Текст книги "Соль Вычегодская. Строгановы"

Часть вторая

Афонька

Первое время Анна не могла взять в толк, что случилось. Сразу как-то всё обрушилось на нее. То была мужняя жена, хозяйка молодая, а теперь – что? Точно чужая в доме.

И об Максиме горевала она. Тихий он был, простой, жалел ее, угодить старался. Как о таком муже не скорбеть? Вспомнит Анна, как просил ее не гневаться на него, – так слезы сами и побегут.

Думала, думала, а все поверить не могла, что так все и будет. Не про Максима. Нет, уж как помер – не оживет. А про себя. Не верилось ей, что так и век вековать. Сколько надумано было и про Пермь, и про промысел их, и про хозяйство – и вдруг нет ничего. Как же жить-то она будет? С самых тех пор, как старика Строганова не стало, одно только и было у нее в голове – наладить опять строгановский промысел.

«Ведь есть же такие счастливые бабы, – думала она, – сидят себе за пяльцами, в церковь ходят, с девками в светлицах хохочут, песни поют. И весело им. А ей? Как вздумает, что так и век в горнице сидеть, – эх, лучше б с Максимом в могилу лечь. Да нет, не может того статься, не на то она на свет родилась, чтоб в пяльцах шить».

А время шло да шло.

* * *

Второй раз к зиме время подошло. С Иваном так к не говорила ни разу Анна Ефимовна, «И ране-то, – думала она, – все мои речи в смех ему были, а ноне и пытать не к чему. Облает еще». Как снег выпал, Иван Максимович стал на Москву собираться и Данилку хотел взять с собой. Подрастать стал парень. Пятнадцатый год пошел, пора к делу приучать. И сам Данилка теперь не все голубей гонял. Галка брал его с собой по поветям, где запасы сложены, сверял с ним товар по описям. И в мастерские Данилка заглядывал, в шорные, в сапожные, в кузнечные. Отцу пока ничего не говорил он, а про себя замечал – не очень старались работники. Иван Максимович ему слово скажет, или не вовремя под руку сунется, сразу отодрать велит, или в ухо даст, а за работой не смотрит. Холопы гуляют без дела, только норовят хозяину на глаза не попадаться. И приказчики тоже мало смотрят за ними. Первый Афонька. Иван Максимович больше всех ему доверял, а ему и горя мало. Сидит себе у амбара и сибирские орехи щелкает, а в мастерские и не заглянет. А Иван Максимович точно и не видит.

Когда хозяин на Москву собрался, Афонька пристал к нему, чтобы взял его с собой, – женка у него там, на Красной площади, в рядах торговала. Но Иван Максимович уперся – никаким родом не хотел его в Москву брать. Сказал ему, что Галка стар становится и он хочет его, Афоньку, за старшего доверенного оставить на Соли.

Шубу Афоньке Иван Максимович со своего плеча подарил, лисью, почти что не ношеную. Другие приказчики завидовали.

Уехали Иван Максимович с Данилкой, Афонька ходит по двору гоголем, новой шубой снег метет, покрикивает на холопов.

Анна Ефимовна не могла дождаться, как уедет Иван, думала, что от Афоньки легче все про промысел выведает. Стала она во двор выходить, в мастерские заглядывать, думала встретит где-нибудь Афоньку, заведет разговор да обо всем и выпытает. Но не вышло ничего. Никак не могла она поймать Афоньку. Чуть он издали завидит Анну Ефимовну, точно сквозь землю провалится. Сначала удивлялась Анна Ефимовна, а потом начала сердиться. Что, он шутки с ней шутит, что ли? Велела Фроське к себе его познать. Фроська пошла, долго ходила, вернулась и говорит:

– Не сыскать нипочем Афоньки. Надо быть, на посад ушел, доченька. Велела я ключнику послать к тебе, как воротится.

А под вечер пришел ключник и сказал, что воротился Афонька, да пьян вовсе, лыка не вяжет.

Прежде совсем не замечали за ним того. Из всех приказчиков самым трезвым считался Афонька, а последний год стал выпивать. При Иване Максимовиче все-таки не сильно пил, а с того раза, как Анна Ефимовна потребовала его к себе, как прорвало его. Что ни день, уходил в посад и возвращался пьяней вина. О промысле и думать забыл. Пробовал с ним Галка говорить. Пригрозил хозяину про все сказать. Афонька и в ус не дует. Орет на весь двор:

– Подь к лешему и с хозяином со своим. Чорт мне в ем. Похочу, он мне покланяется.

Галка и рукой махнул. Что с пьяным говорить, – одурел малый.

Афонька ходит по двору, песни орет, бахвалится.

Одной Анны Ефимовны он боялся. Как она на крыльцо выйдет, он сейчас куда-нибудь забьется, чтобы на глаза ей не попасться.

Анна Ефимовна долго не могла угадать, чего Афонька от нее хоронится, а потом подумала: «Видно, Иван Максимович настрого ему наказал ни до какого дела ее не допускать».

«И что я сделала. Ивану? – думалось ей. – Ведь не худое думаю, ему ж на пользу. Ну, и ладно, коли так. Не хочет, не падобно. Пущай весь промысел разоряется. Пьянице тому Афоньке больше, чем мне, веры дает».

Очень было досадно Анне. Ни с какой стороны не добраться ей до промысла. А Афонька до того допился, что чуть большой беды не наделал.

Под весну уж было. Со дня на день ждали хозяина, пока дорога не испортилась. Афонька пошел как-то в дальний сарай, хотел нацедить себе чарку и оборонил там лучину. Сарай загорелся. Хорошо еще, что все были на ногах, и погода стояла тихая. Работники растащили сарай по бревнышку, а головни закидали снегом. Если бы ночью – весь двор выгорел бы.

А на другой день как раз Иван Максимович вернулся. Афонька и глаз не показал. Даже поклониться хозяину не вышел. Должно быть, после пожара опять напился и протрезвиться не мог.

Галка рассказал Ивану Максимовичу, как Афонька запивать стал и как пожар сделал и как похвалялся, что захочет – сам хозяин ему кланяться станет. Иван Максимович сильно рассердился, велел разыскать Афоньку, куда бы он ни запрятался: если пьян, окатить водой и сейчас же прислать к нему в повалушу.

Холопы толпились во дворе, всем хотелось узнать, зря похвалялся Афонька или правда хозяин ничего не может с ним сделать. Недолго пришлось ждать. Что у них в повалуше было, со двора никто не слышал, а только вдруг в сенях топот раздался, дверь распахнулась с шумом, на крыльцо выскочил Афонька, Лицо все в крови, у кафтана пола оторвана. Кубарем он с лестницы скатился, обернулся, кулаком вверх грозит и кричит:

– А! ты так! Ужо… Попомнишь Афоньку… Погодь, все воеводе скажу.

А из дверей за ним Иван Максимович. Глаза выкатились. В руке шкворень железный.

– Угроживать вздумал, смерд! – кричит он. – Только твоего и веку было.

Кинулся с лестницы следом за Афонькой, размахивает шкворнем. Еле увернулся Афонька. Метнулся в дверь поварни, Иван Максимович за ним, А Афонька вскочил прямо в печь, благо она еще не топилась, и забился в самую глубину.