Текст книги "Холоп-ополченец. Часть II"

XI

Когда Михайла рассказал Степке, куда их Карп Лукич посылает, Степка так и загорелся весь. Очень ему по душе пришлось, что без него вновь обойтись не могут.

– Ты только лишь доведи меня, а уж я тем ляхам такого наговорю, что они враз нас пустят. Михайла покачал головой, боялся он, как бы Степка чего не наврал и не напутал. Пообедали они и пошли к Кремлю. Степка не только что руку на перевязи держал, а еще на одну ногу припадал, хромал, хоть Михайла ничего про то не говорил. Вошли они в Спасские ворота, на площадь, откуда не так давно, Ваську Шуйского вывезли, и прошли прямо к патриаршему дому. Там у крыльца и правда два ляха стоят, на голове шишаки, жупаны красные, подпоясаны широким поясом, а на поясе сбоку сабля кривая висит.

Подошли к крыльцу Михайла со Степкой, стали, стоят, глядят на ляхов, а что сказать – не знают. Дома-то Степка похвалялся, что невесть чего наскажет, а тут стоит, словно язык проглотил. Ляхи сперва и не посмотрели на них, а потом один, что постарше, с сивыми усами, стал на них рукой махать, показывать, чтоб прочь шли. Тут уж Михайла – видит, что Степка молчит, – сам заговорил:

– Ратник, а ратник, пусти ты нас за ради Христа к господину великому патриарху.

Лях захохотал.

– А, может, до самого пана Гонсевского желаешь?

– Не, – замотал головой Михайла. – Мне бы до великого патриарха.

– Ах ты, русский дурень! С чего ж тебе к патриарху занадобилось? А?

– Да вишь ты, – поскреб Михайла в затылке, – братан-то мой, – он указал на Степку. – Хворый он, вишь, калека.

Но тут Степка, не желая упустить случай показать себя, оттолкнул Михайлу, выступил вперед и заговорил плачущим голосом:

– Дяденька, яви божесную милость. Пропадать мне. Казаки-псы на меня в дороге напали, гляди – всего искалечили. Глаз мало не выбили, руку сломали, смертным боем били, страдники. Поляк слушал с явным удовольствием, кивал головой и подлакивал:

То так, то так. Лайдаки они, казаки ваши. Чего ж они на тебя-то так? Чай, пожива от тебя не велика. – И он опять захохотал.

– Да гадали они, что я от пана воеводы грамоту несу до пана гетмана Желтовского.

Поляк еще больше захохотал.

– Вот дурни! – вскричал он. – Нет у нас, что ли, воинов, что мы этакую грязную свинью до пана гетмана посылать будем.

– Дурни и есть, подтвердил Степка. Они гадали, как наши бояре с нищими боле…

Но тут Михайла изо всех сил ущипнул Степку за бок и торопливо заговорил:

– Сам дурень братан мой. То ему казаки, что и было ране, из головы выколотили. Ну что я с им, с неключимым, делать стану – нирукой, ни ногой, ни глазом, да и голова ишь набекрень съехала. То и до господина патриарха веду его.

Степка тем временем стал всхлипывать.

– Так патриарх-то тебе на что? – заинтересовался поляк. Он же не лекарь. Или у вас и лекарей нет?

– Лекарь его пытал лечить, – не сдюжит. А коли великий патриарх на него руку возложит и помолится, он в тот же час поздоровеет. Святой он, на ем от господа бога благодать.

– Свентый! – со смехом вскричал лях. Послушал бы ты, как того вашего патриарха Салтыков лаял. И ничего ему не сталось, Салтыкову. То наш святейший папа римский чего захочет, то от матки боски и получит, он после господа бога первый на всей земле.

– Так то для вас, паны ляхи, – пробормотал Михайла, не зная уж, что сказать, а для нас, что хрестьянской веры, папа стараться, чай, не станет.

Поляк только головой мотнул.

– А за нас, продолжал Михайла, – один молитвенник перед господом богом великий патриарх. Нам и он помогает.

– Помогает! Дурень ты! Ну, ладно, поди погляди, много он тебе поможет, патриарх ваш. Завтра в тем ницу его велели заточить, так уж никого не пустят. И вас бы не след, да охота мне дурней учить. Скажешь мне, большую ль он братану твоему помощь сделал. – И лях захохотал.

Он подошел к своему товарищу и что-то со смехом рассказывал ему, показывая через плечо на Михайлу со Степкой. Тот пожимал плечами, усмехался, но как будто не соглашался, качал головой. Михайла уж начал бояться, что ничего не выйдет. Но сивоусый, видно, заупрямился, хотел власть показать. Он стукнул себя в грудь, отмахнулся от товарища, решительно подошел к двери, отодвинул засов и открыл ее.

– Ну, идите, что ль, – сказал он. – В ту вон дверь. Тот покой пройдете, а за ним в другом патриарх ваш и есть. Пошел бы с вами поглядеть, да на крыльце надо стоять. Как пойдешь назад, стукни, я тебе открою, погляжу, как твой брат рукой да ногой двигать будет.

Он усмехнулся, запер дверь и, слышно было, задвинул снаружи засов.

Михайла укоризненно поглядел на Степку.

– Дурень ты! С чего ты ему молвил, что бояре нищих гонцами посылают. Вот они и станут всех нищих без пропуску ловить да обшаривать.

– А тебе что? – огрызнулся Степка.

– Говорю – дурень. Я ведь тоже скоро гонцом по городам пойду, они меня и поймают.

– И я с тобой, – заявил Степка.

– От тебя большая защита, прервал его Михайла. – Ну, идем покуда до великого патриарха. Ух, боязно мне! Владыка ведь! А я что? Холоп.

– Чего боязно! – бахвалился Степка. Я в Тушине сколь разов патриарха видали под благословенье подходил. Знаю как.

А патриарх Гермоген в этот день себя не помнил от злобы на поляков и особенно на русских переметчиков. Правда, он и сам не очень хорошо разбирался в делах государских. Раньше он гневался на Шуйского за то, что он живет несправедливо, с колдунами знается, а потом на черный народ, который, не спросясь патриарха, свел Шуйского с престола. Кого на престол сажать, он и сам не знал, знал твердо только одно: что патриархом он посажен, чтоб охранять православную веру, а ляхи его засадили в тесные кельи, никого к нему не пускают, а русские перебежчики ругают и поносят его, самого Патриарха. Он не предвидел, что это только начало тех тяжких испытаний, какие его ожидали.

Когда поляки увидели, что заточение не пугает Гермогена и не заставляет его подчиниться им, они стали морить его голодом, требуя, чтобы он рассылал по всей Руси грамоты, запрещая православным итти под Москву и биться с ляхами. Слабый, одинокий старичок держался твердо. Он много не рассуждал, он знал одно: что поддаться ляхам нельзя. И с тех пор им не удалось вырвать у него ни слова в свою пользу. Он все перенес и умер в заточенье, заморенный голодом поляками, неза долго до того, как они стали сами голодать в Кремле, осажденные русскими. Но сейчас до этого было еще далеко. Он только что очутился в заточенье, не зная, насколько сильны в Москве поляки, и был переполнен кипящей злобой, которую ему необходимо было перед кем-нибудь излить.

Михайла тоже этого не знал и представлял себе патриарха во всей его силе и славе. Подойдя к двери, Михайла потянул за ручку, но дверь была заперта.

– Владыка святой! – несмело проговорил Михайла, дергая дверь.

В соседней горнице раздались быстрые шаркающие шаги.

– Кто там? – проговорил сердитый дребезжащий, старческий голос. – Наслушался я вашего лаю. Дайте хоть богу помолиться.

– То не ляхи, святой владыка, – пробормотал Михай ла. – То мы, православные хрестьяне, до твоего преподобия.

Ключ со звоном щелкнул, и дверь приотворилась. В отверстии показалась старческая голова с висящими прядями седых волос и с реденькой сивой бородкой. Маленькие острые глазки сердито сверкали.

Степка двинулся было к патриарху и сложил руки щепотью, чтоб принять благословенье, но Гермоген и не посмотрел на него.

– Ну, чего вам, православные? – заговорил он часто и гневно. – Чай, видите, каково вашему владыке. Ишь те псы смердячие чего учинили! На великого патриарха руку подняли. А все Михалка Салтыков да Андронов Митька. С ножом на своего пастыря бросаться! Небось, как я Митьку Андронова с собора выгнал, поджал хвост, страдник. Да погоди, дай срок, я и из Салтыкова пакость посохом выбью.

Михайла совсем опешил. Не таким вовсе представлялся ему патриарх. Когда Ваську Шуйского снимали, не рассмотрел он его. Далеко стоял, да и не то на уме было. И не слыхал его вовсе. Маленький какой, да сердитый. Посохом в пол стучит, ругается. Но сейчас же Михайла опомнился. Великий грех про святого владыку так помышлять. От бога же он поставлен. Стало быть, так надо. И он покорно опустился на колени (Степка за ним) и стал благоговейно слушать дальше.

А Гермоген, не раздумывая много о том, кто такие эти люди и зачем они пришли, увидел в них только православных, перед которыми он может излить всю свою ярость и на ляхов, и на всех, кто не почитал его, патриарха.

– А все с того пошло, продолжал Гермоген, что помазанника божия с престола насильством свели смерды. Все с того! Захарка тоже за полы меня хватал в те поры. Мало их Василий Иваныч учил. Надо бы весь посох об их обломать, чтоб и думать забыли на божия помазанника руку поднимать. Сказывают, к Жигмунту еретику увезли Василья Иваныча. Тот не выпустит, а то бы мы его вновь на престол посадили. На-кось, выкуси! Это что, что постригли его. Неволей постригли. Не он ответствовал, когда постригали, а Васька Тюфякин. Стало быть, Тюфякин и есть инок, а Василий Иваныч как был царь, так и остался.

Собственные слова еще больше разжигали Гермогена, и он совсем забыл, кому он все это говорит.

– Гадают – запугали меня, слуги сатанинские. Ан нет! Не на то я от бога поставлен. Без его воли ни один волос не упадет с главы моей. Ангелов своих пошлет, да не преткну я ногу свою о камень. То-то! А их, латынских еретиков, огнь божий пожрет! Знать, последние времена пришли. Не терпит боле господь грехам нашим. Вот и я было к боярам седмочисленным ухо преклонил. Поверил, что Владислав королевич веру нашу хрестьянскую примет и от ереси латынской отречется, и, как Василий Иваныча не стало, так благословил их Владиславу крест целовать. Михайла прислушивался с удивлением. Он и не знал, что патриарх благословил Владислава на престол сажать.

– Ан вышло все обман и ложь перед господом, – продолжал Гермоген с горечью. – И не помышляет Владислав креститься. Митрополит Филарет про то явственно пишет из королевского стана под Смоленском. Сам Жигмунт на московский стол метит, сатана! Что только будет! Ведь и ныне уж латынские еретики церкви божьи поганят, по-латынски козлогласят. А я от бога поставлен веру хрестьянскую блюсти. Горе мне! – с глубоким отчаянием воскликнул Гермоген. – Я за все, что творится, перед господом ответчик. Увы! Увы мне!

Гермоген бил себя в грудь, и из глаз его струились слезы. Но вдруг он выпрямился, потряс в воздухе правой рукой и возопил:

– Так нет! Не будет того! Не потерпит господь! Отверзятся небеса, приидет господь во славе своей и всех их в огнь вечный помечет!

Патриарх так распалился гневом, что у Михайлы руки и ноги дрожали, и он не смел приступить к нему со своим делом.

– Ну, а вам чего? – сказал Гермоген утихшим голосом, отирая со лба пот рукавом рясы и взглянув вниз на коленопреклоненных просителей.

– Владыка святой, – робко заговорил Михайла, понижая голос и оглядываясь на дверь. – Посадские меня до твоего преподобия прислали по…

– Посадские? – удивился патриарх.

– Посадские, – повторил Михайла, – как видят они погибель русской земли от тех ляхов…

– Веры хрестьянской, православной погибель! – перебил его Гермоген. – В церквах божиих, сказываю я, по латынски козлословят.

– Так, святой владыка, – подхватил Михайла. Он боялся, что ляхам наскучит ждать, а он и сказать не поспеет, зачем пришел. – Надумали они, посадские, по городам гонцов послать, чтоб ратных людей под Москву присылали гнать с Кремля тех еретиков и нового царя всей землей выбирать.

– То так, – согласился Гермоген. – Я про то сам грамоты писал Ляпунову Прокофью и нижегородскому митрополиту Ионе. С Родькой Мосеевым послал. Не ведаю, донес ли он.

– Вот, вот, – обрадовался Михайла, – ловят ляхи гонцов-то. Так Карп Лукич, гостиный голова, что меня прислал, слезно молит тебя, святой владыка, – Михайла стукнулся головой об пол, – чтоб твоя такая милость была – вновь грамоту написать, хоть не сильно великую-часу нет – только лишь, чтоб ведали православные, что с твоего благословенья мы их на Москву зовем. Вот и свиток чистый Карп Лукич прислал, и перо и чернило, – как, может, ляхи у тебя отобрали все.

– А ты грамоте обучен? – спросил Гермоген.

– Не сподобил господь, – с сокрушением промолвил Михайла. – Карп Лукич помышлял, что, может, ты, святой владыка, своеручно грамоту напишешь. Ведаем мы, что всех дьяков ляхи отобрали у тебя.

Михайла встал и положил свиток на аналой, а чернильницу с пером поставил вверху.

– Забирай, забирай! – крикнул Гермоген. – Найдут псы те, вновь пытать меня станут.

– Заберу, святой владыка. Только лишь напишешь ты, тотчас и заберу. С тем и прислал меня Карп Лукич.

– У, дурень! – сердито крикнул патриарх. – Как же напишу я, как дьяков нет, а ты грамоте не обучен?

– Своеручно, святой владыка, так…

– Так ведь письменной грамотой не просветил мени господь. Читать книги церковные, то я борзо чту, а писать не сподобил господь.

Михалка да и Карп Лукич не предвидели такого затрудненья.

– Подь сюда, – сказал патриарх. – Я тебя словесно благословлю на подвиг тот. Ты, что ль, гонцом пойдешь?

Михайла кивнул.

Он снова опустился на колени и свесил голову на грудь.

Гермоген привычным жестом перекрестился и возложил правую руку на голову Михайле.

– Именем господа моего и пресвятыя мати божией, благословляю тебя, чадо, брести по русским городам и повсюду велеть ратных людей собирать и на Москву посылать, чтоб тех бесовых ляхов с Московского царства гнать и церкви божии от их поганого духу святить. А обо мне пущай не скорбят. Меня сам господь из темницы изведет.

Михайла поклонился в ноги патриарху, облобызал его правую руку и встал. Он понимал, что им надо уходить, а то ляхи придут за ними.

– А это кто ж таков? – спросил Гермоген, указывая на притихшего, испуганного Степку. Михайла не приготовился к этому вопросу. Солгать святому патриарху он и помыслить не мог и, путаясь, стал объяснять Гермогену, что то так, чтоб ляхам глаза отвести, паренек, будто как затем они до патриарха добирались, чтоб святой патриарх руку на его возложил и помолился, как у него рука попорчена и глаз тоже, так чтоб поздоровел он.

– Так чего ж не сказывал по сию пору, Поди сюда, чадо, я о тебе помолюсь, чтоб излечил тебя господь.

Степка быстро упал на колени. Патриарх снова перекрестился, возложил ему руку на голову и стал вполголоса читать молитву.

Ну, вставай, чадо. Будет тебе по вере твоей, сказал Гермоген, поднося к его губам свою руку.

Степка громко чмокнул, перекрестился, встал и еще раз положил земной поклон перед патриархом.

– Ну, идите теперь. Мне молиться надо. Час мой пришел.

Михайла тоже поклонился в поги патриарху и, дернув за рукав Степку, перешительно пошел к двери.

– А лист-то, лист-то забирай! – крикнул Гермоген, подойдя к аналою.

Михайла вернулся, взял пустой лист, проворно скатал его, сунул за пазуху, туда же засунул перо и чернильницу и, на этот раз уж не оглядываясь, пошел к двери, где его ждал Степка. Они вышли в первый покой и услыхали, как патриарх, поспешно прошаркав к двери, повернул со звоном ключ и снова быстро зашаркал в глубину своего покоя.

Михайла остановился и раздумывал, свесив голову, а Степка, выйдя от патриарха, быстро стряхнул с себя страх, который нагнал было на него гневный старичок. В Тушине он привык ни к чему не относиться с почтением. Теперь все, что было, только смешило его. Посмотрев на Михайлу, он вдруг фыркнул, так что Михайла даже вздрогнул от неожиданности и строго посмотрел на него.

– Сердитый! – сказал Степка и потом прибавил смешливо: – А как он про Ваську-то Шуйского. Слыхал?

Он хоть и любил Михайлу, а не мог упустить случая кольнуть его.

– Ну, то не твоего ума дело, – сурово оборвал его Михайла. – Ужо Карп Лукич рассудит. А ты ляху-то скажи, что, мол, облегченье чуешь.

Степка сердито отмахнулся.

Подойдя к наружной двери, они постучали.

Почти сразу загремел засов, и любопытный взгляд сивоусого ляха уставился в них.

– Ну что? – спросил он, выпуская их на крыльцо и снова задвигая засов. – Поздоровел, что ли? – заранее раздвигая рот, чтоб захохотать, спросил он.

– А как же, дяденька, смело заговорил Степка – Только лишь возложил на меня руку владыка да молитву стал читать, так и чую я, словно боль из меня выходит. Нога-то враз поздоровела. Гляди – вовсе не хромлю боле.

И Степка быстро прошел несколько шагов по крыльцу.

– А про руку, – зачастил Степка, – да про глаз сказал владыка, чтоб дома с молитвой повязки снял и под иконы положил. Все, мол, пройдет. Спасибо тебе, дяденька.

Поляк так и остался с раскрытым ртом. В его тупой голове не умещалась новая мысль, а что возразить – он сразу не мог придумать. Наконец он с сомнением покачал головой и сказал:

– А может и не пройдет. Ну, а вправду пройдет, приходи завтра, покажись, я тебе грош дам. – Приду, дяденька, ей-богу, приду.

– Спасибо, век за тебя буду бога молить, – сказал и Михайла. – Ну, идем, Степка, нечего тут зря людям мешать.

Михайла со Степкой быстро зашагали к Спасским воротам, торопясь уйти от стражников, провожавших их недоверчивыми взглядами. Михайла шел задумавшись, не отвечая на смешливые вопросы Степки. Не по себе ему было. И не только из-за того, что не вышло с патриаршей грамотой и даже не оттого, что Гермоген говорил так о ненавистном ему Шуйском. Что-то еще грызло его: иного он как-то ожидал от патриарха, хоть и сильно жалел его.

XII

Карп Лукич, Патрикей Назарыч и иные посадские с нетерпением ждали возвращения Михайлы. Они уж начинали тревожиться, не захватили ли их ляхи, и очень обрадовались, когда те вернулись.

– Ну, что, Михайла, повидал святого владыку? – спросил Карп Лукич.

– Грамоту-то принес, что ли? – подхватил нетерпеливо Патрикей Назарыч.

Михайла вынул из-за пазухи свиток и проговорил, опустив голову и не глядя ни на кого:

– Не принес грамоты. Вот и лист твой, Карп Лукич, чистый. Получай.

– Не допустили, стало быть, ляхи, – сказал Карп Лукич. – Наперед ведал я. Так лишь…

Но Михайла быстро замотал головой.

– Не то, Карп Лукич, пустили нас ляхи.

– И руку на меня возложил святой владыка и молитву читал, – зачастил Степка. Ему нетерпелось рассказать про себя.

– Помолчи! – махнул на него рукой Патрикей Назарыч. – Ну, Михалка, сказывай, с чего ж не дал грамоту владыка?

– Пущай по ряду все говорит, – прервал его Карп Лукич. – Говори, Михайла.

Михайла рассказал, как они попали к патриарху и как Гермоген гневно говорил с ними. Карп Лукич больше всего расспрашивал, когда патриарх послал грамоту в Нижний Новгород, и получил ли ответ оттуда. Но ответа не было.

– Может, и не дошла та грамота, – сказал Карп Лукич. – А ты сказывал владыке, что мы тебя с грамотой посылать хотим?

– Сказывал, Карп Лукич, явственно сказывал, – подтвердил Михайла.

– Так чего ж не похотел господин великий патриарх новую грамоту послать?

– Послал бы святой владыка, кабы дьяков у него ляхи не отобрали, а я, грешный, грамоте не обучен.

– Ну? – торопил Патрикей Назарыч.

– Великий патриарх честь книги церковные может, а письменной грамотой не просветил его господь, сказал Михайла немного смущенно.

– Вот оно что! – протянул Карп Лукич. – А мы про то и не ведали. Надо б кого, кто грамоте обучен, послать.

Михайла сказал, что святой патриарх словесно его благословил итти по городам и всему народу велеть ратных людей сбирать и на Москву слать.

– Неладно вышло, – сказал Карп Лукич. – Ну, все одно не переделаешь. А как святой владыка Михайлу благословил, так надо нам от себя грамоту писать. Так я полагаю, первым делом в Нижний к Козьме Минычу Сухорукому.

Михайла был очень рад. Наконец-то и для него нашлось дело. Степка все приставал к Михайле, упрашивая взять его с собой. Но у Михайлы иное было на уме. Как ему с Маланьей быть? Вовсе и не видал он ее за последнее время. Но все-таки надо как ни то обдумать ее. Ведь из-за него лишь держит ее Патрикей Назарыч, да еще с мальчонком. Статочное ли это дело? Она ведь ему не родня, времена пошли тугие, а тут два лишних рта кормить. Первей всего надо было повидать Маланью. И он с утра пошел к Патрикею Назарычу.

Маланью Михайла нашел на реке Неглинной, где несколько баб, подоткнув подолы, полоскали белье. Когда Михайла окликнул ее, Маланья вздрогнула, выронила скалку и, повернувшись, молча уставилась на Михайлу.

«Ишь, худая какая стала, – подумал Михайла. – Не то, что на деревне была, – что маков цвет, цвела. Видно, чужой-то хлеб в прок не идет».

Маланья обдернула подол, собрала белье и искоса поглядывала на Михайлу, ожидая, что он скажет.

– Подь-ка со мной, – промолвил Михайла. – Мне тебе сказать надобно.

Маланья испуганно взглянула на Михайлу. Бабы кругом бросили полоскать, разогнули спины и с любопытством поглядывали на Михайлу – парень хоть куда: бородка курчавая, волосы тоже завиваются, глаза ясные. И ростом вышел. Маланья еще раз обдернула сарафан и, положив на руку выжатое белье, не поднимая глаз, пошла за Михайлой.

– Ну, сядем тут, Малаша, – сказал Михайла, взойдя на берег и присаживаясь на лежавшее там бревно.

Маланья послушно села, все не поднимая глаз.

Раньше Маланья вся так бывало и засветится, как увидит Михайлу, а ныне и не глянула на него.

– Вишь ты, – заговорил Михайла, – шлет меня Карп Лукич с грамотой в Нижний Новгород и по иным городам, чтоб народ подымать на ляхов. Скоро и выхожу.

– Ну вот, как ты уйдешь, Михайлушка, – сказала, помолчав, Маланья, – так и я пойду. Буду пробираться к себе в Дурасово. Может, смилуются мужики, поставят мне вековушку, а нет, пойду к кому ни то в работницы. Прокормлюсь с Ванюшкой-то. Много ль нам надо?

– Здесь, стало быть, не хочешь оставаться? – спросил Михайла.

Маланья покачала головой.

– Не с привычки мне за ради Христа у чужих людей жить.

– Так ведь помогаешь же ты им. Вот и тотчас стирала на их же.

Маланья только рукой махнула. Какая это помощь!

Михайла все сидел. Он думал, что Маланья будет с ним проситься. А она вон что надумала. Умница баба! Больше, стало быть, и говорить не про что.

Маланья поднялась и взяла с бревна белье.

– Пойду покуда, а то Ванятка реветь станет. Прощай, Михайлушка, господь тебя храни. Прости, коли в чем досадила тебе.

Михайла вскочил.

– Ты меня прости, Малаша, – вырвалось у него горячо. – Как мать родная, за мной ходила. Берегла. Век того не забуду.

Маланья первый раз подняла на него глаза и покачала головой. Не очень она тому верила. Покуда ж у нее Михайла, жалел будто, а там и забыл. Михайла не стал спорить. Ведь и правда не до нее ему теперь, и он рад был, что она собралась домой, хоть и жаль ему было, что на разоренное место идет. А что он с тем поделать мог?

Маланья повернулась, печально поглядела на Михайлу и пошла вверх по тропинке к избе Патрикея Назарыча. Михайла постоял еще немного, потом, минуя баб, спустился к реке и побрел берегом.

Когда он вновь поднялся в город, он заметил, что там неспокойно. Люди из дома в дом бегают, ставни запирают, хоть до ночи еще далеко. На углах кучки сбираются, на Кремль оглядываются, слушают чего-то, переговариваются, тихо так. А вдали будто как все время конский топот слышится. Словно конные полки с места на место переходят, а за ними пехота глухо топочет. С чего это, на ночь глядя? Вора не было боле. Кругом литовские полки кружили. От кого ж им Москву оборонять? Правда, гонцы последние сказывали, что Прокопий Ляпунов своих рязанцев ведет и другие воеводы под Москву сбираются. Но верно ли то? Давно уж москвитян за заставы не выпускали. А кто по тайности ночью выбирался, назад не приходил.

И мужиков окрестных больше в город не пускали. Раньше только лес привозить запрет вышел. А потом и ни с каким товаром пускать не стали. Только лишь когда сами ляхи под конвоем обоз с мукой или с крупой, или с огородиной введут, или скота гурт пригонят. И то прямо в Кремль к себе запас для литовских полков. Много их теперь на Москве стояло. И назад пустые телеги до самых застав ратники ляшские провожали. Не хотели, видно, чтоб москвитяне с мужиками окрестными разговаривали. Понимали, что ничего хорошего московские люди им не расскажут. День ото дня хуже на Москве жить становилось. Ничего почитай не достать было. Рынки пустовали. У кого запасов не было, голодать начали. Вовсе ляхи не те стали с той поры, как их на Москву впустили. Тогда они с русскими как с людьми обходились, точно в гости к ним пришли и не хотели хозяев теснить. А понемногу – и не заметили москвичи, как то сделалось, – сами Ляхи стали хозяевами, a москвичи в своем городе, точно в завоеванном, с опаской ходили. А там и вовсе за людей их почитать ляхи не стали. И не говорили с ними. Ругали лишь псами да лайдаками. За всякую вину, а то и без вины, ремнями стегали, колодки набивали, в темницы бросали.

Даст лях москвичу пинка, что не скоро посторонился, и коли тот обороняться станет, лях тотчас караул крикнет. Того в Кремль волокут, в темницу бросают, бьют до полусмерти, покуда не прознают родичи да выкуп не принесут. А случалось – принесут, а он уж богу душу отдал.