Текст книги "Фаворские. Жизнь семьи университетского профессора. 1890-1953. Воспоминания"

Я уже поправилась и ходила в гимназию, когда Мария Маркеловна поправилась настолько, что смогла прийти к нам. Я очень огорчилась, увидев ее, так она похудела, побледнела и ослабла после болезни. Лечила ее Лидия Семеновна, и она, и Федор Васильевич находили, что ей необходимо поехать на юг, чтобы ликвидировать болезнь. Во время этой продолжительной болезни вынужденное длительное одиночество, естественно, еще больше усилило тоскливое, грустное настроение Марии Маркеловны. Чтобы ее рассеять и развлечь, «старички» ее посоветовали Марии Макеловне поехать за границу. Она должна была приехать в Женеву к брату Лидии Семеновны, который устроил бы ее в поезд, идущий на юг Франции, в Монпилье. В этом городе жила в то время приятельница Марии Маркеловны, Мария Александровна Крыловская, оттуда Мария Маркеловна должна была ехать в Италию, в Сан-Ремо, городок на итальянской Ривьере. Недели через три Мария Маркеловна уехала. До Женевы она доехала благополучно, родственники Лидии Семеновны радушно ее встретили и посадили на поезд. Мария Маркеловна не знала французского языка и боялась пропустить Монпилье, но дорога сильно ее утомила, и она уснула. Когда она проснулась, Монпилье уже осталось далеко позади. Мария Александровна выходила ее встречать, но не встретила, решила, что она не поехала в этот день. Проснувшись, Мария Маркеловна по позднему времени догадалась, что Монпилье уже проехали. Дмитрий Семенович написал ей название всех станций, через которые ей надо будет проезжать, а теперь на вокзалах были совсем другие названия. Что делать? Кое-как она объяснила кондуктору и пассажирам, что случилось. На ближайшей остановке она вышла, купила билет до Монпилье и приехала к Марии Александровне, а потом отправилась в Сан-Ремо. Путешествие принесло ей несомненную пользу, она вернулась домой поправившаяся и отдохнувшая.

Весь апрель я просидела взаперти. Когда я заболела, еще таял снег, по улицам текли ручьи, а когда уже 28 апреля я вышла в наш ботанический сад, я была поражена, что весна уже кончается, все деревья были покрыты листвой, цвела черемуха, крокусы и нарциссы. После болезни я как-то обостренно чувствовала красоту природы, радовалась солнцу и теплу. С большим удовольствием я пошла в гимназию, последние дни, которые я сидела дома, я догоняла пропущенное. Липа, которая раньше болела корью, приходила и приносила мне заданные уроки. Этой весной по окончании занятий мы сдавали экзамен по географии. Опять мы с Липой готовились к экзамену вместе, и отлично его сдали. На экзамене Лапченко не был так строг и поставил достаточно пятерок. Еще перед моей болезнью я получила из Безо новое, очень грустное извещение. Родители решили, что Альме надо получить специальность, и отправили ее в Везенберг, где она поступила в ученье к портнихе. Ей было семнадцать лет, наследственность у нее была плохая, условия жизни и питания тоже были, очевидно, плохи. Альма заболела скоротечной чахоткой и умерла в самом начале весны.

Здоровье матери медленно, но постепенно ухудшалось, сил становилось все меньше. Теперь уже мы с ней делали лишь очень небольшие прогулки с частыми остановками и сиденьем на складном стуле. Она продолжала варить варенье и чистить ягоды, но все чаще процесс варки доверялся мне или Марии Павловне под ее надзором. Но она по-прежнему была доброжелательна к людям и никогда не жаловалась и не надоедала с анализом своего самочувствия. Как и раньше, мы любили с ней почитать вслух, иногда готовили вместе коржики или нарезали и пересыпали сахаром смоквы. Мы с отцом по-прежнему играли в теннис и в кегли. Этим летом были устроены состязания по игре в кегли для различных групп желающих, и я взяла второй приз в группе девушек. Отец уделял много времени школьному обществу, в зале нового дома часто устраивались танцы, концерты и любительские спектакли. На террасе у Лангсеппа больше не устраивалось немецких спектаклей, вообще антагонизм между немецкими и русскими дачниками значительно уменьшился, русская колония стала теперь многочисленнее немецкой. Отец по-прежнему ухаживал за своими цветочными клумбами, ходил со мной на рыбную ловлю и за грибами. Мы теперь делали с ними более далекие прогулки, искали грибы в таких лесах, в которые я раньше не ходила. Хотя я и выросла, отец любил шутить со мной, как и прежде. Он подтрунивал над моей худобой: когда я начинала хвастать своими мускулами, напруживая свой бицепс, он стискивал его и говорил: «Ох, какое комариное сало!» Он рассказывал мне, что в Павлове паука с длинными ногами, карамору[195]195
  Карамор – комар-долгоножка, семейство двукрылых из подотряда длинносусых.


[Закрыть], называли каноганогой, и вот он часто меня называл этим именем. Тогда я в ответ, по принципу павловских мальчишек, сейчас же говорила: «Каноганоги не эти, а отца твоего дети!» Он смеялся и говорил: «Сметь так разговаривать!» Зимой он иногда призывал меня в кабинет и давал читать немецкие и французские химические статьи. Я очень не любила таких экспериментов: химии у нас еще не проходили, я читала, ничего, по существу, не понимая. Особенно удручали меня трехэтажные немецкие фразы, а отец считал, что раз я хорошо знаю язык, пишу сочинения и свободно говорю, я должна с ходу переводить любую статью. Я страдала, пыхтела, отец сердился, говорил, что он ничего не понимает из такого перевода; в конце концов суть дела становилась ему понятной. На даче Алексей Евграфович отдыхал от химии, почти каждый год он укладывал среди других вещей и книг пачку писчей бумаги и тетради с работами сотрудников, но летом никогда не писал.

Большое впечатление произвел на меня этим летом один их первых спектаклей, сыгранных в зале нового школьного дома. Названия пьесы я не помню, помню только артистку, игравшую главную роль. Это была одна из дачниц, Е. А. Полевицкая[196]196
  Полевицкая Е. А. (1881–1973) – известная актриса театра и кино.


[Закрыть]. В течение ряда лет она проводила лето в Безо вместе со своими братьями – студентом Электротехнического института Борисом Александровичем Полевицким и студентом Института гражданских инженеров Константином Александровичем. Оба брата были очень интересные по внешности, особенно красив был младший, Константин. Я часто их видела, когда они проходили мимо нас на почту. Вместе с ними ходили на почту и участвовали в прогулках и различных летних развлечениях две сестры – Женя и Катя Овецкие, из которых последняя была очень миловидна, впоследствии на ней женился Борис Александрович. К их компании принадлежала и молодежь семьи Штробиндер, преподавателя Гатчинского сиротского института, о котором я уже писала.

Е. А. Полевицкая была не так красива, как ее братья, но она обладала несомненным драматическим талантом, и игра ее резко отличалась от игры других артистов-любителей. Впоследствии она стала профессиональной артисткой. Моя всезнающая Маргарита, знакомая чуть не со всеми дачниками Безо, близко знавшая Овецких, рассказала мне, что Е. А. Полевицкая недавно разошлась со своим женихом, который ее бросил. Я всей душой сочувствовала талантливой артистке, и, вероятно, поэтому ее игра в спектакле, где она играла покинутую девушку, произвела на меня такое глубокое впечатление. Даже и сейчас у меня перед глазами встает школьный зал, я сижу в одном из передних рядов, на сцене Е. А. Полевицкая произносит свой монолог, а на глазах у нее настоящие, искренние слезы, и мне ее так жаль, что я сама чуть не плачу и мысленно твержу: «Бедная, бедная!»

Хотя я и занималась в течение ряда лет музыкой с Екатериной Александровной Егоровой, но по недостатку музыкальных способностей, а может быть, и потому, что Екатерина Александровна не сумела раскрыть передо мной красоту и смысл тех произведений, которые я разучивала, но только я не понимала музыки, и, хотя ходила в молодости на концерты разных знаменитых исполнителей, их музыка меня не трогала. Может быть, причиной тому была официальная обстановка зала, множество народа кругом, в обстановке же темного зала Мариинского театра пение и музыка меня часто захватывали и уносили далеко от действительности, каждый антракт я считала, сколько осталось действия и радовалась, что еще не конец. Но вот мне запомнился один концерт, который я слышала летом 1906 года, совсем маленький концерт, организованный даже не в школьном зале, а на какой-то даче. Играли, конечно, любители, и среди них скрипач. Я вообще не особенно люблю скрипку, а тут какая-то небольшая вещь, исполненная никому не известным скрипачом, произвела на меня такое впечатление, что я забыла все окружающее и только внимала дивным звукам. Значительно позднее, в 30-е годы, я была в филармонии на концерте вальсов Штрауса. У меня было очень тяжело на душе из-за беспокойства по поводу брата, веселая, танцевальная музыка вальсов тогда сильно на меня подействовала, но не так, как можно было бы ожидать, судя по характеру музыки, а наоборот. Все показалось мне еще мрачнее и безнадежнее, я сидела на краешке дивана и ничего не видела перед собой. Есть еще одна музыка, которая оказывает на меня всегда сильное впечатление – это игра Игоря[197]197
  Вероятно, Фаворский И. А. (1939–1990) – племянник Т. А. Фаворской, сын брата Алексея и О. М. Римской-Корсаковой, впоследствии доктор физико-математических наук, профессор ЛГУ


[Закрыть], конечно, когда он играет что-нибудь настоящее, а не просто «тренькает».

На танцы в школьный дом я не ходила, своей компании у меня не было, а для того, чтобы танцевать с кем-нибудь малознакомым, я была слишком застенчива. Кончилось лето, снова Петербург, снова гимназия, а впереди весной – выпускные экзамены числом более десяти. В этом году у нас были новые уроки – космография и химия. Химию нам преподавал А. А. Добиаш, а космографию Дмитрий Дмитриевич. Химия проходилась очень примитивно, сам А. А. ее знал плохо. Среди девочек я была признанным авторитетом по этому предмету и знала весь небольшой материал назубок. Мы проходили химию всего лишь в первом полугодии и не сдавали по ней экзамена.

Фото 35. Ирина Дмитриевна Старынкевич

В этом году мы очень сблизились с Ириной Старынкевич (фото 35). Она была умная и развитая девочка, хорошо знавшая математику. Ее сестра Ада, учившаяся в шестом классе, обладала выдающимися математическими способностями. Годом моложе ее была сестра Дебора, очень милая и симпатичная, она училась у нас в пятом классе; самая маленькая, Иоанна, или Анна, еще не начинала учиться. У них было еще два брата: Константин – студент-технолог и Сократ, мальчик лет десяти. Отец Ирины, Дмитрий Сократович[198]198
  Старынкевич Д. С. (1863–1920) – с 1901 г. исполнял обязанности оценщика Государственного банка, позже занимал должность директора правления общества «Брянский рельсопрокатный железнодорожный и механический завод». С 1910 г. стал чиновником особых поручений при Министерстве торговли и промышленности.


[Закрыть], был очень умный, оригинальный и образованный человек. Он окончил математическое отделение физико-математического факультета Университета, а затем Технологический институт. В качестве инженера-механика он занимал какие-то высокие должности и получал двенадцать тысяч рублей в год (Алексей Евграфович в качестве профессора получал в год три тысячи рублей). Мать Ирины, Елена Константиновна, училась в Медицинском институте, у нее были больные легкие, предрасположение к туберкулезу потом передалось и детям. Константин и Дебора погибли от туберкулеза еще молодыми. Заботясь о здоровье детей, Дмитрий Сократович заставлял их спать круглый год с открытыми форточками. Чтобы холодный воздух не дул им прямо в постель, вокруг кроватей ставились высокие сплошные деревянные ширмы. У Ирины была отдельная комната, Ада и Дебора жили вдвоем. Всем девочкам отец купил вместо столов высокие конторки, а к ним – высокие вертящиеся табуреты; по-моему, это было неудобно и совсем некрасиво, но никто не протестовал. Сам он менял белье каждый день, и вообще у них в семье очень следили за чистотой. Одевались все просто, никакого шику не было, но жили они богато: у них была старушка-экономка, кухарка, горничная, прачка, большая хорошая квартира, много хороших книг и картин. Ирина была любимицей отца. Дмитрий Сократович охотно разговаривал с подругами дочери, был интересным и веселым собеседником. Сейчас волосы, усы и борода у него были совершенно седые, а в молодости он был рыжим. Его предки были выходцами из Сербии, отец его Сократ Иванович, был губернатором Варшавы, у них было большое имение в Казанской губернии.

Этот год я особенно была занята, но тем не менее всегда находила время для Андрюши, который частенько заходил после обеда поговорить, поиграть в шахматы. Еще больше подружилась я с Марией Маркеловной, она почти каждую неделю приходила к нам, если не в субботу с ночевкой на все воскресенье, то уж обязательно среди недели к обеду. Вот тут-то мы с ней и урывали время поболтать между обедом и чаем. Мы уходили обыкновенно в ванную комнату, там у окна стояла большая корзина, в которой возили на дачу белье и платье, садились на нее и в задушевном разговоре не замечали, как летит время. Нам казалось, что мы один миг провели вместе, а оказывается, нас уже ищут идти пить чай, и мать недовольна, что я не сажусь за уроки, вечером буду поздно сидеть. Так как эти свидания были очень коротки, иногда буквально один миг, то мы, уходя в ванную, говорили друг другу: «Пойдем, помигаем». Впоследствии, вспоминая с Марией Маркеловной это время, я говорила ей: «Помнишь, как мы с тобой мигали?»

Ко мне по-прежнему приходили и Маргарита, и Miss Violet, мы с ними разговаривали как близкие друзья. Miss Violet рассказывала мне о том, как она занимается на курсах Раева: этим летом она ездила вместе с группой студентов и с профессором этих курсов Фаддеем Францевичем Зелинским[199]199
  Зелинский Ф. Ф. (1859–1944) – историк культуры, филолог-классик, переводчик, профессор Петербургского университета, чл. – кор. (1893), почетный член РАН (1916). В 1922 г. эмигрировал.


[Закрыть] в качестве руководителя в Грецию, в Афины и другие города, изучать памятники античной старины. Она была в восторге от поездки и с увлечением рассказывала о путешествии и о Зелинском, преподававшем на курсах историю религии. Он был уже немолодой, с большой лысиной, прикрытой редкими волосами. Мне он по внешнему виду не нравился, но Miss Violet благоговела перед ним и, мне кажется, была даже в него влюблена. К весне она что-то загрустила, стала жаловаться на слабость, у нее нашли непорядки в легких и послали ее за границу, в Сан-Ремо, откуда она мне писала ласковые письма.

В этом году Маргарита приходила ко мне так, что мы занимались с ней до самого обеда, после чего она оставалась у нас обедать, а потом шла на урок к Вуколовым, жившим на Петроградской стороне, я часто ходила ее провожать после обеда; мы шли с ней по Биржевой линии и затем по Тучковой набережной до Тучкова моста, оттуда я бежала домой одна. Мы обе любили эти короткие прогулки в сумерках, во время их как-то откровеннее говорилось. Маргарита была откровеннее Miss Violet, она рассказала мне о своем романе с неким Arnold Leiberg, которого я часто видела в Безо. Он мне, по правде сказать, не особенно нравился, такой типичный немецкий буржуа. В прошлом году он приходил встречать Маргариту, когда она уходила от нас, а в этом году он уехал работать в Самару, так что у Маргариты были теперь только письма.

В прежние годы гости приходили к нам в любой день, почти каждый день кто-нибудь заходил. Ввиду того что здоровье матери постепенно ухудшалось и такие частые гости утомляли ее, был выбран приемный день – суббота, в который и приходили гости, главным образом ученики отца: Ж. И. Иоцич, Николай Николаевич Соковнин, 3. А. Погоржельский, Лев Михайлович Кучеров, и другие. Я уже писала, что мать плохо слышала, слух ее постепенно ухудшался, и уже несколько лет она могла слышать только при помощи слуховой трубки. Для обозначения некоторых предметов и людей у нас в ходу были определенные символы, образы. Так же как и теперь, услышав звонок, мы смотрели в окно на лестницу, чтобы узнать, кто пришел. Если приходил Соковнин, мы приставляли палец к носу и давали таким образом матери понять, что пришел Николай Николаевич, у которого действительно был довольно длинный нос. Николай Николаевич бывал у нас довольно часто. Отец симпатизировал ему, считал его хорошим, принципиальным человеком. Николай Николаевич был единственным сыном, отец его жил в своем имении, расположенном где-то в приволжском крае. Он был очень культурный человек, друг поэта Мея. Николай Николаевич ездил на лето к отцу, а когда отец умер, ему пришлось самому заняться имением, хозяйство требовало много средств, а доходов было мало. Он наладил там производство масла, сливочного и столового[200]200
  Масло столовое – вид сливочного масла.


[Закрыть]; масло это присылали в Петербург для продажи, мы также его покупали, чтобы поддержать Николая Николаевича. Николай Николаевич не был женат, как я впоследствии узнала, у него был роман с женой одного чиновника, служившего в правлении Университета, некоего Погорелова. Погорелов жил с женой и двумя детьми в главном здании Университета. Я много раз встречала его жену, всегда нарядно одетую даму высокого роста с глазами навыкате. Как оказалось, она постоянно требовала с Николая Николаевича денег, и однажды, не будучи в состоянии исполнить ее требования, Николай Николаевич, бывший казначеем Русского химического общества, растратил деньги общества. Видя, что ему не возместить этих денег перед ревизией, Николай Николаевич пошел в парк Каменного острова и застрелился.

В январе 1907 года я начала писать дневник, то есть это не был собственно дневник, я не писала систематически изо дня в день о событиях моей жизни, а писала туда время от времени мысли, которыми я не могла поделиться с другими. А таких мыслей у меня в то время появилось много, хранить их в себе часто было мучительно и трудно, когда же я облекала их в какую-то определенную форму и поверяла их своей тетради, становилось как будто легче.

Тетрадь эту я никому не показывала. Начала я эту тетрадь с тем, чтобы излить свое возмущение по поводу высылки из Ялты Г. Ф. Ярцева и его жены. Кроме них, был высланы из Ялты бывавшие у Ярцевых прогрессивные общественные деятели – доктора Алексин и Розанов. Другой доктор, Альтшуллер, получил предупреждение не заниматься политической деятельностью, иначе его ждет такая же участь. Ярцевы всем семейством переехали в Москву, где у них было много родных. Григорий Федорович приехал в Петербург узнать о причинах своей высылки, я его встретила на набережной, и он мне все это рассказал. Он потом был у нас и много рассказывал. У меня как бы завеса спала с глаз, я как бы воочию увидала тот мир произвола и насилия, о котором я и раньше слышала и знала, но теперь увидала хороших, честных людей, которых я уважала, ставших жертвой этого произвола. Я стала задумываться о том, что я буду делать, когда совсем кончу учиться, хотела делать какое-нибудь действительно полезное дело, мечтала достать какие-нибудь «политические» книги, познакомиться с политическими деятелями. Обо всем этом можно было только писать в моей тетрадке, говорить об этом было не с кем, ни Липа, ни гимназические подруги для таких разговоров не подходили.

Единственной, с кем я могла говорить на волновавшие меня темы, была Маргарита: хотя она сама и не принимала участия в революционной работе, у нее были знакомые среди социал-демократов. Летом 1906 года была засуха и неурожай в Поволжье. Во все концы потянулись оттуда люди в поисках работы и хлеба. Много голодающих добрело и до Петербурга. Общество старалось идти им на помощь, устраивать благотворительные концерты, спектакли, базары, открывались бесплатные или почти бесплатные столовые. П. С. Паршаков, здоровье которого в это время было в хорошем состоянии, со свойственной ему энергией взялся за устройство такой столовой, нанял помещение, нашел кухарку, судомойку. К организации столовой и хозяйственному руководству он привлек целый ряд знакомых дам. Обед из двух блюд – мясные щи и каша с маслом – стоил четыре копейки, учитывалась только стоимость продуктов. Мы с матерью писали дома какие-то талончики, целые тетрадочки которых нам присылал П. С. Паршаков. Собственно говоря, они присылались матери, но, так как она уставала много писать, я ей помогала, и гордилась тем, как аккуратно я их заполняла.

В конце зимы опять пришло печальное письмо из Безо, сообщавшее, что умерла Луиза. Несмотря на то что жизнь в Везенберге и ученье у портнихи оказались не под силу Альме и она заработала там скоротечную чахотку, родители послали туда же и Луизу, которая вообще была слабее здоровьем, чем Альма. И ее постигла та же участь: в конце зимы она скончалась от той же болезни. Хорошая она была девочка, простая, бесхитростная, мы с ней по-настоящему любили друг друга, мне с ней было интереснее и приятнее проводить время, чем со всякими Пиккель, Дрессен и другими девочками из интеллигентных семей. О чем мы только с ней, бывало, не говорили, и никогда мы с ней не ссорились. Без Луизы Безо меня совсем не привлекало, оно мне уже стало надоедать: каждый год одно и то же. Я очень обрадовалась, когда отец сказал, что после окончания экзаменов мы с ним поедем по Волге, я рисовала себе картинки волжской природы: вода, зелень, голубое небо, звезды, луна, соловей, а на пароходе хорошие, интересные люди! Но до поездки нужно было еще сдать выпускные экзамены, а их было четырнадцать штук!

До пасхальных каникул прошли все письменные экзамены: три сочинения (русское, французское и немецкое) и письменные экзамены по алгебре и геометрии. Сразу после каникул был экзамен по истории русской и новой, на подготовку к нему давалось, таким образом, две недели. Накануне экзамена я говорила Липе, что очень хотела бы получить по новой истории пятнадцатый билет, в котором был вопрос по истории Англии. Настал экзамен, подхожу к столу, за которым сидит комиссия, беру билет по русской истории, смотрю – пятнадцатый! Ну, думаю, ничего, и по новой истории тот же билет вытяну – и, действительно, вытаскиваю тоже пятнадцатый билет! Готовились мы, конечно, как всегда, вместе с Липой, в нашей бывшей классной комнате. Вскоре после истории был экзамен по Закону Божию. Нам с Липой нетрудно было по нему подготовиться, а вот Ирина Старынкевич боялась его больше всего. У них отец, да и вся их семья никогда не ходили в церковь и не верили в Бога, поэтому она плохо знала этот предмет и очень боялась экзамена, тем более что программа была большая. Однажды она пришла к нам во время занятий и просила объяснить ей какие-то тексты. Мы с Липой получили на этом экзамене пять с плюсом. Да, я совсем забыла, что перед началом экзаменов мы должны были сдать зачетную работу по рукоделию: снять с себя мерку и на основании определенных правил составить чертеж выкройки лифчика в талию, сделать выкройку, выкроить по ней лифчик и сшить его. Выкройку-то я составила, а вот сшить лифчик у меня не было ни времени, ни охоты. Выручила меня Мария Маркеловна, она пришла к нам в субботу и все воскресенье провозилась с этим лифчиком; потом его выстирали, выгладили, и я его торжественно отнесла в гимназию.

Мы с Липой знали все предметы назубок и особенно не волновались. Кроме истории и Закона Божия, мы сдавали три экзамена по литературе, русский, французский и немецкий, устные экзамены по алгебре и геометрии и физику. Устные экзамены продолжались целый месяц. Мы с Липой занимались с утра до вечера с перерывами на завтрак, обед и на часовые гулянья в саду. После вечернего чая мы редко занимались, перед русской литературой мы засиделись до половины двенадцатого, но под конец Липа принуждена была пальцами поддерживать свои веки, чтобы глаза не закрывались. Не могу сказать, что я чувствовала особую усталость. Меня сердило, когда А. И. Погоржельская напевала матери, зачем она позволяет мне так много заниматься, что я подорву свое здоровье, что она навещала в каком-то санатории свою знакомую и видела там много больных молодых девушек, которые заболели после окончания гимназии, после выпускных экзаменов. Но, слава богу, мать не слушала ее, она всегда считала, что дело должно быть сделано, и сделано хорошо, она следила за тем, чтобы я хорошо питалась в это время, обязательно ходила гулять и вовремя ложилась спать. С девяти утра до десяти вечера времени довольно, можно все успеть выучить.

Конечно, мы учились не непрерывно, время от времени мы бросали заниматься и болтали обо всем на свете, в частности об одной истории, случившейся с Липой во время наших прогулок в Университетском саду. В этот сад, как известно, выходят окна студенческого общежития. Иногда мы с Липой выходили погулять и после обеда, и до чая. Однажды сидим мы с ней вечером на скамейке, видим, идет по дорожке студент, не в форме, а в коричневой курточке, и садится на ту же скамейку. Мы вскоре встали и пошли по дорожке, смотрим, студент тоже встал и идет за нами. Поравнявшись с нами, он сказал, что давно заметил нас из окна своей комнаты, и завязал с Липой разговор. Мы вскоре ушли, надо было заниматься. После этого студент этот каждый вечер встречал нас в саду и разговаривал с Липой. Чтобы не мешать им, я уходила на другую дорожку. Студент этот кончал восточный факультет, как его звали, я забыла, у меня в тетради записаны только инициалы: «В.А.Ш.»; разговаривая о нем, мы с Липой называли его «курточкой». Впоследствии он нашел общих знакомых, которые познакомили его с Липиными родителями, и он стал бывать у них. Он был симпатичный, скромный человек, родных у него не было. Это был глубоко одинокий человек, искренно привязавшийся к Липе. Она его жалела, но была к нему равнодушна. Он носил на мизинце золотой перстень китайской работы. Когда вскоре по окончании Университета он уехал из Петербурга, он подарил этот перстень Липе на память.

Фото 36. Ученицы гимназии с учителями перед выпуском. 1908 г.

Наконец все экзамены закончены. Последний экзамен пришелся на субботу. Вечером у нас собрались гости: пришли Мария Маркеловна, А. И. Погоржельская, Елизавета Евграфовна, ученики отца. Мать сидела на своем месте во главе стола около окон, я сидела на противоположном конце; во время ужина пришла Липа и сказала мне, что только что закончился педсовет и распределили медали. Золотые медали получили: Гуммель, Додонова, Коновалова, Леви, Фаворская, Шевырева, Шлезингер и Щукарева. Серебрянные: Грот, Ленц и Старынкевич. Не садясь за стол, Липа все это мне рассказала, все стали меня поздравлять (фото 36).