Текст книги "Соль Вычегодская. Строгановы"

Златошвейка

На другой день Анна Ефимовна дала Ивану слово.

Марица Михайловна попробовала было заговорить, что на братниной вдове жениться грех. Настоятель, пожалуй, и венчать не станет. Но Иван Максимович написал грамоту в Вологду самому архиерею. А кроме грамоты послал владыке двадцать рублей деньгами на монастырь, а ему самому аксамиту отрез на ризу и соболей на шубу.

Архиерей знал, что Строгановы не такие люди, чтоб от своей воли отступиться. А как без Строгановых прожить? Монастырь и то оскудеет. Подумал, подумал архиерей да и послал Ивану Максимовичу свое пастырское благословение.

Пока Мелеха ездил в Вологду, в доме все приготовили. А как только он привез ответ владыки, так и свадьбу сиграли. Анна Ефимовна опомниться не успела, так все быстро обернулось. Только что сидела затворницей у себя в горнице, точно монашка в келье, – и вдруг первой хозяйкой стала в доме.

Иван Максимович слово свое сдержал: позвал ключника и ключницу и строго-настрого приказал, чтоб слушались во всем молодой хозяйки и обо всем по дому у нее опрашивали. А дом у Строгановых не маленький. Одних холопов во дворе больше трехсот. Семейные сами кормились, приказчики выдавали им месячину[20]20
  Месячина – провизия, которая выдавалась холопам на месяц.


[Закрыть]. А нанятые работники и кабальные обедали в естовой[21]21
  Естовая изба – изба, где холопы обедали.


[Закрыть] избе. Девкам швеям, кружевницах и златошвейкам приносили варево в светлицы, чтоб они не теряли времени, пока светло. Работа у них такая, что при лучине испортить можно.

Вскоре после свадьбы Анна Ефимовна первый раз зашла в светлицы. Она хотела передать туда пелену – убиенье царевича Димитрия. Теперь ей некогда было шить, да и не хотелось перед Иваном вспоминать Максима. Лучшая златошвейка была у них Дунька – Жданкина дочь. У Жданки она давно не жила. С самой смерти матери взяли ее в светлицы и стали приучать шить золотом. Анна Ефимовна подошла прямо к ней. Хотела послать ее к себе в горницы за пяльцами с пеленой. Посмотрела, а у Дуньки глаза запухли совсем, красные, гноятся.

– Чего у тебя с глазами-то? – спросила Анна.

Дунька не успела еще ответить, как подоспела старшая мастерица и принялась жаловаться на Дуньку, что она бог ее знает с чего ревет, глаз не осушает, оттого и стали болеть глаза. Была самая первая златошвейка, а теперь так ковыряет, что не глядел бы.

Анна покачала головой и велела дать покуда Дуньке какую-нибудь работу полегче – ну, хоть Данилке рубаху к празднику вышить. А там, коли не пройдут глаза, придется ее на скотный двор отправить – без дела девке в светлице нечего сидеть.

Дунька опустила голову на пяльцы и еще сильней заплакала.

– Не реви, дура, – сказала Анна, нам златошвейки надобны. Коли заживут глаза – оставлю.

А в тот же вечер Феония прибежала к Марице Михайловне и рассказала ей, что Анна Ефимовна вновь принялась за ворожбу, только уж не на Ивана Максимовича ворожит, а на Данилу Ивановича. Наверно, затеяла извести его, чтобы, когда свои сыновья будут, не пришлось бы им Даниле покоряться и из его рук смотреть. Данила Иваныч все равно у Ивана Максимовича старший сын, стало быть, все богатство ему перейдет.

Строгановские деревни

Конец лета время по хозяйству самое хлопотливое. Надо на весь год запасы делать. И варенье варить, и грибы сушить, мед сытить, брагу.

По воде надобно всякий товар выписывать, чтоб потом недостатка не оказалось в чем-нибудь. Мед всегда Строгановы докупали – своего нехватало, кызылбашские сласти выписывали: смокву, изюм, имбирь; из Вологды получали сахар, лимоны, из Астрахани – икру, рыбу соленую, арбузы.

Со всем этим надо управляться до осени. Осенью свои заботы: капусту квасить, привозные огурцы солить. Работы столько, что не передохнуть. Анна Ефимовна с головой в хлопоты ушла. Не хотелось ей в грязь лицом ударить. Уж взялась быть хозяйкой, так дом прежде всего надобно наладить.

Раз как-то выдался теплый день, точно летом. Пришел Иван во двор, – в поварне варили брусничное варенье на меду, – Анна вышла оттуда, пот на лбу выступил, красная вся. Засмеялся Иван.

– Вишь, умаялась как, хозяюшка, – сказал он. – Хошь, повеселю тебя? Ноне после пожинок по деревням девки хороводы водят, песни играют. Тотчас велю телегу заложить да покатаю тебя. Хошь, что ли? Чай, тут и без тебя управятся?

– Как не управиться, Ваня. Не хитрое дело, – сказала Анна весело. Обрадовалась она. – Поедем, родной. Я как приехала до вас, чай, дале собора да Сретенского монастыря и не бывала нигде.

– Не забоишься, что тряско сильно? Телега-то не сани. Мы-то, мужики, верхом все больше. Ну, я сена велю в телегу навалить.

– Ништо, Ваня, не растрясет. Я крепкая.

Скоро конюх подал телегу – три лошади, запряженные гусем.

Анна приоделась как на праздник. Иван помог ей влезть. Сам вскочил, встал на передок, вожжи разобрал, взмахнул длинным бичом, гикнул. Лошади разом подхватили и вынесли из ворот.

Иван сразу повернул вправо мимо двора Андрея Семеновича, вдоль Вычегды. Лошади бежали дружно. Дорога вся изрытая, по ней больше верхом ездили. Колеи как засохли с последнего дождя, так и не размяли их. Глубокие были, твердые, точно в камне вырублены. Телегу так и швыряло. Анна держалась за обе закраины, а то, того и гляди, выскочишь. И не говорила, чтоб язык не откусить. Весело ей было.

Река широкая Вычегда, по берегу ельник, дальше сосна. В лес дорога вошла – смолой пахнет. Обернулся Иван на Анну, придержал лошадей, сел на сено. Весело и ему было.

– Тотчас из лесу выедем, – сказал Иван, – деревни наши пойдут. Рожь-то уж сжали. Да и убрались.

Как на опушку выехали, далеко видно стало. Место ровное. Кое-где лишь овражки да озерца небольшие. И деревеньки раскиданы. Одна у Вычегды – Шетурино, – небольшая, дворов с десяток, не больше, амбары, сараи, повети. И тыном кругом обнесена. Дальше, на Силве, поменьше деревенька Заборье. Дальше, на озерце – Комарицы. И у каждой деревеньки пахота. А между деревеньками кусты да кочки. Коростели кричат.

Дорога шла мимо шешуринских ворот. На заре бубенцы далеко слышны. Крестьяне, верно, услыхали, вышли гурьбой за околицу, издали узнали хозяина. Один стал на колени к краю дороги. Иван придержал лошадей.

– Ты чего? – спросил он, нахмурясь.

– Государь, Иван Максимыч, твоей милости тяглецы мы, староста я. Помилосердуй Христа ради.

– Чего вам?

– Государь милосливый, вовсе без скота остались. На свадьбу твоей милости всех телят и боровов угнали. Вон с Заборья да с Комариц, как подале они, так не брали вовсе.

– Вишь, с чем пристал. Съели, так не воротишь, дурень. Свадьба-то, чай, раз бывает, – захохотал Иван.

– Государь милосливый, житья нет от приказчика. Ноне, вишь, птицу велит…

– А ну тебя, подь к приказчику и скажи. Ну, пошел, раздавлю.

Иван опять встал на ноги, погнал лошадей, взмахнул рукой и сказал:

– Все то наша вотчина, Анна. Вишь, конца-краю не видать. Слышь, пищат, – то в Комарицах, знать, девки песни играют. Хошь, подвезу? Я и орехов забрал да пряников.

Иван хлопнул бичом, присвистнул, лошади снова подхватили. Бубенцы на уздечках и на сбруе так и заливались.

Песня все слышней была, а после оборвалась. Девки, верно, заслышали грохот телеги и звон бубенцов – примолкли.

Подъехали ближе к тыну. Девки жались кучкой у околицы – боялись, не лихие ли люди под вечер катят.

Иван придержал лошадей и крикнул:

– Эй, девки! Чего петь бросили? Аль не признали? Вишь, молодая хозяйка послухать приехала.

Девки переминались с ноги на ногу, толкали друг друга, закрывались локтями, а начать не решались.

– Ну, чего ж вы, дуры? Сказано, пойте! Ловите, я вам гостинцев привез.

Иван вытащил из-за пазухи горсть пряников и бросил девкам. Они с визгом кинулись подбирать. Кто посмелее, подходил ближе к телеге, разглядывал Анну.

Иван насыпал им в подолы телогреек орехов и пряников.

Девки развеселились. Посовали сласти за пазухи, взялись за руки и повели хоровод. Запевала вступила в круг, подмигнула девкам и затянула:

Сметь ли мне песенку запеть, как хозяюшка велит…

Анна стала на колени в телеге и тоже подтягивала.

– Эх, у нас на Вологде не так поют, – сказала она. – Можно, Ваня?

Иван кивнул головой. Она быстро соскочила с телеги, подождала, как кончили песню, вошла в круг и спросила:

– Подтянете, девки?

– Для чего не подтянуть? Подтянем, откликнулись девки.

Анна сложила на груди руки и затянула сильным, звонким голосом:

Зарастай, моя дороженька, частым ельничком, березничком…

Девки начали было подтягивать, а потом оборвали.

Анна сперва было и не заметила, что одна поет. А потом оглянулась и тоже замолчала.

– Вы чего ж кинули меня? – спросила она их.

– Да, вишь, не по-нашему будто, – отозвалась запевала. – Да ништо, ты пой. Мы послухаем. Но у Анны уж пропала охота.

– Едем, что ли, Ваня. Будет.

– Вишь, и не ведал я, что ты петь мастерица, – сказал Иван, когда они отъехали от деревни. – Чего ж дома не поешь?

– В девках была – пела, – сказала Анна. – А тут будто не к месту.

Оба замолчали. Потом Анна оглянулась кругом и сказала:

– Ты гляди, Ваня, сколь земли зря пропадает. А y нас холопов полон двор, даром хлеб жуют. Поверстать бы им ту землю. Пущай пашут. Чай, мы хлебом торгуем, нам то в пользу.

– Ну, и баба ты, Анна, – удивился Иван. И отколь что берется? Только лишь песни пела, а и тут промысел на уме.

– А что? Аль неладно надумала?

– Почто неладно. Может, и ладно. Тебе б воеводой быть, не бабой. Обо всем у тебя забота. Просись у великого государя заместо Степки. То-то заживем!

Иван захохотал и, бросив вожжи, обхватил Анну за плечи.

– Хошь бороться? Погляжу, может, ты и силой с мужиком равняться можешь.

Анна смеясь отбивалась.

Лошади, как почуяли, что ими не правят, свернули в бок пощипать траву. Телега задела за пенек и чуть не опрокинулась.

– Ишь ты, мужик, – сказала Анна со смехом. – Как правишь? Мало не вывернул.

Иван выскочил из телеги, поправил колесо и вывел лошадей на дорогу.

Вернулись, уж Марица Михайловна с Данилой за ужином сидели.

– В Корижемский монастырь, что ль, ездили? – спросила Марица Михайловна. Не терпелось ей узнать, куда Иван Анну возил. Почто Фомушку не взяли? Он бы помолился за нас, да и вам веселей бы.

– Там, матушка, и своих дураков полно, – засмеялся Иван. – Сами б на разводку дали. Да мы и не в монастырь ездили.

– А куда ж, Вінюшка, на ночь-то глядя?

– Девки там по деревням песни поют. Возил Анну послухать.

– Что ты, Ванюшка? Чай, Анна – баба, не девка. Ей то не пристало.

– Э, матушка, пустое. Коли я велю, стало быть, можно. Вон она, может, и здесь во дворе девок соберет, будет хороводы водить да песни играть. Она мастерица.

– Уж ты и скажешь, Ванюшка, – сказала Марица Михайловна с испугом, – чай, то грех. Сатану тешить.

Феония только губы поджала и головой покачала.

Иван в другое время верно бы рассердился. Не любил он, чтоб ему перечили. А теперь засмеялся только, хлопнул Анну по плечу и пошел из горницы.

Все это время Иван был весел. Ни крику, ни побоев на дворе не слышно было. Холопы радовались, думали – вот хозяйка так хозяйка, – и работа спорится, и хозяина угомонила. Но не долго пришлось им радоваться. И опять из-за соли вышел шум. В этот год Мелеху посылал Иван Максимович продавать соль. Первый раз еще доверил. Но и Мелеха не угодил хозяину, тоже продешевил соль. Изругал его последними словами Иван Максимович и потом к обеду вышел хмурый. Анна Ефимовна подошла к нему ласково и спросила:

– Что невесел, Ванюша? Аль напутал чего Мелеха? Не больно прыткий парень, видать. Да и сноровки нет. Кого бы попривычней к делам послать. Коли не пьет нопе Афонька, его б…

Не договорила еще Анна Ефимовна, как вскинулся вдруг Иван:

– Афоньку! – крикнул он. – Аль снюхаться поспела с ненавистником? Где он, Афонька тот, аль ведаешь?

– Что ты, Иван Максимыч, – сказала Анна. – Опамятуйся, Твой же доверенный Афонька, первым слугой почитал. К слову я вспомнила. А мне что он, что иной. И не видала его с коих пор. Иван стих немного, сел к столу, ни слова больше не сказал. Анна тоже примолкла. Невесело ей стало. Данилка поглядывал на нее, рожи ей строил, все хотел рассмешить. Но она не смеялась. А Марице Михайловне на месте не сиделось, все оглядывалась на Феонию. Та стояла в углу за лавкой, покачивала головой и заводила вверх глаза.

Как только все пообедали, богу помолились, Марица Михайловна сказала сыну:

– Ванюшка, родной мой, не проводишь ли меня до моей горницы? Ноги ноне вовсе не ходят.

Хотел было Иван Максимович Данилку послать – бабку проводить, да поглядел – тот около мачехи вьется. Взял мать за руку и пошел с ней.

Марица Михайловна шепнула Феонии, чтобы та дверь заперла и никого к ней не пускала. Сама села на лавку, Ивана Максимовича притянула к себе и сказала ему тихонько:

– Иванушка, лежит у меня на сердце словечко. Да не знать, как и сказать-то. Боюсь, не осерчал бы. А и смолчать грех. За Данилкой приглядывал бы, Ванюшка. Молод еще парень. Несмышлен. Осторожки-то вовсе нет.

– На что ему осторожка-то? Чай, в своем дому живет, – сказал Иван.

– Ох, Ванюшка! И в своем дому подчас беда сторожит. Один сын-то у тебя. Неровен час, случится что. Неспроста Анна Дуньке дала Данилушкину рубаху шить.

– Какую рубаху? Какой Дуньке?

– Да Дуньке-златошвейке. Сговор, вишь, у Анны с ней был, чтоб Данилке рубаху шила.

– Ну?

– А Дунька та ревела, как Анна ее в лес за корнем посылала, чтоб в ту рубаху вшить. Я ту рубаху велела выкрасть.

– Ну? И правда в ей корень?

– Не, Ванюшка. Хитра чародейка. Прознала, видно. Корень-то выняла, а видать – на вороту-то шов вовсе вкривь.

– Ну, коли корня нет, так и говорить не о чем. Да и чего Анне изводить Данилку? Чай, он ей не помеха.

– А своих сынков дожидает. Так им чтобы все.

– Э, полно, матушка, когда еще будут сыны. А до Данилки ласкова ж Анна. Аль не видишь?

– Ванюшка, чародейка она ведомая. Тебя ж приворожила, как есть. С чего бы тебе сохнуть по ней?

Иван поднял голову. Морщины на лбу у него разошлись. В глазах заиграл смех.

– В те поры не посмела я тебя упредить, – заговорила Марица Михайловна. – А ноне уж за один раз…

– Что надумала, матушка, – сказал Иван. – Бабьи молки. Аль не видишь? Королева баба. То и взял за себя. Злыдня та чернохвостая тебе в уши дует. Гони ты ее взашей.

Иван Максимович встал, сердито поглядел на Марицу Михайловну и, не обернувшись, вышел.

Пришел в свою горницу Иван, скинул сапоги и протянулся на лавке.

– Заснуть бы в самую пору, не вовремя матушка бубнить почала, сон лишь прогнала. Лежал, лежал Иван Максимович, нет, не заснуть. Сел на лавку, натянул сапоги, взглянул еще раз на Анну – спит, словно дитя малое. Подумал он, встал и пошел из горницы.

Бобыль

В тот вечер Иван Максимович долго не возвращался. Все уже отужинали, а его все не было. Анна Ефимовна ушла к себе в опочивальню невеселая. Думалось ей, как бы не запил опять Иван. Еще за обедом, когда она про Афоньку заговорила, а Иван крикнул на нее, пришло ей это в голову. Как он ушел в посад, она не видала. А вот теперь ночь на дворе, а он не возвращается. Вслед за Анной и другие разошлись по своим горницам. Затихло все в доме, только в светлицах девки еще не ложились, кончали работу. Старшая мастерица задавала им с утра, кто сколько должен наработать. А сегодня днем приехал из Москвы Мелеха, привез разный запас: золото, бисер, атлас, в светлицы к ним присали целый короб. Пока они разбирали и раскладывали по местам все, времени прошло немало. А мастерица уроков не сбавила. Вот и пришлось им кончать при лучинах.

Девки ворчали, ругали потихоньку мастерицу, а все-таки торопились, шили. Больше всех торопилась Дуня. Она все поглядывала на оконце – совсем уже черно за ним стало, а девки шьют, уткнувшись в пяльцы. Сама Дуня кончила первая. Мастерица поглядела, поворчала, что не очень чисто Дуня нашила, но все-таки не велела пороть, позволила спать ложиться. Но Дунька не сразу легла. Пошла смотреть, кто больше всех отстал. Одна швея у них всегда не поспевала за другими. Дуня присела к ней за пяльцы, принялась помогать. Девки подняли ее насмех – вот дура, чем бы спать завалиться, а она над чужой работой глаза слепит. Ей-то что – пускай Глашка хоть до свету шьет.

Но у Дуньки свое было на уме. Она никого не слушала, все шила да шила. Зато девки почти разом все кончили. Устали до смерти. Подостлали на лавки разную рухлядь и улеглись.

Мастерица задула лучины, оставила одну лампадку и ушла к себе в чулан.

Дуня лежала тихонько, ждала, пока все заснут. Наконец девки примолкли, задышали ровно. Кое-кто захрапел. Дуня встала, накинула на голову сермяжный опашень, сунула за пазуху сверток, подошла тихонько к переднему углу, оглянулась, приподняла светом в лампадке и окунула в масло лоскутки. Потом скатала, обернула в сухой лоскут и тоже сунула за пазуху. Никто не пошевельнулся. Дуня быстро шмыгнула за дверь и сбежала по лестнице в передние сени. Темно там было. Ощупью прошла она в черные сени, нашла дверь на крыльцо, отодвинула засов и выскочила на лестницу. Тут уже посветлее стало, месяц стоял на небе.

Она бегом сбежала по ступенькам, перебежали двор и пролезла в лазейку за амбаром. За тыном сразу берег, а неподалеку мостик. Дуня перебежала через мост на другую сторону Солонихи. На том берегу дорога, за дорогой лесок небольшой. Вот и полянка. Светло тут. Дуня оглянулась – никого.

– Ау! – крикнула она негромко.

Никто не отозвался. Она быстро пробежала лесок к Соленому озерцу, где варницы. У варниц двери раскрыты. Тихо все. Работники спать полегли. Дуня оглядывалась во все стороны. Никого. Пусто. А окликать боялась. Хотела уж назад пойти, но вдруг в ближней варнице точно захлипало что-то. Она подошла, заглянула. Не видно ничего, – и днем-то темно, – только гнилью да дымом обдало.

– Не. Видно, так почудилось, – прошептала Дуня и повернулась уходить, а оттуда вдруг:

– Дунька, ты? Чего прибегла?

– Орёлушка, ты, что ль? – спросила Дуня, – выдь сюда.

Орёлка из темноты дернул Дуню за подол и зашептал:

– Подь сюда скорее. На свету-то не стой.

Дуня шагнула через порог и чуть не упала на скользком земляном полу.

– Не видали тебя? – шептал Орёлка.

– Не, не видали. То и не бывала долго – Фроська у нас спала, а ноне Анна Ефимовна к себе ее покликала.

– Да не, не к тому. Тут, коло варниц?

– Кому ж видать? Спать все полегли. Орелушка, маслица я принесла, руки тебе обвязать. Повариха сказывала – заживет, коль не больно сильно разъело. Почто тут-то спишь? Склизко да дымно. В избу ж тебя Надейка взял.

– Согнал, – сказал тихо Орёлка.

– Почто?

– А вот как ты намедни приходила в лесок, робята лепешки-то и увидали, что ты дала. «Отколь да отколь», а я не сказываю. Ну, бить меня почали. Наушник, в хозяйские хоромы-де бегает, наносит. То-то и сунули к нам того пащенка. Надейка вступился было, так и его лаять почали.

– Чего его-то?

– Чего-де доводит про цырени да про трубы. Пущай и вовсе сгинут, к псам их. А меня с избы согнали. Посулили, коль вновь захватят, в рассол кинут. Злые, ровно псы, «Так тебе и надобно, зажился в хоромах. Хлебни-ка нашего житья». Помру я тут, Дунька. Не руки одни, – глаза, вишь, разъело вовсе, и по телу ровно парша пошла. В пёкле и то, надо быть, лучше.

Дуня заплакала.

– Как быть-то, Орёлушка? Я было гадала: угожу хозяйке молодой, может, упрошу ее с варниц тебя взять. А ноне на скотный согнать посулила.

– С чего? – спросил Орёлка.

– Да, вишь, шить худо стала. Со свадьбы. Гнал больно хозяин. Ночи все с лучиной шила – телогрею новую хозяйке. Глаза-то с той поры худо вовсе видят. Ключница-то стегала уж.

– Слухай, Дунька. Ты до меня боле не суйся. Дожидай. Я тут жить не стану, не пёс я им дался. Сбегу. И тебя заберу, так и памятуй.

– Полно ты, Орёлка. Чай, холопы мы, не вольные. Словят – до смерти запорют. Тем разом кабы не Галка, запорол бы хозяин. Погодь, может, не ослепну я, уж так шить стану, угожу хозяйке. – Много от ей проку. Батане-то нашему помогла, что ль? В ногах валялся тем разом. Боле не стану. Убил бы проклятых. Сказано убегу. Чего ревешь, дура? Не тотчас. Подь, да боле, мотри, не прихаживай.

Орёлка толкал сестру к выходу. На пороге она остановилась.

– Орёлушка, – сказала она. – Не можно тут спать – склизь, дым.

Ништо. Тулуп батький подстилаю. Бобыли всё так.

Дуня усмехнулась.

– Бобыль тоже! Мальчонка, чай, ты.

– Не робенок, – с обидой сказал Орёлка.

– Дай руки-то обвяжу лоскутами, – попросила Дуня.

– Подь, сказано! Лоскуты тоже! Чай, увидят. Молвил: в чану утопят. Вот поснедать коли есть чего – давай. Схороню ноне, не увидают.

Дуня сунула брату сверток и хотела обнять его. Но он толкнул ее и отскочил назад в варницу. Дуня постояла еще немного, оглянулась и бегом побежала через мостик к лазейке в тыне. Она тоже боялась, как бы Фрося не вернулась в светлицу и не заметила, что ее нет. Она взбежала на черную лестницу, потянула дверь – заперто.

– Ох! приметили, стало быть. – прошептала Дуня. – Не миновать порки. Как быть-то?

Дуня постояла на крыльце, потом сбежала вниз и побежала кругом дома. Вдруг, на счастье, переднее крыльцо позабыл Галка запереть. Поднялась крадучись на лестницу, тихонько потянула дверь – подается. Еще самую малость потянула, – господи, в щелку свет блеснул. Неужто Фрося ее караулит? Пропала она, завтра же на скотный сгонят. Дуня вся дрожала, может, погодить, думала она, уйдет Фрося.

Вдруг у ворот поднялся шум. Стучат, кричат, ругаются, сторожа будят. Вот и калитка заскрипела. Вошел кто-то. Двором идут.

– Господи Сусе, матерь божия! – шептала Дуня и прижималась к косяку.

Шаги все ближе… сюда идут, к крыльцу.

– Хозяин! – мелькнуло у Дуни. Она, уж ничего не разбирая, рванула дверь и вскочила в сени.

– Ага, попалась! – завизжал кто-то и схватил Дуню за руку. – Подавай корень!

Дуня взглянула – Феония. Она вырвала у нее руки и бросилась на лестницу. В ту же минуту наружная дверь распахнулась, Феония взвизгнула, выронила фонарь, а Дуня в темноте юркнула в светлицу и плотно притворила за собой дверь.

* * *

Феония, запыхавшись, вбежала в опочивальню Марицы Михайловны и чуть не раздавила сенную девку, спавшую на полу у порога. Девка вскочила и завизжала со сна. За пологом послышался испуганный крик:

– Ой! Чего там? Агашка, Феона! Пожар, что ли?

Феония подбежала к постели Марицы Михайловны и отдернула полог.

– Не, Марица Михайловна, матушка. Того лише! Ох-ох-ох, господи батюшки. Не знать, жива аль нет.

Марица Михайловна, сонная, косматая, копной сидела на постели. В опочивальню сбежались сенные девки. Один Фомушка спал, свернувшись калачиком на подстилке в углу.

– Агатка, зажги свечку! – крикнула Марица Михайловна. – Сказывай, Феония, чего там? Трясавица меня бьет.

– Ох, матушка, сведала ноне все про ведунью-то нашу. Ну и грех! Сказывала я тебе, за Дунькой давно примечала. Иван-то Максимыч веры тебе не дал, а ноне, как ты почивать легла, я фонарик захватила да в сени. Слышу скрипит лестница, – идет, знать, полунощница колдовать. Как она, стало быть, выбегла, я тотчас дверь на засов, да в сенях и притаился. Долго сидела, аж дрема нашла. Вдруг, не с черного крыльца, а с переднего, дверь как распахнется, и Дунька в сени вихрем метнулась, Я на ее. Ухватила, кричу: «Подай корень!» А она рукой лишь махнула – гляжу… ой, и сказать-то боязно… на пороге-то сам нечистый!

Марица Михайловна всплеснула руками и закрестилась.

– Свят-свят свят! Чего ты, Феона? Может, так, привиделось чего?

– Какое, матушка. Вот как тебя вижу, страшенный, рожа в саже, а из глаз пламя так и шибает.

– Господи Сусе, Микола-милосливый, неужли сам нечистый к нам? Девки, девки! – крикнула Марица Михайловна, – затворите накрепко двери-то в сени. Чего делать-то? Чего он до нас сунулся?

– То не иначе, как Дунька наколдовала, вызвала беса. Так за ей следом и прокинулся. А научила, ведомо, Анна Ефимовна.

– Ах, ехидна! Ах, греховодница! Ну, уж ноне не я буду, коль Ванюшке все не выложу…

– Ладно, матушка, ты ложись. Утром повидаешь Ивана Максимыча. Я горницу-то окроплю. Марица Михайловна кряхтя опустилась на подушки, а Феония взяла из киота чашу с освященной водой, обошла опочивальню и побрызгала пальцами во всех углах.