Текст книги "Соль Вычегодская. Строгановы"

Пожар

Настала ночь – темная, безлунная. В строгановских хоромах все затихло. Одни лампадки мерцали перед иконами по всем горницам. Все притаились по своим углам. Иван Максимович, когда шел к себе, сам задвинул засовы и в передних и в задних сенях. Больше никто и шевельнуться не смел. Все напуганы были. Рано и спать улеглись.

Про Лободу Иван Максимович верно угадал. Как только он вошел в сени, увидел на столе кубки и братины с вином, так сразу и забыл, что ему говорила Анна Ефимовна. Припал к вину и тянул, не отрываясь, пока не свалился с лавки. Хотел подняться и закатился прямо под стол, под камчатную скатерть, там и заснул, как свинец в воду канул. Казаки тоже спали по чуланам. Никто не караулил. Да и не приходил никто стучать в ворота. Во дворе затихло все, ни одна собака не пролаяла.

Анна долго слушала. Иван уж спал, а она все подходила к окну, черно, не видно ничего. И тихо, нигде не стукнет, не брякнет. Спят, верно, все. И ее, наконец, сон сморил – прилегла на лавку, не раздеваясь, и заснула.

А во дворе неслышно копошился кто-то. В густой тьме мелькали люди, то тут, то там кто-то высовывался из-за угла и опять прятался. Кто-то тихо пробирался вдоль амбаров, согнувшись, перебегал через двор и долго стоял, прижавшись к стене хором.

Вот один залез под крыльцо. Другой притаился у башенки под повалушей, а там еще кто-то пополз вокруг дома, к заднему крыльцу. Тихонько зашуршало под крыльцом и у башенки, блеснуло, опять погасло. Снова неслышно замелькали по снегу какие-то люди и пропали на заднем дворе. И вдруг под крыльцом затрещало, а по стене башенки пополз вверх золотой ручеек. Затрещало, вспыхнуло, и красный язык лизнул слюдяное окно под самой крышей, как раз в том чулане, где жил Галка.

В тот день Галку замертво приволокли в чулан. Положили ничком на лавку и оставили, не до него было. Коли не помер – оживет. Он и ожил к ночи. Но долго не мог пошевельнуться. Все тело болело, и не давала покоя кровная обида. Во рту у него пересохло, язык не поворотить, а квас далеко. Галка охая поднялся с лавки, нашел ощупью жбан квасу, пригнул к себе и напился. Ноги дрожат, стоять трудно, и лечь трудно. Помереть бы. Он только склонился головой к окну, как в самые глаза его сверкнуло пламя. Он откинулся назад, вскрикнул. Опять. Трещит. Полыхает. Неужли пожар? Галка заметался по чулану. Дверь не найти впотьмах.

– Царица небесная! А Данила-то в повети связанный, – вспомнил он вдруг. – И ключ тут. Ноги дрожат у Галки, суетится, как слепой. Вот нашарил наконец ключ. Нож под руку попался.

– Слава господу! Вот она, дверь.

Охая скатился Галка с узенькой лестницы, кинулся в сенцы перед повалушей. В повалуше уж видно было – окна светились. Бросился к двери в поветь, чуть не скатился вниз с лестницы, а в повети опять темно. И Данила не слышит – не отзовется. Спит, что ли? Вот он, на лавке. Так и есть, спит. Галка схватил его за плечи, трясет, кричит ему в ухо:

– Данилушка, очнись! – А руки дрожат, никак не перепилить веревку.

– Чего? Не дамся! – крикнул Данила спросонок.

– Пожар, Данилушка, вставай скорея.

– Где пожар? В посаде? – крикнул он.

– У нас пожар. Хоромы горят, скорея ты.

Данила быстро разрезал веревки на ногах, вскочил и кинулся вверх по лестнице. Галка еле поспевал за ним. В повалуше уж светло было. В окна так и билось пламя. Гудел огонь, трещал. Данила без памяти помчался в сени. Кричит во весь голос:

– Пожар! Горим! Спасайся!

У дверей отцовских горниц навстречу ему выскочил Иван, всклокоченный, заспанный.

– Подожгли, стервецы – кричал он, грозя кулаками. – Анна, сюда! За бабкой беги, Данила! Анна сразу прибежала, и Фрося с ней. В светлицах услышали. Девки подняли визг, кучей посыпались по лестнице. Выскочил ключник с фонарем. Иван кинулся к наружным дверям, отодвинул засов, рванул дверь, а навстречу ему с воем метнулось пламя. Он быстро захлопнул и крикнул:

– Кузька, бежи в черные сени!

Ключник помчался с фонарем, девки гурьбой за ним. А тут с оханием, с причитаниями выкатилась Марица Михайловна, без волосника, косматая, об одном валенке, Данила с Агашкой волокли ее под руки. Феония, Фомушка, девки сонные визжали на все голоса.

– И там не открыть, – огонь! – крикнул, вбегая, ключник.

А над головами уж крыша трещала. Хорошо, что стены толстые, дубовые – тес только горит. И окна мелкие, слюдяные, стекла бы давно полопались. И не вырваться никуда. Оба крыльца горят. И никто не заливает, лестниц не несет. Спят, что ли?

Все головы потеряли, бросились в другие горницы, кричали, ругались, опять сбивались в кучу. Данила кидался от окна к окну. Всюду пламя гудит. Да и не выскочить – высоко. В суматохе Галка протиснулся к Ивану, схватил его за плечо и крикнул в самое ухо:

– Через поветь мочно. Ход там подземный, на Солониху.

Иван вдруг вспомнил, что и отец говорил ему про тот ход. Сулил показать, да не поспел, – помер.

– Тихо! – крикнул он во весь голос. – В повалушу, за мной! Анна, иди! Матушку веди, Данила!

Он схватил одной рукой Анну, другой Галку и побежал через столовую горницу в повалушу. Там уж окна полопались, и пламя ворвалось с треском, с воем. Наоконники загорелись, карнизы, лавки. Девки завизжали, шарахнулись назад.

– Сгорите, дуры! – крикнул им Данила и потащил вперед визжавшую бабку.

Иван начал уж спускаться в поветь, как вдруг Галка рванулся у него и закричал:

– Ключ-то в чулане у меня.

– Чего ж не принес, дурень! – крикнул Иван. Сгорим из-за тебя. Бежи скорее!

Галка кинулся назад в сенцы и на свою лестницу. Еле вскарабкался. Окно в чулане лопнуло, потолок горел, и лестница тоже занималась. Так и обдало его жаром. Слава господу, ключ на виду, на стене. Галка схватил его и кинулся назад. Обернулся – лестница горит. Все равно, другого хода нет. Жжет, дух захватывает, дым глаза ест. В рот, в нос забивается. Кругом огонь, треск, грохот. Лесенка узкая, деревянная. Сбежит, или нет? Нет, не выдержала лестница, подломилась, и вместе с Галкой рухнула вниз. Данила сунул бабку ключнику и бросился к груде обломков. Расшвырял их ногами, обжигая руки, схватил Галку поперек тела, сорвал с него горящий кафтан и помчался к лестнице в поветь. Все уж сбежали вниз.

– Ключ! крикнул Иван. – Дверь запирай!

– Данила обернулся на лестницу, перехватил одной рукой Галку, а другой захлопнул за собой дверь. Иван кинулся к нему. Руки Галки болтались вниз, но в одной был крепко зажат ключ. Данила положил Галку на лавку, где он сам только что лежал.

– А ход где? – кричал Иван, подступая к Галке. – В западню заманил, дьявол! Нет хода!

– Тихо ты, – сказала ему Анна, – отступи. Обмер он. Умрет, мотри.

Анна наклонилась над Галкой. Он лежал закопченпый весь, половина бороды обгорела, глаза закрыты были.

– Нет ли вина у кого? – спросила Анна.

Иван сразу вспомнил, что в той самой повети спрятаны были заморские бутылки… Максима еще угощал он… Две остаться должны.

Он пошел в угол. Там на полке, все в паутине, в пыли, так и стояли две бутылки. Он взял одну и подошел к Анне.

– Открой, – сказала она.

Иван поглядел кругом, поднял с земли камень и отшиб горлышко.

Анна взяла бутылку, кивнула Даниле, тот приподнял Галку за плечи.

Все столпились кругом. Коль не оживет, не покажет хода – всем пропадать. Назад не выйти. Наверху треск, грохот. Верно, крыша обвалилась, в повалуше стены горели. Сюда-то не скоро огонь заберется стены и потолки кирпичные, дверь окована железом. От пожара поветь и построена. А все-таки вдруг своды рухнут – не выдержат.

Анна взяла у Ивана ножик, разжала Галке зубы и тихонько влила в рот вина. Густая, красная, как кровь, струйка потекла по обгорелой бороде. Но вот что-то дрогнуло в лице у Галки. Он поперхнулся, закашлялся и проглотил вино. Губы у него зашевелились, веки поднялись. Он обвел всех мутным взглядом.

– Галка, – сказала Анна тихо, пожар, слышь. Памятуешь, где ход потайной?

Галка опять зашевелил губами, но потом повернул голову и пробормотал:

– Сундук тот сдвинь…

Рот у него остался открытым, но глаза опять закрылись.

Иван с ключником бросились в угол, к громадному сундуку. Сундук не поддавался. Данила опустил Галку и тоже подбежал. Втроем еле сдвинули его. Под ним была подъемная дверь с чугунным кольцом и медным запором. Иван всунул ключ вдруг не тот. Ключ пошел, но не поворачивался. Заржавел, верно. Иван даже покраснел весь от натуги. Данила подбежал к матери отнял у нее бутылку и полил в пробой. Наконец ключ со скрипом повернулся. Данила схватился за кольцо и еле оторвал от полу тяжелую дубовую дверь. Под ней было черно. Пахнуло сыростью, холодом. Ключник опустил фонарь. Блеснули черные мокрые ступени.

– Чего глядеть? – сказал Иван, – иного пути нет. Лезть надобно. Веди бабку, Данила, Анна, иди!

– А Галка как? – спросила Анна.

Иван оглянулся. Галка лежал, не двигаясь.

– Да он, гляди, помер, – ответил Иван нехотя.

– Оживет, може, – сказала Анна. – Не пойду, коли кинешь. Сгорели бы без его. Аль креста на нас нет?

Иван сердито поглядел на Анну, но подошел, схватил Галку и перекинул его через плечо. Руки и ноги старика висели как плети.

Марица Михайловна разахалась перед черной лестницей, боялась лезть. Но Данила, не слушая, схватил ее в охапку и стал спускаться за ключником. Девки напирали на них сзади.

– Фомушка, Фомушка где? – кричала Марица Михайловна.

– Вперед он шмыгнул, – сказала Феония.

Фомушка и то оказался всех прытче. Первый скатился по лестнице.

– А Лобода где? – спохватился вдруг Иван Максимович. Оглянулся – Лободы в повети не было. – Надо быть, в посад ушел бражничать, – прибавил он сам.

Долго спускались, скользили, падали, визжали.

– Не бойтесь, – крикнул снизу ключник. – Сошел я, ход будто есть.

Далила, пыхтя, стащил бабку и опустил на землю.

– Ну, волоки ее дале, – сказал он ключнику. – Дай-ка мне фонарь.

Данила сильно боялся: вдруг засыпало выход? Погибать им всем тут. И Устю не повидать боле. Он шел вперед, спотыкался об камни, скользил, а впереди все было черно. Кое-где земляной потолок так низко спустился, что приходилось пробираться чуть не ползком. Потом опять становилось просторней. Но вот впереди точно посветлело. Данила поставил фонарь на землю и побежал бегом. Все светлей, светлей.

Чего же светится? – подумал он. – Ночь ведь была, как загорелось. Неужли день уж? Да и свет красный. Неужли и тут пожар? Чему ж гореть-то? От дома далеко ушли. На свету замелькали какие-то ветки, дальше и не пройти. Кусты. Нарочно, верно, дед посадил, чтоб с берега не видно было хода. У Данилы все руки были обожжены, а тут он еще в кровь их ободрал, ломая ветки. Все-таки продрался, выскочил.

– Варницы! – крикнул он сразу.

На другом берегу Солонихи, за леском, варницы горели, точно свечки. Многие догорали уже, а работников никого не видно было.

– Подожгли, окаянные, – сказал Данила сам себе. – Перекинуться неоткуда. Он, и собор горит! – крикнул он, оглянувшись.

Рядом с ним стоял Фомка и смотрел туда же.

– Не горит. Светится лишь, – сказал Фомка непривычным голосом.

Данила с удивлением посмотрел на дурачка.

– Вишь ты! Разобрал, – сказал он.

Фомка сразу съежился, присел на корточки, стал подкидывать в горсти снег, бормоча:

 
Церква горит.
Снежок валит.
Фомушка глядит.
Данилушка не велит.
 

Но Данила уже забыл о нем. Он помогал ключнику протаскивать через кусты стонавшую бабку. За ней в широкий пролаз одна за другой высыпали девки, и наконец показались Иван с Галкой и Анна с Фросей.

– Батюшка! – крикнул Данила. Оба они точно и забыли про вчерашнее. – Собор, гляди, не загорелся бы. Бежим скорее.

Иван, не глядя, свалил Галку на снег и крикнул Анне:

– За матушкой присмотри.

А сам с Данилой стал продираться мимо тына к площади. Когда выскочили они на площадь, сразу весь собор открылся. Он не горел. Только зарево от хором ярко светилось на нем.

Убойца

На площади шумела толпа. Иногда вырывался чей-нибудь вскрик.

– Головни заливай! – надсаживался кто-то, – должно быть, воевода.

– Ведра тащи!

– Воды отколь?

– Снегом мочно, – отзывались голоса.

Издали доносился треск и гул пожара. Иван и Данила, оборванные, грязные, с ободранными в кровь лицами, выбежали на свет.

– Хозяин! Данила! – раздались испуганные голоса. Мать честная! С нами крестная сила. Не сгорели! Отколь бегут-то? С Солонихи?

Люди шарахались от них, точно от выходцев с того света.

Иван, сжав кулаки, прямо бросился на толпу.

– Подожгли, душегубы! – кричал он. – Гадали – живьем сгорим, дьяволы! Головы срублю! В желез их убойц! Воевода, вели вязать!

Иван кинулся к воеводе, забыв все ссоры.

Но в эту минуту в соборе на строгановском крыльце распахнулась дверь, и показался освещенный заревом человек. На плечах у него лежала широкая деревянная колодка. Голова, обросшая волосами, покачивалась посредине, седая борода сталась по колодке и свешивалась с нее вниз. По бокам из колодки торчали руки.

Толпа замерла.

Иван схватился за голову и громко крикнул:

– Афонька!

– Признал, – сказал колодник глухо, точно заржавленным голосом, пятый год на чепи держишь[47]47
  Исторический факт. Иван Строганов действительно держал своего приказчика Афоньку пять лет на цепи в подземелье под собором, и он был выпущен во время пожара. Сохранилась жалоба Афоньки царю Михаил Федоровичу.


[Закрыть].

Толпа все молчала. Иван метнулся к воеводе.

– Вели увесть! Скаженный! Аль не видишь? То и на чепи держал, – кричал он.

– Лжа то, – заговорил опять колодник, – не моги тронуть. На колодке на сей извет тебе писал[48]48
  Такая записка, написанная колодочником на колодке сохранилась до нашего времени.


[Закрыть], – повернулся он к воеводе пошевелил скрюченными пальцами. – Пошто не послухал? А ноне не моги тронуть.

Колодник все повышал голос. Толпа слушала, окаменев.

– Взывал я из темницы своей, из подцерковья. Покаюсь! Миру покаюсь! Убойцу обличу! Ноне час настал.

Иван опять рванулся.

– Вели молчать! Скаженный то!

– Стой, Иван Максимыч, – сказал воевода. – Не твоя справа. А ты, Афонька, погодь. Пожар тотчас тушить надобно. Чего стали, черти! Заливай головни.

Толпа зашевелилась, но никто не тронулся с места.

– Ништо! Затихает пожар, – послышались голоса, – пущай молвит! Не замай. Молви, Афонька!

– Слухайте, православные, – заговорил снова колодник. – Грешник я великий. За грех стражду. Убойца я. Ноне миру винюсь.

Колодник тяжело рухнул на колени и стукнулся колодкой об мерзлое крыльцо. За ним показался соборный сторож. Он помог ему подняться. Колодник шагнул вперед. Забрякала железная цепь, – конец ее держал сторож. Афонька выпрямился, точно вырос, и затряс кистями рук.

– Покаялся я, а тотчас обличу. Не своей я волей душегубом стал. Вон он, убойца смертный! Глядите, православные!

Иван Максимович сорвался с места и ринулся на крыльцо.

– Лжа то! – кричал он. – Скаженный он! Не слухайте. Молчи, смерд!

Но толпа зашумела. Бросились за Иваном, схватили за руки, за кафтан и потащили вниз со ступенек.

– Стой! Слухай! Не трожь! – кричали голоса. Молви, Афонька, не дадим.

Колодник опять заговорил, и сразу настала тишина. Только вдали слышно было, как трещат и рассыпаются бревна.

– Смертный убойца! – говорил колодник, – великий грешник перед господом. Брата родного убил Иван Строганов!

Толпа глухо ахнула, но из всех голосов вырвался один отчаянный женский крик:

– Лжа то! Ваня!

Иван Максимович оглянулся, рванулся вперед, но десятки рук крепко держали его.

– Лжа! – кричал он. – Молчи, смерд! Убью!

– Стой! Помалкивай! кричали сзади. – Оказывай, как было, Афонька.

– Слухайте, – заговорил опять колодник. – Памятуете, как на Пермь Максим Максимыч собрался, да жеребец скинул. То я, окаянный, камушек вострый задвинул, как подпругу подтягивал. Да не сам я. Хозяин велел. Десять рублев посулил и кабальную изодрать.

– Ох, грех-то! – крикнул кто-то в толпе. Но на него закричали: Погодь! Дай молвить!

– Не попустил бог греху, – продолжал Афонька негромко, но всякое слово его разносилось по площади. – А хозяин мне молвил: «Кончай, не то не отпущу. Прикончишь – двадцать рублев и вольным станешь». Попутал нечистый. На пиру, на отвальном… кубок я дал Максим Максимычу, бирюзовый. А в тот кубок хозяин загодя отраву всыпал. С того и помер.

Толпа вся всколыхнулась, загудела. Вырвался дикий женский крик. В одном месте расступились, и, точно воронка в тесте, осталась прогалина.

Откуда-то выскочил Данила и, не глядя на отца, закричал:

– Не может того статься! Лжу молвит смерд! Род марает! Не было того у Строгановых.

– Не было! – закричали в толпе, напирая на Ивана. – Молвит тоже! Кровопийцы! Душегубы! Жданку кто засек? Запамятовал? Мелеху? Не люди мы, что ль? И ты тож. Ироды проклятые! Кнутобойцы. Из огня выскочили! Тотчас не уйдут. Бей их, робята! В клочья разорвем. Ивана и Данилу притиснули к самому крыльцу. Над головами замелькали кулаки. Вдруг из толпы выскочил Орёлка. Глаза у него горели как угли, в руке он сжимал топор. Он взмахнул над головой Ивана. Но Иван со страшной силой дернулся и одним прыжком вскочил на крыльцо.

– Слухайте, православные, – крикнул он, – каяться хочу. Слухайте!

Орёлка и передние из толпы кинулись было за ним, но Афонька опять ступил вперед, затряс головой крикнул:

– Слухайте! Виниться хочет.

Иван оглянулся. Бежать некуда, отовсюду напирают. Зарубят, в клочья разорвут. Каяться – больше нечего. Он отступил на шаг, упал на колени и стукнулся головой об крыльцо.

– Мой грех, – сказал он глухо, подымаясь на ноги, – дьявол попутал. Винюсь миру. Толпа точно перевела дух. Кулаки разжимались, тянутые шеи опускались. Один Орёлка не опускал топора.

Иван заговорил громче:

– Винюсь миру. Не погубите душу. Раз единый грешил. Дайте перед богом грех замолить. С рода бесчестье снять. Схиму приму. Под начало пойду. Все стерплю. Пустите постричься.

Толпа загудела, но не отступала. Слышались выкрики:

– Им и в обители житье. Вишь, рассудил. Раз один! А мы-то? Псы, что ль?

Данила пробрался к воеводе и быстро говорил ему:

– Степан Трифоныч, не дай смердам надругаться. На род охула падет.

Толпа опять начала напирать.

Воевода протиснулся к крыльцу, взошел на ступеньки и крикнул:

– Куда прете? Вишь, волю взяли! Не напирай! Убери топор! Забыли, кто царев наместник? Сам разберу в приказе, на Москву ль отослать, аль в обитель пустить?

Толпа на минуту отступила, но сразу же опять надвинулась.

– Снюхались! – закричали голоса. – Зятю норовит толстопузый! Не дадим в приказ! Тут порешим! Душегуба обелять? Воевода тож!

Воевода закричал, замахал руками, но его не слушали, напирали, лезли на крыльцо. Орёлка впереди всех размахивал топором. Иван оглянулся, как затравленный волк. Схватят, сейчас схватят. Вдруг он прыгнул назад, пихнул сторожа и ворвался в соборную дверь.

– Держи, держи, не пущай! – кричали задние. Передние бросились к двери, но она была заперта изнутри.

– Убегет, окаянный! Иным ходом убегет! – кричали кругом. Высаживай дверь! Кругом бежите!

С площади толпа бросилась вокруг собора.

– Заперто там! – крикнул сторож. – Снаружи заперто. Не убегет.

На крыльцо лезли все новые. Воеводу и Данилу прижали к стене. Афоньку стиснули со всех сторон.

– Куда прете, оглашенные! – крикнул сторож. – Убьете Афоньку-то. На чепи пять лет выжил, а тут…

– Ослобоните, православные! – хрипел Афонька.

– И то не напирай, робята! – крикнул кто-то с крыльца. – Подай топор лучше.

Орёлка с топором протиснулся к двери.

– Православные, – заговорил снова Афонька, – аль собор громить станете? Грех то.

Воевода, весь багровый, с трудом протиснулся вперед и заорал так, что в ушах зазвенело: – Чего! Своевольничать! Собор рушить! Государя не слухать! Запорю! В железа посажу! Ближние попятились с лестницы. Перила треснули и вместе с людьми рухнули на снег. Воевода все кричал, напирая на оставшихся:

– Забыли, кто царев наместник! Пристава, вяжи их! В холодную их! В железа!

Передние топтались на месте, спускались со ступенек, прыгали в снег. Крыльцо опустело. Остались только воевода, Данила, Афонька и сторож. Воевода расправил плечи и оглянулся на Данилу.

– Ну, чего ждете! – крикнул он опять толпе. – Караул приставим. До утра просидит. Ништо. Тотчас пожар тушить надобно. Не чуете? Подувать стало. Мотри, вновь разгорится. Подь во двор, Данила Иваныч, холопов возьми. Гляди, не занялось бы строение дворовое. А ты, Невежка, крикнул он дьяку, – забери людей да варницы осмотри! Снегом пущай закидают. На посад бы не перекинулось. Афоньку в сторожку отведи. Там колодку отобьешь, – сказал он сторожу. – Наутро приставов пришлю, старосту, судейку. Пущай разом с Иваном в приказ ведут. Разберу.

– Оправишь, небось! Свояки! – раздался откуда-то издали голос.

– Чего! – гаркнул снова воевода, грозя кулаками. – Волю забрали, смерды! Царева наместника не уважать! Всех перепорю!

Но голос уж оборвался. Толпа молчала. Орёлки не видно было. Данила спустился с лестницы. Ему дали дорогу. Кое-кто из холопов поплелся за ним. Дьяк скликал охотников тушить варницы. Толпа на площади стала редеть. Воевода махнул Акилке.

– Сиди тут со сторожем. Карауль, сказал он. – До утра недалече. Эй! – крикнул он, – караульных с посада послать сюда. Пущай дозором ходят до свету круг собора, Ну! Чего? Расходись!

Толпа, понурив головы, разбредалась, – кто в посад, кто на строгановский двор, кто к варницам. Воевода поглядел кругом, поправил шапку, махнул приставу и пошел на свой двор через Солониху.

Пожар затихал.