Текст книги "Квартирантка"

«Большой скрипки нет. Была недешёвая. Продав, купил „Марлей“». По его деньгам, – дорогой байк. И вот только две: «одна восьмая» и «одна вторая». Вербицкому не терпится демонстрировать игру. В музыкальную школу отводит сына лично.

Лучшие годы… Отец и сын играют дуэтом! Вербицкий когда-то хотел быть музыкантом высокого уровня, но «не хватило усердия. Хорошо, хоть диплом зубника». А этот юный скрипач неленив. Они много тренируются… Даже во время путешествия в Италию. Перед Ла Скала папа фотографирует юного виртуоза со скрипкой в руках. Никаких альтернатив, – будущее того на сцене великих мировых театров!

Девяти лет от роду Мстислав Дубовских солирует с оркестром музыкальной школы. Снимают для телевидения, показ в прайм-тайм. Это триумф! А на конкурсе «Юная стрекоза» дитя обыгрывает не только маленьких, он – в финале! Но главный приз, как бывает на таких конкурсах, отдают богатенькому ребёнку. Хотя и такая оценка открывает неплохое будущее. И оно до тех годов, когда сын в музыкальном училище начал отставать от ровесников. Во-первых, – в росте и силе. Но это не главное… Его руки, вполне нормальные для юной игры, малы для взрослой. Ему нет хода на инструментальное отделение, только – на теоретическое.

Нелли – к музыкантам, к медикам. Но, чем больше консультаций, тем меньше надежд. Мстислав одолевает теоретическое. Вновь нелёгкое время.

Серафим Мстиславович делает вывод: всё не так. Долгие тренировки, дорогие учителя… Падает пелена в виде музыки, обнажив неприглядную натура какого-то вертуна. Вербицкий не вертун. Говорит медленно, надменно и мало. Мстислав Серафимович, которого родные зовут Славусиком, какой-то глупо-общительный…

То, что дети не похожи характерами на их отцов – не ошибка воспитания, а ухмылка природы. Иногда напротив, – улыбка победителя.

Удивляет, что у такого папы такой сынок. Внешность, как у отца. Но в прямо противоположном варианте. Серафим – брутальный герой. Славусик – мелок, говорит тонко и выглядит незрелым. Так и окликают в транспорте: «Мальчик, ты выходишь на следующей?»

Нелли Борисовна делает ещё одну попытку. Убеждает и сына, и его папу в том, что Славусик «зато» умён и начитан, и вполне на роль гениального критика. Найти для юного музыковеда хотя бы роль ведущего телепрограммы не вышло. Такие места давно куплены. В этом она права. Но Славусик никак не мог бы конкурировать и с теми, у кого талант есть, а денег нет. Нереально, – хихиканье Славусика, ухмылка Серафима.

Какое-то время они продолжают быть семьёй. Приглашают гостей. Но оба родственника неконтактны. Сын говорит глупости, отец эти глупости подмечает, не давая подметить другим. А так как говорливого Славусика выпады отца не никак не задевают, то и Вербицкий выглядит болтуном вопреки характеру. Иногда ведут диалог, не давая говорить другим.

Непохожи они в главном. Старший – угрюм, будто его жизнь пошла прахом. Хотя у него нормально. Работает зубным врачом, хобби: байкеры то и дело отправляются в Европу на «мотокроссы». Но именно он горюет, а не Славусик.

Тот кое-как нашёл мелкую работёнку, где требуют минимум музыкального образования. И, когда он при гостях оживлённо говорит об этикетках, которые умеет клеить на диски, его отец ядовито парирует:

– И выпивать ты научился на «Фирме записи хитов»? Пьёшь не первую рюмку.

– Ну, что ты, папа, я больше не буду, эта последняя! – И никакой обиды; опять о работе, которая всем, кроме него, кажется не серьёзной.

Нелли Борисовна нашла формулировку: её ребёнок – милый, добрый, открытый. И – крамольная идея: без Серафима она бы примирилась с таким чадом. Нелегко видеть, как переживает Вербицкий. Его огорчает и вид паренька. Да и его мамы. Золото волос и «пикантный» носик теряют неотразимость, и вывод: итог отношений с этой женщиной – этот пигмей.

И, наиболее неприятное: Славусик ему родной. Копия Вербицкого. Но копия уменьшенная. Когда они рядом, младший, будто кривое зеркало. Копия, но дурная. Голоса имеют как бы один проигрыватель: папин – с виниловой пластинки на тридцать три оборота, а сына – с этой же пластинки, но на семьдесят восемь.

Нелли то и дело думает о крахе, когда выявилось: слуха мало, чтобы быть гениальным инструменталистом. Для этого важны и физические данные.

Но Мстислав (Славусик) доволен. Его родители глядят на него, как на неудачника. А он, этот неудачник, таковым себя не ощущает. Не удивительно, – не он задумал свистопляску с лепкой гения, а его мама и папа. Он не имеет желания быть великим, ему подходит быть рядовым музыкантом, которому нереально найти работу в столице в хорошем оркестре. Он любит золото. То и дело перебирает мамины колечки. Навещать древнего дяденьку ювелира – для него праздник. И в детстве отличал, где бриллиант, а где его подделка – фианит.

Перед Нелли бездна: не надеть ли лучшее платье и не кинуться ли в тот овраг? Ведь папаша Дубовских не упал туда, а прыгнул.

Любимый уплывает навеки…

Эсэмэска: «Нас выгнала полиция. Едем обратно. Привет от Клары».

Он с карликами, хотя выше их ростом. Бизнес этот держит не карлик, а мордоворот (отбирает большой процент выручки). Но недавно куда-то делся. Наверное, сел. При нём не гоняли малышей. Теперь их тревожат. А гонорары Славусика – некоторая доля их с мамой бюджета.

Крах «Атмороса» был неизбежен. Институт захвачен крупными фирмами. В том числе, иностранными. Возмутительно: секретное предприятие! И у неё нет помещения, дела и денег.

Отправляет прошение (адрес даёт Рейтер) обоим Мейерам в Германию. Старший там работает на оборону не своей страны. Игорёк окончил Дортмундский университет и трудится вдвоём с отцом. Денег у них немало. Так думает Нелли.

«Дорогие мои, Александр и Игорь! Мы в затруднённом положении. Не могли бы вы помочь нам со Славусиком? Игорёк, ведь Мстислав твой родной брат по матери…» Ответа нет!

Она кинулась к Мане узнать, как там Илона. Она обитает на станции Вятские Поляны, работая в буфете, а её муж «Орландо» монтёр на этой же станции. У них огород, куры, корова, они при деньгах. Двое детей (мальчик огромного роста, шоколадного колера, а девочка беленькая в «Орландо»). Нелли их никогда не видела, но так обрисовывает их Маня. Дети в Москве учатся, он – на повара, она – на швею. Живут у Мани в Медведково. От их родителей нет ответа. Возмутительно!

Берёт деньги в Крылатском. После кончины мамы в Белых Столбах, квартира на Кутузовском пошла с молотка. Теперь две двухкомнатных на окраинах. В одной, которая в более капитальном доме на Бойцовой, живут, другую, случайно подвернувшуюся в процессе сделки с недвижимостью в этом именно районе, сдают. Квартирантка говорит, что Серафим и его жена гуляют на холмах, держась за руки… В этом районе он теперь известен как «седой мотоциклист».

Эсэмэска: «Мы у метро Сокольники. Всё ок!»

Надо ехать. Это недалеко. Машина та же, но такая неисправная, что ездит на скорости не более тридцати километров.

Подойдя к метро, видит Славусика. Как он похож на Симочку! Уменьшенная копия. Одна вторая. Именно на такой скрипке играет до сих пор.

– А вот и мы с Кларой!

Карлица непонятного возраста.

– Видишь, мамочка, какое колечко (привет от дяди ювелира). Золото высокой пробы! Ну, а вставки – не бриллианты, к сожалению. Но хорошие фианиты!

У неё день рождения, пятьдесят три, он всегда помнит, этот её… котёночек. Домой, там утка с яблоками… Но у Славусика ещё сюрприз.

Они отправились в кафе, где ребята будут работать на договоре: один влиятельный карлик – друг владельца.

Заказан именинный ужин. Маленькие музыканты на сцене: флейтистка, аккордеонист и виолончелист с мини-инструментами, и… скрипач. «Радость любви» и «Муки любви» Крейслера, её любимые вещи. Играют так мило, так по-детски…

Нелли Борисовна легко всплакнула. А карлики всё играли…

5
Квартирантка
История одного усыновления

Зимой было много снега. Весна, а ей не до хорошего: лежит. У окна голубь, заглядывает в полуподвал. Мимо – ноги и в новой, и в потрёпанной обуви. Если бы не «цокольный», а нормальный этаж, не прогуливался бы нагло перед окном. Кыш! Только приподнялась – и обратно падает от боли. В глазах темно. И не улавливает, как отворяют дверь. Кто-то входит…

Рядом у дивана:

– Не узнаёшь, Зин?

Чужая, а, вроде, нет… На руке дорогая сумка. В улыбке золото.

– Мы адвоката наняли. Он говорит: его нам отдадут. – Интонация, будто в их в общении никакого перерыва, да и этот визит нужен им обеим. – А ты, говорят в домоуправлении, больна, не подняться уж и не «поднять» его.

Опять боль. Не в теле, в душе, с приходом этой дамы.

Они не видятся почти пятнадцать лет. И в эти годы Зинаида много вкалывает. Не так давно у неё три «халтуры». Первая – дворником. В пять утра улицу метёт, долбит лёд. Дойдёт до конца участка, – домой. Выпекает пироги с картошкой, накрывает их полотенцами и – на диван. Одиннадцать дня. На вторую «халтуру»: в овощном магазине полы (картошка даром). Обратно домой, варит суп. Вечером третья: парикмахерская. Моет, убирает. Кроме халтур, у неё и нормальная работа – уборка в НИИ.

Но это время миновало. Теперь у неё одна и хорошая работа, и не надо было брать дворницкую в такую снежную зиму!

Итак, в годы её работ, которые она именует халтурами, ни этой дамы, ни писем, ни денег… А, намериваясь придти, она разузнаёт о главном, о старте гонки с препятствиями длиною в пятнадцать лет.

Врач поликлиники, с виду не авторитетный паренёк, рекомендует инъекции. Когда говорят об уколах, а ей никто такого никогда не рекомендует, видно, дело плохо? Напуганная спрашивает, а точно ли у него диплом? Она училась в мединституте полтора года. Тогда молодая и некрасивая, как и теперь: толстые губы, зубы кривые. Ноги ладные. Её ладное тело много выдерживает, потому и напрягает его непомерно.

Но её, юную, полюбил один. Любовь кончилась на парапете набережной, на котором она сидит, болтая красивыми ногами в мини-юбке. Олег говорит необыкновенным по тембру басом: «Зинка, вдвоём нам не протянуть». В девятнадцать лет у него открылся голос. Вокальное отделение училища – с трудом, а там и консерваторию кое-как. Ему путь в Москву, женится на певице, а у неё Вовка… Внешне напоминает отца, а голос не передался.

Неподалёку от дома в научно-исследовательском институте (НИИ) говорит ей завхоз: «Фойе и пять маршей, когда не важно, лишь бы вымыто». Так и впряглась. Медицинский брошен.

В этом НИИ работают не только научные работники и лаборанты. У директора секретарша. Одинокая, жить ей негде. Кто-то надоумил: бери квартирантку, добавка будет к твоим деньгам. Деньги такие, – любую квартирантку возьмёшь.

У неё две комнаты в цокольном этаже «сталинского» дома от родителей. Ранняя смерть мамы, отъезд отца к другой (у неё дом в пригороде). Тут общие: коридор, ванная, кухня с отличной духовкой. Кроме неё, деликатные татары: отец, мать, двое детей.

Секретарша вполне серьёзно:

– Рим-ма, два «м», такое имя.

Девица занятная. Например, на работе картавит, а дома нет.

– На раскладушке будете?

– Я ненадолго. Краткое влемя можно и на ласкладушке!

Вне стен НИИ Римма (два «м») выглядит проще. Зинаида прониклась к ней жалостью. Но той неплохо. От родителей (родной городок далековат) ей приходят деньги, одевается модно, покупает пирожные и фрукты. Но не до того она богата, чтобы платить за квартиру рядом с аэродромом. Главный контингент – «летуны» – говорят там. Все женаты. Тот, кого она подцепила, улетел к жене, не оплатив дальнейшее проживание. Но за «угол» она будет давать регулярно.

История с «летуном» как-то мельком. Ближе к Новому году Римма мрачная. Дома не убирает, посуду не моет. Зинаида напомнила об этом.

– Видишь, у меня горе!

Зинаида видит. Но горем не считает.

– Домой мне ходу нет: отец на порог не пустит.

– Бери с меня пример.

– Ты уборщица! А я на виду!

– Уматывай.

– А беременную на холод не имеешь права выгнать! – улыбочка.

Во время декретного отпуска Римма, которую хотелось называть без двух «м» Римкой, ест, тупо глядя в окно, где мимо идут ноги.

Надо выгнать, но какое-то наваждение… Или судьба. В роддоме навещает. Лето. Римка поднесла к открытому окну дитя, будто Зинаида должна увидеть его (так показывают детей родным людям и мужьям, но у Риммы никого). Накануне её выписки куплена кроватка во вторую комнату.

Одной работы явно мало, идёт официанткой в кафе и там знакомится с поэтом.

Вид у Георгия Ивановича Смакотина рассеянного гения. Бороду хватает рукой, глядя вдаль. Где живёт «официанточка»? В этом доме под кафе. Перед тем как войти, наклон к окну: «У вас все дома?» «Не-ет, входите!» – её насмешливый ответ.

Римму раздражает чтение стихов намеренно ноющим голосом: «Тихо, ребёнок!», и ребёнок просыпается не от монотонной декламации, от её крика.

Георгий Иванович спрашивает у Зинаиды: «Я – поэт?» «Поет» – ирония, но он читает ещё.

 
Я жить хочу свободно и светло,
но мне мешает многое отныне.
Мне кажется, порой, что я в пустыне:
тяжёлой цепью сковано чело.
 

«Официанточка» не понимает его уныния. Она удивляется людям, которые горюют. Оптимистка, хотя для этого у неё, вроде, нет причин. Георгий Иванович недоволен деньгами преподавателя в университете. В кафе он обедает и ужинает (для многих роскошь). Но любит и её пироги с картошкой, которые она, правда, выпекает идеально. Она ему на тарелку «квадрат», так он вначале съедает верхнюю румяную корочку, а потом остальное. Пьёт вино, наливает Зинаиде, из стакана которой потом выпивает, так как она никогда не пьёт. Ругает он советскую власть: мол, не публикуют его стихи…

– С какой целью вы ко мне приходите?

Он, будто готовясь к откровению, добавляет вина; пройдя к окну, «глядит вдаль» (кроме как на ноги, глядеть там не на что):

– У поэта должен быть такой человек, как ты, Зиночка… – Очки сдёргивает театрально.

Стоя перед ней на коленях, говорит мокрым шёпотом:

– Я ушёл от Валентины к Нине. Как мне надоело метаться между двумя домами, двумя женщинами! Нет у меня дома. Дом мой тут. Где ты, Зиночка, там мой дом. Валька с её уютом, Нина с честолюбием… Мне бы уехать на запад. У меня ведь талант! Но где тут проявить талант? В редакциях требуют о трудовых буднях, эта пропаганда вот где! – руку к горлу, борода дрожит. Глаза мерцают под очками. Он опять на том уровне поведения, когда готов рухнуть на колени и заплакать.

– Тихо, ребёнок тут! – крик Риммы.

– Зиночка, – бормотание, – вот ты – обыкновенная серая официанточка… Тебе многое не понятно, но у тебя дар внимать! Не то, что твоя квартирантка. – Грозит кулаком стене, Римме.

На тахте он крепко храпит. Ей – на раскладушку, которая не нужна квартирантке (она во второй комнате с ребёнком, где удобный диван, рядом кровать с младенцем).

Утром Георгий Иванович стыдливо выкладывает из портфеля забытые в нём вечером апельсины и – в дверь…

На работу Римка выходит, похорошев. Дитя – в ясли.

– Красивый ребёнок!

– Ничего не видно. – Возражает мамаша.

Она много бегает в магазины, будто свет клином на туфлях и на кофтах… От родителей деньги, как раньше, они не имеют информации о ребёнке.

Как-то плач. Непрерывный. Римма у зеркала примеряет юбку. Лицо кукольное, холодное.

– Ты чё, сдурела?

В ответ узенькая ухмылка.

Зинаида мыть руки, вернулась – тихий ребёнок у Риммы на коленях, в пальцах сигарета.

– Мне гадко: пищит, кормить его надо, пелёнки эти… Не хотела я его. Уехать бы мне!

– И поэт об этом…

– Деньги! Ты хоть знаешь, сколько норка стоит?

Халтура напротив дома в пельменной, ручная лепка. Пальцы болели, но привыкла; аккуратные ряды на деревянных противнях. Поварихи относят к котлам. И мало, мало…

Народ терпеливо у двери, на лестнице, в зале. На столах горчица, уксус, перец; масло и сметана за деньги. Нелёгкая работа, но пельменщица имеет право брать немного варёных. Римка любит пельмени.

Восьмого марта в НИИ выходной. В кафе ей не дали обслуживать банкет. Выгодно, но у директора не она в любимицах. Дома Римка (куплен модный плащ, денег нет). Обе надеются на поэта. Кто-то должен их поздравить с женским днём!

В кои-то веки красит глаза и брови.

– У вас все дома? – в открытую форточку – охапка мимоз.

Цветы им обеим никто давно не дарит. Тем более, так много. Георгий Иванович с гонорара за стихи. И вино, и торт, и апельсины (полный портфель). Пельмени. Пирог. Надо досыта накормить поэта, допьяна напьётся он и сам.

Длинная поэма о древнегреческих богах (он преподаёт мифологию). Зинаида думает, оценивая. А Римма с приоткрытым умело накрашенным ртом.

 
…И сферы, и полусферы,
сойдясь будто в сложный кристалл,
Богини, прославленной Геры,
увидел я грот, он блистал…
И было виденье слепому,
и было услышано тем,
кто слух потерял, и ни грома, ни плача
не стало взамен…
…
…Кто просто сказал в одночасье,
что мы далеки от услуг,
которые нам по несчастью
окажет наш евнух-пастух…
 

Зинаиде непонятно. О Римке и говорить нечего.

Георгий Иванович ругает советскую власть, «железный занавес» и нереальность публикации именно этих виршей. Те, которые в журнале, о другом.

На улице таит. В водосточных трубах брякают, торопясь с крыш, сосульки. Воздух полон пьяным мутным круженьем. Георгий Иванович отбывает на трамвае. Римма убегает домой, сверкая лаковыми голенищами новой обуви. Стыдно ей идти вдвоём с квартирной хозяйкой, плохо одетой. «Пусть бедно, но чисто», – глядя вдогонку квартирантке.

В зеркале видит: не идут ей, шатенке, тёмные брови. Умылась. Мимозы на подоконнике. «Горько жить, но одновременно – сладко».

– У вас все дома?

– Не-ет!

Георгий Иванович с газетой, в ней стихи. Не те, где про богиню Геру и непонятного пастуха-евнуха. Эти о заре «над городом любимым, когда уходит шумный день, когда уснут в ночи машины…»

Жалко ей. Не только Римму, – Смакотина. У него горбоносое лицо, белозубый рот, плечи борца, он не грубый, наверное, ласковый… Когда она так думает, обмякают её крепкие ноги.

Как-то глупо, но она его ждёт. Он приходит и говорит о том, как ему плохо на родине, где не выходят к народу его стихи, ведь он поэт.

Она возражает:

– Целая книга… – Подарок с подписью: «Дорогому другу Зинаиде Николаевне Рожковой».

Он удивлён ответом «простой официанточки». Он «ваяет» и такие стихи, которые «не для простых людей». Их ценят на Западе, в Америке, в Англии… Где о евнухах, гермафродитах и о «девушках с острова Лесбос»…

Она в ответ:

– «Я помню чудное мгновенье…» или «Белая берёза под моим окном…» или Николай Рубцов:

 
«В горнице моей светло,
это от ночной звезды…
Мама возьмёт ведро,
тихо принесёт воды…» —
 

Поэзия, когда понятно любому. Когда не выдумано, и берёт за душу.

Он никогда не был в других странах, но его мнение: только там свобода.

– Ты, Зиночка, в этой стране рабыня.

– Я сама виновата. Ребёнка родила от форменного дурака, к тому же карьериста. Мне неловко вымаливать деньги: у него, у государства. Наверное, я вольная. Живу, как хочу.

– И откуда у тебя так много энергии!

Римка выходит из спальни, в которой поселилась, но платит за «угол»:

– Ох, и противный ты, Георгий Иванович. Пьёшь в трущобе, а жёны твои спят с другими поэтами в полученных тобой квартирах, играют на купленных тобой пианино. Как только тебя с работы не выгонят?

Он прикрывает глаза. Горе прячет, ненависть? Но поймёт Зинаида, что он прятал…

Уходит она на халтуру… Возвращаясь, спрашивает:

– Долго был?

– Да нет…

Наверное, ему неудобно пить в подъезде? В кафе вино дороже, чем бутылка в винном. Вывод трезвый, вроде…

Дети (Вовка и Вася) днём в садике и яслях, Римка на работе в НИИ, и Зинаида между халтурами дома одна. У Георгия Ивановича иногда нет днём лекций. Университет рядом. Они вдвоём. Но он не видит в ней женщину. Как-то больно. Но вдруг и увидит… Римка не век будет тут: она к аэродрому хочет на ловлю какого-нибудь «летуна». Уедет, а Георгий Иванович – к ней, ведь сказал: «Где ты, Зиночка, там мой дом».

– Ну, походит он, да и вернётся к какой-нибудь жене. – Говорит она неискренне. – Правильней – к Нине, у неё дочка. А он любит девочку, стихи в газете обращены к ней:

 
Алёна, моя Алёна, прости старика,
Алёна, моя Алёна, дорога твоя далека.
Моя же дорога-тревога
уйдёт лишь за поворот,
за лугом, за полем, за стогом,
в овраге, в глуши пропадёт…
 

– Ни к кому он не вернётся, – ухмылка Риммы.

Днём, когда моет полы в институте, и, когда прислуживает в кафе, думает о Георгии Ивановиче, слышит его интеллигентный голос («Зиночка, Зиночка»).

Летом дожди, но они с Вовкой любят гулять в парке, шлёпая сапогами по оборванной ветром раньше времени зелёной мокрой листве. Дома она читает ребёнку талантливые книги. «А не для того ли нам даны дети, чтобы мы ещё раз сами становились детьми?» – философские рассуждения под влиянием Смакотина.

С августом тёплые ядрёные деньки, будто данные природой для отдыха от летних дождей. Зинаида берёт отпуск. Одна пельменщица родом из деревни Калиново. Туда и едут с Вовкой. Они ходят за грибами и малиной. Счастье.

Но в конце с трепетом думает о каменном дворе и о комнатах, в которых Римма. Увидеть бы Георгия Ивановича! Наверное, он не бывает. Что там делать, ругаться с квартиранткой? Но Зинаида едет в город с уверенностью: он у неё дома!

Небо горит абрикосовым и тёмно-вишнёвым. И в комнатах, наверняка, красиво. Но портьеры наглухо, будто никого. «Уехала Римка! Ключ могла оставить татарам».

Дверь на крючке. Открывает… Георгий Иванович без очков. Не вдруг видит, кто перед ним. Узнав её, – в другую комнату, перебирая незагорелыми ногами.

– Кого принесло?

– Зиночка!

Что-то падает там.

– Отпуск у тебя вроде дольше? – в глубине дальней комнаты недоумение Риммы.

Вынуты вещи из сумки. А лицо мокрое. Из дверей поэт (одетый):

– …прости нас.

Её парень Олег, теперь популярный бас: «Зинка, да Зинка…» Неужели она клюнула на это имя, которое не только её имя. Где-то другие, которых зовут уменьшительно. А вот её никогда никто до Смакотина. Какое милое имя, но, видно, не её… Плачет она редко. Каждый такой момент помнит: мама умерла, какой-то тип на улице обругал её, долбящую киркой лёд, ломовой лошадью… И вот плачет, будто настоящая Зиночка.

Вдруг в соседней комнате:

– Гога, чего ты извиняешься?

И всё. Вытерла лицо:

– Он тут для тебя какой-то Гога? – влетает в «Римкину» комнату.

Та полулежит на диване в комбинации, стряхивая пепел в блюдце из родительского сервиза.

Она хватает блюдечко:

– Пепельница есть!

Римка вскакивает с дивана, и – на обтянутые ремнями чемоданы, которые они вдвоём перетаскивали в такси, когда она бежала с квартиры «летуна». Тут и портфель, и объёмная сумка «Гоги».

– Уезжаете?

– Да. В такую даль! На восток… Работать будем в море, рыбу потрошить… Я, правда, неловок. Но я могу грузить ящики.

– Когда в путь-то?..

– Этим вечером! Освобожу тебе квартиру!

Настроение хозяйки, провожающей гостей. На стол – белые грибы, привезённые, сготовленные в Калиново, вино у Георгия Ивановича и так наготове, Римка – холодную курицу (куплены в «Кулинарии» три штуки в дорогу).

– Мы хотели улизнуть. Всё – Римкин Предводитель. – Очарован пассией!

– Не забывайте, пишите… Не день знакомы…

– Не осуждай меня, Зин. Молодая я, надо как-то устраиваться. Пришлось его сдать.

«Предводитель» в подогнанном такси, Георгий Иванович таскает их багаж.

– Такой человек, как ты… Зачем я теряю тебя… – Дышит ей в шею.

– До встречи, Георгий Иванович.

Зимой грипп, садик закрывают: некогда работать в пельменной. Да и официантку, с которой ребёнок, увольняют из кафе. В итоге одна работа: мыть лестницу и фойе в НИИ, публика там (не в кафе) культурная и трезвая, а Вовка – у интеллигентных дам, то в одной лаборатории, то в другой.

Иногда у неё в голове: «Пришлось его сдать».

Она обзванивает детдома и находит Васю.

В автобусе они разговаривают о машинах, о девочке с «классным», говорит Вовка, шариком. Он, поздно начав говорить, будто навёрстывает. Выехали из города, – у дороги лошадь. Рядом жеребёнок.

– Маленький! Маленький! – восторг Вовки.

– Это лошадь и её жеребёнок.

– Её же ребёнок он! – Вовкино открытие.

У каждого есть ребёнок, дитя…

В белую приёмную с окошком «для передач» вышла директор.

– К Сивакову Васе?

В комнате диван, книги на полках, игрушки. Мальчик – из стеклянной двери. У стекла директор, а рядом с ней в одинаковых костюмчиках дети. В их глазах жуткое уныние брошенных.

– Вася! Мама, вот Вася! А ты говорила, что нам его не покажут! Тебя показали нам!

Вася напуган такой энергией, готов заплакать, но она протягивает гостинцы, глянув на стеклянную дверь, но там уже никого. Малыш непрерывно лепечет. Он будет говорить раньше Вовки.

– Вова, – имя, которое она ему называет, дотрагиваясь до Вовкиного плеча.

– Мама, – назвал он, как Вовка.

А вот это лишнее для этой «мамы». Уходят под Васин плач.

– Почему Вася плачет? Ему не нравится «мишка»? Мама, а почему ты-ы пла-а-чешь? – ревёт сам…

Опять – в детдом. Плюшевого мишку Вася прижимает к груди. В июле – на его день рождения. Ездят и зимой.

Детдом действует угнетающе. Это мир горя. Лица детей холодны и замкнуты, у них обида и беда. Она не знает, как в большой семье, но в маленькой она могла подойти к отцу, и он гладит её по голове, говорит, что она хорошая девочка. К маме она сядет в кресло, и они так вдвоём смотрят по телевизору доброе весёлое кино.

А эти, детдомовские дети?! Дом в сосновом бору, воздух чудный. Но персонал не выполняет ту роль, которую выполняли её уставшие на заводе родители. Времени нет каждого по головке гладить. А как без этого вырастить человека?!

Вася не увлекается игрой Вовки: катанием паровозиков и строительством домов (кубиков, да и других игрушек тут куда больше, чем у Вовки дома). Вася занимает место рядом с ней на диване, плотно к её руке и так сидит.

И книг тут полно. Вовка знает много стихов, любит декламировать. Наверное, когда он спал, а Георгий Иванович тихо завывал стихами, это как-то проникало в подсознание.

Открыты «Сказки Пушкина», «Айболит»…

А ещё Вася любит, когда что-нибудь напевают.

Со своим парнем Олегом она встретилась во Дворце Культуры в оперном кружке. В опере «Севильский цирюльник» будущий певец исполнял партию Дона Базилио (бас). А вот ей руководитель их труппы, бывший оперный певец, доверяет роль главной героини Розины, в том виде, как её написал композитор, не для высокого голоса, каким обычно поют, а для меццо-сопрано. «Не перед кем я не оробею, и будет всё, как я хочу!..» Поёт не громко, но внятно. Вовка её пение слышит дома, а потому не реагирует. А у Васи на личике такая радость бытия, – она бы пела и пела, лишь бы он улыбался.

Он теперь от них уходит, глядя твёрдым взглядом закоренелого детдомовца, в котором, как в книге: «Приезжайте скорей!»

Ищет Римку, отправит гневное письмо! Но так и не нашла. Иногда говорят ей: «Ну, и храбрая ты без алиментов!» Отчаяние, нахлынув, уходит, она видит Вовку, этого удивительного мальчика, и энергия возвращается. Как бегунья обретает второе дыхание. «И откуда у тебя так много энергии?» – удивление Георгия Ивановича.

Работает проводницей. Доброе начальство разрешает брать ребёнка. Он покладисто принимает новую обстановку. Состав отбивает колёсами метры, минуты, километры, дни и недели… Жизнь не трудная, всегда новая. В Симферополе смотрят фонтаны, в Сталинграде ходят к Вечному огню, в Москве – на Красную площадь, в Кремль, но и в ГУМ, и в Детский мир. Между рейсами целые недели отдыха. В интервалах навещают Васю.

Ушла обратно в уборщицы. К возвращению Вовки на плите обед. Довольная мать нетерпеливо выглядывает в окно, среди ног узнавая Вовкины новые, купленные в столице ботинки. Рада тому, как он одет, обогрет, и не сидит с первоклассником, выводя палочки и крючочки. Вовка покладист: раз надо, так надо.

Он рад школьной форме, фуражке. В первое воскресенье сентября они едут в детдом.

Вовкин вид производит на Васю впечатление. Он тянет за пряжку на ремне и – в слёзы. Но опять, когда рядом на диване, и она обнимает ребёнка, тихо напевая, улыбка на его милом лице.

– А, если мне взять его? – мысли помимо воли отлились в этот вопрос.

Вовка добавляет:

– Мы заберём Васю к нам?

Директриса кивает:

– Оформляйте документы.

В советское время это было куда проще. Тогда принимали во внимание чувства людей, а не только формальные параметры, например, полный отказ кукушки матери.

…Ёлку – на себе, изображая Деда Мороза; ребята прыгают, топают ногами и кричат «ура!»

Снова три «халтуры»… Проводницей ей не быть. Как-то поезд на тихой станции летней ранью. Она в купе отдыхает, рядом на полке Вовка. Правильно живёт она или нет? Бутылки после пассажиров, чаевые… И решает: правильно. Бутылки опять сдаст, чаевые будет брать и брать!

Но уже два школьника дома… Оба любят румяные пироги, аппетитно пахнут… Вася учится куда хуже Вовки, но у него музыкальный слух. Отводит его в музыкальную школу, на духовые инструменты недобор. Будет трубачом.

Ей подвернулась работа (лучшая в её трудовой биографии) на кухне суворовского училища. Вначале судомойкой, но переводят в повара: пироги, пельмени… Не это главное. Главное – так устроить детей, чтоб была у них жизнь крепкой, как советская армия. Теперь они трое в одном военном городке (на трамвае до центра). Парк, стадион… Вася – в музыкальной роте, Вовка – в обычной.

Не надо было этой зимой брать дворницкую работу! Хватило бы на кухне в суворовском… Но идея: подкопит, поедут с ребятами на каникулах за границу, в Болгарию, например. Они бывают втроём в Крыму, им так нравится там! Но жадность к деньгам, как говорит Вася, её губит.

Вася худенький, выше Вовки, а лицо необыкновенной красоты. Вовке вот-вот будет восемнадцать. У него широкая грудь, как у его папы, знаменитого певца. Но Вася… Его она любит не меньше крепкого Вовки.

– …а ты, Зин, давно так? – с надеждой на долгий постельный режим бывшей квартирной хозяйки.

– Умираю. – Ногами шевелит под одеялом: двигаются.

– Я теперь обеспеченная, у меня супруг, жильё, ну, и, наверное, ему будет со мной комфортней…

– Ты у него спроси.

– Да, Зина, обязательно, – как о решённом в её пользу. – Когда мне можно его застать?

– Скоро будут. Они к врачу на мою работу… – Она не говорит, на какую, Римка, наверное, думает в НИИ, в котором они когда-то вместе. Там медпункт.

– Подожду, а пока про Смакотина… Мы с ним на Дальнем Востоке немного на рыбном заводе. Но там я встретила нынешнего супруга, техника морозильных установок. И Гога укатил. Денег он много заработал, но пил ещё больше. Когда я вернулась, мне сказали в университете, будто он умер…

Видимо, лицо Зинаиды отразило нечто, и Римма добавляет:

– Огромная охапка мимоз на гробе. Помнишь, как он нам тогда…

Зинаида, увидев в газете о похоронах, где кроме некролога много стихов (да таких настоящих!), купила цветы на торжественную панихиду.

– Говорят, не та мать, которая родила, но теперь-то у меня всё есть, а ты в подвале…