? Господь с тобой, доченька! Да уж лучше к брату Степану Ефимовичу подадимся. Мало горя видала, что на муку экую итти сбираешься?

– Сказал – царицей стану. Ни в чем отказу мне не будет.

– Ох, доченька! Все они попервоначалу так молят. Не. Уж краше с золовками жить. Попреки-то все не плетка.

– Плетка! – вскричала Анна. – Впрямь из ума выжила, старая! Меня-то плеткой? В ногах валяться будет. Дура ты, мамка! Аль меня не ведаешь? Далась я, как же! Все по-моему будет. Пить не велю Ивану. Промысел ведать приневолю. На Пермь поедем. На Москву. Строгановы-то после царя первые люди на русской земле.

– Не спокайся, доченька. Долю нашу бабью запамятовала. Иван-то Максимыч не чета Максим Максимычу. Верховодить-то не дозволит.

– Ну, и я не Фима, – сказала Анна. – Аль мне век в горнице сидеть, в пяльцах шить?

– А что доченька? И мужняя жена в пяльцах шьет. Одной-то, ведомо, скучно тебе. Молода.

– Эх, не то ты все молвишь, старая. Ну, да ладно. Не тебе меня учить. Сказала пойду, и пойду.

* * *

Иван, как вышел от Анны, так и повеселел.

«Пойдет, – подумал. – Не хотела б итти, вовсе б говорить не стала. Нравная. Про хозяйство-то я ладно помянул».

Сразу же он пошел к матери и сказал ей, что надумал. Марица Михайловна сперва и верить не хотела. Думала, что шутит Иван. Но с ним долго не поспоришь. Все равно что надумает, то и сделает.

Только что вышел Иван, Феония приступила к Марице Михайловне и зашептала ей:

– Вишь, матушка, Марица Михайловна. Недаром ты Анну Ефимовну все ехидной звала. Вишь, каку музыку подвела. Тишком да молчком.

– Аль то Анна? Да она и не глядела на Ивана. Слова с им не молвила.

– То с хитрости, государыня. Не иначе, как приворожила она Иван-то Максимыча, матушка, с Фроськой со своей. Вот Иван-то Максимыч и стал по ей сохнуть.

– Ахти, батюшки, а мне и невдомек, – сказала Марица Михайловна, – истинно ехидна! Марица Михайловна стала на колени перед киотом.

Фомушка присел за ней на корточки.

– Владычица небесная, троеручица, – молилась Марица Михайловна, истово крестясь, – прижми ты хвост той охидне да супротивнице! Не дай ты ей Иванушку моего окрутить да надо мной возвеличиться. Я тебе велю за то девкам пелену атласную шелкам да золотом вышить. А коли Иван ее вовсе с дому сгонит, я твою икону велю всю жемчугом изукрасить, не как Андрей – донской богородице. Ожерелья своего тебе, владычица, не пожалею.

Марица Михайловна оглянулась на Фомушку. Тот сидел на корточках и язык показывал.