Текст книги "Соль Вычегодская. Строгановы"

Побег

Все разошлись. На площади стало пусто. Только Фрося хлопотала около Анны Ефимовны. Та лежала на снегу и не открывала глаз. Фрося сбегала во двор, принесла баранью шубу, окутала ее всю, а добудиться не могла. Уж она и трясла ее, и голову к себе прижимала, и приговаривала:

– Доченька! Очкнись ты! Зазнобишься, Домой надобно, Аннинька. Свекровушка-то давно ушла. Очкнись, милушка.

Наконец она взяла снегу и стала тереть Анне лицо. Анна Ефимовна пошевелилась, открыла глаза, поглядела на мамку и спросила:

– Ты чего, Фроська?

Потом вдруг вскочила и вскрикнула:

Где он? Где Иван? Убили?

– В соборе схоронился, доченька. Заперся. В монастырь, слышь, отдадут под начал, – сказала мамка.

Анна побежала к собору.

– Куда, доченька? – зашептала Фрося, хватая за рукав. – Стой ты. Послухай меня ране.

Анна приостановилась.

– Стерегут его. Не пустят тебя, – заговорила Фрося. – Вишь, на крыльце на строгановском Акилка сидит да сторож. А округ караульные ходят.

– Накупить мочно. Пустят, – сказала Анна.

– Всех не накупишь, доченька. Акилка, може, и пустил бы, а как стучать почнешь, караульные заслышат. Не мочно, доченька.

Анна молча рванулась.

– Да постой ты, доченька. Иное я надумала. Большой-то ход снаружи заперт на замок. А ключ-то, поди, у настоятеля. До его бы, может, как. А?

– Беги, Фроська, доберись до его. В ноги ему кинься. Скажи, ничего не пожалею.

Анна быстро сорвала с себя жемчужное ожерелье.

– Повидаю лишь, скажи. А там вновь ему ключ снесешь. Бежи, мамка, да, мотри, бережно. А я по-за караульными проберусь. На крыльце укроюсь. Туда и принеси.

Фрося быстро побежала к церковному дому, а Анна, оглядываясь во все стороны, перебежала площадь, прижалась к стене собора, дождалась, когда караульные прошли мимо, и стала пробираться вдоль стены. Вот и главное крыльцо. Не заметили караульные, дальше прошли. Анна перевела дух, оглянулась – никого. Она быстро взбежала по лестнице и прижалась за столбиком.

Большой замок. Не принесет Фроська ключа, ничего с ним не поделаешь. Сколько-то времени? До света, верно, недалеко. Скоро ль Фроська? Шаги заскрипели. Анна крепче прижалась за столбиком. Выглянула, караульные обходили собор. Анна приткнулась головой и так и стояла, не помнила сколько времени. Опять шаги. Снова караульные. Только что прошли они, вдруг кто-то над самым ухом шепнул:

– Аннушка…

Вздрогнула она вся, чуть не вскрикнула. Глядит – Фрося. И не видела она, откуда та взялась. Фрося подошла к двери, сунула ключ, повернула, вынула замок и отодвинула засов. Заскрипел он так, что они обе вздрогнули. Хорошо, что караульные были по другую сторону собора. Анна тихонько приотворила дверь и шепнула кормилице:

– Дождись меня тут. Недолго я.

Она проскользнула в дверь и притворила ее за собой. Темно было в соборе, тихо. Только впереди у иконостаса чадила большая лампада. Анна тихонько прошла притвор, вступила в собор, оглянулась – темно, не видно ничего. Где же он? Что с ним? Не жив, может. Все-таки пошла дальше. Что там… вон перед иконостасом на ступеньке?

– Ваня! – негромко вскрикнула Анна. Она протянула руки, шагнула еще, остановилась.

Иван поднял голову, вскочил. бросился к ней и тоже остановился.

– Ты слыхала? Выдал колодник проклятый.

– Правда, стало быть прошептала Анна. – А я думала – лжу, может, Афонька…

– Не, не лжу. Прикончил бы я его, Афоньку окаянного, после пира, не сидел бы тут. А, может, накупить его? А? И воеводу тоже?

– Ты ж миру повинился, Ваня. Всех не накупишь.

– Повинился! Разорвали бы псы окаянные, кабы не повинился. А ноне не жить мне. Под клобук что в могилу. А тебе и горя мало. Из-за промысла того проклятого шла за меня.

– То так, Ваня, – заговорила Анна медленно. – Тошно мне в горнице было, ровно в могиле. Гадала – на путь тебя выведу, до промысла приохочу. А ты… не по-моему все… А как ушел ты в поход, веришь, и до промысла охоты не стало. И Данила ненавистен стал. Боязно за тебя стало – вот как!

Иван посмотрел на нее.

– Боязно? – спросил он. – Анна! А, может, простишь? Слухай, Анна, – заговорил он вдруг быстро, – коль простишь, не пойду я в монахи. Выпусти лишь меня. Ведаешь, никому я не говорил. Татарин один мне сказывал, дальний. За морем, за Байкальским, близ Амур-реки, на самом краю света камень есть желтый, – то они золото так зовут, – много, сказывал, поверх земли лежит. Туда бы пробрался я. И вотчин не надобно. Богатеем враз бы стал. И царь бы помиловал.

Анна молча смотрела на него.

– Анна! Не веришь, что ли? Гадаешь, может, от тебя уйти надумал? Верное слово, ворочусь за тобой. На Москву поедем… А?

– А Максим? – сказала Анна. – Убил ты его.

– Монахи отмолят. А нет, – сам, как стар стану, в монастырь пойду… Не нонче лишь. Ты то смекни: поверх земли золото лежит, бери лишь. Только бы добраться. А? Пустишь?

Анна все молчала и не глядела на Ивана. Тихо было в соборе. Дышать тяжело.

– Анна! Аль не слыхала? – сказал Иван.

Анна вздрогнула, повернулась и сказала:

– Подь за мной.

У дверей остановилась и опять сказала тихо:

– Стой тут, выгляну я. Караульные ходят. Как пройдут, ты за ими вдоль собора. А как на нашу сторону выйдешь, оглянись; коль нет никого – бежи к тыну нашему, за угол завернешь, а там берегом до пролаза. Залезь в ход подале, там до той ночи сиди. Я тебе казны принесу. Камней, коль найду. А може и коня выведу.

Анна потянула дверь. Иван отдернул ее руку и зашептал:

– Анна! Не мочно так. Коль не веришь, не пойду я. И золота не надобно. Не пойду… пущай в монастырь, все едино.

– Какой ты монах! – сказала Анна. – Нагрешишь пуще. Сама отмолю. Иди.

Она приотворила дверь. На дворе чуть-чуть серело. Фрося стояла, прижавшись к столбу. Анна шагнула к ней.

Ходят? – спросила она.

– Ходят, ответила Фрося. – Схоронись. Тотчас пойдут, надо быть.

Анна стала за другой столбик. Три караульщика, зевая и скрипя валенками, брели мимо. Как только они прошли, Анна шепнула Фросе:

– Добежи тихонько до нашего крыльца. Глянь, может, заснул Акилка аль сторож.

Фрося быстро побежала вдоль собора. Забежала за угол и скоро вернулась.

– Обои спят, доченька. Храпят.

– Ступай сюда. Караульные! – шепнула Анна.

Как только они прошли, Анна приотворила дверь и потянула Ивана за рукав.

– Бежи, – сказала она, – мотри, осторожно. Светать почало.

– Мотри, жди, – прошептал Иван. – Ворочусь, золота навезу. Поживем еще с тобой. Увидают, какой я есть человек – Иван Строганов!

– Ладно. Бежи. Спозднишься.

Анна слегка подтолкнула его в плечо, и Иван, легко ступая, побежал вдоль стены собора. Вот уж огибать угол стал, оглянулся, махнул рукой, вот уж и не видно его. А вот опять мелькнул на снегу, на площади. Ворота миновал.

Анна перевела дух и обернулась к Фросе. Та уж задвинула засов и вынула ключ из замка. – Тотчас, как пройдут они, – сказала Анна, – бежи к настоятелю. Ничего не сказывай. Ключ лишь подай. Трясется там, поди. А я во двор пойду. Коль и увидят – ништо.

Они спрятались за столбами. Караульные прошли, и Фрося быстро побежала к церковному дому. Анна сошла с крыльца и медленно пошла наперерез площади к воротам. Снежок начал падать. Пусто было во дворе. Ворота стояли настежь. Двор точно чужой, черно все, курится, одна труба торчит. Двор истоптан весь. Анна стала в воротах, поджидая Фросю…

Вдруг страшный крик откуда-то из-за амбаров. С Солонихи, что ль? С варниц? Еще. Шум, вой, визг…

– Иван! – крикнула Анна и, не помня себя, бросилась на голос.

Еще крик. Хриплый, протяжный, и все смолкло, оборвалось. Сразу тишина. Только сзади бегут точно. Вот на том берегу варницы обгорелые, тут сейчас и пролаз…

– Ох! – вскрикнула Анна.

На снегу, у самых кустов, краснела незастывшая кровь и лежали неподвижно два тела, одно ничком в снег, другое вверх лицом, с раскроенным черепом. Поодаль валялся окровавленный топор.

– Иван! – крикнула Анна, подбегая. – А другой кто мелькнуло у нее в голове. – Убойца, что ли?

Она кинулась на снег и обхватила обеими руками Ивана, пытаясь приподнять его. Потом опустила и прижалась головой к его груди.

– Не простила, – прошептала она, – непрощеный помер.

От собора бежали Фрося, Акилка, сторож, караульные.

– Иван Максимыч! – крикнул Акилка. – Отколь он? Заперто ж кругом. Ох, нечистый, знать, выволок!

– Сам ты нечистый, – огрызнулась Фрося. – А убил-то кто?

– А вон лежит, – сказал сторож, – носом в снег. Один одного, стало быть. Семка, подымем его.

Сторож с караульным подняли второй труп.

– Галка! – вскрикнул он. – Неужли он хозяина?

– Дурень, – сказала Фрося. – Даве еще помер Галка. На пожаре убило. Хозяин и вынес. Чего глядите? Бежите во двор. Данилу Иваныча сыщите.

Мужики неохотно повернулись и, покачивая головами, побрели вдоль тына к площади.

– Аннушка, – сказала тихо Фрося, наклонясь над Анной. – Встань, доченька. Встань, бессчастная ты моя. Подь до дому. И хозяина туда ж снесут. Там и поголосишь над ним.

Анна лежала молча.

Фрося сняла с себя шубу и бережно покрыла Анну, подвернув полы под ноги.

– Зазнобится так-то, – прошептала она про себя и села рядом на пенек.

Крепкий корень

Так и не узнал никто, как Иван Максимович вышел из собора и кто его прикончил.

Анна Ефимовна и Фрося, когда подошел пост, открыли только отцу настоятелю на исповеди свой грех. Настоятель простил им и себе разом. А людям говорить – на что? Один соблазн.

Толков в народе много было. А потом все сошлись на одном – нечистый уволок. К тому же и казак Лобода в ту же ночь сгинул. Думали – в посад он ушел, так не оказалось там. А из дому все до одного вышли через потайной ход. Только Галку и убило, и того вынесли. Не иначе, как тот Лобода в трубу вылетел. А там порскнул в собор, да в трубу ж Ивана Максимовича и выволок. А как нес, видно, передрались они. Неохота было хозяину живьем в пекло. Вот бес его об земь и шваркнул. Ему что ж? Все одно – душа к нему ж прилетит в преисподнюю – без покаяния же кончился Иван Максимович.

– Ну, да и то сказать. Туда ему и дорога, – прибавлял рассказчик, – не тем будь помянут покойник. Одна беда корень-то весь на земле остался. Крепкий. Даром, что молод, а почище батюшки будет Данила Иваныч.

Доходили и до Данилы те толки, но он не очень об них раздумывал. Про себя ему иной раз думалось, – может, так оно и лучше, а то пошел бы суд да дело, докопались бы, до чего и не надобно вовсе. А так написали они с воеводой на Москву: приключился-де от незнаемой причины пожар, и на пожаре Ивану Максимовичу и кончина живота пришла. С тем и концы в воду… Самому-то Даниле кое-что на ум вспадало, да он про себя держал. Знал он, что первая Анна Ефимовна к Ивану Максимовичу прибежала, а где она перед тем была, он не распытывал.

Не один Лобода тоже и пропал в ту ночь, Орёлки нигде не сыскать было. Дунька рекой разливалась. Слова от нее добиться нельзя было, хоть и велел Данила в свинарник ее запереть и голодом морить. Холопы, когда спрашивал их Данила Иванович, только глаза косили, говорили: «Погорел-де, видно, в варнице», – ну да то так лишь, чтобы не молчать на спрос. «Сам, видно, и поджег, дьявол, – думал Данила, – а не то, что погореть».

Велел Данила сундук Орёлкин открыть. В избе у Надейки он стоял. И что ж там объявилось? Своего-то почти ничего, а лежала там красная шапка бархатная, соболем отороченная. Данила сразу узнал ее, как только поглядел. Та шапка была на нем в тот раз, как на деревню он ездил. Данила поднял шапку, показал варничным работникам, стоявшим кругом, и сказал:

– Видали? Убойца Орёлка ваш! Супостат! Памятуете, тем разом, за варницами, убили было меня. То он, выходит, камнем метнул. Мало не убил, лиходей. А шапку подобрал, вор, да схоронил. Только бы объявился. На дыбу его! Голову срубить! Мотри, коль покрывать кто станет, и тому не быть живу.

Работники только в затылке у себя скребли. Избави бог хозяину молодому в руки попасться. Эх! И в огне не горит. Нечистый и то от его отступился. Видно, так с им и век вековать. Афонька старого-то обличил, а на молодом тоже зубы сломал. Про Афоньку больше и не слышно было. Попросил было он вольную у Данилы, но Данила сказал, что вольную он ему не даст, а отошлет на Пермь с Федькой. Афонька заговорил было, что государю жалобу напишет, но Данила сказал, что сам же Афонька при народе в убойстве смертном повинился, а иного убойцы нет. Может, он на батюшку и поклеп взвел. Послухов тому делу не было. Так пусть Афонька памятует: чуть что, поглядит Данила, крепко ль у него, у Афоньки, голова на плечах приделана. Не попортила ль колодка шеи. Афонька и язык проглотил. Уехал с Федькой на Пермь, недели не прошло с пожара. Данила торопился. Дел у него по горло подошло. Сам про Пермь и думать не мог. Где ж? Тут полны руки хлопот. Хотел было Анну Ефимовну туда отправить. Что тут-то на пожарище сидеть да слезы лить? А в промысле все же малость понимала она. И ей даже сказал было. Да она поглядела лишь на него и говорить не стала.

«Разбери, поди, тех баб, думал Данила с досадой, – то за промыслом лишь и скучала, а как ее полной хозяйкой делают, так и слухать не хочет. Ну, коли так, пускай в монастырь идет, батькин грех замаливает».

Сперва было Марица Михайловна обижалась сильно, что Анна ей дорогу перебежала, прежде ее в обитель собралась, да Феония ее уговорила. Как же Даниле Иванычу одному без бабки на свете прожить? Молодешенек, обидят. К тому же и Фомушка проговорил: «Ворона с дому летит, а курочка на яичках сидит». Ворона, ведомо, Анна, в черном убрусе, а уж курочка на тот раз выходит Марица Михайловна, – сидит на яичках, добро берегет. Против того и Марице Михайловне сказать было нечего.

Данила не очень в те дела и мешался. Пускай их, кто хочет, в монастырь идет. Не то у него на уме было. Главное – всему делу он теперь голова. Чего надумает, то и сполнит. А надумал он немало. Покажет он, каков Данила Строганов. Правду сказать, иной раз брал он греха на душу – думал: не иначе как в пользу ему господь бог пожар тот послал. С той поры во всем ему удача пошла. Первое дело – хозяином он полным стал, и вотчину дробить не пришлось. Ну, да и матушка в монастырь ушла. Он хоть и любил ее, а без нее все ж вольготней. Да и ей не худо там. Казакам, что с отцом вернулись, тоже платить не пришлось. Не с ним договор был, он и не знал, плачено им или нет. Прогнал – и все. Хоть и ругались они, а сами видят – погорели хозяева, что с них возьмешь. Погореть-то погорели, а убыток с того не так чтоб очень велик был. Повети, где весь запас хранился – каменья, сосуды, шитье золотое, – целы остались. Строение дворовое, мастеровые избы, иконная горница – все уцелело. Варницы одни сгорели. Да и то сказать, может, и к лучшему. Совсем никуда варницы были. Так бы еще когда собрались чинить, а тут сразу новые мастер поставил, и не такие, как были а по заморскому образцу, и числом вдвое против него. Соль на удивление теперь стала, всех солеваров за пояс заткнул Данила Иванович.

Долгов он больше не боялся. Знал, что с промысла все покроет. А вотчины по Чусовой в ту же весну дядья выкупили у Шорина и ему вернули.

Двух лет не прошло, таким хозяином стал Данила Иванович, каким и дед Максим Яковлевич не бывал. Вычегодские гости диву давались, шапки перед ним ломали, хоть он моложе всех был. Куда им до него! И не одни вычегодцы дивились ему. И на Перми, и по всему Поволжью, и на Москве все знали именитого гостя Данилу Ивановича Строганова. Да что на Москве – он и в заморские края ехать собирался, с заморскими гостями у него давно торг шел. Он им теперь и соль продавал, и пушнину, и сало, и мед, и воск, и хлеб. Сам государь, Михаил Федорович, принимал его с лаской – от такого гостя всей русской земли честь, да и выгода тоже. Словом, кого ни спроси, всякий Данилу Ивановича похвалит.

Только на своем дворе не стоит спрашивать, в мастерских и в варницах. В варницы свежему человеку лучше и не заглядывать. Нехорошо на холопов строгановских смотреть – обтянуло их, одни кости остались. Руки и ноги в язвах, глаза гноятся, зубы оскалены. Только бояться их зубов нечего. Прошло то время, как варничные работники поднимали шум. Теперь, они и ворчать-то не смели. Вольных среди них никого не осталось. Данила Иванович помаленьку всех похолопил – давал в долг щедрой рукой, писал кабальную, а уж из кабальной никому не удавалось выбиться. И забот теперь никаких не было с холопами у Данилы Ивановича. Работали они на него не хуже скота. В этом тоже пожар пошел ему на пользу. Избавил его от Орёлки. Конечно, Орёлка не велика птица, отодрать его Данила Иванович мог как любого холопа, и драл не один раз, а Орёлка все волком смотрел.

«Ну, да что поминать, – думал Данила, смерз, ведомо, в лесу паскудыш».

Но Орёлка не смерз, и Даниле довелось-таки опять вспомнить про него.

Раз как-то, когда у Данилы Ивановича в новых хоромах пировали заморские гости и Устинья Степановна обносила их чарою, на строгановский двор ворвались неведомые гости, вроде казаков, на конях, с пищалями, и впереди их Орёлка… Холопы перепугались, разбежались кто куда, а Орёлка проскакал на скотный двор, забрал там сестру свою Дуньку и ускакал обратно с товарищами. Данила Иванович только успел на крыльцо выскочить, стал ругать холопов, а Орёлка в воротах обернулся и крикнул ему:

– Хороша ль ноне соль, хозяин? Мотри, чтоб самому солоно не пришлось.

С тем и ускакал. Как ветром унесло всю вольницу. Не то обидно было Даниле, что Дуньку выкрал Орёлка, – пропади она пропадом! Надругаться посмел над ним холоп – вот чего не снести ему было. Все по-своему повернул Данила Иванович – холопы голосу не подавали, лучшие люди шапки ломали, а тут смерденок последний похваляется.

Так и остался Орёлка у Данилы Ивановича, точно заноза в пальце. Растет, ширится его промысел, соль по всей Руси ходит, казна сама в руки плывет, а в голове нет-нет стукнет:

– Мотри, чтоб солоно не пришлось.