Текст книги "Соль Вычегодская. Строгановы"

Дьяк из Москвы

Только что Данила вошел к себе во двор – смеркаться уж стало. Вдруг к воротам подскакал вершник[27]27
  Вершник – верховой, едущий впереди.


[Закрыть] с факелом и кричит:

– Дьяк с Москвы от великого государя к Строганову Ивану Максимычу едет. Примайте! Грамоту великого государя везет.

Подивился Данила «Не одно, так другое. Точно сговорились». А по двору уж со всех сторон бежали холопы. Верно, и хозяину дали знать. Иван Максимыч вышел на крыльцо. Данила только успел к себе проскочить, чтоб не заметил отец, как он для воеводы нарядился. Шубу и шапку скинул. Натянул сверху охабень и вышел в сени. На встречу ему попалась Анна, стала его спрашивать, откуда он. Но он только сказал:

– Часу нет, матушка, посля все скажу. Гонец, вишь, от государя. К батюшке надобно. Встретить.

Данила выскочил на крыльцо и стал рядом с отцом.

Строгановские люди поспели уж распахнуть ворота, и поезд как раз въезжал во двор: впереди холопы с факелами, верхами, за ними стрельцы с пищалями, а сзади сани дорожные, запряженные четверкой гусем. В санях двое. А кто – не разобрать. Так в шубы заворочены, что и носа не видно.

Сани подкатили к крыльцу. Ямщик, сидевший на передней лошади, осадил, задние лошади полезли друг на друга и стали. Пар так и валил от лошадей. Иван махнул своим холопам, те живо подскочили и стали вынимать гостей из саней и из верхних шуб разворачивать.

Первый вышел дьяк Казанского приказа Семейко Долженков. Данила видал его, когда был с отцом на Москве. А другой, верно, подьячий.

Иван Максимович сошел с крыльца, поклонился гостям и сказал:

– Здравствуй, Семейко Пахомыч! Всё ли в добром здоровьи? Холода ноне большие. Не поморозил ли чего?

Дьяк тоже поклонился в пояс.

– Здравствуй и ты, Иван Максимыч, спасибо на добром слове. Здоров я. Милостивую грамоту я тебе от великого государя привез.

Иван еще раз низко поклонился.

– Жалует великий государь холопа своего Ивашку не по заслугам. Просим милости до моей избушки. Кланяйся гостю, Данилка.

Данила шагнул вперед и поклонился в пояс.

– Велик сколь стал сынок твой, Иван Максимыч, – сказал дьяк. – Женить надо, на Москву везти.

Данилка нахмурился, но ничего не ответил. Иван Максимыч велел ему сказать матери, чтоб ужин гостям готовили. Сам Иван Максимович прошел с гостями прямо в повалушу. Собрали ужин. Анна послала ключника к столу звать, а сама ушла в опочивальню. Посидела, посидела, да и легла.

«Все едино, – думала она, – до утра ни про что не прознаешь. Иван, ведомо, загуляет с гостями. Пьяный придет. Иной пьяный все выговорит, об чем трезвый и говорить бы не стал. А Иван – нет. Пошутить – пошутит, а про дела говорить не станет».

Иван вернулся не очень поздно и трезвый. Анна подняла голову и спросила:

– С царской милостью тебя, Иван Максимыч?

– Как не милость, – сказал Иван и усмехнулся. – Поминает великий государь, как родитель мой Максим Яковлич многажды его выручал, казны посылал, еще как на престол лишь сел государь. А ноне государство вовсе оскудало, ратным людям и тем платить нечем. Со всех жителей велено пятую деньгу брать – и с бояр, и с гостей, и с посадских, и с крестьян. А к нам-де, Строгановым, сборщиков не посылали. Ожидает государь, что мы и так от усердия своего пошлем великому государю казны неоскудно. А нам за то государь многие милости пожалует.

– Что ж, Ваня, коли государь велит, надобно послать. Чай, хватит?

– Ты считала, что ль? – сказал Иван сердито.

– Неужели нет? – спросила Анна. Вишь, Ваня, сколь разов молвила тебе, не можно так, вовсе разоришь промысел наш. Сказывала я…

– Вся бабья повадка – молвила да сказывала! Не послухали, мол.

– Так и то, Ваня, молвила. Сам ведаешь. Ведь сердце болит, как поглядишь, как все у нас пустошится. А ране-то! Самые первые богачи Строгановы были. Никто равняться не мог.

Иван так посмотрел на Анну, что у нее сразу голос пропал.

– Наскучила ты мне, – сказал он. – Трещишь, что сверчок за печью. Промысел да промысел. А у меня, может, иное на уме. Не чета твоим цыреням.

– А чего, Ваня, скажи, не таись?

– Ладно, ладно, не пой, все едино не поведаю. Погодь, как сполню, чего надумал, будешь знать, питух Иван, аль нет. А ноне спать охота. Не приставай боле.

Анна замолчала.

Плохо спала в эту ночь Анна. Снилось ей, что Иван ближним боярином у царя, а ее будто за Лободу замуж отдает насильно и в Сибирь с ним отсылает.

Проснулась в слезах вся.

«И чего мне тот казак приснился? – подумала она. – И разговору про него не было».

Новый Ермак

На другой день Иван Максимович с почетом проводил дьяка, подарил ему песцовую шубу, а подьячему кафтан на лисьем меху.

Как только дьяк уехал, Иван Максимович позвал к себе Данилку и стал спрашивать, как посмел Степка за ним присылать, и сказал ли Данилка все, как он ему наказывал, что спьяну лишь то Степка сбрехнуть мог, чтоб я на его дворишко прихаживал.

– Все, батюшка, говорил, все, как ты наказывал, – сказал Данилка. Воевода велел тебе сказать, чтоб не серчал ты на него, он до тебя со всем почетом. То посадские лишь больно докучали ему, до государя сулили довести, коль указ он не сполнит.

– Посадские! Ах, они смерды окаянные! Тягаться со мной надумали. Ладно – сунься лишь ко мне староста. И богатеи туда ж! Пивоваровы, да Усовы, да Светешниковы! Приятели тож! Сколь вина на их, псов, стравил. То-то Кузька вечор хорохорился. Спокаются, псы. Дело у меня есть. Гадал Усовым да Пивоваровым нажиться дать, казны у их взять в долг, а ноне пущай у их в пятках свербит. И без их найдется у кого. Шорин, слыхал я, проездом с Перми, у Андрея Семеныча в хоромах стал. Дойди до его, Данилка. Кланяйся, скажи: Иван-де Максимыч просит милости честь ему оказать, до его избушки пожаловать. Дело у его до Василия Степаныча, да и меды-де, скажи, у матушки ладны удались ноне.

Данилка сразу пошел.

Шорин чиниться не стал. Как поспал после обеда, так и пришел.

Иван Максимович велел меду подать в повалушу и Данилку позвал.

Часа три просидели в повалуше. Анна в светлице была. Дверь только открыла назад итти, на лесенку ступила, а они как раз в сени выходят. Шорин – рыжий, приземистый – головой ниже Ивана, – идет, точно ноги у него опутаны, еле переступает, сам в землю глядит. Нет-нет, плечами поведет и в затылке рукой поскребет.

А Иван рядом с ним гоголем шагает. Рад, видно. Сверху вниз на Шорина поглядывает, усмехается. Поставил-де на своем.

Иван с гостем на крыльцо вышли, Анну и не заметили.

Данила сзади шел, заглянул вверх, увидал Анну, взбежал на лестницу и сказал ей:

– Ведаешь, матушка, батюшка у Шорина десять тыщ взять ладит. И дает тот. Просит лишь в залог земли по Чусовой реке, от гор и до самой Камы-реки. А отдавать на Благовещенье через две зимы.

– Неужли отдаст Иван?

– Дает. Лишь бы тотчас казну Шорин выдал. Ныне же Василий Степаныч посчитать сулил, есть ли, нет ли казна. Да ведомо есть. Шибко расторговались Шорины. За нами, вишь, тянутся. Земли норовят поболе к рукам прибрать.

– А чего ж невесел Шорин шел? Я гадала – не по его вышло.

– То так лишь. Цену набивает. А то ему в самый раз. Гадает, видно, – не поплатится батюшка нипочем. Вот земли-то по Чусовой и отойдут к ему.

– Никак тому быть не можно! – крикнула Анна сердито. – Раззор то нам, да и сором.

А тут с крыльца вошел Иван и крикнул:

– Ты чего тут у светлицы топчешься? От баб ни на шаг. А туда же – своя голова на плечах! Подь со мной. Надобен мне.

Данила пошел за отцом. Анна ногой даже топнула. На нее и не взглянул Иван.

Так ничего и не сказал Иван Анне Ефимовне, на что он столько денег у Шорина занимает. Немало времени прошло, покуда все уладилось. Десять тысяч занять не шутка.

Целый месяц прожил на Соли Шорин, То Иван Максимович в нему ходил, то Шорин к Строгановым. Наконец, шепнул матери Данила, покончили дело с Шориным. Уговорную запись Галка написал, что выдает Шорин Ивану десять тысяч, а тот ему все земли по Чусовой реке передает. И чтоб Шорин теми землями два года владел, и с варниц, что там настроены, соль продавали и пушнину у вогуличей выменивал. Строгановым в то не вступаться. А через два года на Благовещенье должен Иван ему те десять тысяч вернуть. А коли не вернет, земли те за ним, за Шориным останутся. И Данила тоже подписал ту уговорную запись. Коли отец ране помрет, он повинен платиться.

Руками побились, грамоты подписали, целых две. Одна у Строгановых в соборе Благовещенском будет храниться, в другую Шорин с собой увезет. Шорин и казну привез. Три коробья денег. В поветь заперли под повалушей. Галка принимал коробья. Целый день пересчитывал деньги мешок за мешком. Он же и расписку дал.

Иван Максимович сразу повеселел, как привезли в дом казну. Заторопился снаряжать Мелеху в Москву. Государю послал три тысячи, и в грамоте Галка написал, чтоб не гневался государь на малом даре. По осени Иван Максимович сулил много больше послать. Данилка рассказал про то матери и сам дивился, откуда отец думает к осени раздобыть казны. Мелехе Иван Максимович дал короб казны для государя, и еще полкороба, а на что – Даниле не говорил. И Галка молчал, хоть и знал наверно.

Когда уезжал Мелеха, Иван Максимович ему строго приказывал вернуться по зимнему пути. Анна Ефимовна довольна была. Совсем пить бросил Иван Максимович, на посад больше не ходил. А самое первое – делом занялся: стал проверять дворовых холопов. Много их было у Строгановых. Еще Максим Яковлевич завел, чтоб было кому защищать, если нападут на Соль поляки или казаки. И оружейный двор свой был у Строгановых, холопы учились стрелять из пищалей, из самопалов. Теперь войны больше не было, Анну Ефимовну давно досада брала, что надобно столько дармоедов кормить.

«Может, земли им поверстают, думала она, – да на пахоту посадят. Говорила я ему тот раз, как в деревню мы ездили. Хозяином становится Иван, – бог даст, за ум возьмется и промысел наладит».

Раз под вечер Анна Ефимовна вышла на крыльцо, Иван в тулупе на завалинке сидит, и Данила рядом с ним. Перед ними холопы толпятся, а Галка со свитком запись ведет.

«Сразу видно хозяина», подумала Анна.

Вдруг издали бубенчики зазвенели, ближе, ближе. Кому бы быть? От посада – не с Москвы, стало быть с пермской стороны. Не Андрей ли Семеныч? Нет, к ним заворачивают, в ворота. Кто ж такой? Шапка баранья – господи! Казак тот – Лобода!

«Вот нанесло окаянного, – подумала Анна. Только лишь одумываться стал Иван, вновь смущать будет, питух непутевый».

Анна Ефимовна с досады ушла к себе в опочивальню и огня не зажгла. Легла на лавку, так в темноте и лежала.

Недолго спустя вошел в переднюю горницу Иван с гостем. Гостя усадил на лавку, а сам прошел через горницу и заглянул в опочивальню. Анну он в темноте и не заметил. А ей не хотелось голоса подать. Велит еще Иван выйти да потчевать гостя.

– Нет никого, – сказал Иван. – Заждался я тебя, Лобода. Терпенья не стало. Выкладывай – где побывал, чего повидал?

– Ну, Иванка, – отвечал Лобода. – Верно ты сказал. Край – конца нет. Хоть три года скачи.

– А посадов много? – спросил Иван.

Какие там посады. Прямо степь, как у нас на Дону, – снег один. А лисиц, а лосей, а оленей! Руками бери. Богатый край, видать. Зима ведь, снег один. А летом-то! Луга, надо быть, То-то благодать! И жилья мало. Дале-то одна самоядь, почитай. Стада, видно, у них несчитанные. А ехать летом надобно, смерзнешь зимой. Водой все – по Вычегде, а там по Пижме, по Печоре и по Усе, до самого Каменя[28]28
  Камнем назывался в то время Уральский хребет.


[Закрыть]. Разузнал я, верных людей спрашивал. Дорога прямая. Реки-то большие, кое-где только волоком.

Слышит Анна – Иван заходил по горнице.

– Ну, Лобода, коли так, и гадать нечего. Мелеху я на Москву послал за военным запасом, пищалей чтоб купил заморских, самопалов, копий. И велел ему на Москве да в Вологде казаков нанять не мене полсотни. Тут у нас своих холопов наберем сотню. Ты их тотчас учить начинай. Лошадей своих тоже наберем. Как Вычегда пройдет, в тот же час в путь тронемся. За лето весь тот край повоюем. А! Чуешь? Тот край, чай, не мене Сибири. А самоядь ту неужли не повоевать нам? – Самоядь? – крикнул Лобода. – Да ты дай мне десяток казаков, пищалей заморских, а сам дома сиди. Всех их тебе повоюю. Вот как!

– Почто дома? Сам поеду. Воротимся, добра навезем. Государю тем краем челом ударю. А он меня за то ближним боярином пожалует. Пущай все Строганова Ивана ведают! Именитый боярин – царство повоевал. А? Небось, Степка за версту шапку ломать станет. Эх, выпьем на радости, Лобода! Подь в повалушу. Анна бы сюда не пришла. Бабам до времени не к чему сказывать.

– То так. Чай, бабы не для разговору.

– Ну, спасибо, Лобода, – сказал Иван, вставая, – не иначе, как бог мне тебя послал. Памятуешь, в кружале у Замоскворецкого моста впервой сцепились, Мало досмерти ты меня не убил. А там приятелями стали.

Лобода захохотал.

– Ну, и ты, Иванка, таки как примешься человека молотить…

Приятели вышли и громко хлопнули дверью.

Анна вскочила. Сразу точно все перевернулось перед ней. И Иван другим стал, и Лобода. Не бражники они, выходит, не питухи – воины! Оттого, стало быть, о промысле не думал Иван – другое на уме было. Оттого и Лободу выписал. Дело-то какое задумал! Край целый повоевать! Богатырь.

«А ладно ль Иван все то затеял? – подумалось вдруг Анне. – Ермак-то ведь с салтаном сибирским воевал. Тот русские земли зорил, торгу мешал, а самоядь – она мирная. С ней и без того торг можно вести».

«Как бы государь не разгневался. Вместо награды, опалы бы не положил. Да разве Ивана уговоришь? Не послушает все равно».

Сколько ни думала Анна, так ничего и не надумала.

Лукерья – Афонькина женка

Наутро Иван велел седлать и сказал, что они с Лободой в дальние деревни поедут, чтоб не ждали их: может, там и заночуют.

Первый раз, как за Иваном была Анна, одна она осталась. Скучно ей стало к ночи, думалось все про то, что Иван Лободе говорил, а надумать все равно ничего не могла.

«И чего Фроська не идет? – подумала она. – То не прогонишь, а как надобна, так и нет ее. Постель бы постелила, спать лечь поране».

А тут Фроська и вошла.

– Припозднилась я малость, доченька, – сказала она, – ты не серчай. Дело, вишь, какое. Зашла к куме ключнице, а у ей, гляжу, бабка сидит, рекой разливается. И не признала я попервоначалу. А там гляжу – Афонькина женка, Лукерья. По хозяину убивается. Сказывает, с коих пор слуху не было. На Москве ее Афонька покинул, как сам на Соль поехал. В щепетильном ряду[29]29
  Щепетильный товар – приклад. В то время каждый товар продавался в Москве в особом ряду на Красной площади.


[Закрыть] у них пол лавки откуплено. Кружевом да иголками торгуют. Сулил ей Афонька тем еще летом побывать. Хозяин-то его на Москву что ни год посылал. А тут второй год пошел – не бывал у ей Афонька и вести не дает. Мелеха, как его хозяин на Москву прислал, зашел к ей побывать, да и сказывает, что Афоньки-де и на Соли нет.

– Так убег же Афонька, сказывал Иван Максимыч, – промолвила Анна.

– Кабы убег, доченька, на Москтве б побывал, Как же. Отсель-то ничего не забрал. Все животы его так в чулане у его и лежат. Не миновал бы на Москве побывать. Да и хозяйку свою жалел Афонька. Дочеришка у их тоже есть. Побывал бы безотменно.

– Так нет же Афоньки тут, – сказала Анна с досадой, – сама ведаешь. И не посылал его Иван Максимыч zикуда. Cтало быть, убег.

– Ох, уж и не знать, что с им сталось! – промолвила Фрося и головой покачала. – Ревет бабка, убивается. Завтра сбирается в соборе панихиду отслужить за упокой души Афоньки. Сказывают, коли по живом панихиду отслужить, беспременно отзовется.

– Все то бабьи молки, Фроська, – с сердцем сказала Анна, лучше б к кому из сродников подалась Лукерья, – может, схоронился у кого холоп. Ведает, что прогневил хозяина. То и на Москву не едет. Опасается, не разыскали б.

Наутро, не успела Анна одеться, как Иван Максимович с Лободой воротились. Иван вошел в опочивальню веселый, раскраснелся с мороза, борода заиндевела. Обхватил он Анну холодными руками за плечи и сказал:

– Ну что, хозяюшка, скучала по муже? Аль, рада была, что не докучал.

– Уж ты скажешь, Ваня, – докучал. И то, ведаешь, скучно было вечор одной-то.

– Ну, ин ладно, – сказал Иван и по спине ее хлопнул, – вишь, приехал. Не уйду никуда. Лошади там у нас отменные. Берегут, видно, холопы. Вели-ка ты Фроське сюда поснедать принесть, а сама покуда мужу сапоги сыми. Замерзли ноги-то. У печки погреюсь.

– Я сама принесу пойду, Фроська-то в собор ушла на панихиду.

– На панихиду? Аль помер кто?

– Да не. Бабьи-то молки. Лукерья, вишь, мужа не сыщет. Говорит, как жив, а панихиду отслужишь, так безотменно отзовется.

– Какая Лукерья? – спросил Иван.

– Да Лукерья, Афонькина женка.

– Афонькина! – крикнул Иван и побелел весь. С лавки вскочил. – В собор! Да как ты смела пущать! Забывать лишь стал, а ты…

Анна тоже вскочила, испугалась.

– Чего ты, Ваня? – сказала она. – Да я и не видала ее. То Фроська…

Иван и не слушал ее больше. Схватил со стены плетку и без шубы, без шапки кинулся из горницы в сени.

Анна побежала за ним, кричала ему вслед:

– Ваня, постой, куда ты? Шапку хоть возьми.

Но он оглянулся на нее и крикнул:

– Не моги за мной! – а сам выскочил из сеней на крыльцо.

Анна со страхом слушала, как он загремел по лестнице, а там увидала в окно, как он бежал по снегу через двор, без шапки в ворота и прямо к собору.

Сердце у Анны замерло.

Минуты не прошло, как с соборного крыльца выкатилась толпа холопов. Все бежали, что есть сил, прыгали через ступени, толкались. Один не удержался, покатился со ступеней. Другие скакали через него. Мужики находу шапки натягивали, бабы подолы подбирали. Все бежали, сломя голову, и со страхом оглядывались назад. За ними выскочил Иван, плетью махает. Кто отстал – наотмашь стегает. Но с крыльца Иван не сошел, остановился, плеть пополам переломил и в снег швырнул. Потом тряхнул головой и снова вошел в собор.

Анна все стояла у окна. Сердце так и колотилось у нее. Никак она не могла в толк взять, чего Иван так вскинулся, – не то осердился, не то словно бы испугался чего.

Тут тихонько задняя дверь скрипнула, и Фроська вошла в сени. Лица на старухе не было, дрожала вся.

– Доченька, – заговорила она, еле дух переводя, что с хозяином-то?.. Нечистый, видно, его. В соборе ведь!.. Отец Лука служил. А он как вскочит с плетью… Не иначе, как нечистый… И ну – стегать всех. «Вызывать вздумали, – кричит. – Я вам вызову…» И сторожа стегать принялся. «Ты, – кричит, – смерденок, набухвостил! Убью!» кричит. Лука в алтарь кинулся, сторож за им. Мы в двери. А хозяин за нами. Стегает по плечам, по головам. Насилу ноги уволокли. Что с им, доченька?

– Иди, Фроська, – сказала Анна, – схоронись где, вон хозяин двором идет. Да Лукерье скажи, пусть уходит отсюда лучше. Нет здесь Афоньки. Попадется она Ивану Максимычу, худа б не было.

Фрося только головой кивнула и скорей ушла в задние двери. Анна тоже ждать не стала, вернулась в свою горницу.

Мелеха

С того самого дня Иван на Анну и смотреть не стал. Точно она в чем-нибудь провинилась перед ним. Да и не на нее одну, на всех глядел волком. Все время проводил с Лободой. Тот принялся холопов учить из пищалей стрелять. Но пищали давно уж в деле не были, лежали в повети, – сыро там, заржавели, ни одна почти не стреляла.

Иван и на то рассердился. Ругал Галку, как он не досмотрел, что пищали в сыром месте лежат. Самую нужную вещь загубили. А больше всего Иван был зол на Мелеху. Каждый день он вспоминал про него, сулил шкуру ему спустить, если по санному пути не вернется. А весна, как на грех, в тот год рано настала. Дорога все стояла хорошая, и вдруг в одну ночь всю развезло ни пройти и проехать. Данила наутро сказал:

– Видно, уж по воде воротится Мелеха.

Иван как крикнул на него:

– Насмерть запорю смерда, коль посмеет воды ждать.

Все в доме притихли. Анна так и не улучила времени заговорить с Иваном про то, что он задумал.

Ужинали раз в столовой горнице. Темно уж стало. Анна собралась в опочивально итти. Марица Михайловна Фомушку медом с ложки кормила – очень он любил мед, вдруг гомон откуда-то пошел. Собаки лай подняли. Под самыми окнами шумят. Иван вскочил с лавки, в сени кинулся. Гуляй за ним, Данила тоже. Марица Михайловна ложку выронила руками всплеснула.

– Ахти, батюшки! – кричит, – Данила, куда ты? Двери запирайте на болты. То, надо быть, поляки вновь воевать нас пришли. Феона, Агашка, в светлицу меня ведите. Там схоронюсь. Фомушка, бежи скорея!

Анна к окну подошла. Во дворе факелы мелькают. Людей нашло много, в шапках бараньих, с пиками.

– Матушка, сказала Анна, – не поляки то. Казаки будто, только пешие.

– Ой, того лише! – закричала Марица Михайловна. Охальники те! Осрамят всех, да и порубят. То уж не Гуляйка ль тот своих вызвал. Чуяло мое сердце, что сгубит он нас.

Задыхается сама. Слушать ничего не хочет. Феония и Агашка под руки ее подхватили. Фомушка на четвереньках скачет. Кричит свое:

 
Казаки пришли,
Медку привезли.
 

Потащили Марицу Михайловну в сени. Оттуда по лестнице в светлицу. Агашка вперед идет, за руки тянет, Феония сзади подпирает. А Марица Михайловна пыхтит, ноги поднимает, кричит:

– Скорея! Скорея!

Девки из светлицы повысыпали. Визжат, перегибаются через перила, помогают тащить хозяйку. Как дверь в светлицу захлопнули, сразу стихло в сенях.

Вышла и Анна. Холопы давно разбежались все кто куда. На дворе тоже затихло. Только Иванов голос раздается. Анна приоткрыла наружную дверь, вышла на крылечко – полон двор народу, и все чужие. Свои холопы тоже выбежали, жмутся по сторонам. А те все к крыльцу сгрудились. Много – не меньше сотни, пожалуй. Иван сошел на лестницу, а на ступенях перед Иваном Мелеха на коленях стоит. Шапку на землю кинул, кланяется. Сам в грязи по пояс.

Иван кричит:

– Чего спозднился так, страдник? Гужом, по санному пути запас воинский велел привезть. Где обоз?

– В Устюге складено, на нашем подворье. Дозволь слово молвить, Иван Максимыч. На Москве у меня зимнее время изошло, с пищалями все водили. «Завтра да завтра. Дай срок». Насилу дождался. А за Вологдой враз обняла весна. В самое раскалье в Устюг пришли.

– Не было такой ряды, – закричали казаки, – кой путь пехтурой! Мало гладом не поморил пес! Казаки мы, чай, не землерои.

– Молчать! – гаркнул Иван так, что точно ветром всех качнуло. – Казаки! А кони где, а самопалы? Обдеру всех! Собаками затравлю! Эй, холопы, гони их в чуланы людские на задний двор, потрое в чулан. Поварам велеть в челядиной избе ужин собрать, мыльню истопить.

Казаки как услыхали про баню да про ужин, сразу повеселели.

– Спасибо! – кричат, – оголодали мы. Прикажи вина дать, хозяин. Вот как заслужим!

– Ладно, гони их, чего стали!

Холопы окружили казаков и погнали на задний двор. Мелеха все стоял на коленях перед хозяином и говорил:

– Казаков ты велел, государь, справных нанять. А казаков ноне мало в нашей стороне, к себе ушли, на Дон да на Днепр. Немалое время на их извел. Коих по дороге сманил, а остальных в Вологде наймовал. Справные все, не питухи, не тати.

– А на что казаки, как пищалей нет? Толкуешь тоже, смерд! Как смел запас кинуть? А? – крикнул Иван. – Шкуру спущу, собачий сын! За воинским запасом послан был, пес окаянный! Где запасы?

– Батюшка, Иван Максимыч! Нечем взяться, проезду нет. Ни тебе на санях, ни на колесах. В три дня на барках сплавим, как Сухона пройдет.

– Пройдет! Ах ты, собачье ухо! Да ведаешь ли ты, смерд, что нет мне часу ждать. Сам с половодьем в поход пойду. Тотчас взад ворочайся, в Устюг. Сколь коробьев с запасом покинул там?

– Да полста будет, Иван Максимыч.

– Завтра ж сбирай холопов, полсотни тож аль еще с десяток прихвати. Чем свет в Устюг с ими пойдешь. Пущай на плечах волокут коробья.

– Иван Максимыч, ослобони! Через силу на Соль сволокся. Ноги ободрал, не осилить.

– Да как ты смеешь, худой смерд, хозяину так молвить! Я те ходу дам! Живо побежишь, до самого Устюга.

– Эй, Юшка, Пронька! – крикнул Иван Максимович и хлопнул в ладоши. – Живо козлы во двор! Всыпь Мелехе полста кнутом. Да, мотри, Пронька, не норови Мелехе, не то сам попробуешь.

– Помилуй, Иван Максимыч! – вопил Мелеха, хватая хозяина за полу кафтана. – Умилосердись! Мало не помер в пути. Ноженьки не идут вовсе.

– Ладно пойдут, как всыплют горячих, – сказал Иван. С силой стряхнул с себя Мелеху и вошел в сени.

* * *

Чем свет послал Мелеха Семку своего за кумом ключником и передал ему хозяйский приказ: созвать шесть десятков холопов итти в Устюг за кладью.

Ключник послал по чуланам и холопским избам сгонять дворовых, что помоложе да посильней.

Когда Иван Максимович встал, перед крыльцом в грязи уже топталась толпа челяди. Мелеха чуть живой стоял впереди. Зубы у него стучали, хоть на дворе было не очень холодно.

Иван Максимович и не поглядел на него.

– С богом, робята, – сказал он, – до Устюга рукой подать. Живо отмахаете. Коли ране полой воды возворотитесь, по алтыну всем велю выдать. Мотри, коробья не подмочить. На талый снег ставить не моги! Коли пищали мне сгубите, всех перепорю. Шкуру спущу! Памятуйте.

Холопы поклонились в пояс и побрели за ворота. Мелехина жена шла за ним, утирая рукавом слезы.